Однодворцы

Расправа по положению о губерниях 1775 г. судебное место для однодворцев и других разных ведомств казенных поселян (черносошные, государственные крестьяне, экономические, дворцовые, приписные к заводам и другим местам и т. д.). Р. были нижние и верхние. Нижние Р. учреждались по усмотрению генерал-губернатора, по одной на каждые 10—30 тысяч душ, в составе расправного судьи и 8 заседателей, из которых двое командировались для присутствования в нижнем земском суде и двое — в совестном суде по делам, до их селений касающимся. Расправный судья назначался губернским правлением, а заседатели избирались на 3 года селениями, подведомственными Р. Нижняя Р. была судом для гражданских и уголовных дел; окончательно она решала дела ценностью ниже 26 руб. По прочим делам решения ее могли быть обжалованы в апелляционном порядке в верхнюю Р. (см.). В 1781 г. казаки были также подчинены в своих судебных делах верхним и нижним Р. В 1796 г. Р. упразднены в Лифляндии, Эстляндии и Малороссии, а по новым губернским штатам 31 декабря того же года верхние и нижние Р. упразднены повсеместно. — По учреждению об управлении государственными имуществами 1838 г. были учреждены в каждом сельском обществе государственных крестьян сельские Р. как домашний суд первой степени. Сельская Р. состояла под председательством сельского старшины из двух избираемых крестьянами на три года сельских добросовестных, одного старшего и одного младшего. Сельская Р. рассматривала гражданские дела государственных крестьян подведомственного ей сельского общества, а также их проступки, но не уголовные преступления. Приговор сельской Р. был окончательный, если касался имущества не свыше 5 руб. или присуждал к штрафу до 1 руб., отдаче в общественные работы до 6 дней и наказанию розгами до 20 ударов. По остальным делам второй степенью домашнего суда являлась волостная Р.; она состояла из младшего и старшего добросовестных под председательством волостного головы. Волостная Р. решала окончательно дела не свыше 15 руб., а также дела о проступках. В качестве первой инстанции она рассматривала дела по спорам о домашних духовных завещаниях крестьян, явленных в волостном правлении. В руководство Р. составлен был специальный "Сельский судебный устав" (см.), имевший целью ограничить "полный произвол" обычного права. Волостные и сельские Р. просуществовали до 1858 г.

Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона. — С.-Пб.: Брокгауз-Ефрон 1890—1907

Судебный сельский устав для государственных крестьян

Судебный сельский устав для государственных крестьян был составлен министерством государственных имуществ вскоре после его учреждения и издан, одновременно с сельским полицейским уставом, в 1839 г., первоначально в виде опыта, а затем получил постоянную силу. Был вводим в действие постепенно, по мере определения способных к применению его волостных и сельских писарей. Разделялся на две части: 1) о судопроизводстве по спорам и тяжбам государственных крестьян и 2) о проступках государственных крестьян, о наказаниях за оные и о порядке судопроизводства. Наказания за проступки установлялись следующие: денежное взыскание, употребление в работу, заключение под стражу, наказание розгами и удаление из общества. Самые проступки были следующие: против церковного благочиния, против правительственного и общественного порядка; проступки, заключающие в себе соблазн и дурное поведение; проступки против законов о личной безопасности, против законов о праве на имущества. Разбирательство по этим проступкам происходило в сельской и волостных расправах (см.) и в общих полицейских и судебных местах.
Сельский С. устав вошел в устав о благоустройства в казенных селениях (Св. Закон. т. XII, ч. II, ст. 272—571 по изд. 1842 г. и ст. 318—624 по изданию 1857 г.). С преобразованием в 1866 г. общественного управления бывших государственных крестьян многие статьи сельского судебн. устава оказались отмененными. Согласно разъяснению сената в 1871 г., правила о порядке исполнения судебных решений касательно денежных взысканий с крестьян, изложенный в ст. 384—407 Уст. Казен. Сел., должны считаться сохранившими свою силу и после издания судебных уставов 1864 г. Точно так же сохранили свою силу для сельских судов и ст. 440—536 Устава. По этим правилам, если ответчик не в состоянии удовлетворить истца присужденным взысканием, то ему делается отсрочка от 1 недели до 2 месяцев, а по усмотрению истца — и на дальнейший срок. Если у ответчика, кроме двора и казенного участка земли, имеется на праве собственности недвижимое имущество, взыскание обращается прежде всего на доход, получаемый с этого имущества; в случае неимения такого имущества описывается движимое имущество и назначается в продажу такая часть, которая бы не расстраивала хозяйства и не останавливала земледельческих и промышленных занятий; освобождаются также от продажи предметы, необходимые для уплаты годового оклада податей и содержания семейства ответчика; рабочий и домашний скот может быть обращен в продажу лишь в случае явного излишества в нем; продажа имущества производится публично. Дома государственных крестьян, построенные из казенного леса, а также участки надельных земель и угодий, земли, пожалованные в общественное владение или принадлежащие по покупке целому сельскому обществу, не могут быть обращены на удовлетворение взысканий. В случае неимения у ответчика движимого и недвижимого имущества, достаточного на удовлетворение истца, дозволяется обществу употреблять ответчика в общественные работы или, за их недостатком, в заработок другим крестьянам с тем, чтобы заработная плата была обращаема в пользу истца; эти работы не могут быть продолжены долее 6 месяцев, полагая три дня в неделю. Действуют по настоящее время также статьи сельского С. устава, определяющие проступки крестьян и меру наказания за них. По положению о крестьян. 1861 г. волостные суды и старшины и сельские старосты при определении меры наказаний за маловажные проступки применяются к правилам устава 1839 г. С изданием правил 1889 г. о волостных судах применение устава 1839 г. точнее ограничено. Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона. — С.-Пб.: Брокгауз-Ефрон 1890—1907

Составной частью процесса реформирования государственной деревни в Европейской России в первой половине XIX в. было переселение крестьян в Сибирь. Первые шаги в этом направлении были сделаны М.М. Сперанским, подробно изучавшим материалы о ссылке и пришедшего к выводу о неэффективности этого метода колонизации Сибири. 10 апреля 1822 г. принимается указ «О дозволении казенным крестьянам переселяться на земли сибирских губерний», действие которого распространялось лишь на государственных крестьян малоземельных губерний1. Процесс переселения по этому указу осложнялся требованием оформления крестьянами массы документов, в связи с чем выдача разрешения на переезд занимала, в лучшем случае, 1,5–2 года.

Сибирское начальство на местах оказалось не подготовлено к приему и размещению больших партий переселенцев. За период с 1822 по 1833 гг. в Омской области было наделено землей 4841 чел. м.п., но около 32% оказались недовольны выделенными участками и самовольно выехали в Оренбургскую губернию. Среди крестьян, получивших наделы в Среднем Прииртышье, 75% составили выходцы из Воронежской и Курской губерний (2083 и 1517 чел. м.п. соответственно). На третьем месте по количеству переселенцев находилась Оренбургская губ, из которой землю в Омской области получили 588 чел. м. п. Далее следовали Слободская Украина – 165 чел. м. п., Пензенская и Тверская губернии – 188 чел. м. п. из каждой, Рязанская губернии – 67, Тамбовская – 42 и Пермская – 3 чел. м. п.2

В результате выполнения указа от 10 апреля 1822 г. на землях Сибирского казачьего войска Пресногорьковской линии поселяются крестьяне и однодворцы из Курской и Воронежской губерний, которые сселяться в деревнях Воскресенской, Ершовке, Нижне-Алабужской, Филиповой, Успенской и др. Петропавловского уезда3. В 1827 г. на поселение в Петропавловский уезд Омской области собирались отправить 1291 д.м.п. однодворцев из Нижнедвинского и Землянского уездов Воронежской губернии. Однако 11 д.м.п. в дальнейшем от переселения отказалось, а 36 д.м.п. в ходе переезда остались на поселении в Оренбургской губернии4. В крестьянском состоянии эти переселенцы проживали на линии военных укреплений до 1847 г., после чего были зачислены в казаки.

Учитывая опыт переселения 1820-х гг., сибирская администрация в следующем десятилетии организовала землеустроительные работы для определения площади угодий и изъятия излишков земель у старожилов для размещения переселенцев на этих участках5. В 1837–1841 гг. проводилась реформа государственной деревни под руководством П.Д. Киселева, составной частью которой являлась организация крестьянского переселения в Сибирь. Первые партии переселенцев по направлению Министерства государственного имущества прибыли в Западную Сибирь в 1845 г. из числа государственных крестьян Псковской и Смоленской губерний. Но в дальнейшем среди переселенцев возобладала категория однодворцев6. Как отмечал П.Т. Сигутов, в течение 30–50-х гг. XIX в. в Среднее Прииртышье переселялось население преимущественно из Смоленской, Тамбовской, Орловской, Рязанской, Курской, Тульской, Пензенской, Витебской и Черниговской губерний7. По подсчетам А.Д. Колесников, в середине XIX в. в Среднее Прииртышье переселилось более 30 тыс. человек из европейских губерний России8.

В первой половине XIX в. однодворцы занимали промежуточную позицию в социальной структуре населения между дворянами и государственными крестьянами, а часть однодворцев являлась владельцами крестьян, получивших название однодворческие. По материалам VIII ревизии населения, проходившей в 1833–1834 гг., в России насчитывалось 10877 чел. м.п., в том числе 8 крестьян принадлежало однодворцам, переселившимся в Омскую область9. Однодворческие крестьяне проживали вместе со своими владельцами на однодворческих землях, а иногда в одних с ними домах. По закону они не могли быть продаваемы представителям других сословных групп, а только таким же однодворцам, но, при этом, управляющий V Отделением СЕИВК П.Д. Киселев по сути рассматривал однодворцев в качестве крестьянского населения. В своем письме от 31 октября 1851 г. к управляющему II Отделением СЕИВК Д.Н. Блудову П.Д. Киселев писал: «Неприличие подобного рода владения побудило Правительство принять меры к уничтожению его; но что бы сделать менее недовольных, положено было сначала предложить однодворцам уступить своих крестьян добровольно в счет недоимок с доплатою остающейся суммы из особо ассигнуемых сумм из Государственного Казначейства»10. В результате предпринятых усилий, с 1841 по 1851 гг. казной было приобретено 7955 м.д. однодворческих крестьян и 2579 м.д. осталось во владении однодворцев, не пожелавших уступать своих крестьян государству11. П.Д. Киселев полагал, что в 1851 г. «… настало время постановить окончательную меру для уничтожения права однодворцев владеть крестьянами»12.

Часть однодворцев, представители которых дослужились до офицерских чинов, вошла в состав безземельного и мелкопоместного дворянства, охарактеризованного в 1844 г. сенатором Ф.А. Дурасовым как «…класс … людей, снискивающих себе пропитание, между прочим, чрез сочинение ябеднических просьб и других бумаг…»13. Присоединение однодворцев к дворянскому состоянию привело к тому, что «в самих казенных волостях и селениях образовались чересполосные мелкие владения, которые вследствие захватов и возникающих от того споров, нарушают общее спокойствие, составляя предмет нескончаемых дел и переписки, обременяющей присутственные места»14.

Сенатором было предложено неслужащим дворянам Курской губернии разрешить переселяться в Оренбургскую губернию на линии военных укреплений и отводить каждому мужчине по 104 десятины, с условием не отчуждать и не дробить между членами семьи. В качестве средства мотивации, случае если однодворцы отказались бы переселяться, предлагалось записать их в податное сословие, пока они не возобновят прав дворянства на государственной службе. По мнению Ф.А. Дурасова поселение однодворцев на Киргизской линии «введет в страну, почти необитаемую народонаселение, Православную веру и Русский язык»15. Главноуправляющий II-м Отделением Собственной его Императорского Величества Канцелярии статс-секртарь Д.Н. Блудов поддержал идею переселения однодворцев на пограничные линии для несения военной службы, заметив только, что поселять их можно не только в Оренбургской губернии, но и в Западной Сибири: землю давать в собственность по 100–150 десятин с обязанностью водвориться, землю не отчуждать никому, кроме своих прямых наследников по нисходящей мужской линии, с сохранением дворянских прав и преимуществ служить в казачьих войсках; по выслуге лет прибавлять еще земли (100–150 дес.) в пожизненное пользование. Таким образом создавалась бы группа «служилых дворян» из которой в последствии, по далеко идущим планам чиновников, можно было бы создать особые полки, с наименованием «земского» или «пограничного дворянского войска».

Безземельные дворяне, к которым относилась часть однодворческих семей, не приписанных к крестьянскому состоянию, обладающие правом свободного передвижения по стране, добирались до Сибири беспрепятственно, выписывая себе бессрочные паспорта в полицейских управлениях или проходные свидетельства в земских управах. Однако они не имели права на льготные проездные тарифы, которыми пользовались ходоки и крестьяне-переселенцы, получившие официальное разрешение на поселение в Сибири. Но самые большие сложности возникали у дворян-земледельцев уже по прибытии в Сибирь и связаны они были с процессом наделения казенной землей. Поселяясь в деревнях сибирских старожилов или переселенческих поселках дворяне, в силу своего социального положения, не могли быть причислены к сельским обществам, а без причисления к сельскому обществу они не могли землю в свое пользование.

Показательна в этом отношении история воронежских дворян Корчагиных, поведанная чиновником особых поручений Переселенческого управления МВД в своей записке от 29 января 1898 г., адресованной начальнику Переселенческого управления. До своего переселения в Сибирь Корчагины проживали в с. Сенном Задонского уезда Воронежской губернии, где владели около 45 дес. земли. В конце 1830-х гг. в результате семейных интриг они лишились своего земельного участка: земля «… отнята была… одним дьяконом, женившимся на родственнице…», которой в приданое отдали треть земельного участка, вследствие махинаций дьякона вся земля Корчагиных оказалась в его собственности16. В результате этого несчастья Корчагиным пришлось арендовать землю небольшими участками у ближайших помещиков по цене 15 руб. за десятину и собственноручно обрабатывать ее под посев. После того как помещики подняли арендную плату за землю, Корчагиным пришлось арендовать свободные душевые наделы у крестьян с. Сенного, которым, помимо аренды, приходилось поставлять каждый год ½ ведра водки с десятины.

Дальнейший рост арендных цен на землю вынудил дворян Корчагиных (двух братьев и 27-летнего сына одного из них) на переезд в Сибирь. Их выбор пал на д. Большие Чирки Ражевской волости Ишимского уезда Тобольской губернии, но, являясь дворянами, надельные участки от крестьянской общины этого поселения Корчагины получить не могли. Поэтому 27-летний сын главы незадачливого дворянского семейства,

Марей Иванов Корчагин, выпросил у крестьянского общества д. Большие Чирки приемный приговор и инициировал ходатайство в Задонское полицейское управление Воронежской губернии о причислении в крестьяне.

Чиновник Переселенческого управления, описавший эту историю, отметил, что случай с переселением дворян Корчагиных далеко не единственный и что большинство переселяющихся в Сибирь дворян-земледельцев прибывает из Центральной земледельческой полосы: Курской, Орловской, Калужской, Рязанской губерний.

Те из дворян, которые пришли в Сибирь с крестьянской переселенческой волной рубежа 1880–1890-х гг. смогли на основе «захватного права» получить участки казенной земли под пашню и официально водворится на этих участках на основании закона 13 июля 1881 г. Пять семей курских дворян Лихошерстовых и четыре семьи Степановых, поселившиеся в пос. Троицком Итатской волости Мариинского уезда Томской губернии в 1889 г., спустя 10 лет проживали в поселке на правах разночинцев17, имея крайне напряженные отношения с соседями-крестьянами18. В дальнейшем, однодворцы, которым удавалось доказать свое дворянское происхождение, получали возможность беспрепятственного переселения в Сибирь на основании закона 22 июня 1900 г. о переселении в Сибирь дворян-земледельцев.

Таким образом, в середине XIX в. шел процесс социального размежевания группы однодворцев, в результате которого бóльшая часть однодворцев оказалась в составе сословия сельских обывателей в качестве государственных крестьян, меньшая – в составе малоземельного дворянства. Исходя из этого переселение однодворцев в Сибирь в XIX – начале XX вв. регулировалось различными для крестьян и дворян законодательными актами и на разных условиях.

Примечания

1 Крестьянство Сибири в эпоху феодализма. – Новосибирск, 1982. – С. 169.
2 Там же. – С. 170.
3 ГИАОО. Ф. 16. Оп. 2. Д. 64. Лл. 163-163 об, 164 об; Д. 145. Лл. 169, 238 об, 269 об, 291 об, 512 об.
4 РГИА. Ф. 1285. Оп. 1. Д. 215. Л. 1-19.
5 Колесников А.Д. История заселения Омской области // Конференция по географии Западной Сибири. – Омск, 1977. – С. 55.
6 Колесников А.Д. Состав переселенцев в Сибирь // Вопросы формирования русского населения Сибири в XVII – начале XIX вв. – Томск, 1978. – С. 9–10.
7 Сигутов П.Т. Состав населения Омской области по районам выхода // Природа, население и хозяйство Омской области. – Омск, 1974. – С. 52.
8 Колесников А.Д. О национальном составе населения Омской области (Исторический процесс формирования населения Среднего Прииртышья в этническом и национальном отношениях) // Материалы к третьему научному совещанию географов Сибири и Дальнего Востока. Вып. 1. – Омск, 1966. – С. 94.
9 РГИА. Ф. 1589. Оп. 4. Д. 21. Л. 3.
10 Там же. Оп. 1. Д. 1034. Л. 44 об. – 45.
11 Там же. Л. 45.
12 Там же.
13 РГИА. Ф. 1589. Оп. 1. Д. 1034. Л. 68 об.
14 Там же. Л. 68 об. – 69.
15 Там же. Л. 69.
16 РГИА. Ф. 391. Оп. 2. Д. 388. Л. 2–2 об.
17 Там же. Л. 68 об.–70.
18 Там же. Оп.1. Д. 714. Л. 1 об.–2; Оп. 2. Д. 298. Л. 109.

В современной исторической науке проблема генезиса и формирования социальной идентичности локального сообщества однодворцев рефлексируется в широких полемических границах. Более того, в раскрытии самого понятия «однодворцы», имеют место значительные расхождения. Однодворцы определяются и как особый класс военных земледельцев, живших на окраинах Московии и обязанных нести службу по охране пограничья, и как одна из категорий государственных крестьян, образованная из служилых людей по прибору, оборонительная функция которой потеряла значение в первой четверти XVIII в. в связи с созданием регулярной армии.
В этой связи, решение вопроса о социальной идентичности однодворцев, специфике оформления группы и её эволюции, неразрывными нитями связано, во-первых, с колонизационным процессом, во-вторых, с логикой структуризации российского общества, уходящей своими корнями в эпоху формирования Московского централизованного государства, в продолжительных хронологических границах XIV – начала XVII вв.
Социальной основой образовавшейся государственности с центром в Москве стал военно-служилый класс, что обуславливалось активной внешней политикой нового государства, продолжавшейся колонизацией окраинных земель и военными опасностями. В этих условиях, происходило и конституирование основных принципов организации сословной структуры внутри складывавшейся модели государственности, определяемой двумя основополагающими понятиями: служба и тягло. Экономической основой образования военно-служилого класса и составляющих его категорий являлось условное землевладение, распространявшееся на все группы от боярства до низших категорий военно-служилого класса, выполнявших охранные функции в районе засечных черт. При этом, формально, «поместные права» верхушки военно-служилой группы и «низших чинов» служилых людей к концу XVI–XVII вв. принципиально не отличались во внешних своих проявлениях, однако, земельные наделы служилых людей «по прибору» значительно уступали по размеру дворянским поместьям. Кроме того, часто «земельные дачи» отводились не индивидуально служилому человеку, а консолидированной группе: пушкарям, стрельцам, городовым казакам, рассыльщикам и т.д., что сближало их не с дворянским поместьям, а с крестьянской общиной. Добавим, что низшие категории служилых людей получали земли окраинные, не вовлечённые в земледельческий оборот и, соответственно, не населённые лицами крестьянского сословия.
Другим содержательным аспектом эволюции служилого землевладения, непосредственно связанным с описанными выше процессами, необходимо признать факт постепенного сближения мелкого служилого землевладения с крестьянским и формирования на этой базе новой сословной конфигурации. В состав дворянства вошла лишь верхушка служилых людей и часть детей боярских. Они либо получили офицерские чины, либо сумели создать на своей земельной даче, пусть и небольшую, деревню крепостных крестьян. Основная масса уже в XVII в. все чаще фигурирует под именем однодворцев, означая, что эти служилые люди живут, работают, владеют и несут службу одним своим двором, одной своей семьей. В начале XVIII в. они, наряду с другими категориями государственных крестьян, облагаются подушной податью и выполняют ряд государственных повинностей, типичных для других категорий государственных крестьян: постойную, подводную, содержание дорог и мостов, рекрутскую обязанность. Уже в первой четверти XVIII в. однодворцы теряют статус промежуточной группы между господствующим и эксплуатируемым сословием, входя в состав последнего. В период петровских реформ необходимость содержать военно-земледельческий слой крестьян в центральных районах страны, по сути переставших быть окраинами окончательно исчезла. Часть представителей данной категории была включена в состав дворянства, но значительная доля по бедности и измельчанию земельных наделов оказалась причисленной к податному сословию и перешла в разряд государственных крестьян. Численность однодворцев к концу первой четверти XVIII в. составляла 453 д. м.п., к середине XIX в. потомков однодворцев насчитывалось более 1 млн. человек [2, с. 126]
Географические границы размещения однодворцев в Российской империи XIX в., исторически определялись территориями, в рамках которых предки однодворцев исполняли свои военно-служилые обязанности. Наибольшей концентрации однодворческий сегмент достигал в губерниях центральночерноземного региона: Воронежской, Курской, Орловской, Тамбовской, Пензенской и Рязанской.
Характерно, что колонизация черноземной полосы, начавшаяся в XVI в., осуществлялась в параметрах универсальной логики продвижения русской оседлости в границы не освоенных и слабоосвоенных регионов, соответствуя принципам колонизации «от моря до моря», классифицированных В.П. Семёновым-Тян-Шанским. По мере исчерпания военной угрозы, в регионе шли процессы переориентации лиц служилого сословия к сугубо земледельческим занятиям, за счёт государственных и частично помещичьих (утеклецов) крестьян расширялся спектр гражданской колонизации. Вследствие данных обстоятельств всё отчетливее оформлялась земледельческая специализация региона, который уже на рубеже XVII–XVIII столетий превращался в зону форсированного земледельческого освоения. О степени вовлечения в земледельческий оборот территорий черноземной части России, косвенно свидетельствуют данные о расчистке лесов в Европейской России под пашню, значительная доля которой формировалась в Черноземном Центре: 1696–1725 гг. – 203 000 га; 1726–1741 гг. – 203 000 га; 1742–1762 – 233 000 га; 1763–1796 гг. – 216 000 га; 1797–1861 гг. – 164 000 га; 1862–1888 гг. – 902 000 га; 1889–1914 гг. – 440 000 га [17, с. 133]
Господство экстенсивных методов в земледелии, предопределённое регулярными климатическими экстремумами, способствовало активизации пагубных антропогенных воздействий на окружающий ландшафт. В результате в чернозёмной полосе Европейской России ускоренными темпами шли процессы деструктуризации ландшафта, формировались антропогенные комплексы низкого бонитета – «антропогенный бедленд»: эродированные и заболоченные почвы, подвижные пески, овраги и т. д. - как следствие нерационального ведения хозяйства. В условиях кризисных изменений ландшафта и его составляющих климат, средние значения которого объективно не являлись препятствиями для сельскохозяйственного производителя, постепенно превращался в реально действующего агента, влияющего на производственные результаты.
Первые признаки аграрно-экологического кризиса в регионе дали знать о себе ещё на стыке XVIII–XIX вв. В пореформенный же период – фактическим выражением экологического кризиса в центрально-чернозёмном районе, стали качественные трансформации экономического состояния крестьянских хозяйств, снижение уровня жизни земледельческого населения, рост переселенческой активности крестьянства.
Рискнём предположить, что в сложившейся ситуации, в социальной матрице категорий населения, ориентированной исключительно на земледельческое производство также происходили существенные видоизменения. Во-первых, в условиях доминирования земледельческих практик происходил процесс конструирования сословной идентичности крестьянства, характерными признаками которой являлась общность хозяйственных занятий, внутриобщинная консолидация, гарантированное исполнение государством патерналистских обязательств в отношении сословия – обеспечение земельным наделом. В данной обстановке не могли не реализовываться ситуации стирания демаркационных препятствий между отдельными локальными сообществами, в том числе имеющими субэтнический статус (однодворцы). Во-вторых, однодворцы, представляя собой особую этнокультурную локальную группу южнорусского населения, расселялись в пределах региона компактными посёлками, что до некоторой степени амортизировало процесс их сословного слияния с крестьянством. Так, в пределах Воронежского края однодворческие селения располагались преимущественно в северо-западной его части (например, в Воронежском уезде это села Никольское, Приваловка, Верхняя Хава, Спасское, Чертовицкое, Усмань-Собакино, Курино, Рогачевка, Камышино, Ступино и другие). Сословной замкнутости однодворцев также способствовало юридическое оформление их землепользования. Дело в том, что землепользование крестьян-однодворцев приравнивалось к землевладению. Земля передавалась в пожизненное пользование главе семьи-двора – «большаку», который имел право передавать участок по наследству старшему сыну. По формам владения землей однодворцы разделялись на «владельцев по четвертям» (четверть примерно 0,5 дес.) и «владельцев по душам», т.е. в расчете на души мужского пола. По данным статистики землевладения 1905 г., подворное землевладение в государственной деревне Новооскольского и Старооскольского уездов являлось преобладающим. При данной форме владения, землей можно было самостоятельно распоряжаться, планировать посевы зерновых, технических культур. Эта группа государственных крестьян имела возможность создавать на своих землях хозяйства фермерского типа. В середине XIX в. на двор государственного крестьянина на четвертном праве приходилось в среднем 13,8 дес. земли в Курской и 14,2 дес. – в Воронежской губерниях [1]
Однако, частые переделы земли, по установившейся в деревне традиции через каждые 3–6–12 лет, в условиях демографического взрыва 60–70-х гг. XIX в. неизбежно приводили к сокращению душевого надела и общего количества земли на двор. Экономическое положение однодворцев, таким образом, приближалось к той ситуации, которая сложилась в крестьянских хозяйствах, что приводило к их статусному сближению, а также обнаружению выхода из сложившейся ситуации в подготовке и осуществлении переселенческого акта.
При всём многообразии детерминирующих факторов (природно- географических, экономических, социально-психологических) миграционной мобильности населения Черноземья, внутрисословных несовпадениях и коллизиях, следует признать, что для участников переселенческого процесса существовала общая конечная цель – максимально быстро приспособиться к местным условиям, организовать эффективную хозяйственную деятельность, достигнуть экономического успеха. Осмысление истории переселенческого движения, наглядно подтверждает, что наибольшего успеха в реализации своих миграционных побуждений достигли те категории переселенцев, которые представляли собой консолидированные локальные сообщества (выходцы из Прибалтийских губерний, немцы, старообрядцы и т.д.). В данном отношении однодворцы, имевшие многовековой опыт колонизации целинных земель, также могут быть отнесены к группе с высокой мотивацией достижения и позитивным колонизационным потенциалом, который частично «купировался» продолжительным во времени совместным проживанием в местах выхода с представителями крестьянского сословия.
Степень вероятности достижения экономического успеха хозяйствами однодворцев черноземных губерний вследствие массовых переселений в пореформенное время непосредственно зависела от ситуации, в которой происходило их водворение и обустройство. Существенным моментом в колонизации Зауралья стало то обстоятельство, что переселенцы попадали в Сибири не на безлюдные земли, а территории, где уже проживали потомки представителей первой волны земледельческой колонизации региона (старожилы), а также коренное население (инородцы), обладавшие своеобразным набором социокультурных представлений, соответствовавших местным условиям, хозяйственным традициям и особенностями быта. Пополняя сельское население Сибири, переселенцы испытывали на себе влияние новой климатической, географической, этнической, социальной, психологической среды и, приспосабливаясь к новым условиям жизни, были вынуждены согласовывать с её проявлениями своё поведение.
В современной науке, явление социально-психологической адаптации понимается, как сложный процесс, где высшей ступенью является не взаимное приспособление и уравновешивание индивида и среды, а объединение их в новой системе более высокого уровня организации. Новая система возникает в результате активного взаимодействия индивида и среды и предполагает взаимные, двусторонние изменения. При оптимальном построении системы взаимодействия человек реализуется в продуктивной деятельности, которая, одновременно, приветствуется со стороны социальной среды. Рассматривая процесс адаптации как взаимодействие, формируется и вполне определённое понимание свойства адаптивности – как способности к построению продуктивных систем взаимодействия. Такая способность может проявляться в стратегиях поведения, которые использует человек в процессе адаптации.
Принимая во внимание то обстоятельство, что адаптация – это не только результат «приращения» индивида или группы людей к новым социокультурным условиям, но и, в значительной мере, постоянный приспособительный процесс, можно выделить основные универсальные элементы адаптационного цикла, к разряду которых следует отнести наличие адаптивной ситуации и адаптивных барьеров, сообразно с которыми индивид и переселенческая ячейка в целом, вырабатывали адекватные стратегии адаптивного поведения.
Применительно к периоду активизации переселенческого движения в Сибирь из четырёх губерний Европейской России во второй половине XIX – начале XX вв. очевидным выглядит постепенное формирование специфической ситуации, то есть совокупности объективных условий, в которых субъекту приходилось действовать определённым образом. Своеобразие адаптивной ситуации в местах водворения мигрантов определялось различными факторами, оказавшими влияние на способность и темпы приспособления переселенцев к условиям региона. Далеко не последнюю роль в данном процессе играл природно-географический контекст, отдельные элементы которого часто выступали прямым опровержением того образа Сибири, который формировался в сознании переселенцев на родине. Указания на несоответствие природных условий избранной местности первоначальным представлениям о них являлись наиболее распространённым аргументом в объяснениях переселенцами их постоянно ухудшавшегося имущественного положения: «неблагоприятные климатические условия отражаются на состоянии нашего здоровья и хозяйстве» [16]; «вследствие вредного влияния на здоровье климата Сибири мы окончательно обнищали» [10, с. 24]; «по причине неблагоприятного климата не имеем возможности применить в Сибири свои знания и развить садоводство» [10, с. 24–25].
Важнейшим компонентом адаптивной ситуации, сложившейся в ходе колонизационного процесса, являлась социальная среда, в которой были вынуждены действовать мигранты, поскольку второе и последующие поколения сибиряков становились носителями изменённой, преломлённой на сибирской почве культуры. Сибиряки, по мнению исследователей дореволюционного периода, обладали теми отличительными свойствами, которые были свойственны всем колонистам в условиях осваиваемых регионов. Освоение сибирских земель, требовавшее громадной энергии, развило в сибиряке дух предприимчивости, привычку полагаться только на себя.
Земельный простор дал старожилу возможность развернуть свои силы, а суровость природных условий требовала крайнего их напряжения. По замечанию Н.М. Ядринцева, русский крестьянин «явился на Восток без всяких знаний, без могущественных научных и технических средств и сил для борьбы с природою... Положив основание повсюду будущей колонизации, он выполнил большую часть самой трудной работы и совершил половину исторической задачи. Едва ли можно отказать ему в героизме, но трудно также и не понять, что подобная борьба не отразилась на утрате многих высших, культурных свойств и не сделала это население более грубым и отсталым» [20, с. 100-101].
Стереотипы поведения сибиряка, сложившиеся под влиянием природных условий региона водворения, определили специфику адаптации переселенцев, способствовали пролонгации процесса их личного и производственного приспособления к новым условиям жизни. С очевидным своеобразием этих условий переселенцы сталкивались уже при первом соприкосновении с сибирским социумом: в большей степени в ситуации совместного проживания со старожилами, в меньшей – при образовании самостоятельных посёлков. Насколько различно протекали адаптационные процессы в условиях смешанного или однородного поселений, косвенно свидетельствует позиция местных сибирских властей, пришедших в результате продолжительных наблюдений за переселенцами к выводу, что «в виду коренных различий между переселенцами и старожилами в отношении обычаев, хозяйственных приёмов, религиозных верований - результаты приселения выходцев из Европейской России к старожильческим посёлкам крайне неблагоприятны. Поэтому надлежит оказывать на переселенцев воздействие с целью образования ими самостоятельных населённых пунктов» [6, Л. 13–15]. Объективным барьером адаптации в начальной стадии обустройства переселенцев в Сибири являлась естественная преграда – сложность восприятия чужого человека. Очевидцы аграрного освоения Зауралья, отмечая осознание местным старожилым населением своего областного типа, неоднократно указывали на устойчивость данных представлений: «Если сибиряк русскому, который посещает его гостеприимный двор, говорит дружелюбно: «Милостивый государь, вы \"россейский\"», то этим он не хочет сказать, что вы земляк, а напротив, хочет обозначить противоположность себе как сибиряку» [20, с. 109]. Иногда это противопоставление принимало крайние формы: «Знаешь, твоё высокое благородие, наша сибирская собака не станет есть твоего \"россейского\" хлеба...» [9, с. 101]. Противопоставление старожилов переселенцам по линии «мы – они», «свои – чужие» свидетельствовало о том, что адаптивные барьеры отражали систему объективных и субъективных, внутренних и внешних факторов, тормозивших приспособление личности (группы) к разноуровневым адаптивным ситуациям. К разряду основных адаптивных препятствий, сдерживавших процесс «вплетения» переселенцев из чернозёмных губерний России в социальную ткань сибирской жизни относились мировоззренческий, эмоционально-психологический, ситуативный, временной барьеры.
В условиях адаптивной ситуации и преодоления адаптивных барьеров в местах выхода и водворения, складывались и поведенческие стратегии мигрантов, характеризуемые тремя основными качествами: контактностью (контактная или избегающая адаптация), активностью (активная или пассивная), направленностью (направлена на изменение среды или на изменение себя)
Для активной, контактной, направленной вовне адаптивной стратегии характерно стремление активно воздействовать на среду или партнёра с целью изменить их, «приспособить» к своим особенностям и потребностям. Она предполагает широкий арсенал средств и может реализоваться через активное давление на партнёра, преобразование среды, а также различные виды манипуляции. Другими словами - это «стратегия кузнеца и воина» («всякий человек своему счастью кузнец») [12, с. 16–29]. Миграционное поведение представителей данного типа, обуславливалось их природной активностью, стремлением к побуждающим ситуациям, высокой мобильностью и склонностью к оптимистической оценке перспективы. Все они являлись инициаторами выхода на переселение, обладали лидерскими способностями, свободно ориентировались в экстремальных ситуациях. Преимущественно из этой категории вербовались мирские ходоки для осмотра и закрепления за обществом участков будущего водворения. По характеристике С.П. Швецова, перед нами: «Серьёзный, умный, дельный мужик. который знает на память все железнодорожные станции и переселенческие участки» [18, с. 31]. Активная жизненная позиция и уверенность в собственных силах укрепляли их лидерский авторитет, способствовали вовлечению в переселенческое движение широких масс. Опрос переселенцев, выходцев из однодворческих посёлков чернозёмных местностей Европейской России, пришедших на заготовленные для них участки в Томской губернии в 1887–1888 гг., показал, что из 3 605 мигрантов 1/3 в своих действиях (от принятия решения о переселении до обустройства и водворения) руководствовалась советами ходоков [18, с. 30–31].
Мобильность, лёгкость вхождения в новую ситуацию, высокий энергетический потенциал, способствовали эффективной адаптации в условиях Сибири, относительно безболезненному преодолению адаптивных барьеров.
Ко второму варианту следует отнести активный, избегающий, направленный вовне способ адаптивного поведения переселенцев, который можно обозначить как «стратегию перелётной птицы» («Рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше», «На одном месте и камень мхом обрастает», «Сокол на одном месте не сидит, а где птицу видит, туда и летит»). Названная стратегия представляет собой прямой уход индивида из ситуации с целью поиска новой среды, которая бы более гармонировала с его свойствами. Человек уходит от контакта с фрустрирующей средой и сосредотачивает силы на поиске новых, более приемлемых условий существования.
Симптоматично, что разрыв с регионом-«реципиентом» (Европейская Россия) и процесс включения в среду региона-«донора» (Сибирь) у крестьян, носителей такой стратегии адаптивного поведения, выстраивался с различной степенью результативности.
Опросы однодворцев из губерний чернозёмного центра в сопоставлении с данными об имущественном и бытовом положении в местах домиграционного размещения, показывают, что относившаяся к этому типу часть потенциальных переселенцев отчётливо представляла себе не только причины своих экономических затруднений (малоземелье, увеличение плотности населения), но и располагала достаточными ресурсами для реализации собственных планов и достоверными сведениями о регионе предстоящего вселения. Материалом, подтверждающим существование такой группы земледельцев в переселенческом движении, может послужить сообщение Малоархангельского уездного съезда губернатору Орловской губернии со списком 12 крестьянских семей, ходатайствующих о переселении в Барнаульский уезд Томской губернии. Из документа следует, что 11 домохозяев «уже посылали ходоков в Алтайский округ, которые отыскали место для посёлка и произвели посев, а также распродали имущество на родине, выручив достаточно средств на обзаведение и устройство хозяйства на месте переселения» [4, Л. 41–42 об.].
По мнению А.А. Чарушина «.курские переселенцы, за малым исключением, пришли на участок со своими средствами, устроились и в настоящее время обладают продовольственными средствами вполне достаточными. Из 28 семей в этом посёлке 27 имеют свои дома, 86 штук рабочего и рогатого скота, засеяли под озимые 15 десятин земли, заготовили сена больше, чем требуется для прокормления скотины» [18, с. 116].
Таким образом, данной категории переселенцев было свойственно сохранение и поддержание на всех отрезках адаптации первоначальных представлений о регионе вселения, основанных на реальном знании о преимуществах и трудностях, связанных с самим актом переселения. В целом подготовленность данной группы к миграции способствовала относительно быстрому и безболезненному преодолению адаптивных барьеров. Однако те же черты и постоянная потребность в побуждающих ситуациях обусловливали сохранение в этой группе перманентной миграционной активности, что проявлялось в частых внутрирегиональных миграциях. Этот факт подтверждается многочисленными косвенными и прямыми свидетельствами, содержавшимися в отчётах чиновников, материалах по исследованию экономического положения и быта переселенцев, водворённых в населённых пунктах Западной Сибири. Так, представитель тобольского губернского совета по крестьянским делам в отчёте на имя губернатора за 1894 г. об осуществлении выдачи ссуд на домообзаводство сообщал, «что он не имеет возможности выдать таковые многим семьям, ввиду их нахождения в неизвестной отлучке» [5, Л. 7–8]. Чиновник по крестьянским делам Спасского участка Каинского округа по поводу прошения курских переселенцев о пособии докладывал в МВД о том, что многих из них уже нет на месте или они могут в ближайшее время «выбыть в другие места» [7, Л. 7]. В общей сложности, как следует из материалов переписи 1897 г., в пореформенный период во вторичных миграциях приняло участие более 50 000 тысяч крестьян [16].
Стереотипы поведения данной категории мигрантов наиболее предметно описаны С.П. Швецовым, отмечавшим, что «им свойственно с лёгкостью бросать насиженное место и безо всяких причин менять его на новое, часто гораздо худшее» [19, с. 324].
Третий путь - активный, избегающий, направленный вовнутрь (активный уход от контакта со средой и погружение во внутренний мир) – «стратегия улитки» («И зрячий глаз, да не видит нас»). Можно уйти от контакта с фрустрирующей средой, физически не отдаляясь от неё. Означенная стратегия – это избегание контакта со средой посредством замыкания во внутреннем, «своём» мире. Проявления стратегии достаточно разнообразны и включают, в частности, поиск альтернативы реальному миру в собственных фантазиях, а также в религиозных и философских системах.
Наиболее явно активный уход мигрантов от контакта со средой, как модель адаптивного поведения проявился в религиозной сфере. Известно, что привыкший на родине к интенсивной религиозной деятельности переселенец попадал в Сибири зачастую в совершенно иную обстановку. Такие свойства характера старожилов, как замкнутость и прагматизм, многократно отмечались переселенцами в жалобах и прошениях на имя правительственных чиновников («старожилы Бога не чтут: с ними не замолишься, благословения божеского не будет»). По замечанию В.П. Семёнова-Тян-Шанского, «сибирякам была мало свойственна религиозность. Живя разбросанными на огромном пространстве деревнями в 15, 20, 50, 80 верстах от церкви, сибирский крестьянин поневоле бывал в ней очень редко, часто только раз в жизни, когда приходилось венчаться. Сибиряк отвыкал от церкви и в конечном счёте отвык до такой степени, что не хотел в неё идти, когда она находилась недалеко от его жилья. В Сибири не стеснялись хоронить в лесу без отпевания» [14, с. 226–227]. На почве религиозного равнодушия родилось явление, отмеченное многими исследователями и непосредственными участниками колонизационных мероприятий в Сибири: «Там, где церковь стоит в середине села, половина которого заселена старожилами, а вторая половина – российскими «новосёлами», видно, что из последней идёт к службе масса народа, а из первой – единицы» [14, с. 227]. Вследствие такого положения вещей старожилы первого и последующего поколений попадали под мощное влияние адептов старообрядчества и представителей религиозных сект не православного толка, естественным образом втягиваясь в духовное противоборство с переселенческой массой. Особенно заметным это противостояние стало в период массовых аграрных миграций во второй половине XIX – начале XX вв., что проявилось в регулярных столкновениях на религиозной почве.
Отметим, что религиозная конфликтность в рассматриваемый хронологический отрезок являлась существенным адаптивным барьером для всех категорий сибирского населения. Известны случаи, когда под напором действий консолидированной партии православных переселенцев, староверы были вынуждены отступить. П.П. Сущинский писал: «Раскольники на Алтае образуют самостоятельные общества и очень отрицательно относятся к «мирским» людям. Однако это не мешает новосёлам постепенно приселяться к ним и, образовав свою сильную партию, получить от местной епархии разрешение на строительство церкви, после чего старожилы уходили в ещё более глухие места Алтая» [15, с. 32–33]. Не менее редкими являлись и жалобы православных крестьян на старожилов-старообрядцев и сектантов, когда вследствие «гонений» за веру или особо настойчивых попыток по обращению в раскол, переселенцы были вынуждены возвращаться на родину или ремигрировать [13, Л. 596–598].
Вместе с тем необходимо признать, что подобные религиозные коллизии, с точки зрения процесса адаптации, приводили к неодинаковым последствиям для переселенцев и старожилов. Старообрядческий и сектантский сегменты старожилого населения Сибири в силу досконального знания местности, большей внутриобщинной сплочённости, а также упрощённости и, как следствие, относительной дешевизны обрядово-ритуальных манипуляций объективно имели больше шансов на восстановление и поддержание адаптивного сатус-кво. Переселенцы, в свою очередь, находились в ситуации постоянного присутствия альтернативы: либо отказаться от своих идейных убеждений, принять религиозную и бытийную картину мира старожилов, получив тем самым возможность развернуть своё хозяйство и ускорить темпы приспособления к социальным условиям местности, либо придерживаться прежних взглядов, рискуя потерпеть экономический крах и вернуться на родину разорёнными.
Мировоззренческая несовместимость переселенцев и старожилов в религиозной сфере вкупе с финансовыми и организационными трудностями организации церковного быта переселенцев в самостоятельных посёлках выступала в качестве важного адаптивного барьера, снижавшего потенциальные адаптивные возможности новосёлов. Для многих мигрантов успех хозяйственной деятельности определялся степенью доверия к ним со стороны местных жителей, что, в свою очередь, могло быть обеспечено только реальным восприятием переселенцами «правильности» мировоззрения старожилов Сибири. Причём там, где отсутствовали религиозные разногласия, мировоззренческие антиномии, зависящие от обыденного жизненного и производственного опыта, выражались не менее остро. В подавляющем большинстве случаев в сознании переселенцев, окончательно решивших связать свою дальнейшую судьбу с новым местом жительства, формировалась устойчивая готовность отказаться от прежних убеждений – личностных, религиозных, экономических – с целью преодоления мировоззренческого барьера. В этой связи не выглядят абсурдными и безнравственными способы, к которым мигранты вынуждены были прибегать, рассчитывая достигнуть желаемого результата. Так, курские переселенцы, водворившиеся в 1884 г. в посёлке Чибурлинском Викуловской волости Тарского уезда Тобольской губернии, при первом знакомстве со старожилами «сумели подкупить их смирением, кланялись сходу в пояс» [11, с. 31]. Заметным явлением были и частые переходы крестьян из официального православия в старообрядчество и сектантство. В первое десятилетие XX в. только в Томской губернии уклонистов насчитывалось более полутора тысяч душ обоего пола [7, с. 77–83].
Четвёртый вариант – пассивный, контактный, направленный вовнутрь. Данная стратегия определяется тенденцией к пассивному подчинению условиям среды. Изменения происходят под воздействием влияния извне, без самостоятельного сознательного анализа ситуации и, в большинстве случаев, не предполагают глубокой личностной перестройки. Наиболее яркое проявление этой стратегии – внешнее конформное поведение. Стратегия может выражаться в форме пассивного согласия с внешними требованиями и несколько по-иному проявляется в феномене подражания.
Носителями такой адаптивной стратегии являлись мигранты, чье поведение определялось недостаточной способностью соблюдать принятые в новом окружении правила и нормы, учитывать собственный негативный опыт и склонностью к немедленной реализации своих побуждений в повседневности. Основной причиной миграции в этой группе были предшествовавшие ей нарушения социально-психологической адаптации, выражавшейся в недостаточно успешной деятельности, в неспособности к адекватной организации межличностных отношений в коллективе.
Значительный пласт потенциальных «неудачников» был представлен в переселенческом движении второй половины XIX–XX вв. крестьянами, шедшими в Сибирь самовольно, поскольку уже сам по себе факт нелегитимной миграции часто являлся признаком наличия внешнего или внутреннего конфликта. Группа семей самовольных переселенцев из Воронежской и Курской губерний, ходатайствуя об устройстве в Алтайском горном округе, описывала своё положение как «крайне безвыходное», объясняя сложившуюся ситуацию тем, что «распродали всё имущество на родине, а средства полностью истратили на переезд» [7, Л. 89–90]. Беднейшие крестьяне Землянского уезда Воронежской губернии, также распродав имевшееся, явились к губернатору с жалобой на то, что им «не выдали до сих пор увольнительных свидетельств» [3, Л. 1–15]. Чиновникам по крестьянским делам, выяснявшим обстоятельства переселений мигрантов, часто приходилось слышать объяснения такого рода: «...увольнительного приговора не получил... ушёл с места воровски, убёгом, чтобы волостные не поймали» [9, с. 28].
Отсутствие материальных возможностей, а главным образом чёткой стратегии и ясных представлений о том, за счёт каких ресурсов могут быть достигнуты позитивные результаты водворения на новом месте, существенно ограничивали жизненные перспективы таких переселенцев. Вследствие этого снижалась эффективность адаптации, особенно в начальный её период, когда установление адекватных взаимоотношений в системе «человек – среда» имело решающее значение для закрепления в Сибири. Уйдя из родных мест «воровски, убёгом», т. е. через конфликт, переселенец и в новом регионе оказывался в схожей ситуации: на земельное обеспечение он мог рассчитывать только при наличии свободных долей, ссудные мероприятия правительства касались его в исключительных случаях, льготы на данную категорию лиц также практически не распространялись. Показательный эпизод: самовольным переселенцам из Борисоглебского уезда Тамбовской губернии Жердеву, Трощеву и Камневу в 1893 г. было отказано в силу юридической их неправомочности в праве на получение свидетельства на удешевлённый тариф для проезда в Томскую губернию. Прибыв в Сибирь, они написали прошение о причисление к старожильческому посёлку Ядринцевский Тюкалинского округа Тобольской губернии, встреченное также отказом, поскольку пришли в регион «не по разрешению, а по паспорту» [6, Л. 1, 59–60].
Таким образом, можно констатировать следующее. Негативные явления в аграрной сфере черноземных губерний России, инициировали массовый исход населения, занятого в земледельческой сфере региона, за пределы территорий постоянного проживания. В потоке переселенцев, значительное место составлял и однодворческий контингент, достаточно сложно вычленяемый из общего миграционного потока. В то же время, учитывая обстоятельства формирования однодворческой группы земледельцев в европейской части страны (четвертные крестьяне), можно высказать предположение, что именно данная категория переселенцев, относилась в Сибири к наиболее активному и контактному типу, что обуславливалось как факторами материального порядка, так и значительным миграционным опытом. Вместе с тем, процессы сословной девальвации, происходившие в однодворческой среде, уже в местах выхода видоизменяли сословную и этнокультурную идентичность однодворцев, приводили к сближению и растворению данной категории в крестьянском сословии, формируя широкий спектр возможных вариантов адаптивных стратегий поведения в условиях региона-реципиента.

Список использованных источников и литературы
1. Винников А.З., Дынин В.И., Толкачёва С.П. Локально-этнические группы в составе южнорусского населения Воронежского края. http: // www.kraewed – vrn.livejournal.com / 7921.html (дата обращения: 12.09.2014).
2. Водарский Я.Е. Население России в конце XVII – начале XVIII века. М.: «Наука», 1977. – 264 с.
3. Государственный архив Воронежской области. Ф. 26. Оп. 22. Д. 80.
4. Государственный архив Орловской области. Ф.35. Оп.1. Д.53.
5. Государственный архив Тамбовской области. Ф. 26. Оп. 2. Д. 646.
6. Государственный архив г. Тобольска. Ф. 332. Оп. 1. Д. 158.
7. Государственный архив Томской области. Ф. 3. Оп. 44. Д. 4000.
8. Дудоладов А.А. Очерк переселенческого в Сибирь движения. – Б.м., 1884.
9. Емельянова Н.Ф., Пережогина И.Н., Семёнова О.Г. Крестьянский социализм в Зауралье при капитализме. – Курган, 1994.
10. Кашкаров М. Статистический очерк хозяйственного и имущественного положения крестьян Орловской и Тульской губерний // Русское экономическое обозрение. – 1889. – № 9.
11. Материалы для изучения быта переселенцев, водворённых в Тобольской губернии за 15 лет (с конца 70-х гг. XIX века по 1893 г.). – М., 1895.– Т.1.
12. Мельникова Н.Н. Классификация стратегий адаптивного поведения // Теоретическая, экспериментальная и практическая психология: сб. науч. тр. – Челябинск: ЮуРГУ, 2001. – Т.3.
13. Российский государственный исторический архив. Ф. 391. Оп. 4. Д. 1.
14. Россия. Полное географическое описание нашего Отечества. Настольная и дорожная книга для русских людей. – СПб., 1907.
15. Сущинский П.П. Экономический быт и правовые отношения старожилов и новосёлов на Алтае. – СПб., 1898.
16. Тихонов В.Б. Переселения в России во второй половине XIX в. (по материалам переписи 1897 г. и паспортной статистики). – М., 1978.
17. Цветков М.А. Изменение лесистости Европейской России с конца XVII столетия до 1914 г. – М., 1957.
18. Чарушин А.А. Крестьянские переселения в бытовом их освещении. – Архангельск, 1911.
19. Швецов С.П. Переселенческое движение на Алтай // Северный вестник. – 1891. – № 7.
20. Ядринцев Н.М. Сибирь как колония в географическом, этнографическом и историческом отношении. – Новосибирск, 2003.