Подписанные фотографии с барахолок

Взяло ГПУ мирного обывателя, кристальной честности и порядочности, ни в чем не замешанного и ни к чему не причастного, и раздавило ногтем. За что? При обыске отобрали несколько номеров журнала «Столица и усадьба»[419] и Крестовского «Панургово стадо»[420] и заставили расписаться, что отобрана монархическая литература. Когда Насакин запротестовал: эти книги продаются у каждого букиниста, – «Не рассуждайте. Направление монархическое!»
На первом допросе, еще до ареста, Насакину сказали: «У вас говорилось об японской интервенции». Он отрицал это. Вернувшись домой, он рассказал это Любе, и она вспомнила: был у них однажды Поливанов, бывший судейский и еще кто-то. Говорили о трудностях жизни, о голоде и о том, что так дальше тянуться не может. Замолчали. Поливанов потер себе лоб и с искаженным лицом, как будто ему было трудно выговорить слова, сказал: «Будет японская интервенция». Мужчины промолчали, а Люба начала спорить с ним, что этого быть не может. Люба думает, что он провокатор. Первым был арестован Поливанов, и при допросах А.В. следователь все время ссылался на Поливанова. А когда Люба хлопотала о паспорте, комендант милиции раскричался на нее: «Вы посылаете мужу посылки, вы поддерживаете с ним сношения, вы должны с ним развестись». Люба разрыдалась и ответила, что до самой смерти не покинет мужа.
<_____>
За что арестовали Александра Васильевича? Соседу-гэпэушнику нравилась их комната, ему и другим соседям хотелось выслужиться. Донесли, что у них бывают гости. Вызвали его в ГПУ: «Кто у вас собирается?» – «Никого у нас не бывает, разве кто-нибудь придет на мои или женины именины». – «Нам известно, что на именинах вашей жены у вас было семь человек, – кто такие?» Пришлось назвать. Их всех арестовали, допрашивали и выслали на север (всех арестовали по наговору Поливанова, а дальнейшее докончила Баулер Ксения Аркадьевна). Одна из кузин Любы, Ксения Баулер, старая дева 48 лет, полунормальная (их мать просидела 25 лет в сумасшедшем доме) показала на допросе [24 июля], что она монархических убеждений. На вопрос следователя, не агитирует ли она на службе и в очередях?(!): «Конечно, агитирую, только на службе меня не хотят слушать». Она сказала, что Насакин монархист, был следователем (следователь – враг рабочего класса), тогда как А.В. был секретарем и потом членом суда по гражданским делам. На допросе Баулер воскликнула: «Вот никогда бы я не ожидала, что Насакин заговорщик!» – на что следователь расхохотался и сказал: «Какой там заговор…»
Когда я вспоминаю Любин рассказ о том, что происходило в Тотьме, я ощущаю какой-то холод в мозгу, ужаснее я ничего не слыхала, может быть потому, что рассказано это так просто и оттого так страшно.
Люба приехала в Тотьму 27 июня и застала А.В. еще в живых. Худ он был, как скелет, ссыльных почти не кормили, обращались невероятно грубо. По дороге где-то пригнали в баню, а верхнее платье отправили в дезинфекцию. Они вышли из бани в одном нижнем белье и долго стояли под дождем со снегом, в ожидании одежды. [Был конец апреля. После ареста его выслали по этапу в Вологду, оттуда на станцию Харовскую, потом обратно в Вологду, сказав, что погонят пешком за двести верст. Из Вологды баржей повезли в Тотьму и там свалили всех, их было 300 человек, уголовных и политических, в разгромленную церковь, где они спали на голом каменном полу. Заболел сыпным тифом и умер.]
Люба приехала и пришла в больницу, когда у него начинался кризис. Ее не пустили к нему, а сами пропустили кризис, не поддержали сил ночью, и он сразу стал слабеть. Люба оставляла на ночь коньяк, и сиделки сами его выпивали. Направо и налево надо было давать на чай, чтобы как-нибудь за ним ухаживать, и еще больше после его смерти, чтобы тело его не попало в общую свалку. Пробыв в Тотьме до девятого дня, Люба насмотрелась на жизнь выселенцев. Они все босые, в лаптях или драных сапогах на босу ногу. Голодные...
<_____>
На улицах постоянно видишь валяющиеся трупы умерших от голода, кто навзничь, разметавши руки и ноги, кто уткнувшись лицом в землю. Их ночью подбирают, складывают по нескольку в гробы и везут на кладбище. Люба видела, как их хоронят. Привозят целый воз плохо сколоченных гробов и сваливают в яму, трупы вываливаются, торчат руки, ноги, их лопатами уминают, засыпают землей.»

<_____>
4 ноября. Уже ноябрь! А мы еще все живы. Живы, но не все. Пришлось за эти дни пережить смерть Любы Насакиной – смерть, которою умирают сейчас очень многие. Смерть от голода, от истощения, от одиночества и заброшенности. Смерть, вероятно, типичная для нашего времени.
Получила я от нее открытку от 9 октября. Пишет, что в ужасном состоянии, надо устроиться в больницу. Открытка шла дней десять, я к ней поехала. Дверь в квартиру полуоткрыта, вхожу. «Люба, это вы, я умираю от голода, я уже день ничего не ела, скорей идите за хлебом». Люба сидит на оттоманке и сует в рот сухую крупу. Я протянула ей капусту, она схватила и жадно вгрызлась в нее зубами. Черты лица обострились, глаза совсем белые. «Скорее, скорее идите за хлебом». Принесла хлеб, с собой кроме капусты у меня было соевое молоко. Сварила суп, хлеб поджарила, еще что-то, уложила ее, язык у нее заплетался, и она все время твердила, что умирает. Она уже не в силах была вставать и делать на горшок, делала все под себя. Приготовив ей все на вечер, я уехала, т. к. надо было получить собственный обед.
<_____>
Утром купила ей масла 85 гр., хлеба 200. Я стала ездить ежедневно, выезжая часов в 9, 10 утра, покупала сразу хлеб, – карточки были у меня и ключ от квартиры также. Люба просила, чтобы я ее запирала на ночь, «а то придут активистки и меня ограбят». Очень боялась она жактовских активисток. Иногда она заговаривалась. Первые дни Любе стало заметно лучше. Язык уже не заплетался, вид стал бодрее, питание как-то я наладила, купила овощей, была крупа, сварила щи, кашу, настоящий кофе. Без меня в первый же день была коммунальная докторша и сказала, что полное ослабление сердца и что вряд ли она протянет дольше одного дня! «А в больницу мы умирающих не берем».
Чтобы устроить в больницу, я избегалась: от Аларчина моста пошла в поликлинику на площадь Труда, оттуда обратно на Фонтанку, 148, в б. Кауфманскую больницу, куда обещал принять Любу проф. Иванов, Надюшин отец.
Как-то идя к Любе утром и купив ей хлеба, я думала, застану ли я ее в живых или нет, и если нет, что стану делать? Прежде всего, съем хлеб. Да, жадно съем ее хлеб и потом уже буду думать об умершей. Ужасно. 26-го, придя утром, я застала у ее двери Лиду Савельеву, сестру жены Димы Соколова, погибшего на «Малыгине»[1090], Любиного племянника. Входим и застаем Любу на полу около оттоманки, пытающуюся вскарабкаться на нее. Услыша голос Лиды, Люба хотела доползти до дверей, отворить их. Это усилие страшно ее ослабило. Мы еле уложили ее на диван, еле привели в себя. Я тотчас же сделала инъекцию камфоры, за день потом сделала четыре раза. Люба ослабела и лежала почти в забытьи. За ночь она очень изменилась, еще осунулась, стало ясно, что дело идет к концу. Лида принесла капусты свежей и кислой, хлеба, булки, я купила на толкучке чудного кефиру, но насколько жадно Люба ела все предыдущие дни, настолько теперь ей это уже было не под силу. Ей очень понравилось, как я ей приготовила «пудинг». Намочив хлеб в соевом молоке, я кипятила его с молоком на сковородке. Получилось очень вкусно, вроде давно забытой шарлотты.
Чувствовалось, как дух постепенно ослабевает, покидает тело. Все время Любе казалось, что она падает. К концу дня я поехала домой пообедать и вечером вернулась обратно – на трамвае туда час езды.
<_____>
Люба мне обрадовалась, насколько была еще в силах, напоила ее чаем, кашей, кефиром, потопила печь, легла в комнате рядом. Устала очень. Из соседней комнаты, пустой как и вся квартира, раздавалось радио, передавали «Мазепу» Чайковского, очевидно, монтаж из оперы с примесью декламации из «Полтавы». Заливалось сопрано, тенор. В темноте ночи тяжело и грозно ухали пушки. Умирающий голос, однотонный твердил: «Все уходит… все валится… все падает… все уходит… я умираю». Я закрылась с головой одеялом, стало страшно, страшно от собственного ничтожества, от человеческой беспомощности. Изредка Люба вскрикивала… потом опять: «Все падает, Люба, помогите». Через силу я вставала, грела чай, поила горячим, вводила камфору. И равнодушно ложилась, потому что не было сил. А теперь мне кажется, что я могла больше помочь ее духу, надо было почитать вслух ей Евангелие. Хотя она могла принять, пожалуй, за отпевание. Но тогда мне это в голову не пришло. Единственно, о чем я молилась, чтобы Люба дожила до утра, до больницы, т. к. 27-го ее должны были принять туда.
Так прошла ночь.
Наутро надо было устроить транспорт. Никаких карет «Скорой помощи» нет и в помине. Говорили, что в домах есть активистки-дружинницы, которые, конечно, помогут.
Пошла к управхозше. Никаких активисток, только дворничихи, которые запросили по 400 гр. хлеба каждая, чтобы втроем довезти на тележке больную до больницы. А до больницы 15 минут ходьбы! Это выходило около 400 рублей, откуда их взять?
Я была рада, когда управхозша с другой женщиной, профессиональной санитаркой, взялись перенести Любу на носилках за 200 рублей. Закутали в ватное одеяло, покрыли другим, боты я ей надела, женщины привязали к носилкам полотенца, которые надели на плечи, и очень быстро и хорошо донесли. Когда стали ее переодевать перед тем, чтобы уложить на носилки, женщины обнаружили, что Люба вся покрыта вшами, чего я не заметила без очков, да и не до того было.
<_____>
Что осталось в моей памяти от этой тяжелой недели? Последняя ночь и этот голос: все уходит, все падает, я умираю, пушки, музыка.
30-го я позвонила в больницу: Насакина Л.В. скончалась 28-го. Нить перетерлась.
Как-то давно, лет 10 тому назад, она мне рассказывала, что по окончании института она пошла с кем-то из подруг к гадалке. Нагадала она ей, кажется, довольно верно и сказала: «Vous finirez vos jours dans la misère»[1093].
Телеграфировала племяннице Любиной Усенко В.В., надеясь, что та что-нибудь предпримет с похоронами, – она не явилась.
6 декабря.
Сегодня служила панихиду в 40-й день смерти Любы Насакиной.
419 «Столица и усадьба » – петербургский (петроградский) журнал (1913 – 1917), посвященный светской жизни, охоте, коллекционированию, прошлому и настоящему русской усадьбы.
420 В «Панурговом стаде» (1869) В.В. Крестовского были карикатурно изображены деятели и события революционного движения в России 1860-х.
1090 «Малыгин » – ледокольный пароход, построенный в 1912 г. При возвращении из гидрографической экспедиции по восточной Арктике «Малыгин» вo время шторма у берегов Камчатки затонул 28 октября 1940 г. со всем экипажем и членами экспедиции.

Поливанов Александр Викторович родился в 1874 в Юрьевеце Костромской губернии. До революции служил в Департаменте полиции в Санкт-Петербурге, к 1917 — в чине статского советника. После революции работал учетчиком в Бюро новизны в Ленинграде. Женат был на Татьяне Николаевне Поливановой, в семье — дочь Мария. 11 января 1933 — арестован по групповому делу, 29 марта приговорен к 3 годам ссылки и отправлен в Северный край. В сентябре ссылка заменена на высылку в Череповец Ленинградской области, позднее вернулся в Ленинград. В 1934 — арестован, в феврале 1935 — приговорен к 10 годам ссылки и отправлен в Сибирь. Около 1943 — скончался в ссылке.
Думаю, он просто первым был арестован, и так же, как потом сам Насакин, был вынужден называть фамилии тех, с кем общался. Хотя, замена ссылки на высылку тоже, возможно, не за «красивые глаза». Ну, да не нам судить…
А вот с женой его, урожденной Верховской Татьяной Николаевной интересный поворот случился. Родилась она в 1888 в Казани (из дворян). Проживала с мужем и дочерью Марией в Ленинграде, была домохозяйкой, с 1928 — в разводе с мужем, работала буфетчицей в Мариинском театре. 23 марта 1935 — выслана с дочерью из Ленинграда в Казань (на Родину, немыслимая удача!) на 5 лет. Похоже, притянули её по делу бывшего мужа, несмотря на развод семилетней давности. А в Казани она быстро нашла своё счастье и вышла в 1937 году замуж за Луньяка Андрея Ивановича, (завкафедрой мединститута, а по совместительству бывшего мужа своей старшей сестры Елены Николаевны, предусмотрительно разведшегося с первой женой в районе 1936 года), благополучно дожив до 1956 года, в отличие от Любы Насакиной