Засечные (засецкие) сторожа

На сайте ВГД собираются люди, увлеченные генеалогией, историей, геральдикой и т.д. Здесь вы найдете собеседников, экспертов, умелых помощников в поисках предков и родственников. Вам подскажут где искать документы о павших в боях и пропавших без вести, в какой архив обратиться при исследовании родословной своей семьи, помогут определить по старой фотографии принадлежность к воинским частям, ведомствам и чину. ВГД - поиск людей в прошлом, настоящем и будущем!

III

Служба засечных сторожей была опасная, отмечал В.И. Лебедев. В подтверждение историк приводил такой документ. 19 февраля 1701 года сердобинский пятидесятник Щетинин с товарищами информировал царя, что «приходы-де к ним от воинских людей бывают частые, и с теми воинскими людьми бьются смертными побоями», а служат они «сторожевую службу одною слободою; и объезжают тот карабельный описной лес на 100 верст и больши на своих лошадях»; и им же приходится работать на реке Хопре у лесных припасов, разъезжать «с Пензы до Вороны и назад с Вороны до Пензы... И от тех разных служб и от приходу воинских людей разо[ри]лись без остатку», – горько жаловались сторожа.[38]

Заслуживают внимания сведения в документах о наделении земельным жалованием солдата Кузьмы Шишкина с товарищами. Два года они служили на Тетюшской засечной черте на Волге, с 1702 года (в документе ошибочно написано: 172) «с марта месяца на реке Хопре у лесных припасов по отписке [по распоряжению] из Азова от думного дворенина и воеводы Степана Богдановича Ловчикова с товарыщи, а товарыщи де ево и салдаты у тех же лесных припасов у ронки [рубки деревьев] и у гонки плотов, а иные в Озове годовали».[39] Из чего следует: служилые люди, караулившие корабельные леса, находились в оперативном подчинении у азовского воеводы, охраняя рабочую силу во время «ронки» деревьев и гонки плотов до самого Азова. Иногда они запаздывали вернуться назад, или этого сделать было невозможно (кубанцы расшалились в степи; по болезни – в Азове одна эпидемия сменяла другую), тогда солдаты «годовали» у моря, т. е. жили до нового года, возвращаясь домой санным путем, чтобы поспеть к очередному сплаву плотов.

Помимо обеспечения Азова лесными припасами, сторожам случалось отражать наскоки «кубанских татар»: ногайцев, адыгов, черкесов и других горских народов Кубани и Приазовья. Главная цель их экспедиций в Россию заключалась в захвате пленных. Русские, мордва, татары – кто попадется, – оказавшись полоняниками, продавались на невольничьих рынках Анапы, Кафы, Константинополя, или использовались в домашнем хозяйстве захватчиков.[40] Особенно трагичен по последствиям «кубанский погром» в первых числах августа 1717 года. Сердобинская слобода, как и многие другие селения Пензенского, Верхне- и Нижнеломовского, а также Петровского и Саранского уездов, оказалась в полосе этого набега. Краеведы утверждают, будто местным пахотным солдатам удалось отстоять слободу.[41] Но это не так. Как и соседние населенные пункты, Сердобск подвергся разгрому. В хранящимся в фонде Сената деле «О приходе к городу Петровску кубанцев и о разорении от них слобод и о взятых слобод людей и о побитых» на этот счет имеются точные сведения, составленные примерно в ноябре того же года. В перечневой ведомости о пострадавших селениях Пензенского уезда упоминаются четыре населенных пункта на территории нынешнего Сердобского района: Сердобинская слобода, села Знаменское (Долгоруково), Архангельское (Мещерское) и сельцо Борисоглебское (Куракино). «Сердобинской слободы салдат побито 2, в полон взято 82, женска полу 55, итого 139 человек», – сообщает документ. В селе Долгоруково убито 6, взят в плен 191 человек, «село вызжено»; в Мещерском убит один, пленено 85, «церковь и помещичий двор вызжены»; в Куракино убит один, 18 крестьян угнано в плен, «вызжено 10 дворов».[42] Но это не полные данные. Отсутствуют сведения о селах и деревнях Нижнеломовского уезда, в состав которого входила часть сердобской территории, – три или четыре села: Репьевка, Никольская Камзола, Рождественская Камзола (состояла из нескольких населенных пунктов). Вместе с ними численность погибших и уведенных в плен сердобчан оценочно достигает без малого тысячи человек. Для начавшего заселяться округа это ощутимый урон. Ведомость умалчивает о сожжении острога Сердобской слободы. Возможно, его удалось отстоять, отсюда предание о героизме защитников края.

Еще один надежный источник, позволяющий установить факт нападения кубанцев на сердобские села, – ревизские сказки. К сожалению, они сохранились не полностью. Напомню, название этого вида документа восходит к слову сказывать, сообщать сведения (о себе) перед государственным чиновником или другим должностным лицом, которому поручена проверка правильности проведения переписи. За умышленную ложь полагалась смертная казнь (впрочем, фактически такая строгая мера не применялась).

Ревизские сказки 1719 года называют ряд жителей Сердобской слободы, изведавших горечь неволи, или убитых. Это Мария Кожевникова, Степанида Аверина, Ульяна Колесникова, Авдотья Никифорова, Катерина Карпова с сыном, жена Дмитрия Муромцева, Марья Огурешникова с детьми, жена и двое детей Семена Мокрого, дети Анны Сысоевой, Марии Степановой, муж Татьяны Федоровой; засечный сторож Игнатий Захаров «убит от кубанских татар, а мать ево Матрена Карпова з детьми с Тихоном и Матреною взята в полон»; взят в полон засечный сторож Емельян Стринов (или Струков?).[43] Вдова Авдотья Микулина показала: только она «пришла в тою слободу пожить, как разорили кубанские татары».[44] В другой сказке говорится: «В нынешнем 717 году муж ея взят в полон кубанскими татары».[45]

Приведенные фамилии не исчерпывают список полоняников. В документ не попали имена людей, чьи семьи взяты в плен поголовно, так что некому сказку сказать переписчикам, или сумевших бежать из плена и вернуться в слободу до окончания ревизии. Обращает на себя внимание факт пленения преимущественно женщин. Скорее всего, кубанцы настигли одних в поле во время жатвы, других в лесу, где бабы, жалея коров, решили отсидеться до ухода «басурман», да буренушки мычанием выдали... Солдатам же удалось укрыться в остроге и отстоять его. Судя по событиям, налетчики, предав огню жилые дома, острога взять не смогли. Вместе с тем нельзя не обратить внимание на противоречие: в перечневой ведомости среди пленных количественно преобладают солдаты, которые могли попасть в лапы неприятеля при исполнении службы вне острога: на дальних караулах, на перевозке и сплаве леса, во время сопровождения караванов и т.д.

История «кубанского погрома» не изучена, хотя эта одна из самых драматичных страниц царствования Петра Первого, увы, «не укладывается» в рамки панегирического отношения к нему отечественных историков от Голикова до Павленко. Ответ на вопрос, как могло плохо организованное «азиатское» войско увести из срединной России десятки тысяч жителей, остается открытым.

В прошлом столетии И. Людмилов напечатал примечательное предание. «В 1717 году вторгнулись в здешние пределы большие скопища татар крымских и кубанских и проникли даже до Пензы и Симбирска, – писал автор публикации. – Один из отрядов подступил к Большой Сердобе. Село, как водилось тогда, было ограждено большим валом, а жители его, уже привычные к нападениям, вооружившись кто чем мог, решили защищаться. Татары вообще не охотники были ходить на приступ, да, вероятно, и не считали себя сильными для такого дела, а стали держать село в осаде. Тогда поселяне сделались еще сильнее и затеяли сами напасть на татар. Попытка сопровождалась полной удачею. Предание утверждает, что весь успех дела зависел от отчаянной храбрости одного крестьянина, который на коне, вооруженный только кистенем или нагайкою с заплетенным на конце ее медным шаром, бросился в толпу татар и, как древний богатырь, пошел косить направо и налево».[46]

В общем, как сказал поэт, «русской ложкой деревянной восемь фрицев уложил»: выехал из села некий богатырь, выпорол кубанцев ногайкой, и те умчались восвояси. Справедливости ради отметим: предания никогда не возникают произвольно, каждое из них имеет реальную подоплеку. В данном случае прототипом события мог стать не обязательно самый памятный набег кубанцев, а какой-то еще – мало ли их было? В сознании же людей произошло смещение времени и конкретного факта, обычное для устного народного творчества. И все же подвиг кого-то из местных жителей, вступившего в бой летом 1717 года почти что с голыми руками и вдохновившего своей дерзостью товарищей, тоже вероятен. На Руси не было недостатка в удальцах. Но Людмилов неправ, изображая сердобчан в виде простых крестьян, вооружившихся «кто чем мог». Засечные сторожа, как и казаки, имели ружья, пистолеты, сабли, копья, в остроге наверняка было несколько пушечек с сотней ядер. Не исключено, в качестве нештатного оружия оставались луки со стрелами. Потому что в дождливую погоду бывает трудно, а подчас невозможно пальнуть из ружья или пистолета, порох намокнет. В общем, это было сообщество храбрых военных людей, вроде тех, какими показал запорожцев Н. В. Гоголь в повести «Тарас Бульба». Слабые люди не годились для жизни в Диком поле. Степные сражения отличались особым ожесточением: в поле отсутствовали укрытия, и уклониться от боя грудь в грудь практически невозможно. Одно это обстоятельство делало храбрыми даже робких от природы людей.

Как выглядел, где располагался острог, в котором сердобчане встретили врага?

IV

У нас нет документов, указывающих на его местонахождение, либо говорящих о том, что такой острог существовал. Только предания! Но на этот раз они утверждают сущую истину. Ибо все поселения служилых людей, граничащие с Диким полем, имели если не крепость, то острог. Его общий вид, вооружение и систему службы можно представить на основе описаний острогов ближайших засечных черт, в частности, Урывского, Сапожковского, Талицкого, Мосальского, Белоколоцкого и других.[47] «Украинные» остроги в Диком поле создавались по определенному шаблону, поэтому Сердобский, надо полагать, выглядел примерно так же.

По преданию, он стоял на правом высоком берегу Сердобы, на Лысой горе. Она весьма обширна. Где именно находился острог? На наш взгляд, на пересечении улицы Набережной и Набережного переулка. Здесь решающее значение для выбора точки постройки имел рельеф. С юга это место надежно прикрывала почти отвесная крутизна сердобинского берега высотою, на глаз, метров в тридцать, с востока – короткий, но глубокий безымянный овраг, что тянется вдоль Набережного переулка. Малосердобинский, Старобурасский, Аткарский остроги также стояли на крутых берегах рек и впадающих в них оврагов. С севера и востока Лысую гору прикрывал лес, позднее вырубленный. О нем в подписи к рисунку Нагорной площади (Лысой горы) в середине 19 века говорится: «В памяти старожилов, на этом месте был лес».[48] Относительно уязвимыми казались лишь западные подступы к острогу. Но их нетрудно укрепить. По-видимому, вдоль левого берега Шишковки, где и сегодня довольно крутой подъем, он подкапывался с целью создания большей крутизны. Для проезда оставлялась узкая дорога, при необходимости перегораживавшаяся сваленными деревьями. Так что подобраться к острогу противнику было сложно и с этой стороны.

Имелся ли вокруг острога вал, о котором упоминает Людмилов? Когда он записывал предание, за оборонительный могли принять старый городской (не острожный) вал, насыпанный в конце 18 века, чтобы в Сердобск не проезжали беспошлинно торговцы. Упоминание о городском рве, учиненном для этой цели, содержится, например, в «Экономических примечаниях» к Генеральному межеванию. В начале же 18 столетия оборонительного вала, скорее всего, не было, местность в смысле обороны и так более чем хороша. Наверняка, в дополнение к естественным препятствиям, на опасных направлениях ставили надолбы – закопанные наискосок глубоко в землю обрубки деревьев, расставленные таким образом, чтобы через них не проехал даже одиночный всадник.

Принимая за образцы описания других острогов (Урывского, Сапожковского и пр.), сердобский выглядел приблизительно так. Четырехугольная площадка, окруженная врытым в землю стоячим деревом с заостренными вершинками, тремя-пятью квадратными в сечении башнями, из которых одна проезжая, остальные глухие. В периметре острог имел, по-видимому, около 200 саженей, не более того. Башни несколько выступали из линии стен, чтобы из боковых бойниц – стрельниц – можно было вести огонь по противнику, подобравшемуся вплотную к стенам. Пушки стояли в башнях: нижнего боя – в нижних бойницах, верхнего – в верхних. На территории острога обязателен колодец с журавлем, караульная и колодная избы, зелейный (пороховой) погреб, житница со страховым запасом ржи, овса и сухарей. Продовольствие хранилось не только на случай осадного сидения, но и для выдачи сторожам, отправлявшимся на дальние караулы на неделю или на две. Над стеной острога (или над одной из башен) под небольшим четырехугольным грибком висел многопудовый вестовой колокол. В него ударяли при военной опасности или в метель, чтобы те, кто в пути, не замерзли, добираясь до дома. Не исключено, что в остроге для «угощения» неприятеля имелся раскат – наклонная площадка по верху стены, с которой во время штурма скатывались на головы противника толстые бревна. В караульной избе у осадного головы или старшего пятидесятника всегда под рукой был подьячий, читавший ему письменные распоряжения начальства и писавший ответы (сами пятидесятники были в основном неграмотными). В колодной избе (или погребе) держали до решения пензенского воеводы арестованных и вообще подозрительных личностей, задержанных в окрестностях.

Выбирая место для острога, руководствовались не только интересами его неприступности. Обязательным условием была близость к поверхности водоносных слоев. Лысая гора в этом отношении безукоризненна: с верху ее бил мощный ключ – верный симптом наличия воды уже в одном-двух метрах от земли.

Первая Архангельская церковь, вероятно, стояла внутри острога. В стороне от него строить храм было рискованно: заняв колокольню, противник мог расстреливать безнаказанно сверху защитников острога, а по нему стрелять нельзя – храм Божий, грех.

На одной из башен постоянно дежурил караульный, держа в поле зрения ближайший степной наблюдательный пункт, где стоял казак соседней слободы. Тот в свою очередь наблюдал за сигналами следующего выдвинутого в степь поста и так далее. Как только являлся противник, самый дальний караул (несколько человек, живших на посту по неделе) зажигал на длинном шесте густо чадящий факел. Покачивание дымом вправо-влево означало, например, «противник идет в сторону Сердобска»; вверх-вниз – «идет в сторону Петровска», большими кругами – «особая опасность! Противника очень много!» и т.д. Сигнал принимал промежуточный пост, повторяя движение факела дальнего караула. Так работал «степной телеграф», принимая который, сердобинский приказной начальник решал, какие действия предпринять. Караульные, убедившись, что сигнал принят, скакали в слободу доложить устно об увиденном. Это были смелые, мужественные люди, им всегда противостоял неприятель, в десятки и сотни раз превосходивший по численности. Враг тоже видел сигналы факельщика и уж наверняка отряжал в погоню десяток молодцов – тут уж спасай, верный конь, будет тебе ужо овса вволю!

Живое описание тревоги и действий, вызываемых появлением кубанцев, запечатлел саратовский краевед Леопольдов в 1830-х годах. Один старик из города Петровска, помнивший будто бы Петра I, рассказывал ему: «Бывало, поедем в поле на работу, вдруг сторожевые на башнях выставляют знак на длинных шестах или бьют в набат, извещая, что едут кубанцы. Мы с поля опрометью – домой, запираем ворота крепости, засыпаем их землей, стреляем с башен из пушек, ружей и луков. Враги не отваживались на штурм: поездят вокруг крепости и удалятся. Так часто мы отсиживались в крепости от этого поганого народа». Историк Гераклитов, процитировавший это повествование, сомневается, что старик сам мог наблюдать это (в эпоху Петра рассказчик еще не был рожден), «но все же в рассказе чувствуется правда действительного переживания».[49] По-видимому, старик передавал Леопольдову то, о чем слышал от отца или деда.

Острог не служил жильем, а только для нужд обороны: в него в минуту опасности сбегались сторожа и их семьи. В обычное время люди обретались вблизи острога в собственных дворах. Линий улиц как таковых не просматривалось, но определенный порядок существовал, обнаруживая тяготение к р. Сердобе, оврагу Шишковке и роднику на Лысой горе, как это видно на плане города 1801 года. Избы рубили из дерева, леса хватало. В таком виде Сердобинская слобода встретила нашествие кубанцев в первых числах августа 1717 года. Отзвуки памятного события слышны в мордовской песне, записанной в селе Мачкасы Шемышейского района. Вот ее отрывок:

На краю леса эрзянский парень рубит дрова.

[...] В поле посмотрел эрзянский парень – губаны идут.

[...] Под мостом эрзянский парень спрятался.

[...] Губаны прошли – эрзянского парня не увидели.

[...] Позади всех старый ногаец шел,

На коне-верблюде старый губан ехал,

Четырехглазая собака с ним бежала.

Под мостом эрзянского парня он увидел,

За хвост лаптя... молодца вытащил,

Сырым ремнем старый губан его связал,

На коня своего старый ногаец бросил,

В страну губанскую... молодца доставил.[50]

Если сердобчанам удалось отстоять острог, то успех обусловлен, конечно, не только стойкостью и мужеством сторожей. Большое значение имело то обстоятельство, что под Сердобском объявилось не основное войско кубанцев, а относительно небольшой отряд. Как показывают архивные источники, главные полки кубанцев двигались по пензенско-саратовской большой дороге. Петровчане и пензенцы делали вылазки и имели сражения с неприятелем в степи, хотя без особого успеха – слишком неравны силы.[51]

По аналогии с событиями, отраженными в документах, часть которых опубликована в «Трудах Пензенской ученой архивной комиссии», умозрительно можно составить представление о том, что происходило в Сердобске в конце июля, начале августа. Караулы обнаружили приближение к слободе неприятеля. Слобода приготовилась к отражению нападения, послав весть пензенскому воеводе. Кубанцы сосредоточились на Песках, рыская по округе и хватая в плен замешкавшихся обывателей. В пешем порядке они попытались взять острог, взбираясь по лестницам со стороны Шишковки на кручу Лысой горы, но были встречены огнем из мушкетов и нескольких пушек, стрелявших из башен. Налетчикам не хватило сил на мощный штурм. Блокировав острог с запада и постояв несколько дней, они ушли в степь, уводя с собой полон, собранный по окрестным деревням и в слободе. В эти дни, возможно, имела место запечатленная в предании успешная боевая вылазка пахотных солдат.

V

Переписные книги 1717 г. зафиксировали в Сердобинской слободе 250 дворов, в которых проживало 904 чел.[52] В основном это солдаты (440), дворцовые (181) и помещичьи (102) крестьяне, остальные категории крестьян (монастырские, церковные и ясачные), а также посадские люди представлены в незначительном количестве. Меж первопоселенцев превалировали лица служилого чина (пахотные солдаты) и царские (дворцовые) крестьяне – то есть «государевы люди» (около 70 процентов), остальные 30 приходились на помещичьих, монастырских, церковных крестьян и лиц прочих сословий. Привлечение в массовом количестве «государственного» элемента говорит о крайней спешке, сопутствовавшей строительству Сердобска: Петр отдавал для этого прежде всего людей, принадлежавших царскому дому. В противном случае дело могло затянуться: нужно было бы давать разверстки по помещикам и монастырям, потом долго собирать по одному-двум человекам с каждой деревни... А тут переселил пару государевых слобод поголовно да пару-тройку дворцовых сел, и проблема решена.

Спецификой слободы в этот период стало очень значительное число бобыльских семей – 46, треть всех бобылей Пензенского уезда.[53] Причем сердобские бобыли почти поголовно состояли из детей и подростков. Это бывшие малолетки, солдатские дети, не взятые в 1697–98 годах на службу в Азов, оставшиеся на попечении родственников, знакомых и прочих «добрых людей». Из 208 бобылей, выявленных в уезде, лиц в возрасте от 10 до 20 лет насчитывалось 192, то есть почти сто процентов, причем треть жила по дворам в Сердобинской слободе. Частично юные бобыли становились батраками, но многие устраивались на службу, снимая у засечных сторожей четверть, треть, половину, а иногда целую службу вместо выбывшего из строя сторожа. За соучастие в службе бобыль получал от нанимателя соответствующую часть его земельного жалования и переводился, путем поручительства пятидесятника, в сословие сторожей корабельных лесов.

Почему именно Сердобская слобода изобиловала «бесхозной» молодежью? Можно выдвинуть следующее предположение. Когда переведенцы, направляясь в Азов, явились из Пензы и других мест на реку Сердобу, они встретили людей, знавших, что представляет собой Азов: развалины, эпидемии, налеты татар, отсутствие жилья и прочие неприятности. Естественно, родители задумались, брать ли с собою малых детей. Многие сочли благоразумным оставить их до лучших времен в Сердобске «у добрых людей». Сторожей, соглашавшихся принять малолеток, по-видимому, одаривали коровой, лошадью, овцами... Трудно придумать иное объяснение причин подросткового бобыльства именно в Сердобинской слободе. Между прочим, по той же переписи, у малосердобинских станичников бобылей не было вовсе. Так же в Иткаринской, Бурасской и Вершаутской солдатских слободах Петровского уезда. А не было их потому, что оттуда не отправляли людей в Азов!

Убедительное подтверждение того, что в Азове жизнь была невыносимо тяжелой, содержится в итоговых материалах смотра симбирских переведенцев в 1702 году.[54] В списках числилось подлежащих переводу в Азов 2023 строевых солдата Симбирского уезда. Прибыли на место и занесены в списки в октябре 1699 года 1198 человек (не добралась до места почти треть). Через три года переведенцев в строю осталось всего 439 человек, остальные умерли или бежали. Такая же картина по членам семей. В 1699 году их было в Азове 6137, а в 1702 г. – 667. Уменьшение почти десятикратное по сравнению с 1699 годом! Среди них матерей солдат осталось 10, жен солдат – 69, их вдов – 66, недорослей – 47, дочерей – 82. Сравнительно большая цифра показана лишь по сыновьям, зачисленным за эти три года в службу, – 220. Сведениями о пензенцах-переведенцах, что с ними сталось в Азове, мы не располагаем. Но, очевидно, их положение было ничуть не лучше, чем у симбирян, среди которых, между прочим, находились казаки Юловской слободы (г. Городище Пензенской области). Горе горькое поселилось на берегах Сердобы в годы азовской эпопеи царя Петра. Днями и ночами черная печаль сжигала сердца подростков, чей родной дом остался где-то под Пензой, родители у далекого чужого моря, а сами они на незнакомой для них реке Сердобе, среди суровых, неласковых людей, и некому защитить от обиды.

Напротив, для беглых крепостных, дворцовых и монастырских крестьян река Сердоба казалась в те дни если не земным раем, то вратами в оный. Слобода буквально кишела беглецами, несмотря на формальный запрет принимать их под угрозой каторжных работ, наказания кнутом и немыслимых для простых людей штрафов в 20 рублей за голову. За такие деньги в 1702 году можно было купить две-три лошади, или 20 четей (более 120 пудов, две тонны) ржи. Бюрократические строгости почему-то не слишком печаловали местное начальство, а высшее смотрело на нарушение указа сквозь пальцы. Любопытно, чиновник, производивший ревизию населения Сердобинской слободы, деликатно именовал крестьян не беглыми, а пришлыми людьми. Откровеннее были сами беглецы, заявлявшие, что они живут в слободе, «збежав» от прежних владельцев.

Вот типичный образец ревизской сказки: «Во дворе Самсон – 30, Сафрон – 16 лет Акимовы дети; у Самсона жена Арина Андреева – 26 лет, сын Алексей – (одного) году, сказались дворцовые крестьяне города Скопина. Збежав, живут в Сердобинской слободе десять лет по приему пятидесятника Матвея Балаболина. И снял в той Сердобинской слободе у засечного сторожа у Ивана Суруда (Сурова?) полторы четверти службы и с того служит сторожевую службу. А подати за них в Скапине кто платит, или лежат впусте, того-де они не знают. А оный приимщик Балаболин, по скаске пятидесятниковой Михайлы Токмовцова, умре».[55]

Или еще сказки: «Двор вдова Саранцова Акимова дочь [имя не указано], Иванова жена, у нее дети [перечисляются], а муж ея, Иван Саранцов, взят кубанскими татары в полон. Сказалась, что муж был салдацкий сын города Саранска; збежав, живет в Сердобинской слободе пять лет по приему пятидесятника Федора Грохова [или Грохонова], а службы же муж ея не служил и податей [...] не платил, а оной приимщик Грохов, по скаске [...] пятидесятников, умре»;[56]

«Двор Егор Федоров – 36 [лет], у него жена [...], дочь [...], сказался крестьянин[ом] Александра и Ивана Львовичев Нарышкиных Шацкого уезду села Новоселок. Збежав, живет в Сердобинской слободе пять лет по приему пятидесятника Василия Пузакова, а службы он не служит и податей не платит, и оной приимщик П[у]заков, по скаске [...] пятидесятников, умре».[57]

«Двор Иван Савельев сын Козлов – 45 [лет], у него жена [...], дети [...], сказался салдацкий сын Красной Слободы. Збежав, живет в Сердобинской слободе 14 лет по приему пятидесятника Матвея Балаболина, имея де в той слободе у Исая Балашева четь службы, и с того служит сторожевую службу, а оной приимщик Матвей Балаболин, по скаске [...] пятидесятников, умре».[58]

Не может не удивлять почти поголовная смертность пятидесятников, приимщиков беглых. Из проанализированных 98 взятых подряд сказок лишь в одном случае «приимщик» на момент переписи оказался жив (во всяком случае, не сказано, что он умер), остальные «умре». Впрочем, иногда делалась ссылка на пензенского воеводу, разрешившего принять беглеца. Необычность ситуации нельзя объяснить ничем иным, как желанием пятидесятников уйти от ответственности за прием беглецов. Ее на всякий случай предусмотрительно сваливали на тех, с кого нельзя учинить спрос, – на мертвых.

Выдавать беглых было невыгодно ни рядовым сторожам, ни пятидесятникам, ни более высокому начальству. Сторожа, как мы убедились, охотно сдавали прибылым людям ту или иную часть своей службы. Например, если сторож имел земельное жалование 20 четей в поле, а в дву по тому ж (30 гектаров пашни) да плюс сенокосов 40 копен (4 гектара), а взрослых работников в семье человека три, ясно: такими силами, тем более, без отрыва от службы, обработать столь обширную ниву невозможно. Тут на тракторе «Беларусь» хватило бы работы на все лето. Вспахать сохой 10 гектаров под озимую рожь, сдвоить (вторая вспашка поперек прежней) да посеять – задача более чем сложная. К тому же приспела вывозка снопов с поля, их обмолот, наступила очередь ехать «по вестям» в Пензу или Петровск... Правда, мы не знаем точно, какое жалование полагалось сердобинским засечным сторожам, полагая, что оно было таким же, как на прежнем месте до переселения на Сердобу. Например, в с. Еве засечному сторожу Матюшке Шишкину с товарищами, по указу великого государя, было отведено по 20 четвертей в поле, а в дву по тому ж, и по 40 копен сена[59] (на одной десятине сенокоса считалось 10 копен). Надо полагать, такое же жалование полагалось его сыну в Сердобинской слободе, сторожу корабельных лесов Артемию Матвеевичу Шишкину. Казакам, в связи с повышенной опасностью службы в ходе далеких выездов в степь, давали по 25, пятидесятникам – по 30 четвертей.

Приняв беглого крестьянина или бобыля на часть службы и сдав ему соответствующее количество пашни, засечный сторож негласно за «доброту свою» мог потребовать от беглеца и его семьи дополнительных услуг по домашнему хозяйству. А тому отказаться нельзя. Так что выгода несомненная. Поэтому к вышеприведенной жалобе сторожей о том, что они «разорились без остатка», следует отнестись критически. В челобитных это обычная форма выклянчивания у великого государя каких-либо послаблений.

Пензенский воевода отвечал прежде всего за состояние службы. Если он не управится с отправкой леса в Азов, царь Петр Алексеевич в лучшем случае обломает дубину о его бока. Но где взять рабочую силу в безлюдном краю? Спасибо, беглые выручают. Вот и приходилось закрывать глаза на беззаконие, ибо творилось оно в «государственных интересах». Разумеется, об этом в ревизских сказках ни слова, но, зная русскую жизнь, нетрудно разглядеть нехитрую подоплеку укрывательства беглых. Нельзя исключать и того, что первыми агитаторами за нелегальный переход на Сердобу новых лиц являлись сами же сторожа, разъезжавшие дозорами до Пензы и до верховьев Вороны в районе Пачелмы.

Из 98 сказок в 42 случаях явившиеся в Сердобинскую слободу лица назвали себя солдатскими детьми, в 34 – дворцовыми крестьянами, в 13 – помещичьими, в 5 – монастырскими и церковными, остальные четверо происходили из ясачных, купеческих, посадских и «польской породы». Большинство солдатских детей явилось из Нижнеломовского (чаще всего из сел Семаевского, Мумарье, Сурино), Тамбовского, Пензенского и Козловского уездов. Дворцовые крестьяне прибыли из 21 населенного пункта, причем большинство из Красной Слободы – 12 семей (ныне город Краснослободск, Мордовия), сел Куликово, Рыбное, Пеньки и Матусово Тамбовского уезда и других мест. Помещичьи крестьяне почти исключительно из Шацкого уезда: 5 семей из Новоселок, по 2 – из Раковского Усада и Кусни, а также из Аламасова, Конобеева, Темяшова. Все они крепостные Александра и Ивана Львовичей Нарышкиных, ближайших родственников царя по матери. Стоит ли удивляться, почему беглые чувствовали себя в Сердобинской слободе в полной безопасности, преспокойно поживая здесь, как Иван Козлов, по 14 лет. Они осознавали себя людьми, находящимися на государевой службе. Даже всемогущие Нарышкины помалкивали, хотя по закону имели право требовать возвращения своих крепостных.

Либеральное отношение к беглецам в Сердобске тем более нетипично, что в те же годы (1707-й) правительство пошло на драконовские меры по отношению к донским казакам, не выдавшим беглецов князю Долгорукому. Полыхнуло знаменитое Булавинское восстание, очередное после Разинщины расказачивание Дона, физическое истребление 40 тысяч казаков,[60] бегство некрасовцев на Кубань. Дон почти обезлюдел, вот почему кубанские татары в 1717 году беспрепятственно дошли до Пензы и Саранска. До самого Петровска никто с ними не вступил в бой. Некому было с ними драться.

VI

Для удовлетворения любопытства коренных сердобчан, интересующихся корнями своих родов, приведу список первожителей Сердобинской слободы, взятый из ревизских сказок, отбросив фамилии, образованные от имен отцов, поскольку в то время они не являлись фамилиями, меняясь в каждом поколении.

Солдатскими детьми сказались и несли в том или ином объеме сторожевую службу (по алфавиту) Арзамасцев Петр, Балашевы Герасим и Иван, Баляев Иван, Баранин Елистрат, Безверхов Никита, Бирюковы (много), Бортников Игнатий, Бочкаревы (много), Вершинин Михайла, Вилков Антон, Волковы (много), Воротов Иван, Гагин Василий, Гладышев Назар, Гнилоухов Степан, Горшков Иван, Готин Степан, Гущин Семен, Дехтерев Федот, Жарков Сергей, Зайцовы Никита и Семен, Закандыкин Семен, Зеленин Иван, Зеленовы Ермолай и Фадей, Игумнов Иван, Икрянников Прокофий, Каленовы Александр и Трифон, Карабанов Андрей, Карнаухов Борис, Карякин Ермила, Кашин Никита, Китаевы Михайла и Степан, Кобяков Ефим, Козлов Иван, Комарев Дмитрий, Комов Алексей, Корабельщиков Василий, Кузнецовы (много), Курепов Иван, Кучин Иван, Левашов Никита, Лесуновы Семен и Дмитрий, Лопаткин Алексей и Андрей, Лушниковы (много), Мальцовы Петр и Никита, Маринцкой Максим, Маталкин Федор, Мешков Андрей, Мещеряковы (много), Мокрый Семен, Мошков Парамон, Муратов Иван, Муромцов Дмитрий, Нагорной Панфил, Некорыстнов Игнатий, Нечаев Еремей, Носов Прокофий, Овчинниковы Василий и Феоктист, Огурешников Алексей, Пакидышев Павел, Панов Василий, Пичюгины Абрам и Авдей, Плеханов Афанасий, Плешаков Петр, Плотников Иван, Позняков Семен, Полуехтов Федор, Полухин Анисим, Поляков Яков («польской породы» из г. Вильно), Пономарев Иван, Поповы Карп, Василий и Денис, Попугаевы (много), Пчелинец Герасим, Репкин Яков, Решетников Алексей, Рубцов Иван, Садомцев Гаврила, Саранцев Иван, Самаевский Василий, Серебряковы Федот и Семен, Слюняев Степан, Сотник Константин, Стриновы (или Струковы) Емельян и Василий, Строков Яков, Ступников Семен, Сударов Иван, Сычовы Емельян и Яков, Трусов Роман, Тюрины Петр и Михайла, Усков Тимофей, Филякин Михайла, Хлыстов Леонтий, Храмов Василий, Чижиков Петр, Чугаев Иван, Чухановский Василий, Шешутин Иван, Шуварцовы Андрей, Афанасий и Никита, Шупкин (т. е. Шубкин) Григорий, Щербаковы (много), Ядринцов Федор.

Пятидесятниками в разное время были Балаболин Матвей, Беляев Семен, Горбунов Григорий, Грохонов Кирилл, Губанов Василий, Гущин Тимофей, Дериглазов Ермолай, Икрянников Максим, Коблов Яков, Козлов Анисим, Комарев Вавила, Копылов Иван, Корабельщиков Матвей, Косолапов Сидор, Котельников Борис, Манышев Карп, Маторкин Павел, Натахин Кирилл, Овчинников Леонтий, Палачев Федор, Плотников Павел, Попугаев Иван, Постнов Федот, Потапов Павел, Потемкин Карп, Потехин Максим, Пузаковы Василий и Федор, Пустобояров Иван, Саранцов Иван, Смоленов Яков, Солдатов Иван, Токмовцов Михайла, Худобин Александр, Шевров Федор, Шляпин Василий, Щетинин Гаврила; приказной человек Яров Ларион.

К сожалению, объем книги не позволяет перечислить места, откуда и когда явились все эти люди в Сердобинскую слободу.

Внимательное прочтение вновь выявленных и уже известных архивных документов позволяет устранить ошибки, кочующие из одной краеведческой работы в другую. Например, подвергнуть сомнению версию, будто бы Петр после второго Азовского похода побывал на Медведице и заложил город своего имени, распорядившись о постройке слобод в пензенскую сторону, результатом чего стало основание Сердобска.[61] На самом деле есть лишь предание о пребывании Петра в Петровске (возможно, сочиненное краеведами). Что касается строительства слобод, о чем говорится в доезжей записи дворянина Кондратия Булгака на реку Сердобу, то речь идет совсем о другой Сердобинской слободе (нынешней Малой Сердобе), а не о Сердобске.[62] Сердобск, как уже отмечалось, находился в административном ведении Пензенской воеводской канцелярии и никогда не подчинялся Петровску. Малая Сердоба, с которой постоянно путают ранний Сердобск, со времени своего основания и до районирования в 1928 г. входила в состав Петровского уезда. Истоки путаницы в одинаковости названий: та и другая именовались Архангельскими, Сердобинскими слободами тож. Лишь начиная с 1720-х одну из них официально стали именовать Большой, другую Малой Сердобой.

И все же в заключение раздела стоит пофантазировать на тему, мог ли побывать в сердобских местах Петр I. Он дважды заезжал в Саратов: первый раз во время Азовского похода 2 июня 1695 года,[63] вторично – в начале июля 1722 года, направляясь в Персидский поход. Оба раза он проплывал вниз по Волге с караваном судов. Официально Пензенский край царь не посещал. Но он мог заскочить в Пензу, Петровск и даже в Сердобскую слободу инкогнито по пути в Воронеж, куда наезжал из Москвы неоднократно, либо возвращаясь из Персидского и двух Азовских походов. Почему не допустить, что однажды Петр вознамерился посмотреть качество и ход сплава корабельного леса на Хопре и Сердобе и вместе с князем Борисом Куракиным (ведь он был одним из его ближайших соратников!) сделал по дороге небольшой крюк в куракинскую деревню и в Сердобскую слободу?

Возражения относительно того, что визит столь высокого гостя не мог не запечатлеться в памяти пензенцев, лишены оснований. Петр нередко ездил как простой офицер, правда, в сопровождении охраны, что для тех лет считалось делом обычным для лиц, выполняющих важные государственные поручения. Одну из таких поездок в Воронеж живо описал Андрей Нартов, личный механик Петра.[64] Беседуя о житье-бытье с «корабельным офицером Петром Михайловым», даже дворяне не догадывались, что перед ними сам великий государь. Между прочим, одна из дорог на Воронеж («что ездят х корабельному строению») проходила где-то в районе села Куракино.[65] Так что Петр мог без всяких церемоний, вместе с князем Борисом Куракиным, заглянуть в Сердобинскую слободу и даже отколотить дубиной какого-нибудь нерадивого подрядчика, а сторожа корабельных лесов пожаловать рублем.

Еще раз прошу читателя не придавать значения научно установленного факта сей версии о «пребывании» Петра в Сердобске или в сельце Борисоглебском, Куракино тож. Это фантазии. Но историк не должен относиться к ним свысока, памятуя о том, что из фантазии полета на ковре-самолете родился сам самолет.

Виктор Зайцев написал:

[q]
... Каленовы Александр и Трифон ...
[/q]

Ух ты ж! Моя фамилия!

Жаль, от Орловщины далековато! А по своим я так далеко ещё на забрался

С упразднением засечных лесов и засек засечная стража также была упразднена, причем часть ее была приписана к удельным крестьянам, а другая вошла в особое сословие однодворцев, которое впоследствии вошло в состав государственных крестьян.

В России указом Петра I в 1722 году была образована лесная стража, выполнявшая в казённых и корабельных лесах функции, аналогичные функциям современных лесников. Ее состав был в основном сформирован из «служилых людей» упраздненной засечной стражи.

Часть однодворцев из бывших засечных сторожей была впоследствии передана в состав Украинской и Закамской ландмилиций.

Спасибо, весьма интересно...

Виктор Зайцев написал:

[q]
1722 году была образована лесная стража, выполнявшая в казённых и корабельных лесах функции, аналогичные функциям современных лесников.
[/q]

а разве не Адмиралтейство заведывало лесами (корабельными)? и охрану осуществляли не матросы ( флотские экипажи).

Виктор Зайцев написал:

[q]
С упразднением засечных лесов и засек засечная стража также была упразднена, причем часть ее была приписана к удельным крестьянам, а другая вошла в особое сословие однодворцев,
[/q]

К удельным приписали лашманов (лесорубов) а не стражу, стража (ландмилиция) чаще переводилась на новое место службы. Или я ошибаюсь? В чем?

Пути Господни..... Давно у меня в закладках эта тема. Недавно докопался до одного предка ....
В РС1744г Шацкого уезда, Ценского стана, села Огарева написано : Прибыл я Пензенского уезду из села Дмитриевского Засечная тож. В прежнею перепись написан, а за малолетством в оклад не положен. Леонтий Яковлев 24г.( в 1 РС я его к сожалению не нашёл , как и его отца в РС1710г.)
И уже под помещиком князем Кудашевым ( из татар).
По Пензенскому Засечное подобных работ не существует? Никто не занимался?

SergeyAn написал:

[q]
Прибыл я Пензенского уезду из села Дмитриевского Засечная тож
[/q]

SergeyAn написал:

[q]
По Пензенскому Засечное подобных работ не существует? Никто не занимался?
[/q]

Есть сс. Дмитриевские .
...ИЗ ИСТОРИИ НАСЕЛЕННЫХ ПУНКТОВ ПЕНЗЕНСКОЙ ОБЛАСТИ..........

Служилое сословие в Московском государстве XVI - XVII вв.