Засечные (засецкие) сторожа

Интересная статья... Привожу полностью

«На реке Сердобе и в иных урочищах…». Сердобск и Сердобский район в XVIII веке.

Саратов, Изд-во Саратовской государственной академии права, 1999. 114 с.
В авторской редакции.
© М.С. Полубояров, 1999.


Корабельных лесов сторожа. Для чего Петру Первому понадобился сердобский лес? Из засечных сторожей – в сторожа корабельных лесов. Основание Сердобска. «Кубанский погром». Сердобский острог на Лысой горе. Первая перепись податного населения.

I

Таковы события и факты, предшествующие заселению Сердобского края русскими служилыми людьми и помещиками. Из них видно, как неправы краеведы, отмечавшие обезлюженность Прихопровья перед его новой колонизацией. Будто бы на территории района до 1723 года имелось только одно селение – Сердобинская слобода, а к 1744 прибавился лишь один населенный пункт.[12] Правда, те же авторы сами себя опровергают, показывая в пределах Сердобского уезда целый ряд населенных пунктов, основанных в первые годы 18 века, – Старое Мещерское, Рождественское, Камзола тож, и другие. По утверждению этого же источника, будущий Сердобск якобы входил в состав Петровского уезда. В то же время не прав саратовский краевед прошлого века Н.Ф. Хованский, полагавший, будто «Сердобский уезд был населен уже в 1680 году как район, менее других подвергавшийся набегам ордынцев».[13]

Прежде всего, стоит взять на заметку, что почти до конца 18 века населенные пункты нынешнего Сердобского района входили в состав Завальных станов двух уездов – Пензенского и Нижнеломовского. Границ уездов как таковых не существовало. Административное подчинение строилось на основании того, какая приказная изба осуществляла отвод земли ее владельцам и в какие города население платило налоги. В итоге Камзолка (Никольское), Дубасово, Жадовка (ныне Яблочково), Соколка, Бабарыкино, Репьевка оказались в пределах Нижнеломовского, а Сердобинская слобода, Долгоруково, Куракино, Мещерское, Камзола (Рождественское) – Пензенского уездов. Эта неразбериха устранена лишь с учреждением в царствование Екатерины II нового уездного деления и с появлением крупномасштабных карт, с помощью которых оказалось возможным прочертить границы территориальных образований.

Первым, кто получил права на пользование сердобскими угодьями, стал родственник царя, боярин Лев Кириллович Нарышкин (1691 год). Он долго не заселял пожалованные ему обширные пространства, простиравшиеся от Цны до Медведицы. В 1694/95 году боярин жаловался Петру, что на его нарышкинских землях самовольно селятся люди разного звания.[14] В процессе колонизации Сердобского района Лев Кириллович не сыграл заметной роли, значительная часть жалованных ему земель оказалась у других помещиков.

Мощный толчок переселенческому движению на реку Сердобу из центральных областей России был дан решением правительства, а не мечтами дворян о новых землях. Причина, побудившая Москву обратить взоры на просторы Прихопровья, связана с завоеванием Азова. Как известно, царь Петр предпринял два похода, чтобы отобрать у турок эту мощную крепость, построенную в устье Дона, закрывавшую России выход в Черное море. В 1695 году город взять не удалось. На следующий год Петр предпринял вторую экспедицию, оказавшуюся успешной. Но Азов в результате бомбардировок был сильно разрушен и требовал восстановления. К тому же неподалеку оборудовалась Таганрогская гавань, прибывали в Азов переведенцы из России, которым требовалось жилье. Быстро ветшали построенные на воронежских верфях корабли, то и дело нуждавшиеся в ремонте. Для всего этого требовалось огромное количество леса. В окрестностях Азова он не рос, и царь Петр, вероятнее всего, по совету бывшего пензенского воеводы Ивана Ивановича Щепина, назначенного азовским комендантом, заинтересовался богатыми дубом, сосной и липой лесами Верхнего Прихопровья. До прокладки железных дорог древесина на дальние расстояния доставлялась вязками плотов по течению рек. Сердоба впадает в Хопер, Хопер – в Дон, а в устье Дона расположены Азов и Таганрог. Туда и плыть плотам сердобским!

Но прежде предстояло решить непростую задачу. В Азове почти не было русских войск. Победители вернулись в Москву, а город на берегу моря остался под охраной небольшого гарнизона. Поэтому осенью 1697 года Петр подписал указ о переводе 3000 семей служилых людей из Пензенского, Мокшанского, Саранского, Симбирского и Инсарского уездов на вечное поселение в Азов.[15] Подлинник указа не обнаружен, но в делах Азовской приказной палаты удалось отыскать сразу две выдержки из него.[16] В первой, касающейся симбирских переведенцев (в том числе казаков, взятых с Юловского городища, ныне г. Городище), говорится: «В прошлом в 205-м году, по указу великого государя и царя и великого князя Петра Алексеевича всея Великия и Малыя и Белыя Росии самодержца, стольнику Федору Репьеву, Миките Анненкову, Миките Чирикову, из Синбирска и с Синбирские черты из отъезжих слобод казаков и засечных сторожей и станичников 2023 человека, з женами и з детьми, и з братьями, и с племянники, и з зятьи, которые с ними жили в одних дворех, велено перевесть в Азов на вечное житье».

А вот другая выдержка из того же дела: «В прошлом 205-м году, по ево, великого государя, указу переведено в Азов на вечное житье ис Синбирска и Саранска, с Пензы служилые люди з братьями, и с племянники, и з зятьи, и з женами, и з детьми, а дворовое строение и хлеб велено им продавать вольною ценою. И саранские и пензенские служилые люди дворовое свое строение и хлеб молоченой и в земле весь роспродали сами, а синбирские служилые люди озимой и яровой хлеб, который у них сеян, не продали, и по ево, великого государя, указу тот хлеб зжать уездными людьми».

К этому указу мы еще вернемся, а пока примем к сведению следующее обстоятельство. Для переброски на такое громадное расстояние нескольких тысяч человек требовалась большая организаторская работа. Пешим ходом переведенцы со всем своим скарбом туда не дойдут. Ехать на подводах – потребовались бы тысячи лошадей и подвод, люди были бы принуждены бросить домашний скот. Поэтому реальный путь на Азов пролегал единственный – по воде. Вместе с лошадьми, коровами, овцами, курами, мешками с зерном и мукой, корчагами, ухватами...

Что предпримет руководитель, видя такое положение? Он распорядится об устройстве пристани, где заранее приготовит плоты и плоскодонные лодки, направит на будущую пристань известное количество людей готовить средства передвижения по воде. Доказательство того, что обычно переведенцев из Центральной России доставляли до Черного моря не пешим ходом, а водой, содержится в указе Анны Иоанновны от 25 ноября 1736 года. Императрица распорядилась людей для починки азовской крепости «отправить водою в Азов без всякого замедления, не упуская нынешнего водяного хода».[17] Нет никакого сомнения, что ее дядя Петр I в свое время требовал того же. Нам скажут: река Сердоба мелкая, не годится для судоходства. Но это сегодня. Во времена Петра река была значительно полноводнее. По ней путешествовали на лодках даже спустя сто лет. Князь Куракин в конце 18 века не раз пускался ради развлечения в путешествия по Сердобе и Хопру «с целой флотилией судов».[18] Ясно, что на реке имелись перекаты и мели, но это обычно для речной навигации (вспомните-ка старую комедию «Волга-Волга»); суда и плоты выталкивались на полноводье вручную.

Впрочем, какая-то часть пензенских солдат двинулась к далекому морю по первому снегу и даже с семьями. Увы, их ожидала жестокая участь. Как видно из челобитной Ивана Чернышева, его отец, по указу от 7 октября 205 (1696) года, попал в Азов вместе с семьей, двинувшись в путь из Пензы, по-видимому, по дополнительному, «разъясняющему» указу 19 ноября 206 (1697) года.[19] Прибыв на место, они, свидетельствует челобитчик, разместились на берегу моря в шалашах, и один за другим стали умирать от «морового поветрия»: мать, за ней дети. Тогда отец, взяв его, Ивана-челобитчика, бежал из Азова в Пензу. Какое-то время отец и сын скитались по разным селам Пензенского уезда, питаясь подаянием, пока, наконец, в 1703-м отец ни умер в Пензе. Похоронив родителя, 17-летний Иван в 1704 году «пришел на плотах» в Азов проситься на службу в полк Степана Верховского, где у него служили родственники. Челобитная Чернышева – достаточно убедительное доказательство того, что в ту весну пензенцы ходили в Азов на плотах.

Первые заготовители плавсредств для переведенцев могли прибыть на Сердобу уже зимой 1697/98 года. Государевы указы исполнялись немедленно, «нимало ни замотчав», со сверхзвуковой скоростью, под страхом лишения жизни. Как в знаменитой «Левше» Николая Лескова: исполняя указание государя, кучер нахлестывал кнутом лошадей, его лупили ногайками два казака, а казаков подгонял пинками атаман Платов, «чтобы ни одна минута для русской полезности не пропадала». Поэтому нетрудно вообразить действия пензенского воеводы Гаврилы Яковлевича Тухачевского, прочитавшего указ о переведенцах. Оторвав глаза от бумаги, он, конечно, тут же отрядил на старую Казачью дорожку, что проходила в устье Сердобы, подведомственных ему служилых людей. Кое-кто из них места эти хорошо знал – сурские казаки топтали упомянутую дорожку со времени основания Нижнего Ломова и Пензы. Явившись сюда, служилые люди должны были рубить деревья, строить для себя жилища, заготовлять тес для постройки плоскодонок.

Справившись с этим делом и проводив первых переведенцев в Азов по вешней воде в 1698 году, заготовители стали рубить лес уже непосредственно для восстановления Азова. Какая-то часть сторожей, по распоряжению воеводы, отплыла вместе со всеми к морю. Сохранились документы, определенно указывающие, что некоторые первожители Сердобинской слободы оказались в Азове. В 1702 году в Пензенском и Мокшанском уездах производился сыск беглецов, в ходе которого выявлен 31 человек из числа живших в Сердобинской слободе, отправленных в Азов, но сбежавших.[20] Скольким удалось улизнуть от сыска, история умалчивает. В Азове переведенцев приписали к пяти полкам, называвшимся по именам командиров: Ивана Старкова, Венедикта Янгрека, Владимира Жаворонкова, Александра Блудова и Степана Верховского.[21] Пензенцы, как явствует из челобитной Ивана Чернышева, служили в последнем.

Наши выводы о первоначальном предназначении Сердобинской слободы как естественной лесной кладовой для Азова косвенно подтверждает также переписка азовских властей с царем. Вот что докладывал азовский губернатор Иван Андреевич Толстой Петру I.

«В прошлом 705-м году и в нынешнем 706-м годех с Хоперских пристаней по наряду многих лесов к Азову и к Троицкому[22] не приправлено, за тем: присланные ис Канцелярии ясачного збору приписных к Азову городов дворцовых крестьян и мордвы, а ис Казани присланные ж для сплавки тех лесов служилых людей тех городов воеводам по наряду сполна выслать не дали, и по многим посылкам и писмам выслали малое число, испустя к тому удобное время; и о том из Азова в Розряд и в Концелярию[23] писано. И из Розряду в Азов писано: велено те городы к Азову ведать по-прежнему, чтоб в Азове и в Троицком во всяких делах никакие остановки не было. А ис Казани Никита Кудрявцов[24] в Азов писал: ясачных и тяглых дворцовых крестьян, которые к Азову приписаны, без имянного великого государя указу в работу высылать не смеют. А в Азове и в Троицком за тем во многих делах чинитца остановка. А буде и ныне тех людей сполна по наряду в той работе не будет и по просителным писмам на переделку караблей и галер, и к городовому, и к гавонному и магазейному и к докову строениям лесов сполна изготовить, и к тем Азову и к Троицкому приправить будет некем, и за тем в Азове и в Троицком карабелная и галерная переделка, и доковое дело, и городовые, и гаванные, и магазейные, и все дела остановятца, для того кирпичей и извести обжигать и уголья жечь будет нечем».[25]

На докладе резолюция Петра: «Послать указ именной в Казань и во Дворец, велено конечьно по-старому высылать и ведать в Азове».

Документ ясно указывает, откуда поступал лес и для чего он был необходим: для ремонта и переделки кораблей, постройки городов Азова и Троицкого (Таганрога), магазейнов (складов), гавани и ремонтных доков, обжига кирпича и извести. Доставлялся же он с «Хоперских пристаней», в том числе, очевидно, от Сердобской. Кроме того, ясачные люди и дворцовые крестьяне занимались еще «приправкой» сплавляемых лесов, т.е. были плотогонами, а служилые люди, судя по всему, сопровождали сплав до самого устья, чтобы плотогоны, люди подневольные, не разбежались и чтобы прихопровские и придонские жители не растащили бревна. В конце лета, под охраной сторожей корабельных лесов и казаков, то на подводах, то пешком, плотогоны вереницей брели обратно. Труд тяжелейший и немыслимый для современного человека, но не следует забывать, что еще в 17 веке русские дошли до берегов Тихого океана. Да, были люди!..

III

Служба засечных сторожей была опасная, отмечал В.И. Лебедев. В подтверждение историк приводил такой документ. 19 февраля 1701 года сердобинский пятидесятник Щетинин с товарищами информировал царя, что «приходы-де к ним от воинских людей бывают частые, и с теми воинскими людьми бьются смертными побоями», а служат они «сторожевую службу одною слободою; и объезжают тот карабельный описной лес на 100 верст и больши на своих лошадях»; и им же приходится работать на реке Хопре у лесных припасов, разъезжать «с Пензы до Вороны и назад с Вороны до Пензы... И от тех разных служб и от приходу воинских людей разо[ри]лись без остатку», – горько жаловались сторожа.[38]

Заслуживают внимания сведения в документах о наделении земельным жалованием солдата Кузьмы Шишкина с товарищами. Два года они служили на Тетюшской засечной черте на Волге, с 1702 года (в документе ошибочно написано: 172) «с марта месяца на реке Хопре у лесных припасов по отписке [по распоряжению] из Азова от думного дворенина и воеводы Степана Богдановича Ловчикова с товарыщи, а товарыщи де ево и салдаты у тех же лесных припасов у ронки [рубки деревьев] и у гонки плотов, а иные в Озове годовали».[39] Из чего следует: служилые люди, караулившие корабельные леса, находились в оперативном подчинении у азовского воеводы, охраняя рабочую силу во время «ронки» деревьев и гонки плотов до самого Азова. Иногда они запаздывали вернуться назад, или этого сделать было невозможно (кубанцы расшалились в степи; по болезни – в Азове одна эпидемия сменяла другую), тогда солдаты «годовали» у моря, т. е. жили до нового года, возвращаясь домой санным путем, чтобы поспеть к очередному сплаву плотов.

Помимо обеспечения Азова лесными припасами, сторожам случалось отражать наскоки «кубанских татар»: ногайцев, адыгов, черкесов и других горских народов Кубани и Приазовья. Главная цель их экспедиций в Россию заключалась в захвате пленных. Русские, мордва, татары – кто попадется, – оказавшись полоняниками, продавались на невольничьих рынках Анапы, Кафы, Константинополя, или использовались в домашнем хозяйстве захватчиков.[40] Особенно трагичен по последствиям «кубанский погром» в первых числах августа 1717 года. Сердобинская слобода, как и многие другие селения Пензенского, Верхне- и Нижнеломовского, а также Петровского и Саранского уездов, оказалась в полосе этого набега. Краеведы утверждают, будто местным пахотным солдатам удалось отстоять слободу.[41] Но это не так. Как и соседние населенные пункты, Сердобск подвергся разгрому. В хранящимся в фонде Сената деле «О приходе к городу Петровску кубанцев и о разорении от них слобод и о взятых слобод людей и о побитых» на этот счет имеются точные сведения, составленные примерно в ноябре того же года. В перечневой ведомости о пострадавших селениях Пензенского уезда упоминаются четыре населенных пункта на территории нынешнего Сердобского района: Сердобинская слобода, села Знаменское (Долгоруково), Архангельское (Мещерское) и сельцо Борисоглебское (Куракино). «Сердобинской слободы салдат побито 2, в полон взято 82, женска полу 55, итого 139 человек», – сообщает документ. В селе Долгоруково убито 6, взят в плен 191 человек, «село вызжено»; в Мещерском убит один, пленено 85, «церковь и помещичий двор вызжены»; в Куракино убит один, 18 крестьян угнано в плен, «вызжено 10 дворов».[42] Но это не полные данные. Отсутствуют сведения о селах и деревнях Нижнеломовского уезда, в состав которого входила часть сердобской территории, – три или четыре села: Репьевка, Никольская Камзола, Рождественская Камзола (состояла из нескольких населенных пунктов). Вместе с ними численность погибших и уведенных в плен сердобчан оценочно достигает без малого тысячи человек. Для начавшего заселяться округа это ощутимый урон. Ведомость умалчивает о сожжении острога Сердобской слободы. Возможно, его удалось отстоять, отсюда предание о героизме защитников края.

Еще один надежный источник, позволяющий установить факт нападения кубанцев на сердобские села, – ревизские сказки. К сожалению, они сохранились не полностью. Напомню, название этого вида документа восходит к слову сказывать, сообщать сведения (о себе) перед государственным чиновником или другим должностным лицом, которому поручена проверка правильности проведения переписи. За умышленную ложь полагалась смертная казнь (впрочем, фактически такая строгая мера не применялась).

Ревизские сказки 1719 года называют ряд жителей Сердобской слободы, изведавших горечь неволи, или убитых. Это Мария Кожевникова, Степанида Аверина, Ульяна Колесникова, Авдотья Никифорова, Катерина Карпова с сыном, жена Дмитрия Муромцева, Марья Огурешникова с детьми, жена и двое детей Семена Мокрого, дети Анны Сысоевой, Марии Степановой, муж Татьяны Федоровой; засечный сторож Игнатий Захаров «убит от кубанских татар, а мать ево Матрена Карпова з детьми с Тихоном и Матреною взята в полон»; взят в полон засечный сторож Емельян Стринов (или Струков?).[43] Вдова Авдотья Микулина показала: только она «пришла в тою слободу пожить, как разорили кубанские татары».[44] В другой сказке говорится: «В нынешнем 717 году муж ея взят в полон кубанскими татары».[45]

Приведенные фамилии не исчерпывают список полоняников. В документ не попали имена людей, чьи семьи взяты в плен поголовно, так что некому сказку сказать переписчикам, или сумевших бежать из плена и вернуться в слободу до окончания ревизии. Обращает на себя внимание факт пленения преимущественно женщин. Скорее всего, кубанцы настигли одних в поле во время жатвы, других в лесу, где бабы, жалея коров, решили отсидеться до ухода «басурман», да буренушки мычанием выдали... Солдатам же удалось укрыться в остроге и отстоять его. Судя по событиям, налетчики, предав огню жилые дома, острога взять не смогли. Вместе с тем нельзя не обратить внимание на противоречие: в перечневой ведомости среди пленных количественно преобладают солдаты, которые могли попасть в лапы неприятеля при исполнении службы вне острога: на дальних караулах, на перевозке и сплаве леса, во время сопровождения караванов и т.д.

История «кубанского погрома» не изучена, хотя эта одна из самых драматичных страниц царствования Петра Первого, увы, «не укладывается» в рамки панегирического отношения к нему отечественных историков от Голикова до Павленко. Ответ на вопрос, как могло плохо организованное «азиатское» войско увести из срединной России десятки тысяч жителей, остается открытым.

В прошлом столетии И. Людмилов напечатал примечательное предание. «В 1717 году вторгнулись в здешние пределы большие скопища татар крымских и кубанских и проникли даже до Пензы и Симбирска, – писал автор публикации. – Один из отрядов подступил к Большой Сердобе. Село, как водилось тогда, было ограждено большим валом, а жители его, уже привычные к нападениям, вооружившись кто чем мог, решили защищаться. Татары вообще не охотники были ходить на приступ, да, вероятно, и не считали себя сильными для такого дела, а стали держать село в осаде. Тогда поселяне сделались еще сильнее и затеяли сами напасть на татар. Попытка сопровождалась полной удачею. Предание утверждает, что весь успех дела зависел от отчаянной храбрости одного крестьянина, который на коне, вооруженный только кистенем или нагайкою с заплетенным на конце ее медным шаром, бросился в толпу татар и, как древний богатырь, пошел косить направо и налево».[46]

В общем, как сказал поэт, «русской ложкой деревянной восемь фрицев уложил»: выехал из села некий богатырь, выпорол кубанцев ногайкой, и те умчались восвояси. Справедливости ради отметим: предания никогда не возникают произвольно, каждое из них имеет реальную подоплеку. В данном случае прототипом события мог стать не обязательно самый памятный набег кубанцев, а какой-то еще – мало ли их было? В сознании же людей произошло смещение времени и конкретного факта, обычное для устного народного творчества. И все же подвиг кого-то из местных жителей, вступившего в бой летом 1717 года почти что с голыми руками и вдохновившего своей дерзостью товарищей, тоже вероятен. На Руси не было недостатка в удальцах. Но Людмилов неправ, изображая сердобчан в виде простых крестьян, вооружившихся «кто чем мог». Засечные сторожа, как и казаки, имели ружья, пистолеты, сабли, копья, в остроге наверняка было несколько пушечек с сотней ядер. Не исключено, в качестве нештатного оружия оставались луки со стрелами. Потому что в дождливую погоду бывает трудно, а подчас невозможно пальнуть из ружья или пистолета, порох намокнет. В общем, это было сообщество храбрых военных людей, вроде тех, какими показал запорожцев Н. В. Гоголь в повести «Тарас Бульба». Слабые люди не годились для жизни в Диком поле. Степные сражения отличались особым ожесточением: в поле отсутствовали укрытия, и уклониться от боя грудь в грудь практически невозможно. Одно это обстоятельство делало храбрыми даже робких от природы людей.

Как выглядел, где располагался острог, в котором сердобчане встретили врага?

V

Переписные книги 1717 г. зафиксировали в Сердобинской слободе 250 дворов, в которых проживало 904 чел.[52] В основном это солдаты (440), дворцовые (181) и помещичьи (102) крестьяне, остальные категории крестьян (монастырские, церковные и ясачные), а также посадские люди представлены в незначительном количестве. Меж первопоселенцев превалировали лица служилого чина (пахотные солдаты) и царские (дворцовые) крестьяне – то есть «государевы люди» (около 70 процентов), остальные 30 приходились на помещичьих, монастырских, церковных крестьян и лиц прочих сословий. Привлечение в массовом количестве «государственного» элемента говорит о крайней спешке, сопутствовавшей строительству Сердобска: Петр отдавал для этого прежде всего людей, принадлежавших царскому дому. В противном случае дело могло затянуться: нужно было бы давать разверстки по помещикам и монастырям, потом долго собирать по одному-двум человекам с каждой деревни... А тут переселил пару государевых слобод поголовно да пару-тройку дворцовых сел, и проблема решена.

Спецификой слободы в этот период стало очень значительное число бобыльских семей – 46, треть всех бобылей Пензенского уезда.[53] Причем сердобские бобыли почти поголовно состояли из детей и подростков. Это бывшие малолетки, солдатские дети, не взятые в 1697–98 годах на службу в Азов, оставшиеся на попечении родственников, знакомых и прочих «добрых людей». Из 208 бобылей, выявленных в уезде, лиц в возрасте от 10 до 20 лет насчитывалось 192, то есть почти сто процентов, причем треть жила по дворам в Сердобинской слободе. Частично юные бобыли становились батраками, но многие устраивались на службу, снимая у засечных сторожей четверть, треть, половину, а иногда целую службу вместо выбывшего из строя сторожа. За соучастие в службе бобыль получал от нанимателя соответствующую часть его земельного жалования и переводился, путем поручительства пятидесятника, в сословие сторожей корабельных лесов.

Почему именно Сердобская слобода изобиловала «бесхозной» молодежью? Можно выдвинуть следующее предположение. Когда переведенцы, направляясь в Азов, явились из Пензы и других мест на реку Сердобу, они встретили людей, знавших, что представляет собой Азов: развалины, эпидемии, налеты татар, отсутствие жилья и прочие неприятности. Естественно, родители задумались, брать ли с собою малых детей. Многие сочли благоразумным оставить их до лучших времен в Сердобске «у добрых людей». Сторожей, соглашавшихся принять малолеток, по-видимому, одаривали коровой, лошадью, овцами... Трудно придумать иное объяснение причин подросткового бобыльства именно в Сердобинской слободе. Между прочим, по той же переписи, у малосердобинских станичников бобылей не было вовсе. Так же в Иткаринской, Бурасской и Вершаутской солдатских слободах Петровского уезда. А не было их потому, что оттуда не отправляли людей в Азов!

Убедительное подтверждение того, что в Азове жизнь была невыносимо тяжелой, содержится в итоговых материалах смотра симбирских переведенцев в 1702 году.[54] В списках числилось подлежащих переводу в Азов 2023 строевых солдата Симбирского уезда. Прибыли на место и занесены в списки в октябре 1699 года 1198 человек (не добралась до места почти треть). Через три года переведенцев в строю осталось всего 439 человек, остальные умерли или бежали. Такая же картина по членам семей. В 1699 году их было в Азове 6137, а в 1702 г. – 667. Уменьшение почти десятикратное по сравнению с 1699 годом! Среди них матерей солдат осталось 10, жен солдат – 69, их вдов – 66, недорослей – 47, дочерей – 82. Сравнительно большая цифра показана лишь по сыновьям, зачисленным за эти три года в службу, – 220. Сведениями о пензенцах-переведенцах, что с ними сталось в Азове, мы не располагаем. Но, очевидно, их положение было ничуть не лучше, чем у симбирян, среди которых, между прочим, находились казаки Юловской слободы (г. Городище Пензенской области). Горе горькое поселилось на берегах Сердобы в годы азовской эпопеи царя Петра. Днями и ночами черная печаль сжигала сердца подростков, чей родной дом остался где-то под Пензой, родители у далекого чужого моря, а сами они на незнакомой для них реке Сердобе, среди суровых, неласковых людей, и некому защитить от обиды.

Напротив, для беглых крепостных, дворцовых и монастырских крестьян река Сердоба казалась в те дни если не земным раем, то вратами в оный. Слобода буквально кишела беглецами, несмотря на формальный запрет принимать их под угрозой каторжных работ, наказания кнутом и немыслимых для простых людей штрафов в 20 рублей за голову. За такие деньги в 1702 году можно было купить две-три лошади, или 20 четей (более 120 пудов, две тонны) ржи. Бюрократические строгости почему-то не слишком печаловали местное начальство, а высшее смотрело на нарушение указа сквозь пальцы. Любопытно, чиновник, производивший ревизию населения Сердобинской слободы, деликатно именовал крестьян не беглыми, а пришлыми людьми. Откровеннее были сами беглецы, заявлявшие, что они живут в слободе, «збежав» от прежних владельцев.

Вот типичный образец ревизской сказки: «Во дворе Самсон – 30, Сафрон – 16 лет Акимовы дети; у Самсона жена Арина Андреева – 26 лет, сын Алексей – (одного) году, сказались дворцовые крестьяне города Скопина. Збежав, живут в Сердобинской слободе десять лет по приему пятидесятника Матвея Балаболина. И снял в той Сердобинской слободе у засечного сторожа у Ивана Суруда (Сурова?) полторы четверти службы и с того служит сторожевую службу. А подати за них в Скапине кто платит, или лежат впусте, того-де они не знают. А оный приимщик Балаболин, по скаске пятидесятниковой Михайлы Токмовцова, умре».[55]

Или еще сказки: «Двор вдова Саранцова Акимова дочь [имя не указано], Иванова жена, у нее дети [перечисляются], а муж ея, Иван Саранцов, взят кубанскими татары в полон. Сказалась, что муж был салдацкий сын города Саранска; збежав, живет в Сердобинской слободе пять лет по приему пятидесятника Федора Грохова [или Грохонова], а службы же муж ея не служил и податей [...] не платил, а оной приимщик Грохов, по скаске [...] пятидесятников, умре»;[56]

«Двор Егор Федоров – 36 [лет], у него жена [...], дочь [...], сказался крестьянин[ом] Александра и Ивана Львовичев Нарышкиных Шацкого уезду села Новоселок. Збежав, живет в Сердобинской слободе пять лет по приему пятидесятника Василия Пузакова, а службы он не служит и податей не платит, и оной приимщик П[у]заков, по скаске [...] пятидесятников, умре».[57]

«Двор Иван Савельев сын Козлов – 45 [лет], у него жена [...], дети [...], сказался салдацкий сын Красной Слободы. Збежав, живет в Сердобинской слободе 14 лет по приему пятидесятника Матвея Балаболина, имея де в той слободе у Исая Балашева четь службы, и с того служит сторожевую службу, а оной приимщик Матвей Балаболин, по скаске [...] пятидесятников, умре».[58]

Не может не удивлять почти поголовная смертность пятидесятников, приимщиков беглых. Из проанализированных 98 взятых подряд сказок лишь в одном случае «приимщик» на момент переписи оказался жив (во всяком случае, не сказано, что он умер), остальные «умре». Впрочем, иногда делалась ссылка на пензенского воеводу, разрешившего принять беглеца. Необычность ситуации нельзя объяснить ничем иным, как желанием пятидесятников уйти от ответственности за прием беглецов. Ее на всякий случай предусмотрительно сваливали на тех, с кого нельзя учинить спрос, – на мертвых.

Выдавать беглых было невыгодно ни рядовым сторожам, ни пятидесятникам, ни более высокому начальству. Сторожа, как мы убедились, охотно сдавали прибылым людям ту или иную часть своей службы. Например, если сторож имел земельное жалование 20 четей в поле, а в дву по тому ж (30 гектаров пашни) да плюс сенокосов 40 копен (4 гектара), а взрослых работников в семье человека три, ясно: такими силами, тем более, без отрыва от службы, обработать столь обширную ниву невозможно. Тут на тракторе «Беларусь» хватило бы работы на все лето. Вспахать сохой 10 гектаров под озимую рожь, сдвоить (вторая вспашка поперек прежней) да посеять – задача более чем сложная. К тому же приспела вывозка снопов с поля, их обмолот, наступила очередь ехать «по вестям» в Пензу или Петровск... Правда, мы не знаем точно, какое жалование полагалось сердобинским засечным сторожам, полагая, что оно было таким же, как на прежнем месте до переселения на Сердобу. Например, в с. Еве засечному сторожу Матюшке Шишкину с товарищами, по указу великого государя, было отведено по 20 четвертей в поле, а в дву по тому ж, и по 40 копен сена[59] (на одной десятине сенокоса считалось 10 копен). Надо полагать, такое же жалование полагалось его сыну в Сердобинской слободе, сторожу корабельных лесов Артемию Матвеевичу Шишкину. Казакам, в связи с повышенной опасностью службы в ходе далеких выездов в степь, давали по 25, пятидесятникам – по 30 четвертей.

Приняв беглого крестьянина или бобыля на часть службы и сдав ему соответствующее количество пашни, засечный сторож негласно за «доброту свою» мог потребовать от беглеца и его семьи дополнительных услуг по домашнему хозяйству. А тому отказаться нельзя. Так что выгода несомненная. Поэтому к вышеприведенной жалобе сторожей о том, что они «разорились без остатка», следует отнестись критически. В челобитных это обычная форма выклянчивания у великого государя каких-либо послаблений.

Пензенский воевода отвечал прежде всего за состояние службы. Если он не управится с отправкой леса в Азов, царь Петр Алексеевич в лучшем случае обломает дубину о его бока. Но где взять рабочую силу в безлюдном краю? Спасибо, беглые выручают. Вот и приходилось закрывать глаза на беззаконие, ибо творилось оно в «государственных интересах». Разумеется, об этом в ревизских сказках ни слова, но, зная русскую жизнь, нетрудно разглядеть нехитрую подоплеку укрывательства беглых. Нельзя исключать и того, что первыми агитаторами за нелегальный переход на Сердобу новых лиц являлись сами же сторожа, разъезжавшие дозорами до Пензы и до верховьев Вороны в районе Пачелмы.

Из 98 сказок в 42 случаях явившиеся в Сердобинскую слободу лица назвали себя солдатскими детьми, в 34 – дворцовыми крестьянами, в 13 – помещичьими, в 5 – монастырскими и церковными, остальные четверо происходили из ясачных, купеческих, посадских и «польской породы». Большинство солдатских детей явилось из Нижнеломовского (чаще всего из сел Семаевского, Мумарье, Сурино), Тамбовского, Пензенского и Козловского уездов. Дворцовые крестьяне прибыли из 21 населенного пункта, причем большинство из Красной Слободы – 12 семей (ныне город Краснослободск, Мордовия), сел Куликово, Рыбное, Пеньки и Матусово Тамбовского уезда и других мест. Помещичьи крестьяне почти исключительно из Шацкого уезда: 5 семей из Новоселок, по 2 – из Раковского Усада и Кусни, а также из Аламасова, Конобеева, Темяшова. Все они крепостные Александра и Ивана Львовичей Нарышкиных, ближайших родственников царя по матери. Стоит ли удивляться, почему беглые чувствовали себя в Сердобинской слободе в полной безопасности, преспокойно поживая здесь, как Иван Козлов, по 14 лет. Они осознавали себя людьми, находящимися на государевой службе. Даже всемогущие Нарышкины помалкивали, хотя по закону имели право требовать возвращения своих крепостных.

Либеральное отношение к беглецам в Сердобске тем более нетипично, что в те же годы (1707-й) правительство пошло на драконовские меры по отношению к донским казакам, не выдавшим беглецов князю Долгорукому. Полыхнуло знаменитое Булавинское восстание, очередное после Разинщины расказачивание Дона, физическое истребление 40 тысяч казаков,[60] бегство некрасовцев на Кубань. Дон почти обезлюдел, вот почему кубанские татары в 1717 году беспрепятственно дошли до Пензы и Саранска. До самого Петровска никто с ними не вступил в бой. Некому было с ними драться.

Виктор Зайцев написал:

[q]

... Каленовы Александр и Трифон ...

[/q]

Ух ты ж! Моя фамилия! Жаль, от Орловщины далековато! А по своим я так далеко ещё на забрался

Спасибо, весьма интересно...