Подписанные фотографии с барахолок

Я всегда с интересом рассматривал разрисованные им крышки двух круглых столиков. Под толстым зеркальным стеклом были изображены небрежно брошенные карты, какой-то счет и разорванный конверт с адресом и маркой и т. д. Сделано все было с замечательной иллюзией, «как живое». Один из этих столиков, столь памятный с детства, я видел и взрослым и мог оценить, как искусно сделаны эти «trompe-l'oeil»*. Помню у них на стене также сочные акварели Петра Соколова «Тройка зимою» и «Тройка осенью», восхищавшие меня. Отец называл Черкасовых «святое семейство», и действительно, это была на редкость уютная и дружная семья. Мой отец в своем одиночестве, вероятно, не мог не завидовать такому полному счастью, и естественно, что его тянуло греться у этого foyer d'autrui**. Они его любили как родного, всегда звали «дядей». «Дядей» стали звать моего отца и другие немногочисленные его друзья, и помню, что на донышке своей фуражки, где офицерами принято было печатать золотом свои инициалы, он ставил «дядя». Еще с Туркестана отец также дружил и с братом Черкасова, Фединькой Черкасовым, как все его звали, казачьим артиллери- стом, воспоминание о котором тоже тесно связано с моим детством. Я его называл «дядя Федя длинный» — в отличие от маминого брата — «дяди Феди тонкого» и папиного брата — «дядя Феди толстого». Он был моим крестным отцом. Был он невероятно высок, с огромной бородой почти до пояса (отец называл его «Черномор») и облачен был в длиннейший казачий офицерский сюртук без пуговиц, на крючках. Мне было забавно, что на его золотых погонах значилось «О», и я думал, что это «номер ноль», потом узнал, что это означает «Оренбургское казачье войско». Смотрел он сквозь свои золотые очки строго, но я его совсем не трусил, только замирал от восторга и ужаса, когда меня, совсем маленького, он подбрасывал до поднебесья. Наездами он приезжал из Оренбурга и всегда внезапно и с шумом появлялся у нас, он гремел уже в передней, обращаясь к отцу и дяде Гоге: «Едем!» — «Куда?» — «Все равно — едем!» Был он, как говорили, «театрал» и «балетоман», слова тогда для меня не совсем ясные. Тогда-то и стал появляться на моем горизонте загадочный «Савосов»1, к которому мой отец якобы уезжал. Надичка Черкасова, одного со мной возраста, была веселая черноглазая девочка с длинной шейкой, на которой сидела черная родинка, и с толстой косичкой, хохотушка и насмешница; она всегда меня тормошила и дразнила и считалась моей невестой. Однажды родители подслушали наш разговор, когда мы, совсем крошечные, сидели рядом на горшочках: «Когда мы будем венчаться, — говорила Надя, — то я поеду в золотой карете», а я сказал ей: «В бриллиантовой». В семье всегда об этом со смехом вспоминали. Но романа в дальнейшем у нас так и не получилось, первая же моя любовь (безнадежно неразделенная) была красавица с картины Ганса Маккарта, в широкополой шляпе со страусовым пером, — иллюстрация в «Живописном обозрении». Мы с Сережей Саблиным оба в нее влюбились и по очереди целовали в губы и даже замусолили картинку, так что боялись, что это увидят. Одно время мы с Надичкой в компании с другими детьми начали учиться танцам у высокого и стройного танцора имп[%D0%B5%D1%80%D0%B0%D1%82%D0%BE%D1%80%D1%81%D0%BA%D0%BE%D0%B3%D0%BE] балета Троицкого. Уроки он давал в зале у одних из соседей по нашему дому, и мы с Надей были самая маленькая пара. Уроки продолжались недолго, мы выучили только несколько балетных позиций и после этого напевали «На паркете в восемь пар мухи танцевали, Увидали паука — в обморок упали» (я пел «в омморок»). Лет десяти я решил влюбиться в Надю, но это выражалось лишь в дурачествах, и раз, когда у нее собралось много маленьких гостей, я разыграл целую сцену «обожания», и Надичка, и вся компания очень веселились. Но мы ни разу, даже в шутку, и после не поцеловались, дружба же осталась на всю жизнь, хотя взрослыми мы встречались сравнительно редко. Она рано вышла замуж, и ее жизнь прошла тоже мимо моей, как и Меричкина.[/more ]Мстислав Добужинский. Воспоминания
http://dobuzhinsky.com/text/vo...tilus.html
Баранова Надежда Константиновна, 1875 г. р. После ссылки в Казахстан, вернулась в Ленинград.Место проживания: Ковенский пер., д. 14, кв. 10. Дата смерти: 1942. Место захоронения: неизвестно. (Блокада, т. 2)http://visz.nlr.ru/blockade/book/2/10080
Клодт Александр Георгиевич
Клодт Александр Георгиевич, 1900 г. р., уроженец хут. Паркопцы Тираспольского у. Херсонской губ., немец, из дворян, сын полковника царской армии, служил в армии Деникина, окончил Военно-топографическое училище, военный топограф 1-го разряда 3-го Военно-топографического отряда, проживал: г. Ленинград, Ивановская ул. Арестован 8 мая 1930 г. Коллегией ОГПУ 18 июля 1931 г. осужден по ст. ст. 58-6-10-11 УК РСФСР на 10 лет ИТЛ. Отбывал наказание в Белбалтлаге, работал топографом. Тройкой НКВД Карельской АССР 20 сентября 1937 г. приговорён по ст. 58-10 УК РСФСР к высшей мере наказания. Расстрелян в Карельской АССР (Сандармох) 8 октября 1937 г.
О БРАТЕ, О РОДНЫХ, О ДРУЗЬЯХ
памяти Александра Георгиевича Клодта
Мой старший брат Александр Георгиевич Клодт был старше меня на 12 лет. Был милейший и очень добрый человек, глубокой порядочности и всецело преданный своему занятию топографией, требующему большого внимания и тщательности выполнения расчетов и составления топографических карт. Осуждён известными органами к расстрелу, состоявшемуся 8 октября 1937 года где-то в районе Медвежьей Горы.
Это было давно… Или, быть может, совсем не бывало? Нет, было. К сожалению, в действительности.

Родился я в 1912 году 28 июля в городе Гатчина (в 40 км от нашей бывшей столицы Петербурга) – это когда-то был чистенький придворный городок, известный как резиденция русских царей Павла I и, затем Александра III. Там, в дворцовом парке, расположен удивительно красивый дворец – творение знаменитого архитектора Бренна.

Сам город Гатчина был застроен преимущественно очень красивыми и разнообразными деревянными жилыми домами. Исключение составляли общественные здания: больницы, школы, военные городки (казармы), храмы, оба железнодорожных вокзала. Город утопал в зелени. Моя мать, Надежда Константиновна, была старшей дочерью военного инженера генерал-майора Константина Семёновича Черкасова и Анны Ивановны Черкасовой (в девичестве Митровой, уроженки г. Керчь). Семья дедушки и бабушки со стороны моей мамы нашла некоторое отражение в книге известного русского художника М. В. Добужинского «Воспоминания» (М., 1987), знавшего в детстве мою маму и её родителей. Первым мужем мамы был тоже военный инженер – барон Клодт фон-Юргенсбург, как мне говорили, внучатый племянник известного скульптора Клодта, чьи великолепные кони до сих пор украшают Аничков мост через Фонтанку на Невском проспекте в Санкт-Петербурге. (Как тогда почему-то было принято, военные инженеры составляли некую касту, свой круг даже после завершения военного образования, поддерживали дружеские отношения, роднились…).

В 1905 году мама овдовела, оставшись с шестью детьми в Одессе, где тогда жила семья. Мамины дети: Елена, Константин, Сергей, Александр, Борис и Татьяна – мои единоутробные братья и сёстры – впоследствии, в силу событий в России (война, революция), оказались разбросанными по белу свету.

Мой отец – второй муж моей мамы Баранов Николай Васильевич – тоже военный инженер, работавший до войны в Кронштадте, участвовал в Первой империалистической войне 1914 года в чине полковника русской армии. Он арендовал довольно большой одноэтажный дом на Берёзовой улице в г. Гатчина, где я родился и прожил все детские и юношеские годы.

Отец скончался от брюшного тифа в г. Могилёве, в военном госпитале, 29 марта 1917 года. Его я почти не помню, т. к. пока я рос, он был постоянно на фронте и домой приезжал очень редко. Смутно вспоминаю его похороны. Его привезли в Гатчину в запаянном цинковом гробу. Собралось большое число родных и друзей, чтобы почтить его память. По рассказам мамы, мой отец был очень строгим и порядочным человеком. Его отец (мой дед) В. В. Баранов был железнодорожником – служил на Нижегородской железной дороге в качестве начальника дистанции.

[more]У отца были братья и сестры, среди них были и инженеры, и врачи, и военные. Один из них, которого я больше всех помню, был Василий Васильевич Баранов – до революции он был капитаном интендантской службы русской армии, весельчак и балагур.

В нашей семье кроме меня при маме остались лишь старшая моя сестра Лёля, бывшая замужем за А. Г. Карпенко с двумя дочерями Марией и Ольгой, родившимися в 1923 и 1925 годах, брат Саша и сестра Таня.

Константин – офицер, артиллерист, участник наступления Добровольческой Белой армии был, как говорили, по приказу одного из революционных вождей – Троцкого, расстрелян на Перекопе в числе многих пленных офицеров. Братья Сергей и Борис, гостившие в то смутное время у бабушки в Ессентуках, будучи отрезаны событиями от Севера, где жила мама, попали в возрасте 18–20 лет за границу. В Праге они сумели получить высшее образование архитекторов, и в дальнейшем работали в этой области. (Интересно отметить, что Сергей одно время жил в Эфиопии, где был придворным архитектором короля Хайле-Селассие I, а Борис, попав за океан, долго преподавал в каком-то Нью-Йоркском колледже русскую архитектуру. Оба они умерли в 80-х годах.)

Своё детство вспоминаю как самую светлую пору своей жизни. Наш дом со всех сторон был окружён густыми зарослями жасмина и сирени, под окнами каждое лето цвели нарциссы и пионы. Меня окружали любящие меня добрые люди, в доме постоянно звучала музыка (все мои братья играли: кто – на скрипке, кто – на виолончели, кто – на гитаре или на пианино).

Со смертью моего отца наступила трудная пора. Мама поступила на работу в железнодорожную школу учителем иностранных языков. В 1921 году скончалась от туберкулеза лёгких моя сестра Таня. Её здоровье нечем было поддержать – всё было недоступно. В 1919 году я поступил в школу, в классах сидели в пальто – так было зимой там холодно. Вскоре меня перевели в другую школу – бывшее реальное училище, где когда-то учились мои братья.

С большой благодарностью вспоминаю своих школьных учителей: учительницу русского языка и литературы Т. М. Ольдерогге, математика А. С. Кротова, физика Н. П. Раевского и других. Школу я закончил в 1929 году. Мой старший брат Саша в начале 20-х годов закончил Военно-топографическое училище и работал в зимнее время в Ленинграде, а в летние месяцы – в Смоленской, Псковской и Новгородской областях на натурных съёмках местности. Мы с мамой ежегодно во время летних каникул ездили к нему в гости, добираясь от ближайшей железнодорожной станции в деревенскую глушь на наёмной телеге.

Случилось так, что осенью 1929 года мой дядюшка Василий Васильевич предложил моей маме, сложившись средствами, произвести ремонт какой-то части некогда большой квартиры на Ивановской улице в Ленинграде. И мы туда вскоре перебрались жить, т. е. мама, Саша и я (в Гатчине осталась только семья моей старшей сестры Лёли).

Я вскоре поступил на работу лаборантом в научно-исследовательский институт «Механобр», что находится на 21-й линии Васильевского острова.

Беда наступила в 1930 году, когда был арестован мой брат Саша – Александр Георгиевич Клодт. Волна арестов, прокатившаяся ещё тогда, поглотила его на целых 10 лет (он был посмертно реабилитирован в хрущёвские времена). Он в качестве заключённого работал тогда на строительстве канала Москва-Волга, а затем – на Беломорско-Балтийском канале топографом. Мы с мамой один раз даже ездили к нему на свидание на ст. Медвежья Гора в 1932 году. Саша всегда был и сохранился в моей памяти как милый и добрейший человек, заслуживающий доверия и дружеского отношения у всех его окружающих людей. Но у мерзавцев, лишивших его свободы, были, очевидно, иные мерки.

В 1932 году я поступил в Заочный политехнический институт и перешел на работу в пирометрическую лабораторию военного завода «Большевик», где успешно проработал до весны 1935 года. Как известно, 1 декабря 1934 года был убит видный и весьма популярный среди рабочих партийный и общественный деятель С. М. Киров. Этот террористический акт, как потом стало известно, имел своим заказчиком тогдашнего генсека Сталина, видевшего в Кирове своего политического соперника.

Затем, буквально с начала 1935 года в тогдашнем Ленинграде поднялась волна массовых политических репрессий (ведь надо было создать впечатление о неблагополучной обстановке в городе, где произошло указанное политическое убийство!). Пошли в ход доносы, составляемые на порядочных людей всякой нечистью, которой и в те времена было достаточно. Не было в городе семьи, не ждущей в тревоге ночного звонка в дверь представителей известного учреждения в военных шинелях с малиновыми петлицами...

Этот звонок прозвучал и в нашу квартиру в ночь с 6-го на 7 марта 1935 года. Явились в сопровождении дворника два военных.

Мамы в тот день дома не было (она была в Гатчине, у дочери), а у нас тогда жила шестилетняя девочка, наша родственница. Упомянутые «герои» сделали ночной обыск: вывернули на пол содержимое всех шкафов и полок в поисках каких-нибудь уличающих предметов. Не найдя ничего предусмотрительного, они не смогли меня тут же увезти в места столь отдаленные – мешала эта маленькая девочка, они не имели права оставить её одну. Мама, ничего не подозревавшая, заявилась домой около 3 часов дня и, увидев учинённый развал, сразу всё поняла. Меня тут же увезли в тюрьму «Кресты», что на Выборгской стороне, и посадили в одиночную камеру, где уже были пять человек – товарищей по несчастью. «Урожай» был обилен, и все тюрьмы были переполнены. Время было страшное... Через несколько дней меня почему-то переотправили в знаменитую тюрьму на Шпалерную улицу т. н. «Шпалерку», где поместили в большую камеру, там было не менее 60 человек, часть из которых спали ночью на дощатых щитах раскладываемых на ночь прямо на полу. Мне тогда было всего 22 года и мне, собственно мальчишке, было даже забавно всё это на себе переносить, как не имеющее ко мне никакого отношения. Помню одну интересную встречу в этой тюремной камере. Ложась вечером спать на этот деревянный настил, я промурлыкал один любимый мной вагнеровский лейтмотив Зигфрида, вдруг слышу чей-то голос: «Кто это так хорошо пропел?». «Это я» – говорю в ответ. «Завтра будем говорить!» – был решительный ответ. Так я познакомился с Фаддеем Яковлевичем Тиграновым, замечательным, умнейшим человеком, знающим и любящим настоящую музыку и поэзию. Ему уже тогда было далеко за пятьдесят, сёдые кудрявые волосы обрамляли армянское лицо энергичного и смелого человека. Он, как и я, чрезвычайно любил музыку Рихарда Вагнера, на почве чего и началось наше знакомство.

Через несколько дней мне было объявлено, что меня с мамой отправляют в административную высылку из Ленинграда на срок 5 лет. Причин, вернее поводов к этому у этих деятелей оказалось достаточно, чтобы таким вот образом расправиться с нами: я – сын полковника царской армии, брат – в заключении, два брата – за границей, мама – дочь царского генерала. И мы, распродав за бесценок всё, что у нас было, взяли билеты в плацкартный вагон и отправились к месту назначенной ссылки в Казахстан – станцию Челкар, чтобы далее следовать на верблюдах за 400 км в г. Тургай. Как выяснилось по прибытии в Челкар, в Тургай, к счастью, нам ехать не надо – там, как говорили, находились в то время семьи казнённых видных военачальников, общение нас с которыми кому-то показалось недопустимым.

Итак – Челкар: маленький одноэтажный городок около большого Челкарского озера. Кругом – голая степь, где весной цветут дикие тюльпаны, а потом пустыня, где там и сям видны скелеты скотины и даже людей, заносимые летом – песком, зимою – глубоким снегом. Можно себе представить, как я обрадовался, когда туда же попал Ф. Я. Тигранов со своей женою, очень милым и приветливым человеком. Ссыльные в этом самом Челкаре, преимущественно ленинградцы, составили заметную прослойку среди местного населения, поддерживающую между собой дружелюбные отношения и моральную, и деловую взаимную помощь. Среди ссыльных было очень много по-столичному образованных людей высокой культуры.

Я, конечно, сразу же поступил на нехитрую работу, которой гнушаться я не был приучен, да и зарабатывать какие-то гроши на жизнь было крайне необходимо. Работал я и чернорабочим, и маляром, и монтёром телефонной станции, и техником в местной Приаральской станции Ленинградского института растениеводства. Так прошло почти 3 года.

Осень 1937 года, по чьей-то команде буквально в один или два дня были арестованы все ссыльные мужчины, и я в том числе. Спустя пару дней содержания в какой-то саманной примитивной тюремной камере нас всех отправили куда-то в теплушках, как потом мы узнали – в г. Актюбинск, в пересыльную тюрьму. Со мной попал туда и один молодой (моих лет) ссыльный Гриша Чавчавадзе, на редкость приветливый и порядочный человек, мастер по всевозможным отделочным работам. Буквально через два-три дня начали формировать этап. Маму я последний раз увидел сквозь щёлку теплушки. Она вся в слезах стояла среди собравшейся толпы, провожавшей своих братьев, сыновей и мужей (куда – неизвестно). Среди прочих арестованных попали туда и мы с Гришей. Говорили потом, что все пожилые ссыльные, схваченные одновременно с нами и доставленные сначала в Актюбинскую тюрьму, были отправлены на лесозаготовки, где почти все погибли, не выдержав этой тяжелой работы среди суровой зимы. Наш эшелон, составленный из теплушек, двигался медленно, подолгу выстаивая на каких-то станциях, но мы понимали, что едем в направлении европейской части России. Охрана, как могла, издевалась над заключенными: кормили солёной рыбой, а пить подолгу не давали... Но, наконец, поезд встал. Куда же мы прибыли? Всех высадили из теплушек, велели сесть на свои брошенные на снег скудные вещи. Как мы поняли, нас привезли в г. Углич. Сидели мы, в ожидании дальнейшего, около опустевших теплушек. Какие-то чины шли вдоль многочисленных арестантов и зачитывали «приговоры». Кругом стояли конвойные, с немецкими овчарками, тут же пулемёты, на всякий случай. Дошли чины и до нас, зачитали мне и Грише Чавчавадзе: «Тройкой при Особом совещании (был тогда такой безответственный орган, распоряжающийся судьбами многих тысяч ни в чем не повинных людей) назначен срок по 8 лет!». Кругом, мы слышали, чаще всего звучала цифра 10! Мы даже засмеялись, так нелепо было слышать такой приговор! Но мы были молоды и полны сил, и даже та жестокая несправедливость, искусственно применённая к нам, казалась легко преодолимой нелепостью. Подумаешь, статья 58 УК, пункт 10 «Контрреволюционная агитация» – что это? кого мы агитировали? Потом в ходу была поговорочка: «Бойся числа 58, даже если ты не суеверен!». Но лагерная жизнь, так или иначе, началась. Через замёрзшую Волгу нас, построенных в длинную колонну, в сопровождении конвоя повели на левый берег в лагерь, расположенный там – мы попали на строительство Угличской ГЭС.

После пары дней отдыха – работа. От темноты до темноты. Надо было с помощью совковых лопат перекидывать песок с места на место. Видимо, ранее копавшийся там шагающий экскаватор не добрал, и нам нужно было что-то выравнивать. Угнетала бессмысленность этого нашего действия. Но время шло, и вскоре нашу бригаду, состоящую из прибывших этапом из Актюбинска (среди нас уголовников не было) перевели на правый берег, где был размещён другой лагерь. Там мы были использованы для работ по сооружению здания самой ГЭС и железобетонной плотины. Стояла по-прежнему очень морозная зима 1938 года, но работы, поручаемые нам, стали более осмысленными, т. к. уже намечались контуры строящейся электростанции. Долбили кирками промёрзшую морену, катали тачки с песком на перемычке, кругом – примитивные механизмы, краны, самосвалы, у которых платформа с землей от толчка съезжала на бок, ссыпая землю в отвал. Вскоре среди нас, заключённых, начали искать специалистов, т. к. стройка постепенно электрифицировалась. Вербовал специалистов один, тогда довольно молодой, инженер-электрик И. П. Калмыков – тоже заключённый. Я тоже попал в поле его зрения (студент 3-го курса как-нибудь!) и был назначен для исполнения электромонтажных работ – сначала незначительных (мне до заключения довелось работать электромонтером), а потом я уже стал возглавлять бригаду электромонтеров, занятых на монтаже сначала временных установок на основном сооружении (здание ГЭС), а потом и постоянных (щитов управления ГЭС, кабельной сети и пр.).

На Угличской ГЭС мне довелось познакомиться и поработать вместе с одним инженером-электриком весьма высокой квалификации – Генрихом Каэтановичем Шикером, тоже заключённым и тоже ленинградцем. Угличская ГЭС – маленькая электростанция всего на 2 агрегата со шлюзом, размещённым на левом берегу, созданным для пропуска судов, идущих по Волге. Вместе с Г. К. Шикером нам пришлось монтировать первый в СССР кабель-кран. Это сооружение применялось там для подачи бетона и прочих материалов и конструкций с берега в любую точку строящейся ГЭС и плотины. Площадь, охватываемая этим удивительным механизмом, представляла собою круговой сектор с радиусом примерно 400 м – равным расстоянию между двумя высокими башнями: неподвижной, на левом берегу Волги, и подвижной, движущейся по круговому наклонному рельсовому пути на правом берегу. Вершины обеих башен были связаны двумя толстыми тросами (в руку толщиной), по которым бегала тележка, на которую подвешивался груз. Как видите, несмотря на униженное и угнетённое состояние заключенного, инженерный интерес к совершаемому поддерживал меня «на плаву». Довелось мне монтировать в машинном зале ГЭС и электрическую часть двух мостовых кранов, которые, наверное, и сейчас обслуживают станцию. Окружали меня тогда мои товарищи электромонтеры, такие же ни за что осуждённые, прекрасные и добрые люди – их я не могу не вспомнить. Это и И. С. Козленко, В. С. Косолапов, С. А. Белицкий и другие. Угличская ГЭС была введена в эксплуатацию незадолго до войны, и её электроэнергия, передаваемая по двум линиям 220 кВт в Москву, сыграла значительную роль в поддержании жизнедеятельности столицы в те трудные военные годы...

В 1940 году меня этапировали на сооружение Рыбинской ГЭС, где я также участвовал в монтаже агрегатов, продолжая свой срок заключения. Какие удивительные люди были там рядом со мной – талантливые инженеры, среди которых мне особенно запомнился инженер-механик Серафим Гавриилович Ларин, с которым мы коротали свои лагерные дни. Река Волга в том месте, где строилась ГЭС, слилась с рекой Шексной, превратившись в мощную водяную артерию. Обе реки, оказавшиеся перегороженными плотиной, кишели рыбой. Поскольку рабочая зона, где строилась станция, была охраняемой – имелась возможность бесконвойного пребывания в этой зоне. Уже шла война, и нам часто приходилось видеть в небе летающие немецкие самолеты с чёрными крестами на крыльях, бомбившие городские объекты – бензохранилища и пр. Поскольку в лагере с едой было туго, мы с С. Г. Лариным занялись рыбной ловлей: смастерили себе лодку, связали сети и в ночное время, после завершения рабочего дня, снова выходили из лагеря и ловили рыбу. Попадались и щуки, и всякая другая мелкая рыба. Сами были предельно сыты и поддерживали других заключённых, которые в этом особенно нуждались.

Так текли годы... Война приближалась к победному завершению. Во время войны переписка заключённых с родственниками была запрещена и о смерти мамы я узнал значительно позднее, когда моя старшая сестра сообщила мне, что мама умерла в блокаду в апреле 1942 года от голода.

Ежедневная интересная работа по монтажу агрегатов ГЭС скрашивала ставшую уже привычную лагерную жизнь. Как ни странно, никакого озлобления на беспощадность тогдашних властей в моей душе как-то не осело. Тут причина была и в моей тогдашней сравнительной молодости, и увлекательной работе, принёсшей мне практические навыки для дальнейшей моей инженерной деятельности после освобождения. Меня освободили в феврале 1945 года, за 9 месяцев до завершения восьмилетнего срока заключения – «за высококачественную работу и отличное поведение» (так было в документе по этому поводу).

Обзаведшись после освобождения семьей (у меня три дочери), я поступил сразу же в проектную организацию, а в 1951 году – снова поступил на I курс Северо-Западного заочного политехнического института на факультет «гидроэлектрические станции». Таким образом, я свою жизнь посвятил и строительству гидроэлектрических станций (вынужденно), а затем и проектированию всех вопросов, связанных с электрообеспечением строительства этих станций, сначала Угличской и Рыбинской (в качестве заключенного), а затем Горьковской, частично Павловской на р. Уфе, а потом на р. Ангаре: Братской, Усть-Илимской и Богучанской ГЭС. Работаю и до сих пор, хотя мне, вроде бы и пора заканчивать свой трудовой (а быть может, и земной!) путь. Но так жаль расставаться с сияющим солнцем, лазурным небом и пением птиц, и, главное, с окружающими меня добрыми людьми!

Алексей Николаевич Баранов
(Воспоминания написаны в 2002 году, когда отец жил в Братске,
теперь он живёт с нами –
Надежда Алексеевна Баранова, старшая дочь, С.-Петербург)

В январе 2002 г., по приглашению питерских коллег, я принял участие в презентации 5-го тома «Ленинградского мартиролога». И во время этой презентации вручил Надежде Алексеевне Барановой книгу «Поминальные списки Карелии», в которой опубликовано имя расстрелянного топографа Александра Георгиевича Клодта. «Судила» его Карельская тройка. Из протокола заседания: «Отбывая МСЗ (меру соцзащиты. – Ю. Д.) в ББЛАГе (Белбалтлаге. – Ю. Д.), группировал вокруг себя к/р элементы Миньковского, Серапина и др. Оба оформлены в порядке приказа НКВД № 409. Распространял всевозможные клеветнические измышления в отношении экономического состояния Советского Союза и всячески восхвалял строй фашизма, заявлял, что: «только при фашизме может быть хорошая нормальная жизнь», а также выражал настроения повстанческого характера. Вредительски относился к порученной ему работе по топографической съемке трассы, за что лишен зачетов рабочих дней за все время нахождения в лагере. Лагадминистрацией охарактеризован отрицательно». Вот и весь суд. Расстрелян в Сандармохе. Там же расстрелян Владимир Михайлович Миньковский, помянутый в 5-м томе «Ленинградского мартиролога».

Я побывал в гостях у питерских потомков Клодтов, написал в Братск Алексею Николаевичу Баранову. Он откликнулся: «Та «кривда», по Вашему меткому выражению, была состряпана палачами для собственного оправдания их преступления, но подтвердила только их ничтожество и лживость».

Низкий поклон Алексею Николаевичу за воспоминания.

Юрий Алексеевич Дмитриев, составитель Книги памяти «Поминальные списки Карелии», г. Петрозаводск

Надежда Константиновна Баранова, 1875 г. р., отбыв ссылку, вернулась в Ленинград. Помянута в Книге памяти «Блокада, 1941–1944. Ленинград».

В «Кировском потоке» вместе в матерью и сыном Барановыми были высланы также князь Георгий Леванович Чавчавадзе (1873 г. р.) и его сын Георгий, 1907 г. р. В Челкаре Георгий работал маляром. Был арестован УНКВД по Актюбинской обл. и осуждён на 10 лет лагерей.

Фаддей Яковлевич Тигранов (1885–?) – музыковед, автор книги «Кольцо Нибелунга» (СПб., 1910), был выслан в Челкар вместе с женой, Надеждой Константиновной, 1899 г. р.

Техник-конструктор Генрих Каэтанович Шикер (Шиккер), 1906 г. р., арестовывался в 1930 г., затем в 1935-м. Был осуждён, отбывал наказание в Белбалтлаге и Угличском ИТЛ, освобождён в 1942, отправлен на поселение. Вернулся в Ленинград в 1959 г. Умер в Москве в 1993 г. Помянут вместе со своим репрессированным братом Каэтаном (Константином) в Книге памяти «Мартиролог Католической церкви в СССР (М., 2000).

Кроме Александра Георгиевича Клодта в Ленинграде были репрессированы и другие Клодты.

31 мая – 2 июня 1935 г. Военным трибуналом ЛВО по делу «контрреволюционной террористической белогвардейской организации» были приговорены к расстрелу 7 дворян, арестованных после убийства Кирова; среди них правнук скульптора Клодта – техник-экономист Георгий Алексеевич Клодт фон Юргенсбург, 1898 г. р., бывший прапорщик Павловского полка. Все семеро расстреляны 2 июня 1935 г. Будут помянуты в 13-м томе «Ленинградского мартиролога». Жена Георгия Клодта – Любовь Александровна Клодт, 1894 г. р., арестована в 1938 г. в г. Меленки как «член семьи изменника родины» и осуждена на 5 лет лагерей. В 1951 г. была арестована вновь. После реабилитации вернулась в Ленинград. Помянута в Книге памяти жертв политических репрессий Владимирской области «Боль и память» (Т. 2. Владимир, 2003).

В ночь на 4 марта 1938 г. были арестованы бухгалтер завода фонарей Ленштамптреста Вольдемар-Николай Александрович Клодт и его жена Алиса Эдуардовна. Оба расстреляны 22 октября 1938 г. по так называемому Списку немецких шпионов № 17. Будут помянуты в 11-м томе «Ленинградского мартиролога».

Анатолий Разумов