Воспоминания о различных исторических событиях очевидцев.

Старая фотография. Семеро совсем молодых людей смотрят в объектив: гладко зачесанные волосы, строгие костюмы, распахнутые блузы. Девушка с тяжелыми косами. Другая, круглолицая, в темном платье. Парень с тонким профилем в белой рубашке…
Это 1940 год, Муром, школьный кружок. После уроков спорят о революции, издают рукописный альманах, как могут штудируют «Капитал».



1940 г. Муром. Школьный кружок. Тот, кто в белой рубашке, пойдет в ГУЛАГ, девушка с косами спасет его от расстрела, крайняя справа сдаст их НКВД
Парня с тонким профилем в белой рубашке зовут Сергей Щеглов. За чтение Маркса он попадет в Норильлаг. Арестуют его 23 июня, на второй день войны.
Девушка с тяжелыми косами выкопает и сожжет его спрятанные в подполе опасные рукописи, но из лагеря его не дождется. А та, круглолицая, сдаст их всех НКВД.

Мы пришли к Сергею Львовичу Щеглову не как к бывшему заключенному — как к очевидцу. Одному из выживших, для кого сталинский террор — не страница учебника и не дискуссия в интернете. Мы записывали то, что Сергей Львович хотел рассказать сам. Детали рассказа — чекисты, своровавшие при обыске тома Пушкина; безрассудная честность на допросе у следователя, последняя миска винегрета в лубянской тюрьме — складываются не только в биографию, но и в портрет времени.

Эпохи, в которой никто не видел абсурда в том, чтобы назначить «фашистской террористической группой» школьный кружок или посадить молодую женщину за создание «троцкистского диверсионного фашистского подпольного монастыря» (!). В которой жили, ожидая ареста, но не делали ничего, чтобы его избежать. В которой не лгали на допросе, чтобы не обманывать советскую власть, и уже потом, в лагере, работали из последних сил, чтобы перевыполнить план: «ведь надо страну от Гитлера защищать».

Рассказ Сергея Львовича — про дух времени, о котором так любят судить, но уже не могут его представить. Поговорив с очевидцем, вряд ли станешь называть убийцу «эффективным менеджером», голосовать за коммунистов, произносить фразу: «Лес рубят — щепки летят», — или требовать сильной руки. Если знаешь, как выглядит эта «сильная рука» в реальности, любая идеология окажется бессильна.

…Неделю назад Сергею Львовичу исполнилось 90. Он живет один. Уже 22 года возглавляет Тульское отделение общества «Мемориал». Каждые полчаса в его квартире звонит телефон: просят помочь со справкой о реабилитации, найти информацию о сгинувших в лагерях предках. Если вы думаете, что все осужденные реабилитированы, могилы расстрелянных найдены и воспоминания о репрессиях в наше время бессмысленны, — проработайте с ним пару дней. Сергей Львович расскажет, с чем идут к нему люди. О том, как медленно отпускает их страх, как только спустя полвека после ареста перестает действовать подписка о неразглашении, как вклеиваются в лубянские дела дедов запросы их нынешних внуков.

Сергея Львовича оскорбляет отмена льгот для бывших заключенных, возмущают просталинские выступления, пугают прокоммунистические программы некоторых партий, удивляет современный мир.

Несколько лет назад Сергей Львович написал книгу об исследователе Арктики, геологе, первопроходце будущего Норильска, а потом заключенном Норильлага Николае Урванцеве. Издать ее, решил он, должны люди, связанные с Норильском. На собрании акционеров он подошел к председателю правления «Норильского никеля» Михаилу Прохорову, обошел охрану, представился: «Щеглов, строитель норильского комбината. Я знаю, что у вас есть издательство. У меня к вам прошение». Прошение Прохоров принял, но в ответ ничего не сказал. Сергей Львович все еще ждет ответа.

…Из чего складывается жизнь человека, что помнится в старости, что остается, когда оглядываешься назад?

Мы провели у Сергея Львовича шесть часов. Он рассказывал про арест матери и расстрел отца. Про свои допросы и тюрьму. Про ожидание расстрела и радость от приговора. Про набитый заключенными трюм парохода «Иосиф Сталин», про ботинки с подошвами из куска покрышки. Про «общие работы» и «особые методы». Про то, как студентами обходили стороной здание на Лубянке, а в 47-м на случай ареста держали собранным чемодан.

За все эти шесть часов заплакал Сергей Львович всего один раз, вспоминая ту девушку с тяжелыми косами: первую свою, юношескую, оставленную из-за лагеря и ушедшую навсегда любовь.

Источник

Очень интересное интервью с Сергеем Щегловым по этой ссылке = >

Если интересуют невыдуманные воспоминания ракулаченного крестьянина, солдата Великой Отечественной, загляните:
https://forum.vgd.ru/88/6371/0.htm?a=stdforum_view&o=

Спасибо, Slobada, Вы в очередной раз находите и дарите нам то, что скрыто от большинства.

Slobada написал:

[q]

И один из любимейших фильмов - "Небеса Обетованные" . Всегда смотрится вдумчиво и с большим удовольствием. И в плеере среди романсов, казачьих песен и тяжёлого рока достойное место занимает песня из этого фильма:
По тундре, по железной дороге
Где мчится курьерский Воркута-Ленинград,
Мы бежали с тобою, торопясь от погони,
Чтобы он не настиг нас - револьвера разряд
И не потому, что - блатняк. А потому, что куплет из неё был исполнен героями Гафта и Басилашвили в фильме "Небеса Обетованные".

[/q]

Я тоже очень люблю этот фильм. И песню. И то, что её исполняет Гафт. Прекрасные актёры, прекрасный фильм! Кстати, и в Норильске я был! Изумительный город, запомнился на всю жизнь. Правда было не очень холодно. Минимум, который я застал там - 38. Сходил на концерт Меладзе. Он очень душевно выступал и общался. Благодарил за бассейн. А мне таксист по дороге с аэропорта сказал: "Зачем тебе гостиница? Там дорого. Поехали, у меня друг уехал в командировку, оставил ключи за квартирой присмотреть. На, возьми, заселяйся. Заплатишь немного, и то ладно. Как съезжать будешь, позвони". Я заселился, в квартире телефон. Набираю межгород, всё работает. Хоть куда. Межгород потом посчитал, оплатил. Поражаюсь доверчивости и необыкновенной открытости норильчан. Оттуда и на Диксон слетал. До Северного Полюса не дотянул, денег маловато было.

...Фондовский жеребец нес Степана легким галопом из прошлого в будущее, ёкая подбрюшьем и вышибая коваными копытами из накатанного тракта мягкую дробь кавалерийского намёта. Морозный воздух зимы 1933 года рвал ноздри и легкие, а сердце тревожно и радостно гнало жаркую кровь, будоража тело воскрешающей памятью о Родине. И жеребец, чувствуя всадника, весело и зло сек подковами дорожный наст, отбрасывая версты за спину всадника мерзлыми комьями снега. Тридцать верст между Староминской и Старощербиновской иссякали с быстротой ненавязчивой. Вот и разъезд Рядовой. Степан перевел скакуна на полевой шаг. Морозный рассвет окутал всадника и лошадь розовым облаком отдыха и пота. Впереди тревожно полыхнули в первых лучах восходящего солнца купола Щербиновской Покровы. Жадные глаза ели знакомые горизонты, которые Степан видел десять лет назад. И вдруг густая грусть прошлого заволокла явь морозную.

...1915 год. Досрочный призыв в армию. Молодые казаки и казаки последнего призыва формировали резервный Кубанский корпус. Отправляли в Закавказье спасать армян от турецкой резни.

Тяжелые бои, освобождение Карса и Арарата. Турки просили мира. И вдруг революция 1917 года. Уходили домой организованно, сметая мелкие и крупные банды всех расцветок. Армяне плакали. Дома ждала гражданская война: Корнилов, Деникин, Сорокин, Кубанская Рада, "зеленые", "красные", анархисты, приказ Ленина, Троцкого и Свердлова о расказачивании, поход на Москву с Мамонтовым. Россию вздыбили и оморочили, народ-богоносец уничтожал сам себя в каком-то дьявольском угаре.

Под Тихорецком Сорокин схлестнулся с добровольцами Дроздовского. Лавы не могли идти в атаку, тихо стояли друг перед другом, не понимая, как это делается в первый раз. Кони в недоумении косили лиловыми глазами на хозяев, мол, там, впереди, свои стоят, друзья и родичи, ловя знакомые запахи с противной стороны нервными розовыми ноздрями. Но ошибались добрые кони - нет ничего страшней обманутых людей, людей одного роду-племени, натравленных друг на друга инородцами. И пошла лава на лаву, затаптывая свое славное прошлое, превращая в прах все свое святое и будущее. И удивятся иностранные советники, увидев после боя валы тел из верных лошадей и красивых людей. Такого в истории еще не было.

Потом свалили в одну яму и "красных", и "белых" и зарыли, не оставив ни креста, ни красной звездочки... Так начиналось. А Троцкий ржал в бывшем царском штабном вагоне: разделяй и властвуй! Нет места русскому быдлу в этом прекрасном мире!" И жрал вино из царских погребов под азовскую икорку.

Новороссийск. Эвакуация в Крым Белой армии. Рев сотен пароходных сирен, неразбериха, слухи, паника, тысячи некормленных лошадей, с недоумением ищущих своих хозяев. И когда корабли начали отходить от причалов, сотни верных скакунов прыгали в воду и плыли за своими боевыми товарищами, не веря в их предательство.
Бедные кони и бедные люди не знали, что гражданская война - это всегда предательство правительством своего народа и своей Родины.

Степан остался. Плен, допросы, расстрел офицеров, стариков, переформировка и отправка на польский фронт под красными стягами. Славно воевал Степан. Не раз отмечали его наградами. Сам Буденный вручил именной маузер.

Но после окончания гражданской домой не отпускали, чтоб повстанцев в плавнях и в лесах не поддержали, а отправили в составе экспедиционного корпуса, сформированного из кубанских, донских и терских казаков, в Среднюю Азию.

Гонял Степан басмачей до 32-го года, дослужившись до командира эскадрона. Редко получал скупые вести из дому, и рад был, что не женат, что близкие властями не преследуются. Но вот бросили клич - "Кавалеристы, на технику!" Отобрали молодых командиров и отправили через Красноводск в Баку, где сформировали пассажирский эшелон с вагонами-ресторанами, и поехали бывшие вояки в Москву, чтобы стать будущими танкистами, летчиками, артиллеристами, а, может быть, моряками. Весело ехали до Минвод. А там приказ по составу: зашторить наглухо окна и тамбуры, никому не выходить под страхом беспощадного наказания. И полез гадюкою по вагонам непонятный слух: на Тереке, на Кубани, Дону и Украине - саботаж, срыв коллективизации казачеством, за что казаки и их семьи будут наказаны достойно. Зажурились многие, ведь родом большинство из названных мест.

И несся затемненный состав, как "Летучий Голландец", через станицы и хутора, погруженные в кровавый океан искусственного голода.

Вот и Староминская. Стоянка двое суток. Приказ - не выходить под угрозой расстрела. И успокоили: родных красных командиров не репрессируют.

Но взыграло сердце Степана: двенадцать лет дома не был, а тут тридцать верст каких-то. И кинулся в самоволку. Документы, командирский полушубок, меховая буденовка, шашка и маузер да узелок с гостинцами - все при нем.

Вот и комендатура при фондовской конюшне, добрые кони у привязи, никого не видно, в караулке греются. Отвязал мышастого с седлом подушечным, тихо в проулок, подпруги до упора и - в седло. И понес жеребец в неизвестное.

Очнулся Степан. За путями - могила Рижнова, далее - мост железнодорожный. Вынес мышастый на пригорок из балки... Станица! Чуткое ухо не ловило привычного. Что-то отсуствовало в родной панораме. Он понял: не слышно лая, петушиной побудки, мычания и блеяния, ржания, заутреннего перезвона колоколов. А с севера, с плавень, станицу стал накрывать черный шлейф орущего воронья.

И рухнул божественный оклад с дорогого образа, черная стая одела родную до боли картину в траурную раму. Ножны шашки врубились в бок лошади и она в диком намете понеслась к станице. Навстречу бежали широкая станичная улица и странный шлагбаум. Серые солдатские шинели и предупредительные выстрелы, рвавшие морозный воздух, как сухое полотно.

...продолжение далее...