Город Белая Калитва. История и современность.

Коммуна в Кочевани.
(по рассказу казачьего потомка).
"Отгремела Гражданская. В ярах достреляли последних казаков. Где-то в 23-м году ехал мимо нашей Усть-Белокалитвенской начальник всей Красной Армии Троцкий. Страсть как любил большевик N 2 разъезжать на бронепоездах - ездил по местам «боевой славы», где они с Тухачевским бесславно положили 4 года назад несколько дивизий. Остановился «победитель» на станции, велел собрать оставшихся в живых красногвардейцев.
Хвалились товарищи, как убегали от них казаки в одних подштанниках, жаловались на скудное питание: за что, мол, боролись? Промолчали, как вооруженные только шашками да дедовскими пиками казаки порубали многих любителей чужого добра, а остальных экспроприаторов вышвырнули аж в Царицын.. Сообщили Троцкому, что центрами формирования казачьих отрядов были небольшой хуторок Дубовой на севере наших станичных земель и станица Екатерининская - на юге. Высокий гость пожелал видеть стертыми с земли оба центра; поговаривали, что и хитрый совет основать возле Дубового коммуну - для поправки продовольственных дел - дал тоже Троцкий.
Окончательно решили устроить первую коммуну на южной окраине хутора Николаева (теперь то ли село, то ли слобода Литвиновка). Называлась та окраина хуторком Кочеванью и жили там казаки-староверы, сплошь зажиточные. Выгнали комбедовцы из домов баб с детишками да старух, вселили коммунаров. Свезли из соседних хуторов зерно, продукты, одежду, скот, разные там сеялки-веялки. Особенно сильно пограбили хутор Дубовой - там тоже не было мужчин и стариков, но и оставшиеся были врагом номер один - староверами и жили «не по праву» богато (забегая вперед сообщу, что спустя несколько лет в коллективизацию последних баб и детей хутора развезли на санях в соседние хутора и нахально рассовали по чужим куреням; за оставленные дома «честные» власти заплатили деньгами, которых едва хватило бы на покупку собственных ворот).
Кого только в коммуне не было! Люмпены, ярыги, голодранцы, воры, лодыри, словом - голутьба всяко разная, быстро привыкшая в гражданскую и после жить грабежами. Не было только ни одного знавшего, как выращивать хлеб, ни один ни разу не держался за чапиги. Работать они не хотели, категорически.
Через полгода у коммунаров ничего не осталось, даже посевное зерно съели. Снова пошли грабить, а поля так и оставили незасеянными: некому было, как они выражались, «сажать урожай». А еще через полгода разбежались.
Брата моей бабушки до трех раз грабили. Сначала отняли курень и растащили хозяйство. Потом комбедам понадобилась и летница, куда старик перебрался. Уехал дед в другой хутор- нашли и там. Люди, знавшие, да и не знавшие ставшего нищим деда, носили ему еду, делились последним. Приехали коммунары и вместе с тамошними комбедами отняли у него последнюю горсть зерна и забрали подчистую одежонку...
Часть из разбежавшихся коммунаров кинулась в руководство казачьим населением. Неграмотные люмпены вместе с хохлами из ближайших и дальних слобод заправляли у нас в хуторах и станице делами. Понадобились вскоре и оставшиеся не у дел лодыри - пришло время коллективизации и они стали в хуторах раскулачивателями...
В.К.".

Источник.

“Социально опасен”.
(рассказ про богатовского казака).

Год назад в местной газетке заметкой “Чтобы внуки могли напиться” богатовский старик ратовал за чистую воду родника. Называлось то место издавно “Борисовы вербы”. Нет уж и верб тех, и родников с их чистой и мягкой, словно дождевой водой. Запруды новоявленных соседей превратили проточные роднички в стоячее болото. Никто из хуторских властей не хотел связываться с “крутыми” соседями - хором заверяли, что всё равно там хорошей воды не будет. Почти триста лет стоит хутор и тот куток - десятка два дворов - пользовался ключевой водой. Теперь плещутся там утки да топчет вязкое дно хуторской скот.
Старик в мое первое посещение был осторожен. Вручил ему номер нашей газеты -не может быть, чтобы старый казак не расшевелился! Действительно, Василий Стефанович Севостьянов пришёл на третий день и кое-что рассказал. Хутор Богатов - родной для моей мамы, и я понимал всё буквально с полуслова.
+ + +
Их было четыре брата Севостьяновых: Михаил, Григорий, Александр и он, младший - Василий -1909 года рождения. Сразу надо оговориться: много было в хуторе и районе однофамильцев.
Василий помнит гражданскую. По весне 1918 г. жгли пьяные эшелонщики хуторские курени. Казаки полтора десятка их вырубили на Мачагах, защищая коней, ещё три десятка - в другой стычке. В советское время виноватыми оказались богатовские “белобандиты”, защищавшие свои семьи, хутор от пришлых убийц и грабителей.
Особенно врезались в память события начала зимы 1919 года. Из Ольховника через Богатов, далее мимо Ясеновского (теперь х.Чапаев) шли цепи красных на Мечетной. Старик долго плевался на бывшего учителя из Бугураева, навравшего три короба о том неудавшемся походе красных. Писал товарищ с чужих слов, отталкиваясь явно от коммунистического берега.
Мать Василия тогда месила тесто в лотке, готовилась печь хлеб. Заскочили несколько красноармейцев, облазили все горшки - ничего не нашли. Хватают тесто - и в рот, и в карманы, и за пазуху. Расхватали всё! Переправилась голодная орда по льду через Донец, обошла с двух сторон курган Перенятный (теперь Пирамидный).
Рассказчик, тогда 9-летний казачонок, в числе хуторских мальчишек на другой день катался на салазках с противоположного берега реки. Где-то к обеду увидели ребята, как бежали красноармейцы назад, бросая винтовки, подсумки, а кое-кто и шинели. Почти последними мчались под гору артиллеристы. Выскочили на лед, тот треснул под тяжелой пушкой. Ездовой успел соскочить, а сидевшие на передке два артиллериста оказались в полонке и через мгновение исчезли вместе с лошадьми. Орудие так и не вытащили: с одного берега обстреливали казаки, с другого - красные. Может, так и лежит та пушка на дне...
Плохой был для властей хутор - ни один казак не служил у красных. И при советской власти ему досталось: всех взрослых казаков, имевших глупость вернуться после гражданской войны домой, перестреляли. Мало того, всех ребят, ставших к 1934 году взрослыми, забрали, и ни от одного нет и весточки. Оставили сирот Назаровых - отец умер в 1907 году, не тронули братьев Севостьяновых - отец у них погиб в начале Великой войны.
Началась коллективизация. В колхоз Василий не пошёл, как ни насиловали хуторские активисты, чем особенно подпортил отчётность председателя сельсовета Гриба-Филиппа. Как сирота, сумел устроиться на курсы шоферов.
- Ты, говоришь, - говорит он, - что Гриб был безвреден? Не скажи! Кто знает теперь правду?
В 1929 году Василий зимой вёл вечером машину и осветил фарами троих. Двое вели третьего - Михаила Ильича Назарова. Остановил Василий грузовик, уступая дорогу. Одного из конвоиров он узнал - это был Колодкин Филипп. Возле энкэвэдзшного воронка конвоиры схватили арестованного за волосы и ноги, забросив в кузов.
- А написал на него донос его зять Гриб-Филипп! Напраслину возвел на человека...
В 1935 году казакам разрешили служить в армии. Комиссия в станице призывала малолеток, а вместе с ними и братьев Севостьяновых. Трое получили военные билеты, а Василия забраковали. Гриб-Филипп кричал, что Васька - кулацкий зять (тесть его, Лугадцев Илья, погиб в первый год Германской войны). Секретарь сельсовета Данилов подпевал преду - дядя, мол, его родной имеет большой виноградник. “Такие, - грит, - элементы не годятся в РККА”.
Выдали военный билет, а там написано. “Социально опасен”. Перед самой войной, когда уже запахло грозой, вызвали его в НКВД. Допрашивают, почему выступает против советской власти? Пиши объяснительную! Он так и написал, что не против русской власти, а против хуторских дураков, не умеющих руководить. Слово “русская” потребовали заменить на “советская”, а остальное и так сошло: дураки - они хоть где дураки! Слава Богу, научились разговаривать с советской властью - начнёшь отказываться, так не поверят ни единому слову. В тот раз не посадили...
Началась война. Василию повестка. Шофёр - дефицитная тогда специальность. Вызывает его военком Алексеенко. С порога мат, они так все разговаривали. Кричит, аж стекла звенят:
- Это твои братья? - и перечисляет. - Значит, они наши, а ты зять кулацкий?! И против хуторской власти?!
Объяснил Василий конфликт с хуторским царьком. Военком слушал-слушал, а потом как стукнет кулаком по столу, аж бумаги посыпались на пол:
- Кто написал это? Почему не призывали?
Определили казака в 13-й артполка 8-ю батарею - на ЗИС-5 снаряды подвозить. В конце 1941 года их окружили немцы. Машины разбомбили, а те, что остались - без бензина. Потом лагерь для военнопленных, голод несусветный. На выбор - помирай или иди в казаки. Направили в родную станицу, а там сказали, что надо идти в полицию, там мало людей. Был ещё ход - в 1-й Синегорский атаманский полк. Туда ушёл односум по лагерю Стефан Орлов - набирали в полк в семи верстах в соседнем хуторе.
Пошёл в полицию. В Калитве народ выбрал станичным атаманом Палеева Ивана. Это наш старый усть-белокалитвенский казак, честный до предела человек. Где-то потом сгинул. На одном из последних сходов станичников он, кстати, говорил:
- Вы встречали немцев, как освободителей, хлебом-солью. Выбрали меня в атаманы, а потом будете нас осуждать перед советской властью. И не защитите нас, не поможете нам. Так было после гражданской, так будет и теперь!
Как в воду глядел атаман!
Начальником полиции выбрали Севостьянова Андрея - однофамильца Василия.
- Стройный казачина, - вспоминает старик, - белоусый такой. Твой дядя Назаров Алексей рассказывал, как его истязали в НКВД. Одно слово, костоломы. Народ выбирал, а они потом избранников народа забивали насмерть.
Досталось и Василию: болтали, что начальник полиции его брат даже те из хутора, кто прекрасно знал, что это не так. До того выбили порядочность из людей, что они до сих пор повторяют. И по старой памяти орут, что будут голосовать за родную партию. Да так исходят криком, чтобы все слышали. А у самих дедов постреляли без суда в Ольховской балке, под пытками заставляли оговаривать себя и других. А те, кто заставлял... Активист Захарка Алпатьев хутор расказачивал и раскулачивал, а немцы пришли - с хлебом-солью встречал... В декабре выгонял хуторян рыть для немцев окопы, порол баб палкой из краснотала, а красные пришли - снова затанцевал вокруг властей.
- Как это понять? - спросил я алпатьевского внука.
- В то время только так и можно было выжить, - с улыбкой отвечает. Но вернёмся к Василию. В полиции он охранял то железнодорожный мост. то военнопленных в совхозных птичниках за станцией (немцы внутри с собаками, казаки снаружи). Рядом лагерь перемещённых лиц. Немцы воевали цивилизованно, эвакуировали из зоны будущих боёв мирных жителей. У нас были в основном из Сталинграда. После Сталинградской катастрофы они разбежались в поисках пищи.
В начале осени чистили военнопленные улицу Песчаную. Один из них был сильно обожжён, еле ходил. Поставили его носить воду из колодца в котелках для работающих. Пожалел Василий красноармейца - показал свой дом, прошептал:
- Как немец отвернётся, ты через стенку и в дом. Дверь я оставил открытой.
Пришел Василий с дежурства, тот под кроватью спит. Переодел его во всё своё и отвёл к матери на Богатов. Обстирала она его, вшей повыводила, откормила доходягу. Помогал он ей по хозяйству, к зиме накосил хорошую копну сена. Пришли русские, его снова забрали в армию, успел только поблагодарить. Было ещё - на дежурстве ночью вывел Василий из лагеря знакомого жителя хутора Ясеновского, Прокопенко. Его дочь Мария Васильевна давала как-то материал об этом в местную редакцию - не приняли. Не в их строку, стало быть...
В конце января тронулись на запад. Первый же хутор на пути отступления – Мечетной. Забиты беженцами не только дома, но и сараи, и клуни, и курятники. Вошёл Василий во флигель, люди весь пол заняли, а угол простыней отгорожен. Отодвинул занавеску, а там бабьи ноги торчат в гору. Мельком угадал обоих. Она - наша хуторская (муж в Красной армии), он - из соседнего хутора. Не обратил тогда Василий Стефанович особого внимания на это забавное происшествие. Другие думы - как уцелеть.
Через десять лет Василий вернулся из заключения. Тут хитроватая особа и распустила слух, что он то ли ей, то ли другой стрелял по ногам. Вдруг он расскажет, как она с любовником эвакуировалась? Тогда она становилась полицейской подстилкой. А так всё просто: скажет что Василий, она объяснит, что эта брехня ей в отместку. Где та стреляная-хромая - никто не знает, но до сих пор хутор верит в эту парашу.
В первые годы после заключения очень трудно было. Сколько их, доказывавших властям подобным образом свою преданность? И нужно было всего-ничего - на людях облаять бывшего полицая, заклеймить. Сейчас эти людишки “строят” Капитализм, даже про монархию бормочат. Правда, Петра Николаевича Краснова не желают признавать. Он, мол, враг! Воевал с ними. И уж больно их “капитализм” что-то большевизмом воняет!..

Записал В. Карпов".

Ссылка.

Автор статей: "В.К" - Виктор Карпов. Фото выполнено в г.Белая Калитва (1960-е годы).

Жизнь Казачки.

"Моя мама, Мария Петровна Емельянова (урождённая Свинарёва), умерла 18 марта 1993 года. Она была сестрой последнего дореволюционного атамана Усть-Белокалитвенской станицы — Свинарёва Фёдора Петровича, и дочерью последнего атамана хутора Богатова — Свинарёва Петра Николаевича.
Родилась мама в хуторе Богатове тогдашней Екатерининской станицы 1-го Донского округа — в начале лета 1917 года, в самый канун гражданской войны. Но только летом следующего года, когда на наших землях разгромили банды каменского портного — «фальшивомонетчика» Ефима Щаденко, польского еврея Романовского, вытеснив к Царицыну свору «шелонников», старший брат по матери Алексей «сбегал» на коне в станицу зарегистрировать рождение. Кто напутал: четырнадцатилетний брат или батюшка, но дату рождения записали днём регистрации — 3 августа 1918 года.
Ещё не было и годика маленькой Машеньке, как убили её родного брата Фёдора. Много знал станичный атаман о бандитах, ставших к тому времени красногвардейцами, сам их вылавливал. Разбойники отомстили. Ещё через год где-то на Верхнем. Дону умер от тифа другой её брат по отцу — шестнадцатилетний Григорий: возил патроны казакам вместе со сводным братом. Алексеем. Братьев опознали какичёвские казаки. Одного похоронили там же, другого, чуть живого в тифу, привезли в хутор.
Трёхлетней девочкой она лишилась отца, которого зверски казнили пьяные хуторские активисты: живому отрубили уши, нос, разрубили рот, штыком выкололи глаза. А перед этим пытали: привязав к кроватной сетке, подносили под живот горящие головни. «Вина» его была в том, что выбрали его хуторским атаманом, что у него пятеро сыновей — четверо из них воевали на Германской, трое потом на стороне белых, двое других к тому времени были уже на том свете, трое из них были казачьими офицерами. И ещё виноват он был в том, что по поручению общества купил церковь и перенёс её в хутор.
Сразу после казни жена Петра Николаевича забрала трёхлетнюю дочку и двух сыновей от первого брака Алексея и Александра, а также к тому времени ещё живую свекровь, и ушла в полуразвалившуюся землянку, что до сих пор стоит на подворье родителей её первого мужа. Там у обрыва на берегу Донца прошло всё детство и юность казачки. Всю жизнь им приходилось открещиваться от Свинарёвых, чтобы не прошелся по ним «карающий меч» разбойников, захвативших власть.

Молчали в семье и про отца, и про пятерых братьев Свинарёвых. Об их существовании я узнал случайно, то ли в пятом, то ли в шестом классе, когда об этом проболтался, будучи навеселе, строжайший и добрейший в душе наш директор Голицын Георгий Михайлович, учивший ещё мою маму. Как-то он зазвал меня в кабинет и, взяв в пятерню мою стриженую голову, сказал:
- Ты, Виктор, весь пошел в своего дядю…
Дома ахнули, однако все-таки вынуждены были частично удовлетворить моё любопытство.
А необходимость скрывать от несмыслёныша некоторые факты из жизни предков была! Как-то после зимних каникул в 1-ом классе учительница спросила, кто и что читал на каникулах? Когда дошла очередь до меня, то я гордо сообщил:
- Библию!
Учительница ахнула. Мама училась в Новочеркасске на курсах геодезистов. Когда она приехала на каникулы, её срочно направили в станицу для выволочки из-за несоветского воспитания сына. Большую часть вины возложили на бабушку, а маме по записочке продали в когизе три тогда чрезвычайно дефицитные детские книжки: «Кавказский пленник» Л.Толстого, про Ваньку Жукова Чехова и «Тараканище» Чуковского.
Спустя более полувека учительница рассказывала про этот случай в юмористических тонах, но тогда маме было не до смеха! … После революции замерла хуторская жизнь. Где-то гремел НЭП, здесь же методично уничтожали казаков – особенно тех, кто служил в Добровольческой и Донской армиях. А служили там все наши казаки. Байки это большевицкой пропаганды, что были белые и красные казаки. Была только мизерная часть казачьих предателей со своими вожаками, изменившими присяге. Их использовали, а потом ликвидировали. И потом за время существования своей власти большевики тщетно пытались изготовить «красное казачество».

Оставшиеся вдовы, старики и старухи собирались долгими зимними вечерами, вспоминали прошлые времена, своих детей, мужей и братьев, убитых и разогнанных по всему белу свету. Говорили шёпотом, свет не зажигали: под окнами тогда ходили «слухачи» — подростки, прикормленные бесовской властью. Потом читали Библию. Для этого накрывали стол двумя сшитыми одеялами и под столом в компании с чадящей коптилкой сидела десятилетняя Маша и вполголоса читала собравшимся «Откровения Иоанна Богослова». Пытались предугадать, когда же случится Апокалипсис и скоро ли будет конец бесовской власти?
Спустя несколько лет старик — владелец большой Библии в коричневом переплёте из телячьей кожи — подарил её маме. Она до последнего времени была у нас. Недавно я отдал её тем, кто больше нуждается в ней. Как же доставалось мне за нее в школе. Узнав, что у нас Библия, бабушку объявили «колдовкой чёрной и белой магии», маму таскали в школу, а меня подговаривали сжечь книгу. В мелкой травле участвовали учительница и переростки-комсомольцы, учившиеся со мной в одном классе. В результате я наотрез отказался от красного галстука и не вступил и комсомол.
Теперешнее поколение, не жившее на Дону в те годы, не верит в то, что здесь творилось. Ещё много лет после гражданской войны забирали казаков и уничтожали: сначала не таясь, потом более изощренно. Во время коллективизации в одну только ночь забрали из маминой малой родины — небольшого хуторка Богатова — сразу 34 молодых казака, не желавших вступать в колхоз. Но брали в тот год и до, и после. Тяжелые тучи клубились над нашей семьёй. Бандиты, которых сажал в 1916 году Фёдор Свинарев, стали теперь большими людьми: генералами, полковниками, станичными активистами, почётными «партизанами», и очень не хотели, чтобы кто-то знал их уголовное прошлое!

Где-то в 1929 году был отправлен на Соловки старший брат мамы Николай — нижних чинов казак, вернувшийся незадолго до того из эмиграции. Чуть позже посадили в шахтинское ОПТУ предпоследнего, Илью, хотя в 1920 году он служил какое-то время командиром экскадрона у красных. Известные в станице врачи заступились за него, вызволив из шахтинских застенок, и на следующий день уехал брат с одним чемоданчиком в Азербайджан, чудом избежав повторного ареста. Уже поднимался по скрипучим ступенькам на «верьха» наряд с винтовками, когда Илья открыл окно, перелез на «ходы» и спрыгнул вниз. Этот эпизод, как и рассказ о пытках деда горящими головнями, я знал с детства.
Не обошла чёрная судьба и третьего брата, Льва, к тому времени партийного. И ему пришлось уехать на Кавказ. Через два года, обосновавшись в Баку, приехал он в Усть-Белокалитвенскую и тайно забрал жену и дочь. В коллективизацию забрали бабушку и посадили в «выход» — вырытый в земле подвал. Три дня и две ночи отсидела там пожилая женщина, но идти в колхоз отказалась. Пьяные активисты стреляли в погреб из нагана, женщина прижималась в безопасный угол и творила молитвы. Дочь плакала снаружи. Вообще палку коллективизации в хуторе перегибали так сильно, что в это дело даже вынужден был вмешаться проживающий в Ростове поэт Демьян Бедный, посвятивший осатаневшим хуторским активистам стишок, в котором сильно задел одного из них, Захарку Алпатьева.
Свирепый голод 1921 года мама не помнит. По хутору тогда шастали продотрядовцы, выгребали всё подчистую. Зимой по хуторам разразилось людоедство. Не было зерна, да и некому и не на чем было пахать. Семья голод пережила благодаря отцу, который перед приходом оккупантов закопал зерно. А вот уже голод 1933 года помнила до мельчайших подробностей.
Брат Алексей, возвращаясь поздним вечером с рыбалки, случайно увидел, как хуторской активист закапывал на своём гумне два мешка с реквизированным зерном. В тот год они отбирали у казаков всё до зёрнышка, изымая даже простейшие «мельницы» — два круглых камня, положенных друг на друга, а владельцев отправляли в ссылку с пометкой — «имел мельницу». Пользоваться ступками было нельзя: стук её хорошо был слышен с улицы. Люди, прячась, варили немолотое зерно. Так активисты бегали по отхожим местам, всматриваясь, нет ли в испражнениях пшеничных зёрен? Мама вспоминала, как она брала совок и шла за полкилометра в когда-то свой «свинарёвский» сад, что на берегу Донца сразу за Коротеньким Ярком. Там копала ямочку… Так делали и остальные: желудок не переваривает оболочки нерастёртых зёрен.
Для «своих» же были хлебные пайки. Семья того активиста не голодала, а мешки с зерном они не разыскивали по другой причине — боялись огласки. Но бабушка все равно всю жизнь считала воровство сына большим грехом и отмаливала за себя и за него.
В те времена часто устраивали обыски. К шмону привлекали и честных людей, попробуй откажись! Искали зерно, прикатывали всё, на что падали их взгляды. Бабушку в хуторе уважали за честность и полное неприятие новой власти. Однажды, когда заканчивали у неё обыск, подзадержался один из «привлечённых» и шепнул старухе, что скоро будет ещё один обыск с участием станичного уполномоченного – мол, зерно, зашитое в матрац, нужно перепрятать. Мама помнила, как они распарывали матрац и между слоями ваты помещали плоские простёгнутые мешочки-карманы с пшеницей…
Помнила мама, как шла осенним утром в школу и видела сбок дороги умирающего от голода. Возвращаясь домой, в потёмках споткнулась о какой-то мешок. Ощупала и ужаснулась: мёртвый человек! Шесть километров до дома бежала без остановки: ей казалось, что мертвец преследует её. Зимой мама квартировала у дяди Пети, родного брата бабушки. Он был бездетен и жил со своей женой Марфой как раз напротив вокзала. Весной 34-го года среди ночи услышала на хозяйской половине стук, грохот сапог, матерщину, завывание тётки: забрали Петра. Так никто и не знает, где он. Рассказывали, что кто-то из казаков, служивших с ним, волею судеб был заброшен на западном пароходе перед самой войной на какой-то полярный остров и, якобы, видел Петра, прикованного к тачке: казак грузил уголь на их пароход. Приковывали, как объясняли потом, с чисто хозяйственным умыслом, чтобы не уронил дефицитную на севере тачку в воду. «Самая гуманная в мире власть» имела самых настоящих рабов. Рассказал об этом казак, пришедший на родину в 1942 году вместе с немцами.

У маминой матери, т.е. у моей бабушки, было восемь братьев. И все, за исключением двух рано умерших, воевали на Германской, а потом у белых. Были расстреляны, сосланы, разогнаны не только братья, но и их дети. Истории некоторых из них пострашнее этой — например, побег из бахмутовского концлагеря её двоюродного брата Ивана Фроловича. Училась мама в станице, ходила в школу за 12 км. Однажды её исключили, как дочь врага трудового народа. Было у большевиков и такое поветрие — не давать детям своих классовых врагов и среднего образования. А мы расписываем ужасы фашизма: это Гитлер, мол, считал, что русским достаточно начального образования! … Дважды мама и сама бросала школу — нужно было няньчить детей старшего брата. В 1936 году по окончании 9-летки маму рекомендовали учительницей начальных классов: в районе не хватало учителей. От греха подальше специально послали в чужой Каменский район. Три месяца учила детей в Нижнеясеновском. Где-то ближе к зиме вызвали её к директору. В кабинете сидел незнакомый в военной форме, весь затянутый в ремни.
- Мария Петровна, Вы из каких Свинарёвых будете? Не из Богатовских? … Такая не имеет права учить нашу молодежь!
В тот же день ей дали расчёт, а на следующий к вечеру она была в родном хуторе. Бабушка ахнула, но и обрадовалась: приходили сваты из Бугураева. Через месяц её просватали за моего отца. Началась совсем другая жизнь.

Палачи её отца — отец и сын Сухорутченко и пьяница из казаков станицы Усть-Белокалитвенской некто Агуреев — жили в Богатове до самой коллективизации. Быть хуторским активистом тогда значило, среди прочих благ, иметь бесплатное зерно и другие продукты, отобранные у казаков. После коллективизации старший убийца сдох от очередной пьянки, младший счел за благо перебраться в другой хутор. Тогда многие так делали: натворят кровавых дел и в другое место. Детей у младшего палача не было, и они с женой взяли приёмыша.
В 1950 году мы переехали на очередную квартиру. Рядом через узенький проулок — заросший двор с флигелем и большим фундаментом куреня. Дом в Гражданскую сожгли красные, а во флигеле жили погорельцы до самой коллективизации. Потом ставшую полунищей казачью семью раскулачили, памятуя, что они до революции жили зажиточно и имели курень под железом, а флигель отдали переехавшим. Бездельники из активистов повсеместно перебирались из землянок в просторные курени и флигеля. В войну палача забрали полицейские, и к моменту нашего переезда там жили его жена и приёмный сын. По старой привычке, эта семья не обременяла себя хозяйством, двор зарос, а у них круглый год играли под деньги в карты и лото, лузгали семечки и курили.

…Летом 1942 года немцы сомкнули клещи где-то в районе Морозовской. Активистам района было предписано без приказа не эвакуироваться, чтобы не создать преждевременно панику. Задним числом большевицкий официоз объяснял, что они были оставлены на подпольную работу да нашелся, мол, предатель… Какое подполье, если их знали по кровавым делам во всей округе? Пытаясь вымолить жизнь, они выдавали своих.
При немцах полицейские часто наведовались к палачу в дом: у хозяина не переводилась самогонка из зерна сгоревшего эшелона. В один из вечеров, когда хозяин провожал подвыпивших стражей нового порядка, вслед выскочил приёмыш и окликнул отца, видимо, решив, что тот уходит надолго:
- Папа, а що мы будемо робить з пулемётом?
- Каким пулемётом? — протрезвели полицейские.
- Та що батько в клуне пид яслями заховав, — расхвастался мальчик.
Полицейские забрали и батька, и его пулемёт. Возможно, что сверились казаки со списками, подлежащих аресту. Его искали в другом хуторе, а то бы давно арестовали. Жизнь его закончилась в одном из заброшенных шурфов возле Александровска-Грушевского (теперь г. Шахты).

Спустя 10 лет его жена, увидев в соседях женщину, которую её муж сделал вдовою в 1920 году, начала вести допросы. Бабушка и мама переполошились, зная с какой лёгкостью власти могут посадить, а потому всячески отнекивалась. А та напирала;
- Это вы моего мужа выдали!
Тогда я в очередной раз выслушал бабушкино кредо жизни:
- Молчи, Витюшка, а то посадят.
Мама и бабушка пережили тогда считали, что по неопытности я могу сказать что-то опасное. К счастью, через год мы уехали в станицу. Мальчик же, невольно выдавший своего отца, жив до сих пор.
Последнюю порцию травли мама получила уже в начавшуюся перестройку, в 1986 году. Мы с ней въехали по обмену в очередную за мою жизнь квартиру. Напротив жил отставной энкеведешник, бывший начальник районной милиции Синицын. Его жена была учительницей, ярой безбожницей, «обессмертившей» себя разгромом станичной церкви в хрущёвские времена. Это она, привлекая к этому учеников, жгла иконы и церковную утварь разгромленного храма.
К моменту нашего переезда эта пара, натасканная в далекое комсомольское время на уничтожение казаков, узнала, что мама сестра атамана. Началась долгая травля больного человека. Маме вменялось в вину вывешенное на балконе бельё и другие мелочи. Она приходила со двора, где под тополями за столиком отдыхали все старушки, с трясущими руками и просила меня разменяться квартирами и уехать отсюда.
В милицию пошла состряпанная отставным юристом бумага, в которой меня обвиняли в побоях старухи — жилицы квартиры под нами. Соседи, видя травлю, написали письмо в милицию, где охарактеризовали эту старуху, как кляузную женщину. Подписалось 18 квартир из 23-х. Но мама, и без того больная почти 20 лет диабетом, слегла от волнений и угроз. Одновременно и параллельно с этими делами усилили нажим и на моей работе В результате травли и у меня обострился диабет. Маме не говорил, чтобы не расстраивать её ещё больше. Уезжать было некуда, они были везде, растворены среди людей, как поваренная соль в океане. На работе мне громогласно предлагали уехать туда, откуда я приехал. А это моя родина. Здесь я родился и вырос, сюда вернулся после 12 лет вынужденного отсутствия. Эту землю защищали мои предки. На кладбищах окружающих станицу хуторов и самой Усть-Белокалитвенской лежат мои и мамины деды, прадеды и пращуры. Убираться отсюда мне предлагали приехавшие сюда иногородние с повадками оккупантов! …
Через две недели после смерти мамы пришло письмо с пугающим обратным адресом. Городская прокуратура убеждала меня, что в смерти мамы никто не виноват. Так ли это? …

В. Карпов".

Источник.

"Бессмертный Полк" в г.Белая Калитва. Фото из газеты " Перекрёсток" от 13 мая 2016г.: