Тбилиси. Юрий Тынянов.
ВСТРЕЧИ В ТБИЛИСИ
В октябре 1933 года в Тбилиси впервые приехал выдающийся русский
писатель, литературовед и критик Юрий Николаевич Тынянов.
Тициан Табидзе до того говорил мне, что беседовал обо мне с Юрием
Николаевичем. Тынянов в тот период готовил к изданию пушкинское "Путешествие
в Арзрум" со своими комментариями. И я как специалист в области истории
кавказских войн в какой-то мере мог оказать ему помощь.
Тынянов входил в состав той бригады русских писателей, которая приехала
в Тбилиси для участия в подготовке Декады грузинской литературы в Москве. К
тому же Юрий Николаевич являлся членом редколлегии, а затем главным
редактором основанной Максимом Горьким серии "Библиотека поэта", в которой
намечалось издать сборник грузинских поэтов-романтиков. В этом отношении я
также должен был ему помочь.
В час дня в вестибюле нижнего этажа Дома писателей я встретился с
Тицианом, и он сказал, что Тынянов здесь, наверху, и вот-вот должен
спуститься.
Тынянова, ученого и писателя, я хорошо знал заочно, читал его романы
"Кюхля" и "Смерть Вазир-Мухтара", рассказ "Подпоручик Киже" -- эти шедевры
современной русской исторической прозы, а его литературоведческие труды
"Проблема стихотворного языка" и "Архаисты и новаторы" и критические статьи
изучил специально...
Вот и он сам. Юрий Николаевич в сером костюме и с тростью в руках бодро
спускается вниз по ступенькам деревянной лестницы. В грациозном покачивании
тростью, во всем его облике угадывалось сознательное стремление к
элегантности. Перед нами -- среднего роста мужчина, с красивым высоким лбом,
черными глазами и на редкость бледным лицом, за природным артистизмом и
дисциплинированной сдержанностью которого ясно чувствовался в меру ироничный
ум. Тынянов при надобности прекрасно скрывал эту свою черту под маской
рассеянности и индифферентности.
И тем не менее он с первых же минут знакомства очаровывал всех и
вызывал симпатию окружающих.
-- Думаю, наше знакомство будет полезным для нас обоих, Тициан уже
говорил мне о вас! -- сказал мне Тынянов, как только мы познакомились.
Я растерялся от такого обращения, ни слова не смог вымолвить в ответ.
Вначале я предложил Тынянову пойти в университетскую библиотеку, где
хранилась доселе неизвестная рукопись одного из декабристов. Юрий Николаевич
весьма заинтересовался рукописью, и мы тотчас же отправились в университет.
Книгохранилище университета располагалось в нижнем этаже здания. В годы
моего студенчества директором его был всемирно известный ученый, профессор
Григол Филимонович Церетели, один из кумиров нашего поколения, лектор
Тынянова по Петербургскому университету. В 1933 году Григола Филимоновича
вместе с Иванэ Джавахишвили перевели в Государственный музей истории Грузии.
Юрий Николаевич долго и кропотливо рассматривал рукопись, выписывал
заинтересовавшие его места. Тут я должен признаться, что по сей день не имею
никакого понятия о содержании этой рукописи.
На обратном пути мы сели в битком набитый трамвай (тогда он еще ходил
по центральной улице города). Вдруг Тынянов схватился рукой за сердце и
страшно побледнел. Оказывается, у него пропали часы.
-- Единственная вещь, которая у меня от матери, -- огорченно проговорил
он, но тотчас взял себя в руки. Никогда после за все время пребывания в
Тбилиси он не обмолвился об этом, столь его огорчившем факте.
-- Жара... -- сказал Юрий Николаевич после минутного молчания. -- Мне
трудно дышать... Сойдем. Пройдемся пешком...
Мы сошли с трамвая. Тынянов шел, словно и не случилось ничего
неприятного, и спрашивал о каждом мало-мальски примечательном здании на
проспекте Руставели, в то же время вспоминая некоторые интересные места
недавно прочитанной им рукописи.
В аллее перед Дворцом пионеров нам встретился Ираклий Андроников,
давнишний его знакомый, у которого Тынянов и остановился в Тбилиси. Русский
писатель восхищался личностью его отца, известного грузинского юриста
Лаурсаба Андроникашвили, сверстника и товарища Иванэ Джавахишвили по
Петербургскому университету. Меня это не удивляло, поскольку, как и многие
другие, я хорошо помню публичные выступления и лекции Л. Андроникашвили,
человека редкой эрудиции, в совершенстве владевшего ораторским искусством и
блестящим даром импровизации. Мне довелось и беседовать с ним. Однажды,
вместе с Тыняновым,-- в доме Андроникашвили на улице Дзнеладзе, а до того --
у живущего на верхнем этаже того же дома профессора Александра Барамидзе.
И вот трое, Юрий Тынянов, Ираклий Андроников и я, направились в Музей
истории Грузии, чтобы повидать Григола Филимоновича Церетели. Встречу
учителя с бывшим учеником я вкратце описал в своих опубликованных
воспоминаниях о Г. Церетели.
Их впечатляющая беседа о Гете и Пушкине незабываема. К сожалению,
восстановить ее дословно мне уже не по силам.
Мы с Юрием Николаевичем еще два раза ходили в музей осматривать
различные экспонаты. Превосходные пояснения давал русскому писателю
грузинский историк Леван Мусхелишвили.
В музее же мы познакомили Тынянова с Павле Ингороква, который показал
ему рукопись "Вепхисткаосани" с иллюстрациями неизвестного художника. На
одной из миниатюр персонаж в персидском наряде выводил на свитке буквы.
-- Иллюстратор рукописи -- грузинский художник, -- пояснил писателю П.
Ингороква. -- Это видно из того, что нарисованный им якобы магометанин пишет
слева направо, а не наоборот, как то следовало ожидать от персидского писца.
-- Только наблюдательный палеограф мог заметить эту деталь, -- сказал
Тынянов, когда мы вышли из музея.
Примерно неделю спустя после приезда Ю. Н. Тынянова в Тбилиси в газете
"Литература да хеловнеба" ("Литература и искусство") от 7 октября 1933 года
мы напечатали небольшую заметку под заглавием "Юрий Тынянов", где между
прочим сообщали, что он останется в Тбилиси до 20 октября, и отмечали в
заключение, что "писатель в настоящее время работает над большим романом о
Пушкине...".
Тынянов, однако, остался в Тбилиси на более продолжительное время.
Тициан Табидзе, оказывается, перевел писателю нашу заметку, и когда тот
увидел напечатанный в газете свой портрет, заметил, улыбнувшись:
-- И в русской прессе меня не балуют хорошими портретами. Когда я
рассматриваю их, то кажусь себе почти уродом.
Это было не совсем верно. При жизни Тынянова в московских и
ленинградских газетах и журналах не раз появлялись его довольно хорошие
портреты.
Тынянов коротко, по-джентльменски поблагодарил меня за приветствие в
газете.
Мы встречались с ним днем. По вечерам он находился в квартире
Андроникашвили или гостил у Тициана Табидзе, Николоза Шенгелая и Нато
Вачнадзе или еще, насколько я знаю, в семье профессора Г. Нанеишвили...
-- Я постепенно становлюсь тбилисцем, привыкаю к местной жаре, --
говорил он шутя.
В нижнем этаже Дома писателей тогда находилась столовая. Мы почти
ежедневно встречались там ровно в четыре часа пополудни.
Здесь я познакомил Юрия Николаевича с Галактионом Табидзе и Михаилом
Джавахишвили. М. Джавахишвили подолгу беседовал с Тыняновым о проблемах
исторического романа. Грузинский беллетрист восхвалял метод Вальтера Скотта.
Тынянов не разделял его мнения, но М. Джавахишвили упорно продолжал стоять
на своем.
Я тогда впервые заметил, насколько бескомпромиссным был Тынянов, когда
кто-либо категорически начинал возражать ему, не соглашаясь с его взглядами.
Автор "Смерти Вазир-Мухтара" развивал мысль, что между наукой и исторической
прозой постепенно стираются грани и что в новой исторической прозе
традиционному импрессионизму противостоит документальная точность даже
тогда, когда писатель не имеет под рукой соответствующего документа, а
опирается только на свое творческое воображение. Автор исторической прозы
обязан критически относиться к якобы незыблемым общепризнанным фактам, так
как "исторический факт" -- понятие относительное. Хорошо помню фразу
Тынянова, что обязанность писателя показать не только перипетии
взаимоотношений действующих лиц, происходящих на исторической сцене, но
процесс их гримирования за этой сценой, в результате которого "исторические
герои" предстают перед нами измененными. Одно из назначений новой
исторической прозы не описание, а объяснение внутренних закономерностей
явлений и развенчание так называемых "героев".
Все изложенное здесь лишь слабая копия блестяще высказанного
теоретического положения Тынянова относительно своеобразия стиля и метода
современной исторической прозы; по существу же он защищал кредо своего
творчества.
Вместе с тем надо сказать, что во время устной полемики Тынянов не
терял самообладания и всегда оставался сдержанным.
Обычно мы с ним обедали, сидя вдвоем за столом, и беседовали. Длилось
это примерно до 25 октября. Дни эти -- незабываемы...
Тынянов избегал пить вино. И если пил, то два-три стакана.
Ему ни на минуту не изменяла поразительно ясная память. Говорить же о
его колоссальной эрудиции -- излишне. Я, молодой человек, с чувством
робости, даже некоторого страха смотрел на писателя, и он с редким тактом
старался не дать мне почувствовать существовавшую между нами дистанцию.
-- Коллега! Прогуляемся по городу! Что вы предложите посмотреть? --
часто обращался он ко мне.
Он легко находил общий язык со всеми, в ком замечал искреннюю любовь и
уважение к человеку, -- с пожилым и молодым.
Мы выходили в город. Он шел энергично, размахивая тростью, погрузившись
в свои мысли, или заговаривал о Тбилиси, который, думаю, наблюдал глазами
Кюхельбекера и Пушкина.
Глубокое уважение к его памяти заставляет меня воздержаться от
подробностей этих бесед; слишком много времени прошло с тех пор, чтобы быть
точным. Главное, что запомнилось: он считал русскую классическую литературу
одним из величайших феноменов в истории культуры человечества. Столь же
глубоко верил Тынянов в великое настоящее и будущее этой литературы.
Во время одной из бесед он неожиданно с упреком на меня посмотрел и
сказал:
-- Тицианом и вами движет одно намерение: дать мне выпить, чтобы я стал
болтливым. Я сейчас отплачу за это: до завтра вы не услышите от меня ни
слова! -- и тут же прибавил: -- Хотя... коллега, я и завтра выпью вашего
прекрасного вина.
Он, не сказав ни единого слова, дошел до квартиры Андроникова. По
существу, Тынянов играл им же выдуманную роль, и играл ее превосходно.
Некоторые мемуаристы отмечают, что он умел быть язвительным. Возможно.
Я же остался очарованным мягкостью его характера. И не я один. Это свойство
подметил в нем и Серго Клдиашвили.
Не помню ни одной из наших встреч, когда бы Тынянов не заговорил о
Пушкине. У меня осталось впечатление, что мысли о гениальном авторе "Медного
всадника" не покидали его никогда, владели каждой минутой его жизни. Однажды
вечером, когда мы гуляли по Комсомольской аллее, он блестяще прочитал "На
холмах Грузии".
Позднее, в исследовании "Безыменная любовь", он назвал адресатом этого
стихотворения супругу писателя и историка Карамзина. Гипотезу Тынянова
разделяют не все пушкиноведы, но его аргументация глубоко убедительна.
Говорил он и о своих учителях, в том числе -- о лингвисте Бодуэне де
Куртенэ, о прозе Андрея Белого. Он восхищался Велимиром Хлебниковым, любил
Бориса Пастернака, высоко ценил творчество Анны Ахматовой...
Из грузинских друзей Тынянов ближе всех был с Ираклием Андрониковым, с
которым сошелся еще в Ленинграде, и с Тицианом Табидзе.
В прозе Тынянова порой как бы между прочим отмеченная деталь основана
на богатом документальном материале, но автор намеренно умалчивает об этом
материале. К примеру, Грибоедову, несомненно, известен был факт, что
отстраненный Николаем I от должности кавказского проконсула генерал А. П.
Ермолов в своем московском доме убивал время, занимаясь переплетением книг.
В "Смерти Вазир-Мухтара", описывая прощание направляющегося из
Петербурга на Кавказ Грибоедова с Ермоловым, Тынянов "утаивает" то, что
Грибоедову хорошо должно было быть известно, и делает он это совершенно
намеренно. Такое отношение писателя к историческому факту оправдано с
художественной точки зрения.
Когда я спросил Тынянова, не вычитал ли он о "переплетной" Ермолова из
труда историка Погодина, он ответил:
-- Да! Но не только у Погодина! -- и удивленно на меня посмотрел,
должно быть потому, что я читал труд Погодина.
-- Чем объяснить, что вы перевели сборник рассказов Жоржа Дюамеля
"Цивилизация"? -- спросил я.
Тынянов снова удивленно взглянул на меня.
-- Сборник напечатали в 1923 году. Просто это заказ издательства --
ничего больше. Мне выплатили гонорар.
-- А вам нравятся другие его произведения?
-- Ни одно. Извините, я и не читал их, -- ответил Тынянов.
В известном теоретическом труде Тынянова "Проблема стихотворного
языка", по сей день в мировой научной литературе не имеющем себе равных
среди исследований по семантике поэтического языка, автор упоминает труды
Вундта, Пауля, Развадовского, Розенштейна и других, посвященные проблемам
значения слова. Тынянов называет также Мишеля Бреаля, известного
французского археолога и семасиолога, часть из труда которого переведена на
русский язык.
Лекции Бреаля в Лионе слушал некогда один из моих дядей, и, к слову, я
рассказал Тынянову о впечатлениях моего родственника об этом его лекторе и
по возможности передразнил Бреаля. Известно, что Тынянов был превосходным
имитатором. Юрию Николаевичу понравился мой рассказ. Сам он замечательно
копировал своего старшего друга Корнея Чуковского. Однажды они вместе были в
цирке, и Тынянов передал реакцию Корнея Ивановича при появлении на манеже
клоунов и дрессированных животных Дурова, его жесты в общении с детворой во
время антракта и даже тембр его голоса.
В бытность Тынянова в Тбилиси в газете "Известия" от 20 октября 1933
года была напечатана большая статья А. Старчакова "Проза Тынянова". Она
прозвучала некоторым приятным диссонансом среди ранее опубликованных статей
об авторе "Смерти Вазир-Мухтара". Несмотря на то что Максим Горький не раз
давал высокую оценку его прозаической и литературоведческой работе, Юрий
Тынянов не избежал литературных нападок. Мне приятно вспоминать, что я лично
передал ему газету со статьей о его творчестве. Он быстро прочел ее и ничего
не сказал, но хорошее настроение, которое не покидало его весь день, было
более чем красноречивым.
Правда, Старчаков считал рассказ Тынянова "Подпоручик Киже"
развлекательным анекдотом, высказывал и другие сегодня неприемлемые
критические замечания, но общий тон статьи свидетельствовал о глубоком
уважении автора к творчеству Тынянова. Словом, Юрий Николаевич остался ею
доволен.
Порой, насколько мне казалось, он нуждался в одобрении прессы. Сейчас
это звучит странно, но даже после смерти писателя некоторые критики
незаслуженно замалчивали его творчество или неодобрительно отзывались о нем,
о тех или иных произведениях Тынянова, в частности о "Смерти Вазир-Мухтара".
Тынянов собирал материалы для примечаний к пушкинскому "Путешествию в
Арзрум". Он не только длительное время работал над текстом "Путешествия...",
но написал и специальную статью, в которой объяснено много до того
неизвестных деталей, связанных с путешествием Пушкина на Кавказ, и освещены
психологические причины, вынудившие поэта приехать на Кавказ во время
русско-турецкой войны в 1829 году и посетить место военных действий. Этот
труд Тынянова был опубликован через три года (в 1936 году).
Я не раз беседовал с Юрием Николаевичем относительно исторических
реалий, отображенных в "Путешествии". Однажды я спросил, просматривал ли он
напечатанный в Тбилиси сборник "Кавказская поминка о Пушкине",
опубликованный в Тбилиси в 1899 году под редакцией известного кавказоведа Е.
Вейденбаума.
-- Конечно! -- ответил он. -- Только я позабыл взять сборник с собой, а
он мне нужен.
На следующий день я одолжил сборник Тынянову и, кроме того, повел в
Музей Грузии для ознакомления с архивом Б. Вейденбаума, в частности его
"Словарем кавказских деятелей"; я сообщил ему также, что грузинская песня,
услышанная Пушкиным в Тбилиси и внесенная им в "Путешествие..." ("Душа,
рожденная в раю"), специально была исследована Георгием Леонидзе, который
установил грузинский текст и автора этой песни (Д. Туманишвили). Тынянов
попросил у Леонидзе его работу и позднее указал на нее в своей статье о
"Путешествии в Арзрум".
Тынянов сделал в свое время благородное и важное дело, издав в большой
серии "Библиотеки поэта" переводы произведений грузинских поэтов-романтиков.
Тициан Табидзе просил меня оказать ему в этом деле возможную помощь, и,
естественно, я не щадил ни сил, ни энергии. Сборник вышел в Ленинграде под
редакцией Ю. Тынянова и Н. Тихонова. Комментарии к стихам Григола Орбелиани
и Николоза Бараташвили принадлежат мне, Александра Чавчавадзе и Вахтанга
Орбелиани -- Е. Вирсаладзе.
Тынянова совершенно не удовлетворяли ранние русские переводы
стихотворений Н. Бараташвили (Тхоржевского, В. Гаприндашвили). Некоторые из
них он называл "беспомощной" и "анемичной" копией оригинала.
-- Общепринятая характеристика лирики Бараташвили, -- сказал он мне
однажды, -- совершенно не согласовывается с этими переводами.
Особенно не понравились ему существующие переводы "Мерани".
-- Сделайте метрические схемы этого стихотворения, -- сказал он, -- по
которым Михаил Лозинский сможет передать своеобразие ритма текста.
Я немедля исполнил это поручение. Перевод "Мерани", выполненный
Михаилом Лозинским, и в самом деле соответствует ритмической структуре
оригинала, хотя, естественно, не абсолютно.
Когда Юрий Николаевич ознакомился с моими примечаниями к стихотворениям
Григола Орбелиани, он сказал:
-- О писателе с такой интересной биографией можно бы написать целый
роман.
Передо мной лежит номер "Литературной газеты" от 26 ноября 1937 года,
посвященный юбилею Шота Руставели. На первой странице -- статья Юрия
Николаевича, посвященная этой дате. Так она и называется "Дата мирового
значения".
"Советская страна отпраздновала в этом году столетнюю память Пушкина.
Сейчас она будет праздновать другой великий юбилей -- 750-летие Шота
Руставели. В эти дни наша страна празднует даты мирового значения. Великий
грузинский эпос пронес всю свою силу, молодость и обаяние через века до
наших дней.
Я не знаю в мировой поэзии более вечных, более молодых женских слов,
чем письмо Нестан-Дареджан своему рыцарю, чем плач Ярославны в Путивлеграде
на городской стене, чем письмо Татьяны к Онегину.
Русская литература в прошлом не могла приблизиться вплотную к великой
поэме, узнать ее.
Были, правда, и в прошлом попытки, но робкие: старые русские поэты
приближались не к самой поэме, а только к легендам вокруг нее и ее творца
(таково, например, стихотворение Полонского "Тамара и певец ее Шота
Руставели" 1851 года).
Только теперь, в нашу эпоху, взаимно открывшую для народов Союза все их
богатство, Руставели входит в кровь и плоть русской литературы.
О русском языке когда-то декабрист, друг Пушкина, писал, что он --
"богатейший и сладостнейший между всеми европейскими"; но только в нашу
эпоху и только благодаря нашей эпохе наш язык стал мировым языком. Перед
русскими советскими поэтами, перед всею советской литературой стоит почетный
и радостный долг полноценного перевода великого грузинского поэта.
Пусть Нестан-Дареджан станет сестрою Ярославны и Татьяны".
Следует отметить, что Тынянова и в 1933 году интересовал вопрос
перевода творения Ш. Руставели на русский язык, и он не раз беседовал на эту
тему со своими тбилисскими друзьями. Я знаю, что наиболее достойным
переводить "Витязя в тигровой шкуре" он считал Михаила Лозинского, который и
сам был готов приступить к переводу поэмы. Почему, по каким причинам это
тогда не состоялось -- мне неизвестно.
В связи с этим хочу вспомнить одну деталь. Тынянов узнал от Тициана
Табидзе, что я работал над проблемами грузинского стихосложения. Тициан
присутствовал на моем докладе о грузинской версификации в 1929 году в Доме
писателей (председательствовал Симон Чиковани). Сам Юрий Николаевич был
несравненным знатоком и теоретиком стиха, более того -- интерес к этим
проблемам не угасал в нем до последних дней жизни. В. Шкловский вспоминает,
что даже во время тяжкой болезни, прикованный к постели на исходе жизненных
сил, Тынянов продолжал думать об этом: "Сознание возвращалось. Он начинал
говорить о теории стиха". Тынянов-переводчик хорошо применял свои
теоретические знания.
Однако говорить с охотой по данному вопросу Юрий Николаевич мог только
со знатоком. И когда он начинал характеризовать роль пеонов в четырехстопном
ямбе А. Пушкина, ему было приятно, что для меня сфера его суждений не была
terra incognita. Илья Эренбург вспоминает: "Меня сердило, что Юрий
Николаевич ссылался на какие-то "синкопические пеоны", а я не знал, что это
значит, и боялся показать свое невежество". Мне выпало счастье не раз
беседовать с ним о грузинском стихе, об одной из стоп метрической схемы
этого стиха, пеоне, в связи с поэмой Руставели и "Мерани" Бараташвили. Он же
повторял, что следовало обо всем этом заранее предупредить М. Лозинского,
который впоследствии и впрямь сохранил указанную метрическую норму, согласно
тем схемам, которые я передал Юрию Николаевичу.
Взгляды Тынянова на проблемы стихосложения послужили одной из основ
методологической части моей работы "Грузинский классический стих" (1953). Ни
одному из теоретиков стиха я не обязан столько, сколько Тынянову.
Юрию Тынянову принадлежит заслуга и перед грузинской литературой. Под
его литературной редакцией вышел русский перевод "Мудрости лжи" Сулхана-Саба
Орбелиани (1939) и сборник стихотворений "Грузинские романтики" (1940).
В 1939 году в седьмом номере журнала "Чвени таоба" ("Наше поколение")
была напечатана моя статья "Юрий Тынянов", которая впоследствии вошла в мой
же сборник "Книги и авторы" (1941) и "Избранные труды", т. 1 (1962).
Статья касается тыняновской прозы. Это единственная работа на
грузинском языке о творчестве писателя. Тынянов знал о ее существовании.
Могу сказать одно -- написана она с любовью к большому русскому
писателю.
Автор-А. Гацерелиа 1974г.
http://gatchina3000.ru/literat...erelia.htm 