Немченко (!?)

Irina Ol написал:

[q]
Эту фотографию подарил музею уже после смерти В.П. Катаева его сын Павел. От отца он знал, что на ней два друга Катаева – Миша Галий и Евгений Запорожченко.
[/q]

https://forum.vgd.ru/post/1238/95320/p2860587.htm#pp2860587

Volga63 написал:

[q]
Изначально особняк Ермила Ивановича и Натальи Николаевны Запорожченко.
[/q]

https://forum.vgd.ru/post/1238/95320/p2860592.htm#pp2860592

Запорожченко Евгений Ермилович (1898-1990) – краевед:

Родился 15 ноября 1898 года в Одессе.

Мне посчастливилось познакомиться и много лет встречаться с одним из героев повести В. П. Катаева “Разбитая жизнь, или Волшебный рог Оберона” - Евгением Ермиловичем Запорожченко.
Бережно хранил он до самой смерти подаренный ему автором экземпляр книги с трогательной надписью:

“Дорогому другу детства Жене Запорожченко. Валя Катаев. 1975 год”.

С мягким юмором, с доброй улыбкой повествует Катаев о своем друге юности Евгении Запорожченко, “Женьке, реалисте по прозвищу Дубастый”, и в ряде других своих произведений.
Зародившись в чудесном уголке Одессы - Отраде и овеянная романтическими мечтами детства и юности, дружба Запорожченко с Катаевым продолжалась до самой их кончины.
Встретиться с Евгением Ермиловичем Запорожченко всегда было трудно: у него находились десятки неотложных дел. Круг его интересов был очень широк, день расписан даже не по часам, а по минутам.
Поэтому, когда он предложил встретиться в яхт-клубе, это меня ничуть не удивило.
У берега на крутой волне мерно покачивались “летучие голландцы”, “финны”, “солинги”, “торнадо” (катамараны). Бросалась в глаза одна деталь: на мачтах яхт не было парусов. Они лежали на песке и над ними деловито “колдовали” яхтсмены...

“...свежеет бриз и яхта круто обходит башню маяка...”

Это строки из стихотворения Валентина Катаева “На яхте «Чайка»”, которое он подарил Запорожченко в Переделкино. На листок, вырванный из блокнота, Валентин Петрович переписал стихотворение и сделал приписку:

“Мои впечатления от выхода в море на яхте «Чайка» с Ю. Олешей, Э. Багрицким, 3. Шишовой и несколькими нашими друзьями - девушками и молодыми людьми летом 1918 года”.

Море было одним из страстных увлечений Евгения Ермиловича. Но не всегда оно было связано для него со спортом.
В годы Первой Мировой войны немало опасных минут пришлось пережить матросу Запорожченко, когда он служил на миноносце “Феодонисий”, а затем на военном транспорте.
Море круто изменило дальнейшую судьбу одессита. Пароход “Херсон”, на котором студент Запорожченко проходил практику, принадлежавший английской компании, не вернулся в охваченную революцией Россию. Евгений сошел на берег в югославском порту, попал в Загреб, где стал студентом политехнического института.
Но за учебу надо было платить, а деньги кончались. Повезло, пришло письмо от друга, с которым Запорожченко плавал на “Херсоне”, и позвало его в Париж.
Собрав немного денег, Евгений поступил в электротехнический институт. Став инженером, он продолжал самообразование: занимался музыкой, много читал, изучал языки. В эти годы Евгений Ермилович встречался с Иваном Буниным, которого он видел еще в Одессе, с Александром Куприным, Сергеем Рахманиновым, Федором Малявиным, чьи этюды и в Одессе, спустя годы, украшали его кабинет.
Жил Запорожченко на улице Уютной. Особняк этот перешел к нему по наследству от родителей и был построен по проекту известного одесского архитектора Ю. М. Дмитренко...
В квартире можно было увидеть множество зарисовок, натюрмортов, пейзажей, сделанных карандашом и акварелью. “Это работы дяди Жени”...
На одной из акварелей – набережная и старая ратуша в Ницце. Вот дом, в котором родился Джузеппе Гарибальди. Сейчас этого строения уже нет, и поэтому рисунок представляет интерес для историков.
На одном из рисунков маленький, затерянный в горах домик, в зелени оливковых деревьев. В годы войны Запорожченко приходилось скрываться в этом доме от фашистов.
Войдя в Ниццу, оккупанты арестовали Запорожченко. Но патриоты помогли ему бежать из тюрьмы. А вскоре он уже был в отряде, который действовал против фашистов во французских Альпах.
Закончилась Вторая Мировая война. Началась “холодная война”. Французы подозревают, что Запорожченко советский разведчик и высылают его из страны.
Вскоре он возвращается и поселяется в городе своей молодости - Одессе. К этому времени он уже был на пенсии.
Несмотря на годы, Е. Е. Запорожченко поражал всех, кто его знал, неиссякаемой энергией, многогранностью и широтой своих интересов.
Много лет он на общественных началах трудился в обществе охраны памятников.
Это благодаря его стараниям одесситы и гости нашего города могут любоваться реставрированной аркой в мавританском стиле на улице Пироговской.
Это он вдохновил художника Геннадия Гармидера взяться за серии, посвященные старой Одессе...
Умер Евгений Ермилович Запорожченко 24 марта 1990 года в Одессе.

Библиография:

Бинов Михаил, журналист. – Запорожченко Евгений Ермилович (1898-1990) – краевед.

НА ФОТОГРАФИИ Е. Е. ЗАПОРОЖЧЕНКО:

file.php?fid=436531&key=2095920183

Источник:

http://odessa-memory.info/index.php?id=224

МОЁ ПРИМЕЧАНИЕ:

Имена и фамилии нынешних владельцев дома Евгения Ермиловича Запорожченко убрал специально.

elena_krd

Вот! Мне кажется, это правильно! Нащупав фамильное гнездо. просто понять - вот же они, еще не до конца познанные. Там были безутешные вдовы, там были успешные военные строители ( ну там, немножко осталось на домик), там были переводчики (?) с китайского? - так-то сомнительно. Там был Гаврик с дедушкой, "Петя Бачей" с тетушкой... там было что-то. что еще шевелилось, но уже под напором чуждой, непонятной, страшной силы падет.
В "Белой гвардии" чудесен "полковник Най-Турс" (я часто жене и дочери жту цитату показываю)

[q]
— Умигать — не в помигушки иг'ать, — вдруг картавя, сказал неизвестно откуда-то появившийся перед спящим Алексеем Турбиным полковник Най-Турс.
Он был в странной форме: на голове светозарный шлем, а тело в кольчуге, и опирался он на меч, длинный, каких уже нет ни в одной армии со времен крестовых походов. Райское
сияние ходило за Наем облаком.
— Вы в раю, полковник? — спросил Турбин, чувствуя сладостный трепет, которого никогда не испытывает человек наяву.
— В гаю, — ответил Най-Турс голосом чистым и совершенно прозрачным, как ручей в городских лесах.
— Как странно, как странно, — заговорил Турбин, — я думал, что рай это так... мечтание человеческое. И какая странная форма. Вы, позвольте узнать, полковник, остаетесь и в раю офицером?
— Они в бригаде крестоносцев теперича, господин доктор, — ответил вахмистр Жилин, заведомо срезанный огнем вместе с эскадроном белградских гусар в 1916 году на Виленском направлении.
Как огромный витязь возвышался вахмистр, и кольчуга его распространяла свет. Грубые его черты, прекрасно памятные доктору Турбину, собственноручно перевязавшему смертельную рану Жилина, ныне были неузнаваемы, а глаза вахмистра совершенно сходны с глазами Най-Турса — чисты, бездонны, освещены изнутри.
Больше всего на свете любил сумрачной душой Алексей Турбин женские глаза. Ах, слепил господь бог игрушку — женские глаза!.. Но куда ж им до глаз вахмистра!
— Как же вы? — спрашивал с любопытством и безотчетной радостью доктор Турбин, — как же это так, в рай с сапогами, со шпорами? Ведь у вас лошади, в конце концов, обоз, пики?
— Верите слову, господин доктор, — загудел виолончельным басом Жилин-вахмистр, глядя прямо в глаза взором голубым, от которого теплело в сердце, — прямо-таки всем эскадроном, в конном строю и подошли. Гармоника опять же. Оно верно, неудобно... Там, сами изволите знать, чистота, полы церковные.
— Ну? — поражался Турбин.
— Тут, стало быть, апостол Петр. Штатский старичок, а важный, обходительный. Я, конечно, докладаю: так и так, второй эскадрон белградских гусар в рай подошел благополучно, где прикажете стать? Докладывать-то докладываю, а сам, — вахмистр скромно кашлянул в кулак, — думаю, а ну, думаю, как скажут-то они, апостол Петр, а подите вы к чертовой матери... Потому, сами изволите знать, ведь это куда ж, с конями, и... (вахмистр смущенно почесал затылок) бабы, говоря по секрету, кой-какие пристали по дороге. Говорю это я апостолу, а сам мигаю взводу — мол, баб-то турните временно, а там видно будет. Пущай пока, до выяснения обстоятельства, за облаками посидят. А апостол Петр, хоть человек вольный, но, знаете ли, положительный. Глазами — зырк, и вижу я, что баб-то он увидал на повозках. Известно, платки на них ясные, за версту видно. Клюква, думаю. Полная засыпь всему эскадрону...
«Эге, говорит, вы что ж, с бабами?» — и головой покачал.
«Так точно, говорю, но, говорю, не извольте беспокоиться, мы их сейчас по шеям попросим, господин апостол».
«Ну нет, говорит, вы уж тут это ваше рукоприкладство оставьте!»
А? что прикажете делать? Добродушный старикан. Да ведь сами понимаете, господин доктор, эскадрону в походе без баб невозможно.
И вахмистр хитро подмигнул.
— Это верно, — вынужден был согласиться Алексей Васильевич, потупляя глаза. Чьи-то глаза, черные, черные, и родинки на правой щеке, матовой, смутно сверкнули в сонной тьме. Он смущенно крякнул, а вахмистр продолжал:
— Ну те-с, сейчас это он и говорит — доложим. Отправился, вернулся, и сообщает: ладно, устроим. И такая у нас радость сделалась, невозможно выразить. Только вышла тут маленькая заминочка. Обождать, говорит апостол Петр, потребуется. Одначе ждали мы не более минуты. Гляжу, подъезжает, — вахмистр указал на молчащего и горделивого Най-Турса, уходящего бесследно из сна в неизвестную тьму, — господин эскадронный командир рысью на Тушинском Воре. А за ним немного погодя неизвестный юнкерок в пешем строю, — тут вахмистр покосился на Турбина и потупился на мгновение, как будто хотел что-то скрыть от доктора, но не печальное, а, наоборот, радостный, славный секрет, потом оправился и продолжал: — Поглядел Петр на них из-под ручки и говорит: «Ну, теперича, грит, все!» — и сейчас дверь настежь, и пожалте, говорит, справа по три.

...Дунька, Дунька, Дунька я!
Дуня, ягодка моя, —

зашумел вдруг, как во сне, хор железных голосов и заиграла итальянская гармоника.
— Под ноги! — закричали на разные голоса взводные.

Й-эх, Дуня, Дуня, Дуня, Дуня!
Полюби, Дуня, меня, —

и замер хор вдали.
— С бабами? Так и вперлись? — ахнул Турбин.
Вахмистр рассмеялся возбужденно и радостно взмахнул руками.
— Господи боже мой, господин доктор. Места-то, места-то там ведь видимо-невидимо. Чистота... По первому обозрению говоря, пять корпусов еще можно поставить и с запасными эскадронами, да что пять — десять! Рядом с нами хоромы, батюшки, потолков не видно! Я и говорю: «А разрешите, говорю, спросить, это для кого же такое?» Потому оригинально: звезды красные, облака красные в цвет наших чакчир отливают... «А это, — говорит апостол Петр, — для большевиков, с Перекопу которые».
— Какого Перекопу? — тщетно напрягая свой бедный земной ум, спросил Турбин.
— А это, ваше высокоблагородие, у них-то ведь заранее все известно. В двадцатом году большевиков-то, когда брали Перекоп, видимо-невидимо положили. Так, стало быть, помещение к приему им приготовили.
— Большевиков? — смутилась душа Турбина, — путаете вы что-то, Жилин, не может этого быть. Не пустят их туда.
— Господин доктор, сам так думал. Сам. Смутился и спрашиваю господа бога...
— Бога? Ой, Жилин!
— Не сомневайтесь, господин доктор, верно говорю, врать мне нечего, сам разговаривал неоднократно.
— Какой же он такой?
Глаза Жилина испустили лучи, и гордо утончились черты лица.
— Убейте — объяснить не могу. Лик осиянный, а какой — не поймешь... Бывает, взглянешь — и похолодеешь. Чудится, что он на тебя самого похож. Страх такой проймет, думаешь, что же это такое? А потом ничего, отойдешь. Разнообразное лицо. Ну, уж а как говорит, такая радость, такая радость... И сейчас пройдет, пройдет свет голубой... Гм... да нет, не голубой (вахмистр подумал), не могу знать. Верст на тысячу и скрозь тебя. Ну вот-с я и докладываю, как же так, говорю, господи, попы-то твои говорят, что большевики в ад попадут? Ведь это, говорю, что ж такое? Они в тебя не верят, а ты им, вишь, какие казармы взбодрил.
«Ну, не верят?» — спрашивает.
«Истинный бог», — говорю, а сам, знаете ли, боюсь, помилуйте, богу этакие слова! Только гляжу, а он улыбается. Чего ж это я, думаю, дурак, ему докладываю, когда он лучше меня знает. Однако любопытно, что он такое скажет. А он и говорит:
«Ну не верят, говорит, что ж поделаешь. Пущай. Ведь мне-то от этого ни жарко, ни холодно. Да и тебе, говорит, тоже. Да и им, говорит, то же самое. Потому мне от вашей веры ни прибыли, ни убытку. Один верит, другой не верит, а поступки у вас у всех одинаковые: сейчас друг друга за глотку, а что касается казарм, Жилин, то тут как надо понимать, все вы у меня, Жилин, одинаковые — в поле брани убиенные. Это, Жилин, понимать надо, и не всякий это поймет. Да ты, в общем, Жилин, говорит, этими вопросами себя не расстраивай. Живи себе, гуляй».
Кругло объяснил, господин доктор? а? «Попы-то», — я говорю... Тут он и рукой махнул: «Ты мне, говорит, Жилин, про попов лучше и не напоминай. Ума не приложу, что мне с ними делать. То есть таких дураков, как ваши попы, нету других на свете. По секрету скажу тебе, Жилин, срам, а не попы».
«Да, говорю, уволь ты их, господи, вчистую! Чем дармоедов-то тебе кормить?»
«Жалко, Жилин, вот в чем штука-то», — говорит.
Сияние вокруг Жилина стало голубым, и необъяснимая радость наполнила сердце спящего. Протягивая руки к сверкающему вахмистру, он застонал во сне:
— Жилин, Жилин, нельзя ли мне как-нибудь устроиться врачом у вас в бригаде вашей?
Жилин приветно махнул рукой и ласково и утвердительно закачал головой. Потом стал отодвигаться и покинул Алексея Васильевича. Тот проснулся, и перед ним, вместо Жилина, был уже понемногу бледнеющий квадрат рассветного окна. Доктор отер рукой лицо и почувствовал, что оно в слезах. Он долго вздыхал в утренних сумерках, но вскоре опять заснул, и сон потек теперь ровный, без сновидений...

[/q]

Но ведь и "Дни Турбиных", и "Бег" и даже Петя с Павликом Бачей показывают системный кризис. Крах...Крах системы...

Но внутри нее поют про "Белой акации гроздья душистые", а приходит примороженный Мышлаевский: "С-с-.... без ничего, без валенок бросили в степь?". А что, Петлюра, что ли в валенках? Он такой же разутый-раздетый. Просто - ЭТИ МОГУТ, а эти уже НЕ МОГУТ.

А так, конечно - милейшие люди...

Отрада,
1905 - таможня, Панамское консульство... А уже погромыхивает, "Потемкин" Одессу обстрелял
1914 - война, но далеко, Румыния прикрывает
1916- Румыния ввязалась в войну и тут же рухнула
1918- французская оккупация, перемежающая Котовским, снова белым десантом, снова эвакуацией
1932 - Боренька, спасибо за посылку, с продуктами у нас туговато....
1942 - блокада, померли от голода

Это все - наша история. наша жизнь. Наша! Она такая.... Даже для тех, кто родился позже...

Мой отец покинул Одессу в 1917 году с поддельными документами: Как установить настоящее имя? .