Камоцкие и Комоцкие участники ВОВ 1941-1945 гг.

[q]

Где-то в конце июля 1941 года нас - работников с семьями эвакуировали с рудника. Кассир, поехавший сдать деньги в Госбанк, мы его ждали, вернулся - банк уже эвакуировался.

По распоряжению директора деньги приказано раздать всем работавшим. Кассир брал в руки неизвестно сколько, получающий расписывался, не зная за что. В спешке перевозили остальных к товарным вагонам.

У нас, с Генрихом, двое детей: дочери два с половиной года, сыну нет и года. Взяли с собой перину, одну подушку, одеяло шерстяное - вагоны товарные, а ночи холодные. Один чемодан с пеленками, в другом больше половины уложены деньги, на них спал Слава.

И страх. И боль разлуки с родными местами. Все, что только начали наживать - бросили. И ключ под коврик у порога. С нами эвакуировалась моя мама с младшим сыном и жена старшего брата (он ушел в армию в 1938 году в войска НКВД) Маруся и их дочка, на два года старше нашей дочки. В дороге состав часто останавливали, пропуская санитарные, почтовые. На два дня остановили на ж/д. станции Бузивка, за Днепром, там были готовы к отправке вагоны с лекарственной ромашкой (до сих пор помню этот запах).

Председатель колхоза просил всех остаться убирать картофель. Говорил, что немца за Днепр не пустим. Все были уверены в этом. А жаль…

Мама с невесткой и детьми остались. Через месяц немец их догнал. Это я узнала от мамы, после возвращения домой: когда Днепр стал, замерз еще не совсем, многие, в страхе, перешли его и возвращались домой. Мама и Маруся вернулись в Красноивановку в свою хату.

А мы двинулись дальше. Через 10-20 километров - остановка, загоняют в тупик и снова на 2-3 дня остановка. На стоянках ничего не купишь, отходить далеко от вагонов боялись, вдруг скомандуют – поехали. А двигался не один наш состав. Десятки.

Движемся.…Куда?

В последних числах сентября 1941 года, среди степи, в Донбассе, между Снежным и Красным Лучом, состав остановили. Ни огонька кругом. Скомандовали: вагоны освободить для нужд фронта! Мужчинам всем надо явиться в голову состава. А мы???

Ушел и Генрих…

Нудный осенний дождь, тишина, темнота. Все куда-то делись, а я с детьми стою, держу на руках Славу, а Люба дергает за подол: «Мама, и меня на ручки.»

Холод, а я в красивом, модном, светлом, осеннем пальто, в берете и белых, на высоком каблуке, туфлях. Страх…Неизвестность…

Услышала какой-то шум. Через минуту подошел маленький мужчина и спрашивает:

-А тебе куда?

-А я знаю? Разве я знаю, где я и куда мне.

Посадил меня с детьми и барахлом и молча поехали. Только, подъезжая к каким-то строениям, сказал:

-Вот тут дома, из которых люди эвакуировались. Я вас и оставлю здесь.

Сгрузил, занес все, положил на оставленную кем-то кровать и ушел…в дождь… в темноту.

Расстелила перину, уложила детей. Холод. Дети голодные, плачут. Люба просит хлеба, Славу я еще кормила грудью, но от этого молока у него понос. За эту дорогу «в никуда» дети исхудали, особенно Слава. Ножки тоненькие…Дома уже пробовал ходить, а в дороге…

Ночь. Стучит дождь. Дверь закрыть нечем, кто-то оторвал и ручку.

Слышу, что-то грызет дверь, похоже, крыса, ведь она не знает, что и мне хоть дверь грызи. А я не одна…Голодные дети не могут уснуть. Свое состояние тогда я не помню.

И вдруг – шум машин, ржание лошадей, разговоры. Со страху думала немцы.

Кто-то с фонарем открыл дверь и по-русски говорит:

-Да тут кто-то есть! Да тут и дети!

А дети обои прячутся за меня.

Позвали командира. Видно у многих солдат где-то дети. Замолчали, опустили головы. Командир спросил кто я и откуда. Потребовал паспорт. Помолчал минуту и распорядился принести нам еду. От запаха закружилась голова, я чуть не упала с кровати.

Кормлю детей, давлюсь слезами, а старый солдат подошел и говорит:

-Дай детей, мы сами их покормим, а ты сама поешь.

Вновь зашел командир и спросил:

-Ты умеешь печатать на машинке?

-Умею, но медленно.

Принес солдат машинку, бумагу, копирку.

-Начнешь с утра. Детей солдаты посмотрят.

И распорядился с улыбкой:

– Поставь на довольствие.

Чуть свет, дети видят на столе хлеб и просят, а боюсь, с голоду еще объедятся, заболеют - дала по две ложки жидкого вчерашнего борща и обманула:

-А это не наше, для солдат, им воевать надо.

Неделю стояла часть. Я не выхожу, только по нужде. Дождь, дети с солдатами играют, а я иногда гляну солдату в глаза, а там слезы.

Через шесть дней, ночью без шума, в темноте – часть отходит в тыл, солдаты сказали на пополнение. Занесли мне солдаты три хлеба, в брезентовом мешке килограмма три сахара, две железные банки тушенки. Потискали Славу, погладили головку Любы и уехали.

Немного распогодилось, и я вышла, глянула, где я. Недалеко увидела много длинных бараков. Взяла детей и пошла туда.

Подхожу к двери - сидит старенькая бабушка. Я опустила Любу, села со Славой на длинную скамейку, и обе с бабушкой молчим, обоим ясно все без слов.

-Можно ли здесь пожить немного?- спросила я.

-Да и много можно. Перед войной, кто приехал раньше работать, получили квартиры, а кто и дома. Нам все перемешала война…

Подошла еще женщина, повела смотреть комнату. Навстречу вышли еще женщины. Рассказала им кто я, куда и откуда. Одна из них, Фрося, пригласила меня к себе.

Длинная комната, видно был красный уголок. Где-то в одном углу кровать, много мебели. Ближе к печке была наша кровать. Объявила, что у них нет не клопов, не крыс. Она сама попросила пожить у них. Живет вместе с дочкой.

-Муж (опустила глаза) на фронте.

Люба играет с девочкой, а Славу она напоила подогретым козьим молоком, положила на кровать. Уснул.

Вместе с женщинами перенесла вещи. Показала им деньги, сколько их у меня. Предложила им – отказались.

Пожили мы у Фроси пять или шесть дней. И в последнюю ночь я услышала мужской разговор: решали семейные дела. Утром мы вышли на улицу. Я удивлялась, почему она не разрешает мне выносить мусорное ведро. По моему взгляду она поняла, что я слышала разговор. Заплакала и рассказала, что под кроватью прячется ее муж – дезертир. Он из раскулаченных и ждет, когда дальше отойдут войска, возвратиться на Полтавщину. Она и ее мать батрачили у его отца. Фрося ехать не хочет.

Да разве можно все рассказать!

Вернулись в комнату, позвали женщину. Я спросила, знают ли они район Снежное. Подошел старик и объяснил, что это километров 60 с гаком. Все советуют мне, бери девочку и иди к свекрам, а Славу мы гуртом посмотрим.

Село Ремовка от Снежного примерно в десяти километрах, там живут родители моего мужа, мы были у них несколько раз.

Со слезами, ведь это первая разлука с сыном, ухожу. Иначе не выживем. Вышла рано, прошли километра два, и Люба стала проситься на руки. Снимаю ботиночки и кладу их в карманы. Люба была девочка рослая, полная и долго ее не понесешь. Прошу ее:

-Ты пойдешь ножками, маме тяжело.

Нет почему-то у меня силы. В голове какой-то туман, тошнота. Одела один ботиночек и лезу в карман за другим, оказалось - потеряли. Люба в слезы, кричит:

-Это папа мне купил, красивые красные, а ты потеряла. Я папе скажу…

Дошла до грейдерной дороги, там была тумба цементная землемеров или геодезистов. Сняла свой шарф, Любе под ноги положила. Стоим. Вдали слышу шум машины. Везут технику на фронт и мне в ту сторону. Остановилась одна машина, водители пошли в посадку, может по житейским делам. Я попросила довести меня до Ремовки, сказали, что они не доезжают километров десять, сворачивают направо.

Взяли. Поехали. Люба уснула у меня на руках. Уже темнеет.

Остановил водитель машину и показал налево:

-А тебе туда.

С шуткой попросился в гости.

А дождь идет. И время бежит, уже вечереет. Прошла с километр. Вижу - бричка едет, мужчина с брички остановился:

- Куда тебе?

- В Ремовку. - отвечаю.

- До кого?

- До Комоцких.

- А кто им будешь? Чья жена? Я их сыновей знаю.

- Невестка, жена Генриха.

- Знаю Карла Викеньтьевича. Работали вместе.

За разговором подъезжаем к станции Бесчинская, там, в ж/д. поселке, живет мой спаситель.

- Давай заедем к нам, переночуешь. А завтра я тебя отвезу к ним.

- Нет, нет, мне завтра нужно назад.

-Так у вас уже двое? Боже правый!

Подъехали к его дому, вышла жена. Просит зайти. Они разгрузили картофель, и мы поехали в Ремовку, там полтора или два километра.

У Комоцких ворота большие, железные. Стучит мужчина в калитку, вышел отец, мужчина назвался.

- А что тебя носит по ночам?

- Да открывай, гостей вам привез.

Горькая встреча, слезы, вопросы: где Генрих, где Слава?

Зашла в теплую комнату с холода. Ноги гудят. Раздели меня, а туфли сами упали.

Люба сразу стала жаловаться на меня бабушке Адельце, что я «взяла и потеряла ботиночек, это папа купил мне, а мама взяла и потеряла». Выпила стакан молока и через пять минут уснула у дедушки Кайла (Карла) на руках.

У меня озноб, болит голова. Я жалуюсь маме, что почему-то подташнивает… Я помыла ноги и заметила, как они у меня отекли. Поговорили, о чем успели. О Генрихе, о Славе…

А утром надо идти назад. Свекры ищут, во что меня одеть, обуть. Мама маленькая элегантная женщина. Я тоже не очень большая, но ее одежда мне мала. Ну, одели, а вот обувь.… У меня 36 размер, у мамы 34. Нет выбора. Остались отцовы сапоги 46 размера. Намотали портянки, на голову два платка (а голова так и болит). Надела дедушкину фуфайку, чем-то подвязали, за пазуху краюху хлеба, сало и бутылочку молока.

И в путь, а сердце подгоняет меня, щемит, колит. Быстрей. Нука попробуй в сапогах 46 размера, с опухшими ногами. Прошла поворот на Снежное. Стою и вспомнила, что мне здесь направо.

Едут несколько машин, колонна. Остановились позавтракать. Солдаты идут к первой машине, а я уже попросилась у водителя подвести. И он позволил.

В это время подошел старший по колонне, спросил:

-А это кто?

-Бабушка. До.…Назвал какой-то пункт.

-Какая бабушка? Ты проверил документы? Сейчас знаешь, сколько их шпионов шастает?

Подошли еще несколько водителей.

-Давай документы!!!- кричит старший.

-Я не брала в дорогу. У меня там сын.

-А за пазухой что? Показывай!

Водитель машины, где я сижу, увидел сало, решил перевести все в шутку:

-Давай меняться на фронтовые 100 грамм. Солдаты смеются, а старший выгоняет из машины. И хватается за кобуру. Я же ему вкратце рассказала кто я откуда и куда. Все равно вылась. Двое солдат схватили его за руки и сказали: «Если будешь таким дураком – у нас тоже есть оружие. Мы тебя …и скажем, так и было».

Побледнел, видно дошло до него, что так не прилично вести себя.

-А ну вас…

И пошел к своей машине.

Водителям я тут же вручила сало.

Доехали до той цементной геодезической точки, распрощались. Подошел и старший.

-Ну, ты там не сердись, сорвался. Поехали…

Летела как на крыльях. Если можно назвать это полетом. Открываю дверь в комнату Фроси, Слава чем-то увлекся, но услышал стук двери: «Мама!!!»

Успела развязать пояс, отвернула полу фуфайки, схватила на руки сына, а он положил головку мне на плечо и так радостно сказал: «Папа». Не успела оглянуться, уже в объятиях Генриха. Радость. Думала, что его отпустили по брони. НЕТ.

Когда всех позвали в голову поезда, Генрих представил свои документы - обрадовались, им очень нужны артиллеристы, да еще лейтенант. Обратился с просьбой отпустить для поиска жены и детей. Отпустили сразу, но не одного, с адъютантом, в Снежнянский райвоенкомат. Но прежде, чем дойти до той геодезической точки, увидели бараки, и зашли с другого конца. Проходили там два дня и только в день моего возвращения из Ремовки, узнал, что была такая женщина. И показали где я жила. И вслед, за какой-то женщиной (меня он не узнал) зашел в барак.

С хозяйкой пошли к грабарю (так звали людей с подводами), договорились рано-рано выехать в Ремовку.

Ночь мы провели на скамейке в общежитии. Нам было так грустно, что, прижавшись, друг к другу молчали.

Подъехал ездовой вынесли чемоданы, перину. Все-таки положил Генрих для Фроси пять пачек тридцаток. Усадили меня поудобнее. Генрих взял Славу на руки. Не сводил даже с сонного глаз. О сколько в таких случаях я проклинала тех, кто начинает войны. То, увидев слезы матерей и детей, пусть окаменели бы.

В Ремовку приехали поздно. Адъютант свернул в Снежное в военкомат, а утром подъехал на лошади, другую лошадь привел Генриху и повестку на фронт.

Но немцы уже близко, а надо зарезать свинью и мясо спрятать. Люба ни на минуту не отходила от отца, смотрела на него сквозь слезы, и было столько в этих детских глазах горя…

Уже стемнело, когда все закончили. Собрался, что взял с собой ничего не помню. Все как в плохом сне. Помню только слова Генриха:

-Я вернусь - береги детей, а сама, если что, живи как сможешь. Только детей береги.

Люба встала, схватилась за папу и ни у кого не было сил забрать ее у него. Что он ей сказал, не знаю, она ответила отцу: «Ладно, папа я буду слушать, и любить вас всех». Мы с мамой проводили Генриха до ж/д. станции Бесчинская. Поцеловал маму и меня, повернул нас и сказал: “Идите не плачьте, надо жить”.

Сели с адьютантом на лошадей и уехали в темноту. Света не было, хоть и ярко горело все на станции. Горело счастье матери отца жены и детей.

Это было 29 октября 1941 года.

На следующий день после ухода Генриха пошли с мамой к старому фельдшеру со Славой. Я не переставала кормить его грудью и все равно часто плачет, болеет. Пришли, а фельдшер говорит:

-Зайдите за ширму, разденьтесь.

Зашел ко мне за ширму, а я только фуфайку сняла.

- Посмотрим так.

Взялся за мой живот, покачал головой, пошел, помыл руки и сказал маме, что у меня уже почти 4,5 месяца беременности. Я услышала это и меня долго приводили в чувства.

И начались споры между папой и мамой. Выйду на веранду и слышу:

-Пусть рожает, а так, как ты говоришь, по бабкам, а вдруг помрет, а если Генрих не вернется мы уже старые.

Но мама водила меня к трем бабкам. Я плакала, но шла. Они оба были правы.

В начале марта начались боли, ребенок перестал двигаться, замолчал. Пришлось папе идти к румынскому ветеринару. Он знал их язык.

Родилась девочка. Такая уже красивая чистая. То была ночь. Утром надо было кормить, а маленькая Адельца молчит. Лежала она на сундуке у окна. Развернула ее бабушка, дедушка стоит рядом, и слышу, говорит:

-Твоя работа! Что это?

Я видела, что развернули только головку и спорят. Завернули, подали мне. Даю грудь, не берет, еле шевелит губами….

В час дня умерла моя с Генрихом вторая дочь.

Дедушка сделал гробик, положил его на коляску, отвез и похоронил.

Мне дали что-то выпить. Засыпая, услышала, бабушка сказала: “А может оно и к лучшему. Война”.

А жить надо. Опять бабушка Адельца:

- Жить трудно, мы старые, не помощники тебе, ты не сможешь здесь жить. Езжай домой.

Тогда я не знала о судьбе своей мамы. Где она, дома или нет. Свекровь привела женщину, которая уезжала в город Александрию Днепропетровской области. Это дальше на 90 километров от нашего рудника.

Купили коляску на шахтных колесах, начала собираться. Бабушка Адельца сказала:

- Бери Славу, а с Любой мы управимся пока ты приедешь за ней.

Бабушка была маленький диктатор.

Поехали.

В мае 1942 года бывшие раскулаченные и брошенные эвакуированные стали возвращаться на свою родину. Я же не знала, куда ехать не знала, где моя мама.

Наша повозка на шахтных колесах (вот, когда мы вспомнили законы физики), на ней большой чемодан, в нем красивое, верблюжьей шерсти, одеяло, наша одежда, сверху Слава и девочка моей попутчицы (ей 6 лет). Одежду Генриха, деньги – все осталось в Ремовке.

Дождь, слякоть, весна. Что дали с собой, поели. В дороге приходилось проситься ночевать, а взамен просили вскопать огород. Это было перед Пасхой. Белили хаты, мазали глиняные полы, стирали белье. Все было.

Только в последних числах мая добрались до Днепра в районе Нижнеднепровска. Остановились в складах с цементными полами. Через мост на Днепре немцы не пропускали, но нашлись жители города, которые правдой-неправдой, за взятки для немцев, переправляли нас в товарных вагонах. В дороге я заболела и пролежала на складе на соломе шесть дней. Заболев, взяла Славу за руку и не отпускала до самого дома, будучи без сознания. Как грузили, как ехали не знаю. На ж/д. станции Пятихатка нас выгрузили. Моя попутчица сложила меня, дочку свою и Славу на повозку и повезла нас в село Червоноиваневку (это 7 километров от станции Пятихатка). На другой день по приезду меня отвезли в земскую больницу за 10 километров от нашего села. Там я пробыла 2,5 месяца без сознания - паратиф. Подняться с постели не могу. Волосы все выпали, дикая боль.

Мама с невесткой меняли по селам глину (каолин) на зерно, хлеб, в общем, на продукты. И дома голодно. Мне в больницу мама приносила молоко, которое давали соседи и тыкву, а врач просил маму, если можно принести тыкву и для них с женой. У этого врача Владимира Ивановича я родила дочку и сына. Когда стала выздоравливать, приехала мама на быках, подняла меня на руки, положила на бричку, на траву и поехала. Как сказал врач при выписке, мой вес был 37 килограмм. Положила мама меня на кровать, а в комнате: во-первых, Слава маленький, две племянницы и мой маленький брат (8 лет). Все хотят ко мне. Пришлось стелить постель на полу. Месяц училась ходить заново, а на второй пришел полицай выгонять на работу.

Многое пришлось вынести: и обиду, и оскорбление. Одно слово оккупация.

А дочка моя далеко. Кроме голода и слез о дочери, о муже. А жить надо.

Когда нашу местность освободили от немцев, поехала за ней. Всего не расскажешь: как ехала, на чем ехала, сколько ехала. На железнодорожных вагонах, груженных бревнами и в вагоне, наполненном, где не то что сесть, а и стоять негде. И вот ночь, Люба стоит на чемодане прижатая ко мне людьми, и вдруг крик. Кто-то схватил ее за ногу, видно хотел взять чемодан. Подъезжая к станции Пятихатка, надо слезать с вагона с бревнами, чемодан кто-то сбросил, а я, держась одной рукой за бревна, спускаюсь с дочкой, боясь передать ее кому-нибудь - вдруг поезд тронется.

Все. Мы вместе, но нет Генриха. А в мире еще не кончилась война. Разрушенное немцами приходиться восстанавливать нам, женщинам: поправлять насыпь, укладывать шпалы, тянуть рельсы и забивать “костыли”. Нас бригада 13 женщин. Мы и падаем, и смеемся, и плачем. Еще нужно выбивать баббит из колес немецких вагонов, разбросанных на два-три километра. Уже вернулась администрация рудника. Требуются токари по металлу. Курсы шесть месяцев, депо семь километров от рудника. А депо сплошной мазут, мыла нет…. Закончили курсы через три месяца. Однажды, после возвращения с депо, на путях нас встретила цыганка и захотела нам погадать. На руку Паши смотреть не захотела, а мне сказала бросить эту работу, иначе могу стать калекой. Подруга прошла вперед, а цыганка мне шепнула: «Она умрет через три месяца».

Я работала на установке станков, полученных рудником. Через три месяца моя подруга Паша умерла по неизвестной причине, а я, после похорон, заявила главному инженеру, что не буду работать токарем. Тут как раз вернулся с фронта мужчина, который раньше работал токарем. И меня перевели табельщиком электромеханического отдела и диспетчером возобновляемого автопарка. Оставили паек: кило двести хлеба, как «металлисту».

1945 год. 9 мая. ПОБЕДА.
Полный текст: https://proza.ru/2016/02/13/1306

[/q]