[B]6 класс
Чумаков Иван
Мои воспоминания с 1917 года[/B]
Мирно протекали годы пятнадцатый и шестнадцатый. Каждое утро бодро встаешь с постели, пьешь чай, запасаешься булками, пирожками и отправляешься в школу. Там, кроме удовольствия — ничего. И так три месяца, а там Рождество. Изучаешь тропарь, рассказываешь отцу, матери, сестрам, и даже младшему братишке, ничего еще не понимающему. А мать так за три дня попросишь разбудить к заутрене. В церкви стоишь спокойно, ежеминутно крестишься и читаешь тропарь. Кончилась церковная служба. Не возвращаясь домой, бежишь «Христа славить». Тут конфеты, пряники, копейки — все карманы. Потом — домой разговляться. После этого опять славить, и так целый день. Проходят Рождественские каникулы — снова уроки. Школьники не сидят спокойно: рассказывают свои похождения, считают деньги, а иной раз и схватятся в драку — не поделили. Скоро опять пошло все нормально. Начался пост — говеют обыкновенно на пятой неделе. А вскоре и Пасха. Это праздник для них неописуемый. Весь день колокольный звон, катание яиц, «христосование», поздравления, подарки... В конце апреля — конец занятиям. В мае школьный праздник, переводы, спектакль, декламация выученных стихов, раздача похвальных листов... Затем работа в поле. Одно удовольствие.
Но вот настал коварный семнадцатый. Школы закрыты. Учители не желают «учить» — свобода... Интеллигенция с красными бантиками. «Конец царям». Старики плачут. В чем дело? «Царя-батюшки нет». В станице появились ораторы, не умевшие говорить («Товарищи! Моя лично мнения такова, что ежели мы атамана смястим, а на место его поставим председателя, а его помощника замяним товарищем председателя, то это будет, так сказать, более социально»). Появились две партии: старики и бежавшие с фронта «фронтовики». Первые — «Атаман и его помощник»; другие — «Комитет, председатель и его товарищ». Но этого мало. На станичных сходках — драки. «Атамановы сыны отца избили». За что? — За то, что плюнул на их свободу. А Семен Скачков сыну ухо отрубил — свобода. На Пасху, вместо звона, стрельба. Страшно выйти на улицу. «Бросили фронт, дьяволы, пустили германца, окаянные, а тут, тово и гляди, свово убьют». Верх взяли молодые. «По единогласному решению выбрали в председатели комитета товарища Учасова, а его товарищем — Кружкова». Сразу раздача номеров (не помню, как они назывались, кажется, «партийными номерками»). Старики, конечно, кладут 4-ый — казачий, а молодежь 2-ой — социалистический...
Явилась Красная армия какая-то. Старики «против» нее, фронтовики «за». Все же старики преодолели. Решили не пустить красных в станицу, «восстали». Правда, прежде, чем восстать, два дня спорили, пока наконец фронтовиков не убедили, что Красная армия — не то, чтобы социализм, а простая «пролетария» (в смысле «разбойники»).
Ждали красных с одной стороны, а они пришли с другой. Расстрелы (все стариков), грабеж. На улицах, кроме вооруженных, никого. Через пять дней восставшие вместе с присоединившимися к ним восставшими другой станицы вытеснили их из станицы. Правда, с каким трудом удалось им это сделать, если у красных и орудия, и пулеметы, а у восставших на 8 человек винтовка и три патрона. Число восставших постепенно возрастало. Оружие тоже увеличивалось. А там стали и иметь сведения о более серьезных компаниях восставших: чернецовцах, семилетовцах и др. (а о корниловцах узнали уже после смерти г<енерала> Корнилова). Но и красные, кажется, не уменьшались (у нас их стали называть большевиками). Война становилась серьезнее. А тут еще и немцы на Дону. Новый Войсковой Атаман Краснов. Про пего знали очень мало. Висел какой-то приказ в станичном правлении с подписью Краснова и еще какого-то немца, но на него не пришлось много смотреть. Сорвали (потом многие за это рассчитывались). В станицу пришел отряд полк<овника> Лазарева (его называли отрядом «Романа»), потом осетины (во главе, кажется, с полковником Икаевым), потом еще какие-то (не большевики). И все не задерживались долго — шли дальше (к Царицыну). А если не ошибаюсь, в девятнадцатом году (в начале) возвращались обратно. И также не задерживались. А вот Богучарский полк (Г. Гусельщиков) остановился надолго. Не хотел, видно, отдавать станицы. Бои были большие. С одной стороны наступление большевиков было отбито, но с другой было невозможно. Слишком уж их было много. Белые отступили.
Вместе с больным отцом я покинул станицу. Девяносто верст пришлось ехать на подводе. Без хлеба, холодно, грязно. Оставив отца в станице Бело-Калитвенской, я поехал в Новочеркасск, где с помощью знакомого офицера поступил в Донской Кадетский корпус.
