Блок А.А.

АВТОБИОГРАФИЯ
Семья моей матери причастна к
литературе и к науке. Дед мой, Андрей
Николаевич Бекетов, ботаник, был
ректором Петербургского университета в
его лучшие годы (я и родился в "ректорском
доме"). Петербургские Высшие женские
курсы, называемые "Бестужевскими" (по
имени К. Н. Бестужева-Рюмина), обязаны
существованием своим главным образом
моему деду. Он принадлежал к тем
идеалистам чистой воды, которых наше
время уже почти не знает. Собственно, нам
уже непонятны своеобразные и часто
анекдотические рассказы о таких
дворянах-шестидесятниках, как Салтыков-
Щедрин или мой дед, об их отношении к
императору Александру II, о собраниях
Литературного фонда, о борелевских
обедах, о хорошем французском и русском
языке, об учащейся молодежи конца
семидесятых годов. Вся эта эпоха русской
истории отошла безвозвратно, пафос ее
утрачен, и самый ритм показался бы нам
чрезвычайно неторопливым.
В своем сельце Шахматове (Клинского уезда, Московской губернии)
дед мой выходил к мужикам на крыльцо, потряхивая носовым платком;
совершенно по той же причине, по которой И. С. Тургенев,
разговаривая со своими крепостными, смущенно отколупывал кусочки
краски с подъезда, обещая отдать все, что ни спросят, лишь бы
отвязались.
Встречая знакомого мужика, дед мой брал его за плечо и начинал
свою речь словами: "Eh bien, mon petit..." ["Ну, что, милый..." (франц.).].
Иногда на том разговор и кончался. Любимыми собеседниками были
памятные мне отъявленные мошенники и плуты: старый Jacob Fidele
[Яков Верный (франц.).], который разграбил у нас половину
хозяйственной утвари, и разбойник Федор Куранов (по прозвищу Куран),
у которого было, говорят, на душе убийство; лицо у него было всегда
сине-багровое - от водки, а иногда - в крови; он погиб в "кулачном бою".
Оба были действительно люди умные и очень симпатичные; я, как и дед
мой, любил их, и они оба до самой смерти своей чувствовали ко мне
симпатию.
85
Однажды дед мой, видя, что мужик несет из лесу на плече березку,
сказал ему: "Ты устал, дай я тебе помогу". При этом ему и в голову не
пришло то очевидное обстоятельство что березка срублена в нашем лесу.
Мои собственные воспоминания о деде - очень хорошие; мы часами
бродили с ним по лугам, болотам и дебрям; иногда делали десятки верст,
заблудившись в лесу; выкапывали с корнями травы и злаки для
ботанической коллекции; при этом он называл растения и, определяя их,
учил меня начаткам ботаники, так что я помню и теперь много
ботанических названий. Помню, как мы радовались, когда нашли
особенный цветок ранней грушовки, вида, не известного московской
флоре, и мельчайший низкорослый папоротник; этот папоротник я до сих
пор каждый год ищу на той самой горе, но так и не нахожу, - очевидно,
он засеялся случайно и потом выродился.
Все это относится к глухим временам, которые наступили после
событий 1 марта 1881 года. Дед мой продолжал читать курс ботаники в
Петербургском университете до самой болезни своей; летом 1897 года его
разбил паралич, он прожил еще
пять лет без языка, его возили в
кресле. Он скончался 1 июля 1902
года в Шахматове. Хоронить его
привезли в Петербург; среди
встречавших тело на станции был
Дмитрий Иванович Менделеев.
Дмитрий Иванович играл очень
большую роль в бекетовской семье.
И дед и бабушка моя были с ним
дружны. Менделеев и дед мой,
вскоре после освобождения
крестьян, ездили вместе в
Московскую губернию и купили в
Клинском уезде два имения - по
соседству: менделеевское
Боблово лежит в семи верстах от
Шахматова, я был там, в детстве, а в юности стал бывать там часто.
Старшая дочь Дмитрия Ивановича Менделеева от второго
брака - Любовь Дмитриевна - стала моей невестой. В 1903 году мы
обвенчались с ней в церкви села Тараканова, которое находится
между Шахматовым и Бобловым.
86
Жена деда, моя бабушка,
Елизавета Григорьевна, - дочь
известного путешественника и
исследователя Средней Азии,
Григория Силыча Корелина. Она
всю жизнь - работала над
компиляциями и переводами
научных и художественных
произведений; список ее трудов
громаден; последние годы она
делала до 200 печатных листов в
год; она была очень начитана и
владела несколькими языками; ее
мировоззрение было удивительно
живое и своеобразное, стиль -
образный, язык - точный и смелый,
обличавший казачью породу.
Некоторые из ее многочисленных
переводов остаются и до сих пор
лучшими. Переводные стихи ее
печатались в "Современнике", под
псевдонимом "Е. Б.", и в
"Английских поэтах" Гербеля, без имени. Ею переведены многие
сочинения Бокля, Брэма, Дарвина, Гексли, Мура (поэма "Лалла-Рук"),
Бичер-Стоу, Гольдсмита, Стэнли, Теккерея, Диккенса, В. Скотта, Брэт
Гарта, Жорж Занд, Бальзака, В. Гюго, Флобера, Мопассана, Руссо,
Лесажа. Этот список авторов - далеко не полный. Оплата труда была
всегда ничтожна. Теперь эти сотни тысяч томов разошлись в дешевых
изданиях, а знакомый с антикварными ценами знает, как дороги уже
теперь хотя бы так называемые "144 тома" (изд. Г. Пантелеева), в
которых помещены многие переводы Е. Г. Бекетовой и ее дочерей.
Характерная страница в истории русского просвещения.
Отвлеченное и "утонченное" удавалось бабушке моей меньше, ее
язык был слишком лапидарен, в нем было много бытового. Характер на
редкость отчетливый соединялся в ней с мыслью ясной, как летние
деревенские утра, в которые она до свету садилась работать. Долгие годы
я помню смутно, как помнится все детское, ее голос, пяльцы, на которых
с необыкновенной быстротой вырастают яркие шерстяные цветы,
пестрые лоскутные одеяла, сшитые из никому не нужных и тщательно
собираемых лоскутков, - и во всем этом - какое-то невозвратное здоровье
и веселье, ушедшее с нею из нашей семьи. Она умела радоваться просто
солнцу, просто хорошей погоде, даже в самые последние годы, когда ее
мучили болезни и доктора, известные и неизвестные, проделывавшие над
ней мучительные и бессмысленные эксперименты. Все это не убивало ее
неукротимой жизненности. Эта жизненность и живучесть проникала и в
литературные вкусы; при всей тонкости художественного понимания она
говорила, что "тайный советник Гёте написал вторую часть "Фауста",
чтобы удивить глубокомысленных немцев". Также ненавидела она
87
нравственные проповеди Толстого. Все это вязалось с пламенной
романтикой, переходящей иногда в старинную сентиментальность. Она
любила музыку и поэзию, писала мне полушутливые стихи, в которых
звучали, однако, временами грустные ноты:
Так, бодрствуя в часы ночные
И внука юного любя,
Старуха-бабка не впервые
Слагала стансы для тебя.
Она мастерски читала вслух сцены Слепцова и Островского, пестрые
рассказы Чехова. Одною из последних ее работ был перевод двух
рассказов Чехова на французский язык (для"Revue des deux Mondes").
Чехов прислал ей милую благодарственную записку.
К сожалению, бабушка моя так и не написала своих воспоминаний.
У меня хранится только короткий план ее записок; она знала лично
многих наших писателей, встречалась с Гоголем, братьями Достоевскими,
Ап. Григорьевым, Толстым, Полонским, Майковым. Я берегу тот
экземпляр английского романа, который собственноручно дал ей для
перевода Ф. М. Достоевский. Перевод этот печатался во "Времени".
Бабушка моя скончалась ровно через три месяца после деда - 1 октября
1902 года.
От дедов унаследовали любовь к литературе и незапятнанное
понятие о ее высоком значении их дочери - моя мать и ее две сестры. Все
три переводили с иностранных языков. Известностью пользовалась
старшая - Екатерина Андреевна (по мужу - Краснова). Ей принадлежат
изданные уже после ее смерти (4 мая 1892 года) две самостоятельных
книги "Рассказов" и "Стихотворений" (последняя книга удостоена
почетного отзыва Академии наук). Оригинальная повесть ее "Не судьба"
печаталась в "Вестнике Европы". Переводила она с французского
(Монтескье, Бернарден де Сен-Пьер), испанского (Эспронседа, Бэкер,
Перес Гальдос, статья о Пардо Басан), переделывала английские повести
для детей (Стивенсон, Хаггарт; издано у Суворина в "Дешевой
библиотеке").
Моя мать, Александра Андреевна (по второму мужу - Кублицкая-
Пиоттух), переводила и переводит с французского - стихами и прозой
(Бальзак, В. Гюго, Флобер, Зола, Мюссе, Эркман-Шатриан, Додэ, Боделэр,
Верлэн, Ришпэн). В молодости писала стихи, но печатала - только
детские. Мария Андреевна Бекетова переводила и переводит с польского
(Сенкевич и мн. др.), немецкого (Гофман), французского (Бальзак,
Мюссе). Ей принадлежат популярные переделки (Жюль Верн, Сильвио
Пеллико), биографии (Андерсен), монографии для народа (Голландия,
88
История Англии и др.). "Кармозина" Мюссе была не так давно
представлена в театре для рабочих в ее переводе.
В семье отца литература играла небольшую роль. Дед мой -
лютеранин, потомок врача царя Алексея Михайловича, выходца из
Мекленбурга (прародитель - лейб-хирург Иван Блок был при Павле I
возведен в российское дворянство). Женат был мой дед на дочери
новгородского губернатора - Ариадне Александровне Черкасовой.
Отец мой, Александр Львович Блок, был профессором Варшавского
университета по кафедре государственного права; он скончался 1
декабря 1909 года. Специальная ученость далеко не исчерпывает его
деятельности, равно как и его стремлений, может быть менее научных,
чем художественных. Судьба его исполнена сложных противоречий,
довольно необычна и мрачна. За всю жизнь свою он напечатал лишь две
небольшие книги (не считая литографированных лекций) и последние
двадцать лет трудился над сочинением, посвященным классификации
наук. Выдающийся музыкант, знаток изящной литературы и тонкий
стилист, - отец мой считал себя учеником Флобера. Последнее и было
главной причиной того, что он написал так мало и не завершил главного
труда жизни: свои непрестанно развивавшиеся идеи он не сумел
вместить в те сжатые формы, которых искал; в этом искании сжатых
форм было что-то судорожное и страшное, как во всем душевном и
физическом облике его. Я встречался с ним мало, но помню его кровно.
Детство мое прошло в семье матери. Здесь именно любили и понимали
слово; в семье господствовали, в общем, старинные понятия о
литературных ценностях и идеалах. Говоря вульгарно, по-верлэновски,
преобладание имела здесь еlоquence [красноречие (франц.).]; одной
только матери моей свойственны были постоянный мятеж и
беспокойство о новом, и мои стремления к musique [музыке - фр.[]
находили поддержку у нее. Впрочем, никто в семье меня никогда не
преследовал, все только любили и баловали. Милой же старинной
еlоquenсе обязан я до гроба тем, что литература началась для меня не с
Верлэна и не с декадентства вообще.
Первым вдохновителем моим был Жуковский. С раннего
детства я помню постоянно набегавшие на меня лирические
волны, еле связанные еще с чьим-либо именем. Запомнилось
разве имя Полонского и первое впечатление от его строф:
Снится мне: я свеж и молод,
Я влюблен. Мечты кипят.
От зари роскошный холод
Проникает в сад.
Жизненных опытов" не было долго. Смутно помню я большие
петербургские квартиры с массой людей, с няней, игрушками и елками -
и благоуханную глушь нашей маленькой усадьбы. Лишь около 15 лет
89
родились первые определенные мечтания о любви, и рядом - приступы
отчаянья и иронии, которые нашли себе исход через много лет - в первом
моем драматическом опыте "Балаганчик", лирические сцены).
"Сочинять" я стал чуть ли не с пяти лет. Гораздо позже мы с
двоюродными и троюродными братьями основали журнал "Вестник", в
одном экземпляре; там я был редактором и деятельным сотрудником три
года. Серьезное писание началось, когда мне было около 18 лет. Года три-
четыре я показывал свои писания только матери и тетке. Все это были -
лирические стихи, и ко времени выхода первой моей книги "Стихов о
Прекрасной Даме" их накопилось до 800, не считая отроческих. В книгу
из них вошло лишь около 100. После я печатал и до сих пор печатаю кое-
что из старого в журналах и газетах.
Семейные традиции и моя замкнутая жизнь способствовали тому,
что ни строки так называемой "новой поэзии" я не знал до первых курсов
университета. Здесь, в связи с острыми мистическими и романическими
переживаниями, всем существом моим овладела поэзия Владимира
Соловьева. До сих пор мистика, которой был насыщен воздух последних
лет старого и первых лет нового века, была мне непонятна; меня
тревожили знаки, которые я видел в природе, но все это я считал
"субъективным" и бережно оберегал от всех. Внешним образом готовился
я тогда в актеры, с упоением декламировал Майкова, Фета, Полонского,
Апухтина, играл на любительских спектаклях, в доме моей будущей
невесты, Гамлета, Чацкого, Скупого рыцаря и... водевили. Трезвые и
здоровые люди, которые меня тогда окружали, кажется, уберегли меня
тогда от заразы мистического шарлатанства, которое через несколько лет
после того стало модным в некоторых литературных кругах. К счастию и
к несчастью вместе, "мода" такая пришла, как всегда бывает, именно
тогда, когда все внутренно определилось; когда стихии, бушевавшие под
землей, хлынули наружу, нашлась толпа любителей легкой мистической
наживы. Впоследствии и я отдал дань этому новому кощунственному
"веянью"; но все это уже выходит за пределы "автобиографии".
Интересующихся могу отослать к стихам моим и к статье "О современном
состоянии русского символизма" (журнал "Аполлон" 1910 года). Теперь же
возвращусь назад. От полного незнания и неумения сообщаться с миром
со мною случился анекдот, о котором я вспоминаю с удовольствием и
благодарностью: как-то в дождливый осенний день (если не ошибаюсь,
1900 года) отправился я со стихами к старинному знакомому нашей
семьи, Виктору Петровичу Острогорскому, теперь покойному. Он
редактировал тогда "Мир божий". Не говоря, кто меня к нему направил, я
с волнением дал ему два маленьких стихотворения, внушенные Сирином,
Алконостом и Гамаюном В. Васнецова. Пробежав стихи, он сказал: "Как
вам не стыдно, молодой человек, заниматься этим, когда в университете
бог знает что творится!" - и выпроводил меня со свирепым добродушием.
Тогда это было обидно, а теперь вспоминать об этом приятнее, чем обо
многих позднейших похвалах. После этого случая я долго никуда не
совался, пока в 1902 году меня не направили к В. Никольскому,
редактировавшему тогда вместе с Репиным студенческий сборник.
90
Уже через год после этого я стал печататься "серьезно". Первыми, кто
обратил внимание на мои стихи со стороны, были Михаил Сергеевич и
Ольга Михайловна Соловьевы (двоюродная сестра моей матери). Первые
мои вещи появились в 1903 году в журнале "Новый путь" и, почти
одновременно, в альманахе "Северные цветы".
Семнадцать лет моей жизни я прожил в казармах л.-гв.
Гренадерского полка (когда мне было девять лет, мать моя вышла во
второй раз замуж, за Ф. Ф. Кублицкого-Пиоттух, который служил в
полку). Окончив курс в СПб. Введенской (ныне - императора Петра
Великого) гимназии, я поступил на юридический факультет
Петербургского университета довольно бессознательно, и только перейдя
на третий курс, понял, что совершенно чужд юридической науке. В 1901
году, исключительно важном для меня и решившем мою судьбу, я
перешел на филологический факультет, курс которого и прошел, сдав
государственный экзамен весною 1906 года (по славяно-русскому
отделению). Университет не сыграл в моей жизни особенно важной роли,
но высшее образование дало, во всяком случае, некоторую умственную
дисциплину и известные навыки, которые очень помогают мне и в
историко-литературных, и в собственных моих критических опытах, и
даже в художественной работе (материалы для драмы "Роза и Крест"). С
годами я оцениваю все более то, что дал мне университет в лице моих
уважаемых профессоров - А. И. Соболевского, И. А. Шляпкина, С. Ф.
Платонова, А. И. Введенского и Ф. Ф. Зелинского. Если мне удастся
собрать книгу моих работ и статей, которые разбросаны в немалом
количестве по разным изданиям, но нуждаются в сильной переработке, -
долею научности, которая заключена в них, буду я обязан университету.
В сущности, только после окончания "университетского" курса началась
моя "самостоятельная" жизнь. Продолжая писать лирические
стихотворения, которые все, с 1897 года, можно рассматривать как
дневник, я именно в год окончания курса в университете написал свои
первые пьесы в драматической форме; главными темами моих статей
(кроме чисто литературных) были и остались темы об "интеллигенции и
народе", о театре и о русском символизме (не в смысле литературной
школы только). Каждый год моей сознательной жизни резко окрашен для
меня своей особенной краской. Из событий, явлений и веяний, особенно
сильно повлиявших на меня так или иначе, я должен упомянуть: встречу
с Вл. Соловьевым, которого я видел только издали; знакомство с М. С. и
О. М. Соловьевыми, 3. Н. и Д. С. Мережковскими и с А. Белым; события
1904 - 1905 года; знакомство с театральной средой, которое началось в
театре покойной В. Ф. Коммиссаржевской; крайнее падение
литературных нравов и начало "фабричной" литературы, связанное с
событиями 1905 года; знакомство с творениями покойного Августа
Стриндберга (первоначально - через поэта Вл. Пяста); три заграничных
путешествия: я был в Италии - северной (Венеция, Равенна, Милан) и
средней (Флоренция, Пиза, Перуджия и много других городов и местечек
Умбрии), во Франции (на севере Бретани, в Пиренеях - в окрестностях
Биаррица; несколько раз жил в Париже), в Бельгии и Голландии; кроме
того, мне приводилось почему-то каждые шесть лет моей жизни
91
возвращаться в Bad Nauheim (Hessen-Nassau), с которым у меня связаны
особенные воспоминания.
Этой весною (1915 года) мне пришлось бы возвращаться туда в
четвертый раз; но в личную и низшую мистику моих поездок в Bad
Nauheim вмешалась общая и высшая мистика войны.
1911 - Июнь 1915

В принципе, про Блока и его родственников в сети довольно много чего есть. Я когда составляла сайт beketovy.myheritage.com, пользовалась еще воспоминаниями тети А.А. Блока, Марии Андреевны (http://az.lib.ru/b/beketowa_m_a/) и статьей Владимира Енишерлова (http://www.nasledie-rus.ru/podshivka/7507.php)

А вот отрывки из одной работы по психопатологиям знаменитостей:

"А.БЛОК

По линии отца.

Прапрадед, Иван Леонтьевич, врач времен Елизаветы Петровны, мекленбургский выходец, прибыл в Россию в 1755 г. Лейбхирург, литератор.

Прадед, Александр Иванович, занимал различные придворные должности при Николае I, которым был награждаем часто имениями за службу, имел четырех сыновей и четырех дочерей.

Дед, Лев Александрович, - один из сыновей предыдущего. Правовед, служил в сенате и был предводителем дворянства. Был большой ловелас и скупой. Душевнобольной: окончил жизнь в психиатрическом заведении.

Бабушкин отец, Александр Львович Черкасов, - губернатор г. Москвы, был человек из ряда вон жестокий и деспотичный.

Бабушка, Арина Александровна, - красивая женщина, добрая смиренная мать семейства. Была несчастлива замужем. У нее было три сына (Александр, Петр, Иван) и дочь Ольга.

Дядя Петр - адвокат, отличался музыкальностью и любил литературу, играл на скрипке.

Дядя Иван - также юрист, музыкален: играл на виолончели. Служил губернатором. Был убит бомбой в Самаре в 1906 г.

Тетка Ольга также музыкальна - играла на фортепиано.

Линия отца.

Отец - профессор Варшавского университета, юрист. Был талантливый пианист. Брюнет с темно-зелеными глазами, сросшиеся брови, мрачное выражение лица, тяжелый взгляд, резкие и порывистые движения. Легкое заикание, странный и нежный облик, отличался (как и сын) большой физической силой. Своеобразный отвлеченный ум, но с литературными вкусами. Любил Лермонтова, Достоевского. Был профессором права. Во всем душевном складе было что-то "судорожное и страшное, мрачный демонический характер"... Странное поведение: "жестоко мучил свою жену".

Первый ребенок был мертвый, второй ребенок (Блок—поэт) начал ходить и говорить поздно. "Уже в первый приезд его мы случайно узнали, что скрывалось от нас до той поры," - говорит сестра. Отношения обострились, и он разошелся с женой по настоянию ее родителей.

По линии матери.

Прадед, Николай Алексеевич Бекетов, служил во флоте. Был женат на урожденнной Якушкиной, племяннице декабриста. Имел трех сыновей и дочь.

Старший дядя матери, Алексей Николаевич, - инженер, земский деятель.

Второй дядя, Николай Николаевич, - академик, известный химик.

Дед, Андрей Николаевич, известный профессор Петербургского университета, ботаник, поборник женского образования. Был очень живой, разносторонний и самый яркий из братьев Бекетовых. Увлекался фурьеризмом. Общественный деятель, живой, горячий, настойчивый, энергичный и страстный человек. Вместе с тем добрый, искренний, доверчивый, ласковый. Разносторонняя даровитость: рисовал, сочинял сказки детям. Был парализован (гемиплегия).

Прадед со стороны бабушки (жены Бекетова), Григорий Силыч Карелин, - чрезвычайно талантливый и энергичный исследователь Средней Азии, естественник, был сослан Аракчеевым в Оренбург за смелую шутку. Впоследствии навсегда покинул жену и четырех дочерей, а также прекратил путешествия.

Его жена, Александра Николаевна (урожденная Семенова, дочь офицера), была женщина суровая, властная, отчего дети страдали, и не баловала их лаской.

Бабушка, Елизавета Григорьевна (жена Бекетова), меньшая из четырех дочерей Карелина, более всех походила по своей даровитости и нравом на отца своего. Была выдающаяся женщина: своеобразная, жизненная, остроумная, веселая. Она распространяла вокруг себя праздничную атмосферу, отличалась разносторонними и блестящими способностями: знала языки, любила литературу, талантливо переводила (в особенности юмористические вещи), писала стихи. Чрезвычайно работоспособна. Вкус к стихам передала своим дочерям: 3 из 4 дочерей литературно талантливы. Была также способная музыкантша и по натуре романтична.

Тетка Екатерина Андреевна оставила 2 тома оригинальных произведений в стихах и прозе.

Тетка Мария Андреевна писала детские стихи и прозу.

По линии матери.

Мать была девушкой необыкновенной: веселая проказница, она смешила сестер доупаду, но все это уживалось с капризным, причудливым, нервным характером, с крайней впечатлительностью.

Ее странности проявились с 14 лет. Однажды увидала утопленника, и с ней сделался припадок: не могла держаться на ногах, ее водили под руки. Три дня она не могла ни есть, ни спать, смотрела перед собой неподвижным взглядом и молчала (мутизм). "Весь мир потерял смысл, перестал существовать. Это не было чувство страха, а какой-то мистический ужас", говорит ее сестра. Училась она плохо, ее считали пустой, даже глупой. Перед выпускными экзаменами ее взяли из гимназии (будто из-за порока сердца).

Замужем была несчастлива. Первый ребенок был мертвый, и вскоре она резко переменилась и характером, и физически, стала болезненна на вид. Впоследствии страдала эпилептоидными припадками, связанными будто с болезнью сердца. Эти припадки начинались с момента неописуемого блаженства или страдания, а затем следует краткое беспамятство. Они сопровождаются известной степенью духовного просветления и очень тяжелы по своим последствиям: потеря памяти, растерянное и удрученное состояние; обычные явления жизни получают характер чего-то дикого, страшного. Впоследствии эти припадки ухудшались. Была в санатории, без улучшения."

одна из судеб дворянина