На сайте ВГД собираются люди, увлеченные генеалогией, историей, геральдикой и т.д. Здесь вы найдете собеседников, экспертов, умелых помощников в поисках предков и родственников. Вам подскажут где искать документы о павших в боях и пропавших без вести, в какой архив обратиться при исследовании родословной своей семьи, помогут определить по старой фотографии принадлежность к воинским частям, ведомствам и чину. ВГД - поиск людей в прошлом, настоящем и будущем!
Удивительное Радостное Письмо из блокадного Ленинграда.
«Только вчера послала тебе, мой мальчик, письмо. А сегодня вечером пишу снова. Знаешь, Пашенька, я давно хотела написать тебе РАДОСТНОЕ письмо. Думала, что так и не смогу. Смерть папы, бабушки, Валечки. Казалось, ничего в жизни не обрадует меня, кроме встречи с тобой.
А сегодня был день чудес, радостных, нежданных. Поверишь, я была на праздновании дня рождения Пушкина! Музей был закрыт с начала войны... И вдруг получаю розовенький листочек – приглашение в музей!
Пришло восемь человек из близлежащих домов. Выступали Вс. Вишневский, В. Имбер и Николай Тихонов. С какой пронзающей душу верой Вишневский сказал: «Голод уйдет! Поверьте: мы победим!» В. Имбер читала «Памяти Пушкина». На бюсте Пушкина был венок, настоящий, из живых цветов. А я вспоминала, как малышом ты потерялся в музее, и я с трудом отыскала тебя у этого самого бюста. Ты тогда сказал: «Я с каменным дядей гулял!» Помнишь! Знаешь, сынок, нас было 8 человек. Всего. Но мы были в центре Вечности... и Бессмертия.
Жизнь будет! Она бесконечна.
Дом Пушкина не пострадал. Бомба упала в Мойку и не взорвалась! Есть в мире места, неприкасаемые, хранимые свыше!
Я, Пашенька, пока не очень хорошо хожу (только не волнуйся – ничего серьезного), а из дома Пушкина пошла (первый раз) на Стрелку. Силы появились! А день какой сегодня чудесный! Солнце! Нежная зелень деревьев! Ах, какое чудо!!! Ты не представляешь, Румянцевский садик разбили на квадратики... под огороды! А на набережной разрыхлили газон для ЦВЕТОВ!
Милый, меня так взволновал запах парной земли... Я целыми пригоршнями подносила ее к лицу и до головокружения вдыхала ее запах – запах жизни! Господи, скоро я увижу ЦВЕТЫ! Павлик! Какие у нас ЛЮДИ! Город, в котором сажают в блокаду цветы, победить нельзя!
Вернулась домой. Зашла Зинаида Васильевна. Рассказала, что весь персонал их детского дома собрался, чтобы посмотреть драку двух мальчуганов. Представляешь, они ДРАЛИСЬ! Женщины плакали от счастья. Дети молча лежали, только с трудом начали вставать. И вдруг... ДЕРУТСЯ! И не из-за еды! А свои мальчишеские отношения выясняют. Ожил маленький народ! Победа! Еще какая победа!
Вечером у меня стала кружиться голова. Тетя Дуся (бывшая лифтерша – помнишь ее?) говорит: «От слабости, Лексевна, поди, долго не протянешь». А я ей: «От радости!» Не поняла, посмотрела, словно я умом тронулась. А я, Павлик, поверила сегодня, что у нас будет ЖИЗНЬ. И ты вернешься, сынок! Я это ЗНАЮ, ЗНАЮ, ЗНАЮ!
Только не узнаешь ты нашей квартиры. Сожгли все, что горело, даже паркет. Ничего – наживем! А вот твою комнату не тронули. Там все так, как было. Даже листочек из блокнота и карандашик, оставленный тобой на письменном столе.
Мы с твоей Лелей (чудесная девочка) часто сидим у тебя в комнате... С ТОБОЙ! Твоя Леля давно мне дочь. У меня – никого. У нее – тоже. Один свет на двоих – твое возвращение. Без нее, моего Ангела Хранителя, я эту зиму не пережила бы. Теперь-то точно доживу и внуков поняньчу.
Не выдавай меня, сынок, Леля рассердится. Но в такой особый счастливый день проболтаюсь. У каждого ленинградца есть сумочка, баульчик с самым ценным, с которым не расстаются. А знаешь, что у Лели в сумочке, кроме документов и карточек? Не догадаешься!!! Узелок со свадебным платьем и туфельками, которые ты ей купил 20 июня 41 года! Голодала, а на хлеб не поменяла. Знает, девочка, что наденет свой свадебный наряд! Волшебная наша девочка!
Видишь, сынок, получилось!!!! у меня РАДОСТНОЕ письмо. Будем жить, Павлик, уже втроем. И внуки у меня будут. Красивые и добрые, как ты и Леля!
Целую тебя, мой ненаглядный мальчик, кровиночка моя, надежда, жизнь моя! Береги себя, сынок!
Мне кажется, что прожитый сегодня СЧАСТЛИВЫЙ день – Божье знамение.
Твоя мама 6 июня 1943 г.»
********************************
Вера Алексеевна Вечерская умерла 8 июня 1943 года. О ее смерти Павлик узнал через полгода. РАДОСТНОЕ письмо матери хранил всю войну в кармане гимнастерки вместе с фотографией Лели.
Фронтовые друзья не однажды просили прочитать это последнее РАДОСТНОЕ материнское письмо. И обязательно кто-то вслед за Верой Алексеевной повторял: «Будем жить, будем!» Павлик вернулся. Они с Лелей поженились. У них самих есть уже и внуки, и правнуки.
И еще... Кроме обычных праздников, в их семье есть праздник РАДОСТНОГО дня, «дня чудес радостных и нежданных». Маршрут их праздничной прогулки тот, которым в предпоследний день жизни шла Вера Алексеевна.
Если не по теме, прошу модератора перенести в другую тему. До слез.
Яр-Кравченко Анатолий Никифорович (8 [21] июня 1911 — 24 ноября 1983).
Художник. Народный художник РСФСР (1969). Лауреат Сталинской премии 2ст. (1947). Председатель Правления Всесоюзного общества филателистов (1972—1977).
Ушёл добровольцем на фронт в июле 1941 года. Служил в авиации маскировщиком в летных частях, оборонявших Ленинград, стрелком-радистом на пикирующих бомбардировщиках, художником редакции армейской газеты «Атака». Почти в каждом номере печатались его рисунки, посвященные героям войны и суровым будням города. Их издавали в виде фронтовых альбомов, которые вручались особо отличившимся в боях пилотам и лётным подразделениям, а портреты Героев Советского Союза тиражировались в виде открыток.
Орден Отечественной войны II степени, два ордена Красной Звезды, медаль «За оборону Ленинграда» и другие.
«Ночной таран над Ленинградом Хенкеля-111 летчиком-истребителем А.Т.Севастьяновым». 1944, 32,5х27 см. Бумага, акварель.
В дни прорыва блокады волховчане встречают ленинградских лётчиков.
В 1940 году футбольную команду Металлического завода переименовали из «Сталинца» в «Зенит». Под новым флагом коллектив занял 10-е место в чемпионате СССР.
В начале 1941 года футбольные руководители страны затеяли реформу профсоюзных клубов, в итоге уменьшив их число и создав своего рода сборные.
В Ленинграде расформировали команды «Красная заря» и «Авангард», представлявший Кировский завод, их лучших игроков – Виктора Бодрова, Бориса Чучелова, Алексея Яблочкина, Виктора Бодрова, Николая Копуса, Бориса Левина-Когана – перевели в «Зенит». Также пришел Петр Дементьев, по прозвищу Пека – самый популярный футболист Советского Союза тех лет, гениальный форвард-виртуоз. Возглавил обновленный «Зенит» Константин Иванович Лемешев, ранее тренировавший «Красную зарю», с которой он в 1938 году пробился в финал Кубка СССР.
В чемпионате 1941 года «Зенит» впервые одержал победу над грозным московским «Спартаком» (1:0), мяч забил Борис Левин-Коган, вспоминавший в давней беседе с автором, что еще один его мяч не засчитал судья. Эта игра прошла на стадионе имени Ленина («Петровском») 17 июня, на 22 июня был запланирован матч с харьковским «Спартаком», но он не состоялся – началась война.
Чемпионат СССР 1941 года был сперва приостановлен, а затем признан несостоявшимся. Фронт приближался к Ленинграду. Футболистов «Зенита» было решено эвакуировать, а так как Металлический завод не подлежал эвакуации, то их перевели на ГОМЗ (Государственный оптико-механический завод имени ОГПУ), который был вывезен в Казань.
Погибли в годы войны бывшие зенитовцы Борис Ивин, Самуил Козинец, Николай Салостин, Аркадий Ларионов, братья Евгений и Валентин Шелагины.
Во время блокады некоторые игроки довоенного коллектива работали в городе. Когда весной 1942 года было решено организовать футбольный матч, который бы доказал, что Ленинград не сломлен, они стали основой команды Н-ского завода (так из соображений секретности военного времени назвали ЛМЗ), которая встретилась с ленинградским «Динамо» 31 мая и 7 июня.
Бывших товарищей собирал капитан довоенного «Сталинца» Александр Зябликов, ему удалось найти Анатолия Мишука, Георгия Медведева, Алексея Лебедева, к ним присоединились игрок дубля Николай Смирнов, а также Иван Куренков и Петр Горбачев из ленинградского «Спартака».
Истощенным футболистам с трудом дался выход на поле. Анатолий Мишук, только что выписавшийся из госпиталя после дистрофии, вспоминал, что попытка сыграть головой закончилась тем, что мяч сбил его с ног, а подняться без посторонней помощи не удалось.
Блокадные матчи доказали, что город жив, что слова «Ленинград не боится смерти, это смерть боится Ленинграда» не были просто лозунгом.
Эвакуированные зенитовцы в Казани работали на лесозаготовках, строили бараки, трудились на заводе у станков, изредка играли товарищеские матчи с местными командами. В 1943-м команда перебазировалась в подмосковный Калининград, приняла участие в розыгрыше Кубка Москвы.
После полного освобождения города от блокады «Зенит» вернулся в Ленинград.
14 марта 1914 года родился Павел Николаевич Шубин (1914-1951) – голос Волховского фронта.
Поэт-фронтовик, он отдал бойцам Волховского фронта и его боевому пути весь свой талант, всю мощь своих правдивых и пронзительных строк. Военный корреспондент фронтовой газеты, майор Павел Шубин сам участвовал в боях – пробивался с конным корпусом генерала Гусева «из-под Вишеры на Любань», находился в передовых частях, прорывавших блокаду Ленинграда, с атакующими частями вошел в освобожденный Новгород.
Именно там, в волховских болотах, бок о бок с измотанными бойцами, он написал свою «Волховскую застольную» – переживший войну знаменитый гимн двух фронтов. «Она вызревала, сжигая сердце поэта, слагаясь по строчкам, по куплетам. ...Когда песня вышла «на люди», она сразу засверкала в лучах славы, запелась миллионами, трогая душу народную своей искренностью и сердечностью. Эта песня – вечный памятник отваге и героизму солдат Волховского и Ленинградского фронтов».
Сегодня, в день его рождения – «Вспомним, что было, и выпьем, как водится, как на Руси повелось....»
Эстамп, на нем изображено уже мирное время, в центре обелиск. Рисунок сделан в ста метрах от станции Лигово (Урицк) с путепровода, соединяющего пр. Маршала Жукова и Таллинское шоссе. Обелиск - дань памяти 21 стр. дивизии НКВД, сейчас братское воинское захоронение.. На обелиске надпись - На этом рубеже 18 сентября 1941 г героические защитники Ленинграда остановили фашистские полчища и заняли несокрушимую оборону. Автор данного графического изображения Почтенный Олег Алексеевич, 1927 - 1997, Ленинград - СПб. Рисовальщик, гравер, работал в технике офорта, ксилографии и линогравюры. Мастер акварели и рисунка. Работал печатником в офортной мастерской в Ленинграде. С 1954 г член СХ РСФСР. Основная тематика работ - городской и сельский пейзаж, натюрморт. Значительная часть работ посвящена Ленинграду, который он знал, бесконечно любил и несчетное число раз рисовал и изображал в гравюре. Как правило это черно - белые пейзажи Ленинграда, но, в ряде случаев, когда художник хотел особо подчеркнуть праздничный характер изображаемого, пользовался и цветом. Ленинград в его работах разный - и торжественный, и будничный. Ленинград великолепных ансамблей и современных новых окраин. Но всегда он строг и гармоничен. ................................................... Обелиск является частью мемориала "Кировский вал", входящего в Зеленый пояс Славы Ленинграда. Обелиск и площадка перед ним для торжественных церемоний и возложения венков в памятные дни. Памятник поставлен на переднем крае обороны Ленинграда, на месте самых ожесточенных боев в сентябре - октябре 1941 г. Именно отсюда, с Урицкого рубежа, в январе 1944 года начнется операция по снятию блокады Гранитный обелиск сооружен в 1983 - 84 гг, Арх. В. А. Петров, К. Л. Иогансон, В. М. Иванов. Впервые бетонный обелиск был установлен в 1946 г. Здесь же находится воинское захоронение "Лигово" - братская могила Советских воинов. Мемориальные таблички с фамилиями отсутствуют. По данным ОБД "Мемориал", в братском захоронении 792 человека.
Вспоминает священник Борис Глебов. Я родился в Петербурге, на Петроградской стороне, на улице Лодейнопольской. В семье нас было одиннадцать детей, я – десятый. Наши родители были глубоко религиозными, даже в самые страшные годы гонений своей веры не оставляли. Самым близким храмом к нам был Князь-Владимирский собор – там в 1936-ом, в год моего рождения, меня крестили.
До войны я был совсем маленький. Когда блокада оцепила наш город – наступил голод, это я уже помню отчетливо. Помню, как мама ходила на Неву за водой, не знаю уж, как… ползком, потому что не было сил от истощения.
Наша семья занимала три комнаты, лестница шла вдоль стены одной из них. Перед войной, в конце тридцатых, мы каждый день, а то и по нескольку раз на дню слышали топот кованных сапог по той лестнице: «Кого-то опять забирают, увозит воронок».
Мы все время боялись. Мама рассказывала, что отец работал на Путиловском заводе (теперь – Кировский завод), и она по вечерам встречала его на остановке, куда приходили два вечерних трамвая. И если первый приходил без отца – у мамы сердце сжималось: «Все, не приедет уже больше, арестовали». А когда видела, как отец машет из второго трамвая, камень падал с души.
Не знаю, что было бы со страной, если бы не война… Жутко звучит – «если бы не война»! Вот до чего довели людей, раз одна беда стала им спасением от другой.
Война всегда – страшное зло, словами невыразимое. И, пожалуй, одна из самых главных примет войны – голод. Я видел сцену в булочной, когда мы среди других стояли в очереди за пайком. А паек-то был – кусочек серого, сырого хлеба весом в 125 грамм, который и хлебом бы сейчас не назвали. Голодный мужчина бросился к прилавку, схватил буханку. И, знаете, он даже не бежал, как делает вор, он просто застыл на месте и вгрызся в нее. Но не успел проглотить. На него тут же набросились и забили.
По сути, то, что я видел, не было воровством, голод лишал разума. Люди падали на улицах, на лестницах в подъезде – и не всегда проходящие мимо останавливались, ведь подашь руку, и сам упадешь от слабости – и не встать уже.
Первыми в блокаду умерли три моих брата, потом – отец… И все это время мы жили вместе: в комнатах был ледник – -40 градусов. Там лежали отец и братья, накрытые простыней – помню, как-то я увидел их, когда ходил по квартире и искал маму. Похоронить их было нельзя – ни сил не было у нас, ни места для могил.
Мы все – живые – ютились на кухне, потому что только там грела дровяная плита, вся остальная квартира была выморожена насквозь: у нас все стекла были выбиты, в комнатах гулял ветер. Рядом с нашим домом был 11-й хлебозавод – его бомбили как стратегически важный объект, все вокруг было разворочено, но и завод, и наш дом чудом уцелели.
Помню, еще когда отец был жив, умер старший брат. Тогда отец взял топор, вышел в соседнюю комнату – и стал рубить из старого гардероба гроб для сына. Потом вернулся к нам, положил топор рядом: «Будешь нас вместе в нем хоронить». Папа так ослаб, что ему не хватило сил разрубить гардероб. Никогда не забуду: незадолго до своей смерти отец отдал мне свой дневной паек 125-граммовый кусок хлеба: «Ему нужнее, он маленький, дай Бог выживет». И это тогда, когда люди забывали от голода, что вообще такое «сын», «мать», когда за еду убивали друг друга. Я до сих пор вспоминаю этот поступок и молюсь за отца.
В один из дней истощенный голодом младший брат поднялся на кровати и позвал маму. «Что, сынок?» — спросила она. – «Я от вас ухожу». Сказал так, вытянулся в струнку и умер.
Вспоминаю, мы шли однажды с мамой мимо 30-ой поликлиники на улице Малая Зеленина, там были открыты ворота, и мама не успела заслонить от моего взгляда открывшийся вид – во дворе была гора человеческих тел: женщин, детей, мужчин, стариков. До сих пор перед глазами стоит эта картина, я часто теперь специально проезжаю мимо этих ворот, чтобы напомнить себе, чтобы не забывать. Нам нельзя забывать.
Весной мама похоронила папу и троих братьев – в одну братскую могилу на Серафимовском кладбище, там же и сестренка маленькая лежала. От истощения я уже не мог ходить, и меня положили сначала в больницу, потом поместили в детский дом на набережной рядом с Петровским стадионом – теперь там жилой дом. Маму в то время тоже положили в больницу – при Первом медицинском институте.
Прошли месяцы, мы ничего не знали друг о друге. Когда мама нашла и забрала меня из детского дома, мы прямо сразу зашли в Князь-Владимирский собор. Он поразил меня своей красотой, тихим величием, я полюбил храм сразу, всем сердцем.
В войну вообще многие стали молиться открыто, не таясь, – ушел страх перед правительством, война стерла его, потребность в вере и Церкви стала сильнее страха. Храмы были полны, служились всегда две литургии – ранняя и поздняя. В 1943 году Сталин разрешил колокольный звон – люди плакали и крестились, когда над блокадным городом впервые зазвенели колокола.
Я часто прихожу теперь в наш Спасо-Преображенский собор один, когда нет службы, и просто смотрю на образ Спаса Нерукотворного – в Его глаза, Он ведь все видит… А на заупокойных службах каждую пятницу молюсь об отце, братьях и всех, кто умер в блокаду.
16 мая 2020 года исполнилось 110 лет со дня рождения Ольги Берггольц (16 мая 1910 - 13 ноября 1975). Поэта, музы блокадного Ленинграда, чей голос проникал сквозь промерзшие стены в тысячи квартир, вселял мужество и надежду.
Немногие даже великие писатели могут позволить себе такую роскошь, как безыскусную строгость и простоту в творчестве. Ольга Берггольц владела этой роскошью. Вряд ли когда-нибудь еще прозвучит голос такой глубины, такой искренности и такого трагизма.
Мой рассказ об Ольге Федоровне Берргольц — изумительном поэте и несчастнейшей женщине. Да, именно о ней — Музе, Джоконде, Мадонне блокадного Ленинграда, для которого голос Ольги, как и звук метронома, стал символом спасения, мужества и чести, негасимой веры в то, что город выстоит, что жизнь победит смерть. 16 мая 1960 года Ольге Берггольц исполнилось пятьдесят лет. Она была против юбилейных торжеств, за которыми чувствовала фальшь. Ее долго уговаривали. Сдалась она только после просьб поэта Николая Тихонова — председателя юбилейного комитета. Когда в черном закрытом платье на сцену концертного зала филармонии поднялась Ольга Берггольц, все встали. Тихонов приготовился читать длинный доклад. А зрители — ленинградцы, отстоявшие свой город, — безмолвно стояли. Берггольц подошла к авансцене. Отказавшись от микрофона, тихо сказала: — Спасибо, что вы пришли, что не забыли свою Олю. В зале воцарилась тишина. Отчетливо было слышно каждое слово:
Не искушай доверья моего, Я сквозь темницу пронесла его. Сквозь жалкое предательство друзей, Сквозь смерть моих возлюбленных детей. Ни помыслом, ни делом не солгу, Не искушай, — я больше не могу…
Недовольно загудели партийные работники. Собрание явно отклонялось от протокола. Но прервать Ленинградскую Мадонну никто не решился. Ольга Федоровна продолжала читать:
Дни проводила в диком молчанье, зубы сцепив, охватив колени. Сердце мое сторожило отчаянье, разум — безумия цепкие тени.
Друг мой, ты спросишь — как же я выжила? Как не лишилась души, ума? Голос твой милый все время слышала! Его не могла заглушить тюрьма…
— Это стихотворение, — сказала Берггольц, — я написала там, где собакам живется лучше, чем людям. Я повторяла его, как заклинание… Дорогие, еще раз спасибо за то, что вы здесь. Простите, что не плачу. Разучилась. Высохли слезы. В президиуме облегченно вздохнули. Тихонов быстро прочитал доклад, Затем последовало массовое поздравление делегаций, говорили высокопарные слова, жали ей руку. Она стояла смущенная, не привыкшая к таким славословиям, отрешенная, и все пушила льняную прядь над огромным лбом, словно вспоминая что-то. Может быть, начало?..
Семья Берггольц с многочисленными родственниками жила в двухэтажном деревянном доме за Невской заставой, вблизи Шлиссельбургского тракта. Фамилия у Ольги латышская — от деда со стороны отца. Другой дед, со стороны матери, был родом из рязанской деревни. Отец, Федор Христофорович Берггольц, окончил Дерптский университет, служил военно-полевым хирургом. Был он очень начитанным человеком, прекрасным профессионалом, обладал молниеносным чувством юмора, а мама, Мария Тимофеевна Грустилина любила поэзию и детям привила любовь к ней. Хотя отец и ушел из семьи, Ольга любила его, часто навещала и ценила его советы. Родители Ольги Берггольц
Дореволюционное детство Ольги Берггольц было в лучших традициях дворянского усадебного быта. У нее и ее младшей сестры Марии были гувернантка и няня, сами девочки ходили в батистовых платьях и шелковых бантах в светлых косах. Девочек с детства воспитывали в почитании религиозных святынь. Оля сама активно протестовала против разрушения и разворовывания церквей, но с годами все переменилось. Нежная светлокосая девочка, словно шагнувшая из дворянской усадьбы, превратилась в пролетарскую активистку в красной косынке и с транспарантом в руках.
В год смерти Ленина она объявила отцу, что отказывается от Бога и хочет вступить в комсомол. Отказалась от прислуги, чтобы принципиально никого не эксплуатировать. Она даже скатерть отказывалась стелить на стол, считая ее пережитком буржуазного быта. Остригла роскошные светлые волосы, ведь стрижка — это и модно, и конструктивно, и современно!
И все-таки облик вечной женственности, хрупкой будущей Мадонны, властно проступал в ней, прослеживался в мягком овале лица, нежном рисунке губ и даже в остриженных волосах, льняным крылом падавших на большой лоб. Ковался новый образ — как внешний, так и внутренний. Была набожной — стала атеисткой.
Все же одно качество из прежней жизни осталось в ней неизменным. Оно же и определило характер уже новой Ольги — романтический идеализм. Была идеалисткой светлокосая девочка, зачитывавшаяся Тургеневым и Толстым, стала идеалистка-комсомолка. А. М. Горький однажды назвал ее верящей. — Что вы, Алексей Максимович, — возразила Ольга, — я безбожница! Я давно порвала с религией. — Не верующая, а верящая! — подчеркнул Горький. Поэтому в годы войны она так естественно ощущала свою родность с блокадниками, чьим голосом стал ее голос. В валенках и ватнике, пошатываясь от голода, она подходила к радиомикрофону, чтобы прочитать новые стихи. Она знала: их ждут, ей верят, пока есть ее голос и метроном — город живет.
Ольга Берггольц (третья слева в среднем ряду) со студентами филологического факультета
Дважды был растоптан комсомольский романтизм Ольги Берггольц. Первый раз — когда был арестован и вскоре погиб в заключении ее первый муж, поэт Борис Корнилов. Их совместная жизнь была недолгой, они слишком быстро расстались. Их дочь Ирина умерла в восьмилетнем возрасте. Когда его арестовали, Ольга давно уже была замужем за другим. Но беда, случившаяся с Корниловым, потрясла ее.
Ольга Берггольц и Борис Корнилов
Вскоре и ее арестовали — как проходящую по делу «Литературной группы», к которой принадлежал Корнилов. После допроса, будучи на большом сроке беременности, она попала в больницу, где потеряла ребёнка. А до этого скончалась ее вторая дочь Майя (от второго мужа — литературоведа Николая Молчанова).
Двух детей схоронила Я на воле сама, Третью дочь погубила До рожденья — тюрьма…
Второй раз романтизм Ольги Берггольц был растоптан еще безжалостней. В декабре 1938 года ее опять арестовали, обвинив в подготовке покушения на товарища Жданова. В тюрьме она отсидела 149 дней — по июнь 1939-го. Она напрасно пыталась убедить следователя: — Да ведь я — беременная баба, куда уж мне покушаться!
В воспоминаниях мемуариста Берггольц Ольги Оконевской есть рассказ Ольги Берггольц о допросах с пристрастием: «Следователь: — Подумайте хорошо! Вы еще можете спасти ребенка. Только нужно назвать имена сообщников. — Нет, гражданин следователь. Я ребенка не сохраню. (И в это время кровь как хлынет…) Немедленно отправьте меня в больницу! — Еще чего захотела! — Называйте меня на „вы“. Я — политическая. — Ты заключенная. — Но ведь я в советской тюрьме».
— Понимаешь, Оля, — призналась Берггольц своей тезке, — мы должны были там держать нашу марку. И прибавила: — Меня все-таки повели в больницу. Пешком. По снегу. Босую. Под конвоем.
Только заступничество Александра Фадеева вырвало Ольгу из палаческих лап «ревнителей правды», профессией которых стало выбивать любые показания любой ценой. Но она никогда не забудет, что было с нею в заключении, с потрясающей силой будет описывать это в своих дневниках:
«Ощущение тюрьмы сейчас, после пяти месяцев воли возникает во мне острее, чем в первые дни после освобождения. Не только реально чувствую, обоняю этот тяжелый запах коридора из тюрьмы в Большой дом, запах рыбы, сырости, лука, стук шагов, но и то смешанное состояние обреченности, безысходности, с которым шла на допрос. Вынули душу, копались в ней вонючими пальцами, плевали в нее, гадили, потом сунули обратно и говорят: живи!» Она и жила, но теперь на случай нового ареста держала в сумочке зубную щетку и круглые резинки для чулок.
Николай Молчанов и Ольга Берггольц
Брак со вторым мужем — литературоведом Николаем Степановичем Молчановым — был счастьем для Ольги. Он обладал такой же цельной натурой, что и она. К началу Отечественной войны Николай был почти инвалидом от ран, полученных еще на гражданской. Но когда началась Отечественная, он не стал уклоняться от работы и был направлен на строительство укреплений. Домой вернулся с дистрофией в необратимой стадии. Умер в госпитале. Ольга посвятила ему лучшую, по собственному счету, поэтическую книгу «Узел». Она ходила к нему в госпиталь, а он почти уже не узнавал ее. И так получилось, что не смогла его похоронить. От работы на радио никто ее не освобождал. И что бы с ней самой ни происходило, она строго по графику появлялась в студии, и в эфире раздавалось: — Внимание! Говорит Ленинград! Слушай нас, родная страна. У микрофона поэтесса Ольга Берггольц.
Это была ее идея — исполнить в блокадном Ленинграде Седьмую (Ленинградскую) симфонию Дмитрия Шостаковича. Это она со свойственной ей решимостью добилась восстановления продовольственных карточек для опальной Анны Ахматовой, после злосчастного постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград» в 1946 году. Да и скольким людям еще помогала она после войны — маленькая ленинградская Мадонна.
Ольга Берггольц, казалось, раздавленная сыпавшимися на нее несчастьями, провидчески написала:
Когда прижимались солдаты, как тени, к земле и уже не могли оторваться, — всегда находился в такое мгновенье один безымянный, Сумевший Подняться.
Она и сама всегда пыталась подняться. Над огромной болью своей и над огромной обидой. Над гибелью двух любимых ею мужчин. Над потерей всех четверых своих детей. Над издевательствами в тюрьме, после которых ей, страстно мечтавшей о детях, пришлось проститься с мечтой о материнстве. Над предательством друзей и изменой последнего мужа — литературоведа Георгия Макагоненко. Над растоптанным сапогами романтизмом. Над одиночеством.
Пыталась подняться. И поднималась. Но измученное сердце должно находить забытье хоть в чем-то. И она находила. К сожалению, как это часто бывает с творческими людьми — на дне рюмки. «Пьяная ленинградская мадонна», — стали называть ее к концу жизни. Пила она страшно, безудержно. И так же безудержна была в гневе, набрасываясь на тех, в ком чувствовала подлость, трусость или фальшь.
Так однажды яростно на каком-то собрании она набросилась на человека, велеречиво изъяснявшегося Дмитрию Шостаковичу в любви и преданности: — А где ты был, — гремела Ольга, — когда его топтали?! Когда его поносили и унижали? Где ты был?!! Сейчас вы все, конечно, его любите, и лучшие друзья ему. А раньше — в грязь, в гроб готовы были загнать. Холуи! Ее не трогали, ей прощали все. Кто посмеет тронуть икону?.. А Ольга Берггольц для ленинградцев была как святая.
Она умела гордиться современниками, а перед иными просто благоговела. Так она относилась к Шостаковичу: «Бетховена я люблю, но Шостакович мне гораздо ближе. Здесь и одиночество, и трагизм. Это — нечто бестекстовое…» Уход из жизни каждого из своих друзей она воспринимала очень тяжело. Друзья умирали, уходили по невозвратной дороге. Ахматова, Тушнова, Светлов, Александр Яшин, Твардовский, Кассиль. «Подбираемся, подбираемся», — горько произносила она, услышав очередную печальную весть.
Иногда она бывала мягкой, доброй, ласковой. Очень любила цветы: гвоздики, розы, скромный душистый горошек, и больше всего — хризантемы.
Эта женщина, так много и так несправедливо страдавшая в жизни, не любила говорить о любви. Но этим чувством была напитана ее поэзия. В суровых и безыскусных строках подчас больше любви, чем в тысячах красивых слов.
Ольга Федоровна Берргольц умерла 13 ноября 1975 года. Ее последним желанием было лежать на Пискаревском кладбище — там, где лежат тысячи ленинградцев, погибших в блокаду, где на граните выбиты написанные ею слова: «…никто не забыт, и ничто не забыто». Но похоронили ее на Литераторских мостках, посчитав, что Пискаревское для нее слишком почетно…
Существует последняя архивная запись Ольги Федоровны. Она читает стихи. Худощавая, немолодая, элегантно одетая женщина. Но как же твердо, как уверенно звучит голос:
А я вам говорю, что нет Напрасно прожитых мной лет, Ненужно пройденных путей, Впустую слышанных вестей. Нет невоспринятых миров, Нет мимо розданных даров, Любви напрасной тоже нет, Любви обманутой, больной, Ее нетленно-чистый свет Всегда во мне, всегда со мной. И никогда не поздно снова Начать всю жизнь, начать весь путь, И так, чтоб в прошлом бы — ни слова, Ни стона бы не зачеркнуть.
Ляман Багирова При написании эссе использованы материалы из Интернета, воспоминания Ольги Оконевской и Е. Евтушенко об Ольге Берггольц, архивные записи самой поэтессы и проч. материалы.
