Григорович-Барские

спасибо за этот снимок. Это как раз один из самых известных представителей рода в 20 веке. 5-юродный брат Алексея Борисовича. Американские потомки очень признательны.

Carol A. Christie Bride of Gleb Grigorovich-Barsky


July 2, 1967

Credit...The New York Times Archives

SCARSDALE, N.Y., July 1-- Mrs. Carol Anne Christie, daugther of Mr. and Mrs. Alan Thomas Christie, was married here this afternoon to Gleb Boris Grigorovich-Barsky, son of Mr. and Mrs. Boris Grigorovich-Barsky of Old Bethpage, L.I.

https://www.nytimes.com/1967/0...arsky.html

Фонд 1 Опись 2а Дело 392
Списки чиновников и киевских мещан, присягнувших Петру ІІІ. 1762 г.

О.Матич: Дед был самым толковым членом моей семьи. В отличие от Шульгиных, которые к богатству не стремились, он, как и Пихно, считал, что покупка недвижимости способствует семейному благосостоянию. Забегу вперед: я хорошо помню, как дед уговаривал моих родителей купить тот замечательный дом в Монтерее, в котором мы жили около трех лет в 1950-е годы вместе с двумя другими русскими семьями (одной из них были Григоровичи-Барские). Фактически это было большое поместье – трехэтажный особняк с огромными эркерами и парком с высокими деревьями и аллеями, по сторонам которых росли сотни гортензий, ручьем с каменными мостиками и т. д. Мы в нем снимали квартиры; наша была самой большой: гостиная кончалась огромным, во всю стену окном в парк. В 1955 году хозяин дома решил его продать – за 27 тысяч долларов; тогда всем казалось, что это очень дорого! Вместо того чтобы купить дом, три семьи сняли значительно худшие квартиры и перестали жить одной дружной компанией. Теперь это поместье стоило бы много миллионов! В нем уже много лет располагается лучший дом для престарелых в Монтерее. с. 27
https://flibusta.com.ua/dokume...einye.html

услышав предупреждавшую о налете сирену, я всегда пыталась уговорить мать спуститься в бомбоубежище. Но она бомб не боялась. Это была одна из тех смертельных опасностей, к которым она привыкла с детства. Я до сих пор вижу ее с биноклем у окна, следящей за бомбардировщиками. Она говорила, что это ее «возбуждало» и выводило из депрессии, мучившей маму всю жизнь. Я же бежала к тете Маре (Марине Юрьевне Григорович-Барской), которая отводила меня со своей маленькой дочкой в подвал и укрывала подушками, вселяя в нас ощущение безопасности, хотя бы иллюзорной. В Австрии мы жили у Григоровичей-Барских, которые тоже были братьями и сестрами, только троюродными, в Аутале, маленьком городке под Грацем. Кот (так все называли К. П. Григоровича-Барского) был близким другом родителей в Любляне, а мама помнила его еще по Киеву. Поначалу мы все спали в одной постели. Именно в Ауталь к нам приехал отец.
https://flibusta.com.ua/dokume...einye.html

Думаю, что читателю будет интересно узнать, что взрослые взяли с собой, покидая Словению. Самым старым объектом семейной памяти, сопровождавшим маму в новую эмиграцию, был небольшой трельяж ее бабушки, о котором я пишу во вступлении. Еще она взяла те самые бабушкины письма, а тетя Мара – две рукописные детские книги с замечательными иллюстрациями, которые сделал для нее, за неимением «настоящих», ее дед в самом начале их эмигрантской жизни. По этим книгам я училась читать: других для этого подходящих у нас с собою не было[195]. Конечно, родители и Барские взяли с собой остававшиеся у них драгоценности и в конце войны меняли их у местных крестьян на муку. Горожане голодали, а крестьяне таким образом наживались.
...
Из дедушкиных писем от 1944 года, хранившихся в той же коробке, я узнала, что в конце войны семья не имела ни малейшего представления о том, куда ехать и как быть. Наши с Барскими передвижения по Австрии определялись страхом перед наступавшими советскими войсками.
... Ни у кого из нас не было разрешения на проживание в Австрии; дед, как самый деловой и энергичный человек в семье, занимался нашим устройством, но у него мало что получалось. Весной 1945 года мы оказались в Мюнхене, а затем, опять же вместе с Барскими, в небольшом баварском городе Вайльхайм. Попали мы туда случайно: нас высадил на дороге водитель грузовика и какой-то немецкий солдат, видимо сжалившись, отвез нас в ближайший город, где американцы накануне разбомбили железнодорожный вокзал и где мы несколько дней ночевали. Главным событием нашей жизни в Вайльхайме было рождение моего младшего брата Миши в начале 1947 года. Меня на время отправили к Барским, которые жили неподалеку. Я ходила в школу, ездила к живущим в Мюнхене бабушке с дедушкой и, вообще, насколько я помню, радовалась жизни, вытеснив нанесенные войной травмы. Мама занималась новорожденным, а отец работал – в основном в Мюнхене.
... Наш «Marine Flasher» причалил к острову Эллис, где иммигранты были обязаны пройти регистрацию и осмотр, но я этого не помню. Вместо этого мне врезался в память дядя Кот (Барский), который, увидев нас, от радости спрыгнул с высокого места на трибуне в зале ожидания и замахал рукой. Состоялось очередное воссоединение наших семей; по заведенному обычаю мы снова остановились у Барских, на сей раз в Бруклине. Вечером мы, конечно, поехали в Нью-Йорк, чтобы посмотреть на освещенный тысячами огней, или, как сказал бы Андрей Белый, «залитый огненным мороком огней», Бродвей. Никто из нас ничего подобного прежде не видел. Мне стало страшно – вспомнились бомбардировки.
с. 38

В монтерейской военной школе, где в самые горячие годы холодной войны насчитывалось больше трехсот преподавателей русского языка, мать учила будущих американских «шпионов»; на всех библиотечных русских книгах, опубликованных в Советском Союзе (включая сочинения Пушкина, Достоевского, Толстого и т. д.), стоял штемпель «Soviet propaganda»! Преподавательский состав в 1950-е годы был особенно колоритным: от родного племянника Николая II, учившего солдат русскому мату (мать объяснила мне, что аристократы, в отличие от интеллигентов, матерились), до лучшего поэта второй эмиграции, Николая Моршена (Марченко), и будущего профессора русской литературы Владимира Маркова. С Моршеном родители дружили. Как и в других эмигрантских колониях, образовался свой круг знакомых, в котором первое место занимали все те же Григоровичи-Барские. Дядя Кот тоже стал преподавать в школе, а тетя Мара – вести у нас хозяйство, за что мама ей платила. По старому обычаю мы продолжали жить в квартирах по соседству. Наладилась привычная жизнь, только в более благоприятных условиях. с. 39

Сначала мы жили в военном поселке Ord Village, а затем Кот и мама нашли огромный дом в самом Монтерее – по словам хозяина, переделанную гасиенду тех еще времен, когда Калифорния принадлежала испанской короне, а Монтерей был столицей. В соразмерном дому саду, напоминавшем парк, мы с братом и детьми Барских много играли, а мои родители в огромной же гостиной устраивали веселые вечеринки, приглашая в основном монтерейскую богему. В один из таких вечеров княгиня Волконская (урожденная Щербацкая) и внебрачный потомок Александра I (С. С. Исаков[198]) устроили состязание в знании мата, и, как я хорошо помню, она сказала ему: «Нам можно, а им нельзя». Миша Хордас, певший ранее в русском ресторане в Лос-Анджелесе, обыкновенно исполнял романсы, аккомпанируя себе на рояле, гости танцевали и, конечно же, выпивали. Правда, мать не любила злоупотребления алкоголем и иногда выливала водку в раковину, сердя некоторых гостей; Хордас (или, может быть, Анатолий Флауме[199]) говорил: «Татьяна Александровна, значит, вы хотите, чтобы мы отправились в магазин!»

275-
Моей первой настоящей подругой была Оля Григорович-Барская, дочь ближайших друзей моих родителей, деливших с нами перипетии беженской жизни в конце и после войны – сначала в Австрии, затем в Германии[339]. Как младшая, она стала Олечкой-маленькой, а я – Олечкой-большой; ее считали красивой, а меня – умной. Оля родилась еще в Любляне; опасаясь партизан Тито, Барские бежали в Австрию, а через некоторое время за ними последовали мы. В Германии мы жили в одном баварском городке, в начале 1950-х оказались в Монтерее – буквально соседями в военном поселке. Две Олечки даже натянули между своими окнами веревку, чтобы посылать друг другу записки: нам это казалось интересней, чем переговариваться, высунувшись из окна. Она научила меня ездить на велосипеде, и мы весело катались по поселку, иногда – стоя на седле одной ногой и вытянув другую назад. Бывало, нам аплодировали. В начале 1950-х в Монтерее жило немало русских – преподавателей Военной школы с их семьями. Они построили там деревянную православную церковь; иконостас расписал Григорович-Барский (дядя Кот), хороший художник. Появилась и приходская школа, та самая, где преподавали наши отцы и куда мы с Олечкой ходили; мы стали русскими скаутами и вообще жили детской, а затем подростковой, эмигрантской жизнью. Когда мы переселились в тот чудесный дом, о котором я пишу в главе о матери, каждая семья заняла по этажу. Как и в военном поселке, мать Олечки, тетя Мара, присматривала за мной и моим младшим братом после школы и готовила нам ужин. Наша совместная жизнь, продолжавшаяся больше десяти лет, кончилась в 1955 году, когда Барские уехали в Вашингтон, где Кот получил работу на «Голосе Америки»; он обрел известность среди интеллигенции, слушавшей его передачи: в 1970-е годы мне говорили об этом мои знакомые в Советском Союзе.

Константин и Марина Григоровичи-Барские – троюродные брат и сестра, а также муж и жена. Они родились в Киеве в интеллигентных, обеспеченных семьях. Среди их предков было двое деятелей культуры XVIII века – киевский зодчий И. Г. Григорович-Барский и его брат Василий. Последний был самым незаурядным представителем этого рода: путешественник, художник и писатель, он учился в Киево-Могилянской академии, куда поступил по протекции Феофана Прокоповича. В течение 25 лет он сумел обойти часть Европы (в основном Италию и Грецию), а также Северной Африки и Ближнего Востока (азиатскую). У Барских хранится первое издание «Путешествия к святым местам…», изданного в 1778 году в Петербурге на средства графа Потемкина. В этих путевых очерках, замечательно иллюстрированных самим автором, описываются святые места в Палестине, в Сирии, в Африке, монастыри на Афоне и в Греции, где он подолгу живал. В Дамаске «пешеходец Василий», как он себя называл, постригся в монахи. Дед тети Мары был царским полковником и убежденным монархистом, а его либерально настроенный брат Дмитрий стал в Киеве адвокатом и прославился как один из защитников Менделя Бейлиса, обвиненного в ритуальном убийстве[340].

После смерти мамы мы с тетей Марой сблизились. Прежде мне больше импонировал Кот, своим блеском затмевавший ее менее броские достоинства. Как часто бывает, в молодости я не умела их оценить. Она потеряла мужа, затем Олечку, умершую в сорок три года, а недавно – сына Никиту; один из ее внуков, которых тетя Мара любит не меньше, чем любила своих детей, еще юношей остался парализованным после автомобильной катастрофы. При этом Марина Юрьевна отличается непоколебимой волей к жизни и умеет этой жизни радоваться. Сейчас тете Маре, которую я называю «surrogate mom», девяносто семь лет. Она продолжает жить самостоятельно; балет, которым она много занималась, сохранил ей, как она говорит, «гибкость тела». Марина Юрьевна была элегантной женщиной и осталась ею. Ощущение близости с Олей, однако, утратилось. Кроме воспоминаний, общего у нас оставалось мало – отчасти потому, что у нас были разные интересы, к тому же она вышла замуж за русского и продолжала жить эмигрантской жизнью.