Большое Череватово

Карандашные рисунки местного художника –любителя Сергачева Дмитрия Алексеевича (из личного архива Сергачевой Галины
Дмитриевны).Череватово, конец 1930-х. Каменная Покровская церковь,деревянная кладбищенская церковь Всех Святых и мельница Чераева Василия Михайловича в с Череватово

Дом о Василия Ксенофонтовича в Череватово,1911г(архив АГ Зинченко)
Отец Василий награжден орденом Св Анны 3 степени ,1883-84гг

награждение орденом

Домашние помощники семьи Владимирских на веранде дома

В копилку бесценных сведений о Василии Ксенофонтовиче добавились замечательные «Воспоминания…» одной из дочерей батюшки-Анны Васильевны Стародубовой(Владимирской)и присланные дважды правнучкой Василия Ксенофонтовича Анной Моргачевой, написанные так живо и с такой любовью к семье, что возникает ощущение, что ты сам знаком с о.Василием и не раз бывал в их доме...
Приведу некоторые отрывки из этих "Воспоминаний..."
«Отец, как я стала его помнить, был человек среднего возраста. Ему было около 40 лет. Он среднего роста, волосы у него русые, а борода имеет оттенок крепкого чая. У него приятное лицо с каким-то светлым выражением. Он никогда не хмурится, и его большой высокий лоб всегда спокоен и чист. Его большие серо-синие глаза смотрят ясно и приветливо на всех без различия. Маленький рот всегда крепко сжат. Он не был ни толст, ни худ. Его фигура была стройна, пропорциональна. Он держится изящно и просто, а походка его была такова, что наши няньки о нем говорили: “Батюшка идет, как пером пишет”. Ну! Судите сами, что это была за походка... Но всего лучше у него были руки. Небольшие, худощавые, с тонкими пальцами, они отличались красотой и подвижностью. Это были руки художника. Казалось они жили какой-то своей особой жизнью. Он хорошо рисовал, особенно пером, немного писал красками, играл на скрипке...
Как мне памятны эти руки! Сколько раз он нас благословлял, гладил по голове, ласкал, а мы целовали его руки…
Он нежно любил цветы и деревья и много насадил их своими руками. Еще больше под его влиянием посадили крестьяне. Он толковал всегда и в проповедях, и при встречах о древонасаждении и разведении лесов, это были его любимые мечты... А в те далекие времена об этом никто не думал и мало писали…
Отец в совершенстве знал древние языки, особенно латынь, на латинском языке он свободно читал, писал и говорил. Очевидно, отец так же усердно тянулся к латинским книгам. Он свободно читал по-французски, знал немецкий, читал и писал по-татарски…
Наша мать (ее имя Анфиса Ивановна) была моложе отца, кажется, на шесть лет. Она была среднего роста, необыкновенно крепка и легка, несмотря на порядочную полноту… Она никогда не кричит, не бранится, и спокойная улыбка никогда не сходит с ее лица. А в руках у нее вечно чулок, она вяжет его не глядя, разговаривая с отцом, она вяжет на кухне, во время чая, она держит его в руке, пробегая по чуланам, а клубок его покоится у нее в кармане. Чулок – это ее верный друг и спутник. Только в праздник она покидает его. Оно понятно, если вспомнить нашу многочисленную семью: сколько драных чулок, сколько дырявых пяток!..
Я родилась 24 сентября 1876 года. Это было ровно за неделю до Покрова, нашего престольного праздника... На селе в это время заканчиваются последние полевые работы, моют и скоблят избы, варят браги и готовятся к свадьбам. Ранним утром на току равномерно стучат цепы, и сквозь туман тянется запах курящегося овина и свежей, только что выдернутой из земли конопли.
На третий день после рождения меня крестили, для чего был приглашен молодой тогда священник соседнего Дивеевского монастыря о. Иоанн Феофанович Гусев, он был и моим крестным отцом. Крестной матерью была Марья Григорьевна Смирнова - Темниковская купчиха, большая приятельница моей матери, женщина умная, кроткая, рано сошедшая в могилу. Ее муж был арендатором нашего Череватовского базара. В тот момент, когда меня собрались крестить, прискакал верховой из села Кардавиль за 30 верст с известием, что сестра моего отца Анна Ксенофонтовна Афонская умирает и просит его приехать. Отец мой сейчас же собрался и, не дожидаясь крестин, уехал, приказав назвать меня Анной в честь любимой сестры. Это имя мне всегда нравилось: оно коротко и достаточно поэтично, для моей непоэтической фигуры…
Я была не первым и не единственным ребенком в нашей Череватовской семье, но меня на пороге жизни встретила такая же материнская любовь и заботы отца, как и старших детей.
13 декабря месяца мать моя слегла в тяжелой болезни - горячке... По-видимому, это был тиф и наверное брюшной, эпидемия которого свирепствует в Череватове каждую зиму...Я оказалась в самом беспомощном состоянии. Отец, занятой службами, требами и поездками по благочинному округу, почти не бывал дома. Две старшие сестры учились в Нижнем... Итак я была в беспомощном состоянии... Мать лежала с высокой температурой, металась и бредила, а я лежала рядом с ней, спелененная, и плакала... Орудием спасения(моего) явилась женщина, - очень дорогая мне по воспоминаниям - Феодосья Марковна Дударева, или просто “Марковна” и “Маркевна”. Это была монахиня, вышедшая в молодости из Дивеевского монастыря и доживавшая свой век в качестве келейницы неподалеку от нас, в кельюшке, наполовину съехавшей в овраг.
Келейниц в Череватове довольно много: это старые девушки, не вышедшие замуж, вдовы, монахини, вышедшие из монастыря, - это все те, кого мирская жизнь тяготила и кому не по силам оказался монастырский устав и уклад. Они ютятся по одной, иногда по две в маленькой келье где-нибудь на окраине села, живя трудами своих рук. Они шьют сарафаны бабам, вяжут чулки и варежки, ходят читать по покойникам псалтирь и т.д. … Жизнь они ведут строгую, часто постятся. В кельях у них чистота: половички на полу, занавески на окнах, иногда один два горшка герани и фуксии... У икон горит лампадка и лежат старые церковно-славянские книги, висят на гвоздике “лестовицы” из шерсти или кожи - четки.
В этом роде была келья и Феодосьи Марковны, но беднее и строже. Она приютилась на пригорке, имела маленький палисадник и смотрела своими двумя маленькими окнами на нашу церковку и блестящий пруд за ней...
Маленькая старческая фигурка, слегка горбится. На ней черной полукафтанье, что-то среднее между подрясником монахини и крестьянским зипуном. Голова ее, завязанная черным монашеским платком, кажется непропорциональной - слишком большой для ее фигуры… Под платком она носит черный монашеский чепец на вате, который якобы спасает ее от головной боли и постоянной зыбкости головы. Лицо ее старо и некрасиво. Большой мясистый нос, большой рот, всегда расплывающийся в добрую улыбку... Она крива на один глаз, но другой смотрит умно и зорко. Но для меня это некрасивое лицо всегда светилось такой бесконечной добротой, такой любовью, что оно мне казалось прекраснее всех человеческих лиц...
Она взяла корыто и чисто начисто вымыла меня водой, отмочила водой и сняла чепчик, а голову... вымыла соленым квасом и намазала “обеденным” сливочным маслом. Рецепт неизвестный ни одному профессору медицины в мире, но Марковна им очень гордилась. Болезнь мою, “как рукой сняло” по ее словам...
У нас был открытый дом. Не проходило дня, чтобы у нас не было гостей и приезжих. Приезжали соседние батюшки и целыми часами дебатировали с отцом в гостиной, приходили пешком вдовы-матушки, скорбные, скромные, в темных платьях. Их мать поила чаем в столовой. На кухне вечно сидели дьячки и старосты. Всем было дело до отца, все в нем нуждались. Вдовые матушки часто плакали, жаловались на обидчиков, просили о пенсии, о приеме детей-сирот на казенный счет в учебные заведения и т.п. Отец за всех хлопотал, писал черновики прошений, давал заключения. Судил, мирил, уговаривал дьячков, дьяконов и священников... И так целый день, с утра и до ночи. Одни уезжают, другие приезжают. И всех поят у нас чаем, кормят обедами, кого в столовой, кого на кухне, смотря по рангу…"
"Ясный летний день. Сегодня воскресенье и в доме происходит утренняя суета. Сестры ...доканчивают свои туалеты, чтобы идти в церковь. А я уже совсем готова... Чувство жизни и радости переполняет мое существо. По селу несется густой и красивый звук колокола, зовущего к обедне. Нарядные группы баб и детей проходят передо мной. Я знаю их всех в лицо и по именам и любуюсь ими с балкона. Вот идут сестры Гарасины, а вот все пять сыновей Акулины Ежковой, верной помощницы и подруги нашей (няньки-ЕС) Ларионовны. Я их тоже знаю по именам, всех пятерых; вот Гришуня, Мишуня, Степан и Федор солдат, муж красавицы Дарьи...Мужики все в зипунах и кафтанах, на головах у них серые барашковые шапки с суконным верхом. Ходить раздетыми в церковь считается неприличным даже в летнюю жару. И фуражка - тоже не степенный убор, их носят только мальчишки, молодые парни - это уже признак щегольства и легкомыслия. Мальчишки тоже принарядились: головы гладко причесаны, красные новые рубахи дуются на них пузырем, а лица чисто вымыты. Но пора и в дорогу. Колокол перестал гудеть и трезвонят “во все колокола”...
Но вот и церковь. Мы входим и становимся у правого клироса. Это наше место. Я всех меньше и поэтому стою впереди всех. Позади меня стоят сестры, а за ними наша милая мамочка, с ней рядом Екатерина Васильевна, наша дьяконица. Сначала все поражает меня: горят свечи, блестит позолота, поют громко певчие, идет торжественная служба. Я созерцаю икону Спасителя в золотом киоте в виде виноградных кистей, перед ней висит лампадка и стоит толстая-претолстая свеча с позолотой и цветочками... Молодые бабы, бабы с ребятишками выстроились в очередь, готовясь поднести их к причастию, теперь твердо знаю, что конец близок. Начинается причащение. Церковь наполняется криком, плачем и воплями ребят. Бабы трясут их, качают, суют в рот соски, чтоб успокоить их.
Отец слегка улыбается, церковная дисциплина ослаблена...
Мы подходим к кресту и выходим из церкви. Мать заходит на минутку на могилу бабушки Екатерины Александровны Владимирской (в девичестве Прозоровской-ЕС), своей свекрови, которая покоится в углу ограды у алтаря под густой развесистой акацией. Мы молимся недолго и выходим из ограды.
Как хорошо на солнце: деревья качаются, птицы поют, колокола звонят. Мы не думаем о смерти. Мы не чувствуем и не знаем, что несколько лет спустя мы зароем тут же рядом с бабушкой Екатериной нашу дорогую сестру Олю. Но тогда она молодая, стройная и нарядная идет вместе с нами... Путь от каменной церкви до нашего дома около версты, но мы проходим его незаметно. Вот и дом. Из палисадника выскакивает наша собака Трезор и ,подбегая, здоровается с каждым в отдельности...Дом дьякона рядом с нашим, только переулок меж ними...
Осенний день... В окно слышится мерный стук клюки... За окном стоит высокий старик с горбатым большим носом, на нем тулуп с поставленным высоким воротником, подвязанным шарфом, а подпоясан он лиловым кушаком. Это наш дьячок Федор Ефимович. Мне хорошо знакома его отполированная временем клюка, которая стучит к нам утром ежедневно.
“Васильевна!” - говорит он моей высунувшейся к стеклу физиономии, - узнайте у батюшки: благовестить, иль обождать?”
“Васильевна” единым духом мчится к отцу и обратно. “Благовестить”, - говорит она и подает ему ключи от церкви. Большие, тяжелые, железные ключи, висящие на ремешке. У нас осталось, специально для этой цели, а также для подачи милостыни, одно не вставленное окно. Но скоро его замажут и закупорят на зиму. Тогда старик Ефимыч будет приходить за ключами на кухню. А я, проворно снявши эти ключи с крючка под зеркалом, буду подавать ему. Этой обязанностью я очень горжусь, она возвышает меня в моих собственных глазах, я кажусь сама себе очень большой и серьезной.
На дворе уже совсем светло. Отец встал, умылся и собирается идти в церковь. По селу несется не очень густой будничный благовест. Между тем встают сестры и братья. Выходит на кухню мать.
Вот и самовар на столе, мы пьем чай без отца, это первый чай. Мы пробуем все вкусные вещи, но нам как-то скучновато без отца и мы кончаем чаепитие скоро.
- Ну, пора и за ученье, - говорит мать, когда мы насытились. Вася, Маня и я берем свои тетради и садимся писать.
Мы пишем гусиными перьями. Отец сам нам чинит их и приготовляет для нас ( благо гусей у нас много, а перьев в их крыльях еще больше). Я пишу сначала усердно, но мне скоро надоедает, и я начинаю выглядывать в окно. Вон идет дьякон Алексей Евгеньевич - мой приятель. Он смотрит на окно и, усмотрев мою рожицу, улыбается и слегка приподнимает шапку. Я не кланяюсь, но моя физиономия сияет ему ответной улыбкой, самой широкой и искренней в мире. Значит служба кончена, сейчас придет и отец. Надо скорей кончать страницу. Дверь действительно сейчас же распахивается и входит отец, ясный и добрый, как день. Он снимает перчатки и шляпу, и мы спешим ему навстречу. Мы еще не здоровались с ним утром, мы подходим под благословение. Отец благословляет нас и гладит по голове. Он дает Марье Васильевне, которая идет по старшинству впереди, просвиру, Васе, что за ней - бублик, а мне, я в хвосте, румяное анисовое яблоко. Это он получил за панихиду.
Он просматривает наши тетради. Он что-то поправляет и говорит Марье Васильевне, дает какую-то работу брату и смотрит мою тетрадь. Я стою и смотрю на него. “Как ты дурно пишешь,” - говорит он мне совершенно спокойно, без всякого раздражения и даже как бы с удивлением. Я очень огорчена... Мы окружили его письменный стол, этот памятный стол из карельской березы, с красивыми медными вставками для ключей. У этого стола мы стоим все трое и смотрим, как пишет отец. Попутно мы осматриваем еще раз и вещи на столе. Вот голубая фарфоровая чернильница и такая же песочница, вот фигурка Наполеона - небольшая статуэтка, а в столе, мы знаем, тоже много интересного, но мать нас никогда к этому столу и близко не подпускает. Там в ящиках есть зажигательное стекло в медной оправе, подзорная трубка, калейдоскоп, несколько рисунков отца и рукописные его книжки очень интересные, переплетенные в кожаный переплет. Есть там и хорошенькая фигурка спящей нимфы очень хорошей работы из мрамора. Говорят это вещь художественная и ценная. Все полно тут для нас жгучего интереса. А между тем отец пишет прописи. “На берегу пустынных волн стоял он (в скобках после слова “он” отец пишет “Петр Великий”) и думал он ... и т.д. А мне он пишет пропись такую: “На ветке плачет соловей, а роза милая не внемлет ... и конец: Увы, никто его не слышит, никто не радуется ей”. Это мы будем писать завтра. А сейчас проверка задач и священная история..."
К сожалению, этими словами "Воспоминания..." обрываются, продолжение их, видимо ,не сохранилось...Но даже те несколько глав, сохранившихся в семейных архивах потомков, приоткрывают завесу времени и удивительную атмосферу, царивщую тогда в семье...

Напечатано в Альманахе № 5 Дивеевская обитель 2024г стр 112