А вот мне понравился анекдот...

Tino написал:

[q]

Запрет чеснока
Россияне, это правда?

[/q]

Нет, у нас запреты другие

[q]

Запрещено принимать выезжающих на Государево имя из Литвы пахолков и худых людей - черкас в числе более 50 человек и иноземцев, „которые наперед сего были в Московском государстве и по их челобитью отправлены в Литву", дозволение принимать „добрыхъ шляхтичей и пашенных и мастеровых людей".

[/q]

Росияни - ельцинско-черномырдинский постсоветский толерантный термин, ныне в России почти не употребляется. Только в\на Украине.
Русские мы, и все с этим согласны.
Так что если решитесь выехать к нам в страшно-Рашу после 22-летнего перерыва, имейте это в виду: люди Вас могут не так понять

Tino написал:

[q]

и башкиры, и татары, и тувинцы, и дагестанцы тоже русские?

[/q]

Тоже. У вас все евреи сейчас украинцами - и ничо, чем мы хуже?

Tino, я Вам ответственно скажу, что пра-пра любого татарина, которые еще два-три века массово назад работали в Москве дворниками, стародавний коренной москвич, - на вид куда более "словянин", чем 90% Вашей Рады

Tino написал:

[q]

и башкиры, и татары, и тувинцы, и дагестанцы тоже русские?

[/q]

И даже калмыки с табасаранцами....

Как же я люблю Одессу!
Дина Рубина


Я всегда ее любила — по книгам, ни разу в ней не бывав. Стоит ли объяснять, что значат для литератора эти имена
— Бабель, Олеша, Паустовский, Ильф и Петров?..

Покидая в 90-м Советский Союз, я оплакивала свою несбывшуюся Одессу, так как была уверена, что уже никогда,
никогда не окажусь на ее легендарных улицах и бульварах. Но так уж случилось: в тяжелом и нищем 93-м меня —
уже из Израиля — пригласили приехать в Одессу, выступить.

И вот — промозглый ноябрь, некогда очаровательные, но обветшавшие особняки, вывернутые лампочки в подъездах, выбитые ок…

Первая наша встреча с легендарным городом как-то не заладилась. А может, грустно подумала я, Одессы-то уже и нет, одесситы разъехались, остались дожди, грязь, уныние и запустение…

С такими тяжелыми мыслями я взобралась в вагон пустого, по вечернему времени, трамвая. И первым делом увидела плакат, на котором была изображена дамочка, перебегающая трамвайные пути. Рисунок был снабжен четверостишием:

«Быть может, мечтая о сцене, о славе,
Она отступила от уличных правил,
Забыв, что подобная неосторожность
Буквально отрежет такую возможность!»

Замерев от восторга, я опустила взгляд, и на спинке скамьи впереди себя увидела процарапанное:
«Все мущины — обманщики и притворщики!», а чуть ниже: «Вы, Розочка, тоже не ангел!»

А уж усевшись и подобрав с сиденья оставленный газетный лист, немедленно уперлась в объявление Одесской киностудии:
«Для съемок нового цветного, широкоформатного художественного фильма требуются люди с идиотским выражением лица».
И не успев задохнуться проглоченным воплем удачи, тут же прочла в разделе «Спортивные новости»: «Вчера в Москве
состоялся матч между одесским „Черноморцем“ и местной футбольной командой».

Нет, подумала я, Одесса никуда не уехала, ее не размыли дожди, просто она переживает очередную эпоху очередной революции…

Надо, поняла я, оказаться в одесском трамвае в час пик. И уже на другой день я висела на ступеньке трамвая, вслушиваясь в перекличку внутри вагона: «Соня, ты вошла, Соня?!» — «Она еще как вошла! Она уже трижды мне на ногу наступила!»

Меня подпирал какой-то молодой человек в голубой рубахе. Он висел на подножке, двери не закрывались, и вагоновожатый
время от времени говорил в микрофон: «Ну ты, холубой… поднимись же с подножки… Холубой, я ж сейчас не знаю — шо будет… Тебя мамця не узнает, холубой…»
Наконец, он остановил трамвай, выскочил с обрубком резинового шланга в руке, подбежал к задней двери и со всего
размаху ка-ак треснет по спине молодого человека!

Я со страху чуть не свалилась. Вот, думаю, будет сейчас побоище! Ничуть не бывало. Не выпуская поручней из рук, молодой
человек повернул голову в профиль и сказал спокойно: «Не понял юмора!»

И еще одну прелестную сцену видела я в одесском трамвае. Это был полупустой вагон, и у окна сидели две то ли москвички,
то ли петербуржанки. Одна из них громко обсуждала пыльную, грязную и провинциальную Одессу, которая есть ни что иное
— как литературный миф. После этих ее слов в вагоне воцарилась тяжелая пауза. Одесситы переглядывались и ждали —
кто возьмет соло. Наконец, маленький сутулый старичок, меланхолично глядя перед собой, сказал задумчиво:
«Да-а-а… коне-е-ечно… Одесса могла понравиться только такому голодранцу, как Пушкин… Но он здесь полюбил,
и ему ответили взаимностью! А вам, мадам, даже если б вы и полюбили здесь кого-то, ответить взаимностью не смог
бы даже такой старый еврей, как я!» И все вздохнули с облегчением, и трамвай покатил дальше.

А объявления — одесские объявления! Таблички, дощечки, записки… На дверях одной аптеки я видела целых два.
Одно казенное: «Аптека временно закрыта», другое рукописное, пониже: «Фима, заходи!» А на дверях круглосуточной аптеки
висел листок с написанным от руки: «Слышу! Уже иду!.

В те дни я просто гуляла и гуляла по Одессе, заглядывая в какие-то лавки, посматривая в открытые окна, забредая во дворы…
С одного балкона свешивался по грудь старик в тельняшке, видно, из бывших моряков.

— «Хаю-ду-ю-ду, вашу мать! — орал он на ссорящихся во дворе соседок. — Гуд морнинг, ну-ну!»

И вот так, гуляя, из дверей одной раскрытой настежь лавочки я услышала: — Дама, зайдите! Такого вы еще не видали!
Я, конечно, вошла, и едва взглянула, поняла: да, такого я не видала. Это была величавая женщина с лицом императрицы, невероятных габаритов. Третий подбородок плавно переходил у нее в грудь, грудь — в живот, живот — в колени. И все это расстилалось вокруг и занимало всю небольшую комнатку. А на прилавке перед ней были разложены женские рейтузы
невероятных расцветок, какие в народе называются «сотчные». Увидев меня, она схватила огромные фиолетовые трико,
развернула баяном на своем могучем бюсте и страстно проговорила:
— Теплые штаны для вашей мами!
Я поняла, что не могу отсюда уйти без добычи.
— Скажите… — спросила я, замирая от блаженства… — а моего размера у вас что-нибудь?
Она смерила меня оценивающим взглядом и отрезала:
— Дама! Шо вы с себя строите?
— Понимаете… — проговорила я. -- Вот если б на этой майке были цветы…
— Да-а-ама! — пропела она презрительно. — Вам нужны цветы?! Так по-са-ди-те их!

Именно в Одессе я увидела настоящую дощатую будку часового мастера, каких нигде уже не осталось.
Накануне я сдуру купила часы, легкомысленно забыв наставления Великого Комбинатора, что вся контрабанда в Одессе
делается на Малой Арнаутской. Само собой, на вторые сутки часики мирно усопли. Так что, можно представить, с какой надеждой
я кинулась к будке часовщика. В ней сидел маленький лысый старичок, с насаженным на глаз картонным стаканом-линзой.
Мой дед был точно таким часовщиком в Харькове, поэтому я чуть не прослезилась.
— Боже мой! — воскликнула я. — Только в Одессе остались такие часовые будочки.
Он поднял лысину, переставил стаканчик на лоб и внимательно на меня посмотрел. — Мадам — грустно проговорил он. —
От Одессы осталась одна интонатия. А взглянув на мои новоприобретенные часы, вздохнул и сказал:
— Вам нужен трамвай.
— Какой номер? — встрепенулась я, думая, что он направляет меня в какой-нибудь Дом быта поблизости.
— А это вам без разницы, — ответил он без улыбки. — Дождитесь трамвая и положите этот хлам на рельсы. Для развлечения.

Вообще, в этот, да и в следующие мои приезды со мной в Одессе происходили разные забавные и трогательные
случаи и встречи, о которых когда-нибудь расскажу.Но самым страшным впечатлением был мой собственный вечер в
Израильском культурном центре. Ну, думала я, одесская публика должна быть самой чуткой к юмору. Выступаю я легко, артистично, рассказываю много смешного и, в общем, не утомляю публику своей прозой. Наградой мне обычно бывает неумолкающий смех аудитории. Но тут… Внимательно и строго глядя на меня, одесситы молча выслушивали всю мою ударную программу.
Прошли полчаса… Я поняла, что это — провал. Никогда в жизни мне не было так страшно и так одиноко на сцене…
Благодаря своему опыту «вечной выступальщицы», я дотянула вечер до конца, в полуобмороке промямлила какие-то завершающие слова. И тогда из заднего ряда поднялся здоровенный пожилой дядька с лицом персонажа из бабелевского рассказа и авторитетным тоном вежливо сказал:
— Спасибо! Вы всех нас удовлетворили!

Иринна написал:

[q]

Похоже?

[/q]

Рогов тока нет

Ленину нацепили рога

[q]

В ночь на 6 декабря голову вождя пролетариата, а точнее, памятника ему на площади перед Домом быта, увенчали красные дьявольские рога.

Причем выполнены они были довольно художественно, с учетом роста памятника и «вписываемости» в общую картину Ленинского сквера. Ленин смотрелся довольно зловеще, собирая вокруг себя толпы то возмущенных, то откровенно ёрничающих по данному инциденту граждан. Рога Ильичу отлепили (добровольцы при помощи лестницы залезли на памятник) аж во второй половине дня. На вопрос начальнику УЖКХ Наталье Кесиоре, кто избавил памятник от «украшения», Наталья Кондратьевна заявила, что коммунальные службы этим не занимались. Чуть позже выяснилось, что ликвидировали последствия хулиганской выходки представители горкома Измаильской организации Коммунистической партии. Органами внутренних дел сейчас проводится проверка по факту данного правонарушения. Подобные случаи почему-то в большинстве своем остаются безнаказанными: то ли хулиганы слишком бдительны, то ли милиция не особенно обременяет себя такими мелочами, как поиски «шутников». И дело здесь даже не в том – кому именно установлен памятник, который осквернили, а в том, что безнаказанность в иных случаях является как бы руководством к действию. И завтра на месте Ильича может оказаться и Тарас Шевченко, и Сергей Тучков, и Воин-освободитель…

АНЕКДОТ В ТЕМУ Ленин в детстве терпеть не мог манную кашу. Чего только ни выдумывали родители, чтобы он её съел, ну хотя бы несколько ложечек! Так и говорили, впихивая Володе ложечку за ложечкой: - За маму! За папу! За веру! За царя! За отечество! Hа маму и папу Володю ещё хватало. А вот веру, царя и отечество он очень сильно возненавидел...

[/q]