А вот мне понравился анекдот...

lidiyagaber написал:

[q]

Владимир ,бросайте курить .. И проживете на 10 лет больше

[/q]

Вовсе не факт. Человек - предполагает, а Бог - располагает.

[q]

Нравственная порча, нравственное ухудшеніе безпечнаго грѣшника возрастаетъ вмѣстѣ съ лѣтами; неоставляемый и неисправляемый порокъ постепенно входить во всѣ элементы душевной жизни; совѣсть, утомленная долговременнымъ упорствомъ въ дѣйствіяхъ противоположныхъ ея требованіямъ, притупляется; сама воля, не упражняемая въ добрѣ, слабѣетъ до послѣдней степени.

Возможно-ли обращеніе тогда, когда наступаетъ общее ослабленіе и упадокъ внутреннихъ силъ въ человѣкѣ? Правда, если бы обращеніе состояло въ оставленіи какого-либо частнаго грѣховнаго дѣйствія, то въ старости человѣкъ иногда легче можетъ сдѣлать такое пожертвованіе, чѣмъ въ молодости, но и то лишь иногда; когда же дѣло касается преобразованія всего образа мыслей, ощущеній, желаній и дѣйствій, когда нужно оставить долговременную привычку, которою направлялось цѣлое направленіе жизни человѣка, когда нужно искоренить застарѣвшую страсть, то нужно допустить совершенное незнакомство съ природою зла и производимымъ имъ разстройствомъ въ организмѣ человѣка, съ существомъ и условіями обращенія, съ безсиліемъ старческихъ лѣтъ, чтобы считать обращеніе болѣе легкимъ въ старости, чѣмъ ранѣе.

Самый опытъ показываетъ,наконецъ, что поздиія обращенія и исправленія порочныхъ людей явленіе очень рѣдкое. А что вообще весьма опасно надѣяться на позднее время, жизни, какъ на періодъ обращенія, это очевидно для каждаго, такъ какъ никто изъ людей не господинъ своей жизни.

[/q]

Я - фаталист. Чему быть - тому не миновать.

А риск умереть по причине, не связанной с курением, для курящего и нет, он одинаков.
И в несколько раз превышает собственно риск умереть от причины, связанной с курением.

Самый известный в мире борец с курением, основатель международной сети клиник «Лёгкий способ», помогающей курильщикам бросить курить, применяя методику, описанную в его книгах, среди которых наиболее известна «Лёгкий способ бросить курить», Аллен Карр, сам в конечном итоге умер от рака легких в возрасте 72 лет.

Моя прабабушка курила всю жизнь, и всю жизнь не работала - прожила до 78 лет.
И не в сладкой Америке, а в сталинской России.
Мама никогда не пила, не курила, работала с 20 до 55 лет, прожила до 77 лет.

В конечном итоге, все умирают от какой-либо болезни.
Здоровые умирают чрезвычайно редко, если нет войны.

Tino написал:

[q]

Запрет чеснока
Россияне, это правда?

[/q]

Нет, у нас запреты другие

[q]

Запрещено принимать выезжающих на Государево имя из Литвы пахолков и худых людей - черкас в числе более 50 человек и иноземцев, „которые наперед сего были в Московском государстве и по их челобитью отправлены в Литву", дозволение принимать „добрыхъ шляхтичей и пашенных и мастеровых людей".

[/q]

Росияни - ельцинско-черномырдинский постсоветский толерантный термин, ныне в России почти не употребляется. Только в\на Украине.
Русские мы, и все с этим согласны.
Так что если решитесь выехать к нам в страшно-Рашу после 22-летнего перерыва, имейте это в виду: люди Вас могут не так понять

Tino написал:

[q]

и башкиры, и татары, и тувинцы, и дагестанцы тоже русские?

[/q]

Тоже. У вас все евреи сейчас украинцами - и ничо, чем мы хуже?

Tino, я Вам ответственно скажу, что пра-пра любого татарина, которые еще два-три века массово назад работали в Москве дворниками, стародавний коренной москвич, - на вид куда более "словянин", чем 90% Вашей Рады

Tino написал:

[q]

и башкиры, и татары, и тувинцы, и дагестанцы тоже русские?

[/q]

И даже калмыки с табасаранцами....

Как же я люблю Одессу!
Дина Рубина


Я всегда ее любила — по книгам, ни разу в ней не бывав. Стоит ли объяснять, что значат для литератора эти имена
— Бабель, Олеша, Паустовский, Ильф и Петров?..

Покидая в 90-м Советский Союз, я оплакивала свою несбывшуюся Одессу, так как была уверена, что уже никогда,
никогда не окажусь на ее легендарных улицах и бульварах. Но так уж случилось: в тяжелом и нищем 93-м меня —
уже из Израиля — пригласили приехать в Одессу, выступить.

И вот — промозглый ноябрь, некогда очаровательные, но обветшавшие особняки, вывернутые лампочки в подъездах, выбитые ок…

Первая наша встреча с легендарным городом как-то не заладилась. А может, грустно подумала я, Одессы-то уже и нет, одесситы разъехались, остались дожди, грязь, уныние и запустение…

С такими тяжелыми мыслями я взобралась в вагон пустого, по вечернему времени, трамвая. И первым делом увидела плакат, на котором была изображена дамочка, перебегающая трамвайные пути. Рисунок был снабжен четверостишием:

«Быть может, мечтая о сцене, о славе,
Она отступила от уличных правил,
Забыв, что подобная неосторожность
Буквально отрежет такую возможность!»

Замерев от восторга, я опустила взгляд, и на спинке скамьи впереди себя увидела процарапанное:
«Все мущины — обманщики и притворщики!», а чуть ниже: «Вы, Розочка, тоже не ангел!»

А уж усевшись и подобрав с сиденья оставленный газетный лист, немедленно уперлась в объявление Одесской киностудии:
«Для съемок нового цветного, широкоформатного художественного фильма требуются люди с идиотским выражением лица».
И не успев задохнуться проглоченным воплем удачи, тут же прочла в разделе «Спортивные новости»: «Вчера в Москве
состоялся матч между одесским „Черноморцем“ и местной футбольной командой».

Нет, подумала я, Одесса никуда не уехала, ее не размыли дожди, просто она переживает очередную эпоху очередной революции…

Надо, поняла я, оказаться в одесском трамвае в час пик. И уже на другой день я висела на ступеньке трамвая, вслушиваясь в перекличку внутри вагона: «Соня, ты вошла, Соня?!» — «Она еще как вошла! Она уже трижды мне на ногу наступила!»

Меня подпирал какой-то молодой человек в голубой рубахе. Он висел на подножке, двери не закрывались, и вагоновожатый
время от времени говорил в микрофон: «Ну ты, холубой… поднимись же с подножки… Холубой, я ж сейчас не знаю — шо будет… Тебя мамця не узнает, холубой…»
Наконец, он остановил трамвай, выскочил с обрубком резинового шланга в руке, подбежал к задней двери и со всего
размаху ка-ак треснет по спине молодого человека!

Я со страху чуть не свалилась. Вот, думаю, будет сейчас побоище! Ничуть не бывало. Не выпуская поручней из рук, молодой
человек повернул голову в профиль и сказал спокойно: «Не понял юмора!»

И еще одну прелестную сцену видела я в одесском трамвае. Это был полупустой вагон, и у окна сидели две то ли москвички,
то ли петербуржанки. Одна из них громко обсуждала пыльную, грязную и провинциальную Одессу, которая есть ни что иное
— как литературный миф. После этих ее слов в вагоне воцарилась тяжелая пауза. Одесситы переглядывались и ждали —
кто возьмет соло. Наконец, маленький сутулый старичок, меланхолично глядя перед собой, сказал задумчиво:
«Да-а-а… коне-е-ечно… Одесса могла понравиться только такому голодранцу, как Пушкин… Но он здесь полюбил,
и ему ответили взаимностью! А вам, мадам, даже если б вы и полюбили здесь кого-то, ответить взаимностью не смог
бы даже такой старый еврей, как я!» И все вздохнули с облегчением, и трамвай покатил дальше.

А объявления — одесские объявления! Таблички, дощечки, записки… На дверях одной аптеки я видела целых два.
Одно казенное: «Аптека временно закрыта», другое рукописное, пониже: «Фима, заходи!» А на дверях круглосуточной аптеки
висел листок с написанным от руки: «Слышу! Уже иду!.

В те дни я просто гуляла и гуляла по Одессе, заглядывая в какие-то лавки, посматривая в открытые окна, забредая во дворы…
С одного балкона свешивался по грудь старик в тельняшке, видно, из бывших моряков.

— «Хаю-ду-ю-ду, вашу мать! — орал он на ссорящихся во дворе соседок. — Гуд морнинг, ну-ну!»

И вот так, гуляя, из дверей одной раскрытой настежь лавочки я услышала: — Дама, зайдите! Такого вы еще не видали!
Я, конечно, вошла, и едва взглянула, поняла: да, такого я не видала. Это была величавая женщина с лицом императрицы, невероятных габаритов. Третий подбородок плавно переходил у нее в грудь, грудь — в живот, живот — в колени. И все это расстилалось вокруг и занимало всю небольшую комнатку. А на прилавке перед ней были разложены женские рейтузы
невероятных расцветок, какие в народе называются «сотчные». Увидев меня, она схватила огромные фиолетовые трико,
развернула баяном на своем могучем бюсте и страстно проговорила:
— Теплые штаны для вашей мами!
Я поняла, что не могу отсюда уйти без добычи.
— Скажите… — спросила я, замирая от блаженства… — а моего размера у вас что-нибудь?
Она смерила меня оценивающим взглядом и отрезала:
— Дама! Шо вы с себя строите?
— Понимаете… — проговорила я. -- Вот если б на этой майке были цветы…
— Да-а-ама! — пропела она презрительно. — Вам нужны цветы?! Так по-са-ди-те их!

Именно в Одессе я увидела настоящую дощатую будку часового мастера, каких нигде уже не осталось.
Накануне я сдуру купила часы, легкомысленно забыв наставления Великого Комбинатора, что вся контрабанда в Одессе
делается на Малой Арнаутской. Само собой, на вторые сутки часики мирно усопли. Так что, можно представить, с какой надеждой
я кинулась к будке часовщика. В ней сидел маленький лысый старичок, с насаженным на глаз картонным стаканом-линзой.
Мой дед был точно таким часовщиком в Харькове, поэтому я чуть не прослезилась.
— Боже мой! — воскликнула я. — Только в Одессе остались такие часовые будочки.
Он поднял лысину, переставил стаканчик на лоб и внимательно на меня посмотрел. — Мадам — грустно проговорил он. —
От Одессы осталась одна интонатия. А взглянув на мои новоприобретенные часы, вздохнул и сказал:
— Вам нужен трамвай.
— Какой номер? — встрепенулась я, думая, что он направляет меня в какой-нибудь Дом быта поблизости.
— А это вам без разницы, — ответил он без улыбки. — Дождитесь трамвая и положите этот хлам на рельсы. Для развлечения.

Вообще, в этот, да и в следующие мои приезды со мной в Одессе происходили разные забавные и трогательные
случаи и встречи, о которых когда-нибудь расскажу.Но самым страшным впечатлением был мой собственный вечер в
Израильском культурном центре. Ну, думала я, одесская публика должна быть самой чуткой к юмору. Выступаю я легко, артистично, рассказываю много смешного и, в общем, не утомляю публику своей прозой. Наградой мне обычно бывает неумолкающий смех аудитории. Но тут… Внимательно и строго глядя на меня, одесситы молча выслушивали всю мою ударную программу.
Прошли полчаса… Я поняла, что это — провал. Никогда в жизни мне не было так страшно и так одиноко на сцене…
Благодаря своему опыту «вечной выступальщицы», я дотянула вечер до конца, в полуобмороке промямлила какие-то завершающие слова. И тогда из заднего ряда поднялся здоровенный пожилой дядька с лицом персонажа из бабелевского рассказа и авторитетным тоном вежливо сказал:
— Спасибо! Вы всех нас удовлетворили!