Тифлис-Тбилиси, ссылки, фото

О городе Тифлисе.
(Из Путешествия г-на Гамбы, Французского Консула в упомянутом городе, 1826 года.)
Тифлис разделяется рекою Куром, или Курою, на две части. На правой стороне лежит старой город, серные теплицы и город новой; на левой - предместия Ивлабари, Исани и еще деревня, обитаемая Немцами. Как старой мост через реку уже клонился к разрушению, то за три года перед сим построен новый из дерева, об одной арке. В 1820 году я сам видел, как все почти улицы в старом городе загромождены были развалинами - следствие Персидского нашествия; с трудом отворялись низкие двери домов, почти ровных с землею; плоские крыши на некоторых едва служили признаками узких и кривых улиц. Но трех лет было достаточно к тому, чтобы городу Азиятскому дать всю благовидную наружность Европейской образованности. Улицы вытянуты довольно широкие и прямые, а жители к назначенному сроку обязаны были выстроить домы, вышиною от 12 до 14 футов, из жженого камня. Для приготовления сего материала отведено было пространное место. Работою занимались солдаты; другие валили дубовые деревья. Строевой лес сплавливали по Куре к Тифлису, и здания в новом городе построены со скоростию, едва вообразимою. Мало помалу засыпаны были рвы в старом городе, которой в продолжение немногих лет соединен с новым; тут пространство места дозволяло уже выводить улицы шириною в 60 Футов. Прекрасные площади, казармы, больницы, здания для присудственных мест, частию из жженого камня, частию из кирпича высушенного на солнце, старанием Генерала Ермолова были окончательно построены, и ничто неможет сравниться с тою деятельностию, с которою он украсил, или даже совсем перестроил главный город Грузии. Распространение Тифлиса есть первый предмет его [71] удовольствий; Генералы, Князья тамошнего края и богатые Армяне друг другу соревнуют в сооружении красивых зданий. Особенно отличается в новом городе со вкусом построенный дом Князя М-а. Но изо всех соорудителей новых зданий самую большую похвалу заслуживает Нарсес, Армянский Архиепископ в Тифлисе. Сей великодушный Архипастырь построил в новом городе до невероятности огромный караван-сарай, или дом пристанища для путешественников - заведение, предзнаменующее обширную, деятельную и цветущую торговлю города. Он же учредил училище и поместил в нем учителей главнейших языков Европейских и Азиятских, на тот конец чтобы одноземцам своим преподать наставления, которых им доныне вовсе недоставало. В 1822 и 1823 годах 400 Армянских Фамилий, и в числе их семеро священников, перешло из Турецких владений; оне поселились в разных деревнях Сумхетии.
Таким образом гражданственность Европейская мало помалу распространяется в Азии. Между прочим содействует тому и достопочтенный Нарсес, принадлежащий к Армянской нации, прежде многолюдной и уважаемой, ныне порабощенной, рассеянной, униженной. Не только в качестве Архиепископа, но и как Глава народа, он признал за благо мирское учение соединить с духовным, и сим средством старается он Армян создать достойными подданными Российской Империи. - Число жителей в Тифлисе час от часу возрастает; ибо там ищут убежища Армяне от притеснителей Персидских и Турецких. В Азиятской Турции господствуют всеобщее безначалие, насильства и беспорядки. Паши и вооруженная часть народа ни мало не помышляют о восстановлении тишины и благоустройства. В Персии даже самой сбор доходов имеет тесную связь с притеснением и насильствами: в каждом Ханстве подати предоставлены, губернатору, с такими лишь условием, чтобы он вносил в казну Шаха определенную сумму денег, и ему же Хану, как откупщику доходов государственных, предоставлено право по собственному благоусмотрению возвышать налоги, равно как и употреблять все средства, какие только алчное корыстолюбие изобрести может, вымучивать деньги у несчастных Персов. Каждой находится в необходимости притворяться неимущим, боясь обременительного налога. По следствию сей боязни, каждой Перс, каждой Армянин остерегается предпринимать какую-либо обширную операцию по торговле, дабы тем не привлечь на себя внимания и не дать причины догадываться о великом своем богатстве. От того происходит, что Персы, в продолжение двух последних столетий, единственно стараются тайком собирать деньги, а ремесла, земледелие и торговля остаются в совершенном упадке. Все имеющие возможность пустить в оборот свои капиталы обыкновенно переселяются в Русские провинции. Один Армянин, приехавший в Тифлис 1820 года, завел там большой караван-сарай, гораздо обширнейший обоих, прежде находившихся в старом городе. Беспрерывное движение верблюдов и лошадей, приходящих в сии гостинницы и отправляющихся в дорогу, живость купцов Персидских, которые далеко не походят на важно-неповоротливых Армян и Турков, привоз множества товаров из стран отдаленных, - все ето придает подобным гостинницам необычайной вид, и деятельность отменно любопытную, тем более что останавливающиеся здесь купцы из разных стран, говорящие на разных языках и наречиях, - живут как бы в одном обществе. За квартиру и за складочное место для товаров ничего не платится; но хозяин получает один процент за комиссию от товаров как проданный, так и купленных.
Число жителей Тифлиса увеличилось, особенно в последние годы. В 1820 году их было почти 20,000 человек; но в 1825 году число сие возрасло до 33,000 и есть причины надеяться, что народонаселение будет возрастать постоянно; ибо множество Христиан переселяется туда из Персии и Турции. Предполагать следует, что в городе столь многолюдном, где жители принадлежат к исповеданиям столь различным, при мудрой терпимости Правительства, должно быть большое разнообразие и в зданиях, предназначенных для богослужения: оно и есть действительно. Мусульмане обеих сект, Шииты и Сунниты, имеют свои мечети; Христиане Греческого и Армянского исповеданий молятся в своих церквах, которых там очень много; Римские католики имеют также свою церковь.
Тнфлис в последние годы служил местом отдыха для Англичан, едущих из Индии в Европу. Севши на корабль в Бомбае, они входят в Персидский залив, потом сухим путем едут через Персию в Тифлис, а отсюда уже отправляются далее в Европу. Кроме того, город предназначен сделаться средоточным местом между Европою и Азиею. Когда, в последствии времени, еще более распространится Азиатская торговля, то Бухарцы и Индусы будут встречаться на рынке в Тифлисе. Уже заложены большие проезжие дороги, строятся мосты и приняты все нужные меры к облегчению для торговых людей средств путешествовать и перевозить свои товары. - Постоянное увеличение деятельности купеческой доныне было уже причиною того утешительного [76] явления, что в жителях возбуждена охота строиться, что она возрастает очевидно и что положено хорошее начало сельской промышленности. Таким образом Князь Бебутов, построив великолепный загородный дом, завел при нем сад с террасами на южной возвышенности, господствующей над Тифлисом. В тех же окрестностях при доме Генерал-Губернатора заведен открытый сад, обширный, богатый растениями и хорошо расположенный. Несколько повыше стоит двор с католическою церковью, удобный для гулянья, красующийся лозами Шираза, которые присланы сюда от одного Английского Офицера, находящегося при Аббассе-Мирзе в службе. Вот другие доказательства промышленности: в Тифлисе можно найти теперь удобства, о которых за 20 лет перед сим неимели никакого понятия; есть постоялые домы, содержимые Армянами, есть ресторация и две Французские кондитерские лавки. Почтовой доход от пересылки писем, в 1820 году простирающийся до 22,000 руб. ассигнационных, в 1823-м состоял уже из 85,000 руб. Сбор пошлинный увеличился ото 100,000 до 400,000 рублей ассигнационных. Немецкие колонисты, поселившиеся в деревне, которая с левой стороны Куры примыкает к предместию, снабжают город огородными овощами, ветчиной и соленым свиным салом. Колония состоит большею частию из Виртембергцев. Они, и еще другие поселенцы той же нации, первые начали там разводить картофель. Сии люди, как видно, очень довольны своей судьбою, и они со временем будут зажиточны.
Текст воспроизведен по изданию: О городе Тифлисе. (Из путешествия г-на Гамбы, французского консула в упомянутом городе, 1826 года) // Вестник Европы, Часть 158. № 1. 1828
© текст - Каченовский М. Т. 1828
© сетевая версия - Тhietmar. 2010
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Вестник Европы. 1828
http://www.vostlit.info/Texts/.../text1.htm

Александра Коллонтай. Тифлис в её судьбе.


Александра Коллонтай родилась в марте 1873 года в богатой и уважаемой генеральской семье. В своей автобиографической книге Коллонтай написала так: "Маленькая девочка, две косички, голубые глаза. Ей пять лет. Девочка как девочка, но если внимательно вглядеться в ее лицо, то замечаешь настойчивость и волю. Девочку зовут Шура Домонтович. Это - я".
   Тогда гороскопами не увлекались, большинство просто не подозревало об их существовании. Если бы Александра родилась в наше время, в своей автобиографии она бы написала проще: я – Овен! И этим было бы все сказано.
Ибо у генеральской дочки было все, что полагалось детям привилегированного сословия: своя комната, няня-англичанка, приходящие учителя. И будущее у нее было вполне определенное: блестящая партия, дети, балы и поездки в усадьбу или за границу. Но…
Но в семнадцать лет Александра отказала молодому генералу, императорскому адъютанту Тутолмину. "Мне безразличны его блестящие перспективы. Я выйду замуж за человека, которого полюблю". Ни тогда, ни впоследствии слова Александры не расходились с делом.
В 1891 году в Тифлисе Шура познакомилась с Владимиром Коллонтаем. Они продолжали встречаться в Петербурге - Коллонтай приехал учиться в Военно-инженерную академию. Два года спустя, несмотря на отчаянное сопротивление своей семьи, она стала его женой
https://www.liveinternet.ru/users/4198118/post388690935/
Её отец Михаил частенько по делам службы бывал в закавказье. Заезжал к своим родственникам в Тифлис. В одну из таких поездок в Тифлис Михаил Алексеевич взял с собой повзрослевшую дочь Александру. Здесь она познакомилась с троюродными братьями: Михаилом и Владимиром Коллонтай. Владимир был прекрасный собеседник, замечательный танцор. Между ними вспыхнула любовь. Несмотря на сопротивление со стороны матери и отца, Александра проявив настойчивость, стала женой Владимира Коллонтай.

Сохранились воспоминания Александры Михайловны (1872-1952), о предках фамилии Домонтович. Фамилия эта происходит от князя ДОВМОНТА(1227 -1299) , вождя земли псковской.
«Мой отец, Михаил Алексеевич Домонтович(1830-1902) – (председатель военно-исторической комиссии С/Пбга), был из помещичьей семьи… Это была старинная семья, и отец очень интересовался генеалогическим деревом. Род Домонтовичей ведёт свою родословную от знаменитого князя Довмонта Псковского, княжившего в XIII столетии в Пскове, и признанного православной церковью святым Тимофеем Псковским. У псковичей имеется много легенд, песен и сказаний, составленных в честь доблестных походов князя Довмонта на Тевтонских рыцарей, и по сказаниям народ его высоко чтил. Мощи святого Довмонта и его победоносный меч хранятся в Пскове… Отец рассказывал: если кто-либо из рода Домонтович приезжал в Псков, то монахи звонили в его честь во все колокола, и я в детстве очень хотела попасть в Псков, чтобы в мою честь звонили колокола» [3].
Супругой Довмонта (1227-1299) была дочка или внучка Александра Невского (1220-1263). Псковичи боготворили своего князя Довмонта и увековечили его с супругой на иконе Знамение рядом с Богородицей. После чудес, произошедших от этой иконы, она получила название Мирожской. Их сын Давид Гродненский (ок. 1280 – 1326 уб.), в доблести не уступал своим знаменитым предкам, был женат на Бейруте (Марии) - дочери Великого князя литовского Гедимина (1275-1341).
Удивительна судьба Александры Михайловны, которая являясь потомком Святого князя Довмонта, стала первой женщиной, вошедшей в состав первого Советского правительства, возглавив комиссариат Государственного призрения, активно включалась в антирелигиозную компанию, за что и была предана местной анафеме
http://domont.blogspot.com/2011/09/blog-post_29.html
О Коллонтай - https://forum.vgd.ru/post/411/...9#pp724088

Тифлис азиатский.
У нас в России мало кто знает, что мы, русские, обладаем своим собственным, хотя и азиатским Теплицем, Теплицем и по имени, и по действительным свойствам своих теплых вод. Этот наш Теплиц — Тифлис, по-туземному Тбилиси, от грузинского слова «тбили» — теплый, очевидно, общего индоевропейского корня.
В Тифлисе до сих пор существуют обильные источники горячей серной воды, исстари прославившие город как целебное место и до сих пор составляющие громкую славу его действительно восстановляющих бань…
Как во всех Kurort’ах Германии, и тифлисские целебные источники украшены легендою, почти такою же, как Баден-Баден и другие прославленные своею чудотворностью минеральные воды Европы.
Некий древний грузинский царь, охотясь в дремучих лесах, когда-то покрывавших котловину Куры на месте нынешней шумной столицы Кавказа, ранил стрелою оленя. На его глазах олень, истекавший кровью, бросился к одному из теплых серных ключей, обильно орошавших лес, погрузился в него, выскочил на другой берег и, к изумлению царя, умчался в чащу, бодрый и сильный, словно у него не было ни раны, ни потоков крови… До такой степени подействовала на него разом чудотворная вода Тбилиси, С тех пор по повеленью царя здесь возникло поселенье, и серные воды Тбилиси получили широкую славу.
Как бы то ни было, а Тифлис, во всяком случае, — один из самых старых городов не только России, но и всей Европы. Древность Киева и Новгорода моложе его целыми столетиями… Он теперь считает себе уже полтора тысячелетия. Вначале он действительно был весь деревянный — дворцы, дома, даже стены крепости — и весь окружен лесами… Старые армянские историки всю область Тифлиса называли когда-то «страной лесов» (Пайта-каран); авлабарские леса покупались и продавались еще в XVII и XVIII столетиях, а теперь Авлабар одна из составных частей Тифлиса, такая же голая, выжженная и каменистая, как и остальной город. До сих пор не забыто предание о том, как жители Тбилиси били оленей на Вере, той самой теперь сухой и открытой степи, где стоит громадный крест в память спасения от смерти императора Николая и через которую путешественник из России, двигающийся через перевал Казбека, обыкновенно въезжает в Тифлис. Теперь Вера уже давно вошла в черту города, и я имел удовольствие, подобно другим, проехать через нее в славную грузинскую столицу.
* * *
Действительно, нелегко вообразить себе, даже человеку, одаренному восточным воображением, что, въезжая в Тифлис, вступаешь в прежнюю «область лесов», когда-то населенную оленями… Тифлис — это громадная каменная сковорода, помещенная среди окружающих возвышенностей с таким вполне удачным расчетом, чтобы никакое дуновенье ветра не могло освежить невыносимо-стоячего зноя, который наваливается в течение всего летнего полугодия на голые каменные дома, на открытые каменистые улицы, на нависшие со всех сторон каменные обрывы и скаты гор…
На этой каменной сковороде, прикрытой сверху, как глухим колпаком, раскаленным, вечно безоблачным синим сводом, несколько месяцев сряду жарятся бедные тифлисцы, и надо изумляться могучей силе природы, которая даже и в этой безнадежной обстановке пещи вавилонской создает столько цветущих и сочных организмов, столько физической красоты, столько душевной веселости, наконец, столько шуму и деятельности… К сожалению, Дант не был знаком с летними муками тифлисской атмосферы, а то бы он, без сомнения, включил эту сухую, горячую сковороду в число мук своего ада, и талантливому Густаву Доре не было бы никакой нужды насиловать свою фантазию изобретением подходящей иллюстрации, а было бы вполне достаточно выписать одну из тех превосходных фотографических коллекций Тифлиса, которыми по справедливости может гордиться здешняя фотографическая мастерская Барканова. Но велик Бог земли русской!.. Грузины, армяне, татары, круглое лето не снимающие бараньих шапок на вате и двойных суконных одежд, как будто даже не замечают, что в Тифлисе летом бывает жарко, как будто и не подозревают, что существуют на свете города и селения, где люди не обречены жариться, как караси на плите, где пекут в золе только одни картошки, — «чертовы яблоки» своего рода, но никак не живого человека, образ и подобие Божие. Балованный народ, сановники, чиновники, кто повыше, разбогатевшие европейские негоцианты, те все удирают куда попало из Тифлиса, как только наступает эта томительная жаркая пора… Удирают в Коджоры поближе, в Манглис — подальше, в Белый Ключ, вообще куда-нибудь в горы, в леса, по возможности, поближе к облакам небесным, если не за облака, от этих чересчур уже горячих объятий матери-земли… Недавний двор наместника отъезжал дальше всех и выше всех в чудные, тенистые дебри Боржома,
В горы, где темнеют ели,
Шумны, веселы, могучи,
Воды плещут, птицы свищут
И по воле мчатся тучи…
Даже помыслить радостно об этих бесконечных галереях сосновых стволов, полных прохлады и зеленого сумрака, тому, кто осужден изнывать па безжалостном припеке тифлисских мостовых с 3 часов утра до 9 часов вечера… Он бы рад-радехонек, как богач евангельской притчи, погруженный в геенну огненну, освежить свои уста хотя бы прикосновением омоченного пальца бедного Лазаря, ликующего на прохладных лонах Авраама, в Манглисе и Боржоме.
Но в том-то и горе, что на этом грешном свете все бывает совсем наоборот, чем в мире, «иде же несть печали ни воздыхания»; в нашей земной юдоли, не исключая и славного в истории города Тбилиси, бедные Лазари обыкновенно бывают осуждены все лето мучиться в геенне огненной, посматривая с бесплодною завистью на Авраамовы лона богачей, удалившихся к прохладным высям небес, на высокие горы, в тенистые леса, в райские дачи, обильные сладкими плодами «древа жизни» и еще более сладостными плодами древа «познания добра и зла». Страдают от тифлисских жаров, как мы уже сказали, пришельцы, а не туземцы, именно те из пришельцев, которым их дела или их средства не дозволяют бежать в горы. Но в последние годы европейская цивилизация настолько проникла в древнюю резиденцию Сассанидов, что геенна огненная потеряла часть своих ужасов. Немцы, выдумавшие обезьяну, разумеется, сейчас же выдумали и в Тифлисе свою «немецкую колонию», т. е. целую деревню, полную садиков, в которых даже и небогатые жители могут нанимать себе недорогие квартирки и пользоваться природою, хотя в значительной миниатюре. В этих мирных частных садиках возникли теперь и общественные увеселения, кегли и пиво и местное винцо, столики для чая, арфянки, тирольки и местные грузинские оркестры, — все, как следует в цивилизованной столице. В немецкую колонию уже въезжаешь как на дачу — везде тень и зелень, везде шум завидного грузинского веселья.
Но самый центр увеселений на окраине города, за немецкою слободой, — «кружок», заменяющий наши летние клубы, всегда битком набитый гуляющими, место всеобщего свидания порядочного общества, танцев, мазурки, всяческих приличных развлечений… Там перезнакомитесь со всеми, с бесцеремонностью, вообще отличающею южную жизнь, там увидите всех, кого вам нужно, кто вам интересен. Но «кружок» — это почти уж не сад, а нечто в роде парижских closeries, полузакрытые, полуоткрытые галереи, несколько тесных дорожек с деревьями, — никакой природы и простора. Собственно общественным городским садом считается Муштаид… Это Булонский лес, Пратер или Сокольники грузинской столицы. Там уже и верховые, и экипажи, и зеленые лужайки, и чащи, и всякие увеселительные заведения, а главное — там действительно свежий воздух, действительная природа.
Удивительно, как любит веселиться и отдыхать грузинское население: проезжая чрез немецкую слободу к Муштаиду, на всяком шагу видишь какой-нибудь клуб, какое-нибудь собрание, какое-нибудь гулянье, — и все набито битком, отовсюду несется музыка и песня, везде льется вино и сыпятся деньги…
И это поют и кутят не богачи, не одни дети досуга и достатка, а вся многотысячная рабочая толпа Тифлиса, весь ремесленный и торговый люд города. Посмотрите на них, — вы, может быть, и осудите их, но может быть, и позавидуете этому счастливому национальному характеру, полному страстной жизненности, самоуверенности и беспечности…
Посмотрите, с каким сознаньем своего достоинства, с каким наивным чувством своего равенства со всеми, кого только видят они кругом себя, своих одинаковых прав на все, что только доступно другому, эти щегольски разодетые в серебро и цветные сукна, черноглазые, черноволосые красавцы с сверкающими белыми зубами, с румяными щеками, вооруженные как воины, свободно болтают, острят, хохочут, бранятся…
Вам в голову не придет, что это собрание лакеев, мелких приказчиков и разных других ничтожных, скудно оплачиваемых профессий…
Вы подумаете, что это храбрые вольные рыцари на пирушке, а не поденщики, прогуливающие вечером заработок своего дня…
Правда, у грузин удивительное смешенье аристократических учреждений с демократическими нравами. И поденщик, и лакей, и повар, часто безграмотный, часто ровно ничего не знающий, в то же время может оказаться несомненным князем старинного рода, из исторических фамилий каких-нибудь «адзе», «идзе» или «швили». Только в Грузии можно встретить этот оригинальный тип демократической аристократии и аристократической демократии: с одной стороны, князя, сплошь да рядом спокойно чистящего сапоги самому неважному барину; с другой стороны, кучера или повара, который с горделивым достоинством подает вам руку и зарубит вас как собаку, если вы позволите себе оскорблять его честь.
* * *
Через европейский Тифлис, с его широкими проспектами, сквэрами, бульварами, с рядами великолепных магазинов, изящными экипажами, модными нарядами Парижа и Петербурга, мимо дворцов, гимназий, музеев, через все эти Головинские и Михайловские проспекты, Дворцовые и Графские улицы, перенеситесь в старый туземный Тифлис, сбившийся у подножия древней исторической крепости, торчащей своими полуразрушенными башнями высоко на обнаженных утесах, под защитою такого же старого Метехского замка, оберегавшего переправу Куры с того берега.
Здесь, в этой тесной, но безопасной складке гор, вокруг крутой излучины реки, сбился в кучу грузинский Тбилиси, старая столица Вахтангов и Давидов, настоящий исторический город Древнего Востока, город своеобразных азиатских обычаев, своеобразной азиатской физиономии, несравненно более интересный туристу и художнику, чем весь простор и удобство цивилизованного новейшего Тифлиса. Тут вы найдете почти все чтимые святыни города: Сионский собор грузин с этой стороны и Метехский собор с той стороны Куры, Ванкский собор армян, Алиеву мечеть персов; только самое небольшое число из 48 церквей Тифлиса, грузинских и армянских, размещено в других, новых частях города. Тут и армянский базар со многим множеством духанов и лавочек, и оригинальные Темные ряды, и старинные грязные караван-сараи, и персидский квартал, примыкающий к подножию крепости бесчисленными ступенями своих плоских крыш…
Тут, повторяем, вся Грузия, вся Азия, вся древняя история, насколько она еще уцелела в Тифлисе…
Узкие, вьющиеся переулочки, крошечные, неправильные площадки, темные, грязные переходы между тесно сдвинутых стен по крутизнам берега, по обрывам скал… Грязно и тесно везде, но везде зато тенисто и сыровато, оттого, может быть, так людно и шумно… Совсем не то, что на этих великолепных широких проспектах нового города, открытых с утра до ночи припеку солнца, удушающих прохожего белою известковою пылью из-под колес беспрерывно несущихся экипажей.
Восток и юг выработали себе типы построек и типы городов нисколько не глупее, а может быть, гораздо практичнее наших. Если в Петербурге, проводящем девять месяцев сряду в снегах, дождях и слякоти, или в вечно туманном Лондоне, где два мильона людей, самых деятельных в целом мире, снуют безостановочно взад и вперед, где дома поневоле строятся высокие как башни, пространные как стены крепости, — широкие улицы, обширные площади являются насущною необходимостью, чтобы допустить луч солнца в эти глубокие и холодные коридоры, то на горячем юге сухой, бездождной Азии, не знающей морозов зимы, нет никакого повода замуровываться людям в громадные многоэтажные сундуки из камня и железа и открывать жгучим лучам солнца свои улицы, свои любимые места собраний на площадях и базарах…
Ни широта, ни прямота не нужны южному азиатскому городу и невозможны для него…
Ему нужно совсем другое, и он необыкновенно практично достиг этого другого своими, может быть, жалкими для нас, может быть, смешными нам, но для него чрезвычайно удобными постройками.
Его уличка вьется змеею уже потому одному, что азиатский город редко строится на равнине, а почти всегда на скалах или в теснине реки. Но и помимо этого, изгибы узкой улицы дают ему на всяком повороте всего более ему необходимую тень от солнца. Тот же смысл и в узости этих улиц: в узкой улице почти не бывает такого часа дня, когда бы хотя одна сторона домов не бросала от себя тени… А чтобы еще более увеличить тень и прохладу улиц, сами дома азиатского города Тифлиса, точно так же, как Каира или Алеппо, представляют из себя своего рода навесы для улиц. Их плоские крыши выступают концами своих бревен, застланных как террасы, довольно далеко от стен, так что нередко эти выступы должны быть поддержаны рядами косых упорок, вроде кронштейнов, обыкновенно красиво вырезанных и разукрашенных… В свою очередь, верхний этаж дома точно так же выступает дальше нижнего, образуя еще более глубокий навес над проходящею внизу улицею. Если в доме три этажа, что, впрочем, случается нечасто, то каждый верхний этаж делает соответствующий выступ над нижним, а так как дома стоят с обеих сторон улицы, то вследствие этого способа постройки они могут сблизиться наверху на довольно короткое расстояние, не стесняя внизу улицы, которая таким образом обращается наполовину в крытую галерею…
Как хотите, а только испытав на собственной своей шкуре действие раскаленной сковороды, на которой черти грешников жарят, поневоле признаешь остроумным старый азиатский способ постройки городов и от всей души отдашь предпочтение какой-нибудь Сионской или Армянской улице Тифлиса перед всевозможными Головинскими и иными проспектами, по крайней мере до тех пор, пока их не обратят в тенистые бульвары.
Впрочем, дома старого Тифлиса имеют сходного с общим типом азиатского юга только плоскую крышу и эти навесы этажей… Но они сохраняют вместе с тем свой особенный грузинский стиль, особенно в наружной орнаментации. Галерея — вот существеннейшая и характернейшая часть грузинского дома. Даже в новом Тифлисе, в домах, сильно приближающихся к европейскому типу, грузины и армяне придают галерее такое господствующее развитие, что дома их все-таки отличаются от обычных русских. И снаружи на улицу, и снутри во двор, по обоим своим этажам, грузинский дом обнесен сквозными галереями с разными затейливыми колонками, иногда с разноцветными стеклами, с живописными решеточками. Раз грузин сошел с первобытной плоской кровли своей, которые теперь уцелели только в наиболее старинных кварталах, в домах бедного класса, — вся домашняя жизнь его сосредоточивается гораздо более в этих полуоткрытых прохладных галереях, чем в скучной глуши дома.
* * *
Узкая, темная улица не мешает тифлисцу, как всякому истому азиатцу, подышать чистым воздухом раннего утра или тихого солнечного заката… К ночи вы увидите на всех земляных крышах Армянского базара или Персидской слободки целые живописные группы женщин, детей, стариков, мирно беседующих на разостланных коврах, распивающих чай, угощающих своих знакомцев. Часто слышатся сверху девичьи песни, звуки зурны и бубна… Вся праздная жизнь толпы, не отлившая в общественные садики и гулянья на края города, поднимается из грязных торговых переулков сюда, на верх домов, под открытое небо, остывшее теперь от дневного жара…
* * *
Но восточный человек чувствует себя так же хорошо и в привычной толкотне грязного базара, где он иногда проводит целый день. Куда и зачем пойдет он отсюда? Тут его заработок, его газетный клуб, его гостиная, его театр, его столовая. Почти никто из бедного люда, приезжающего в город, не берет с собой пищи. Несмотря на страшную дороговизну модного европейского Тифлиса, в азиатском Тифлисе туземец может наесться и напиться за несколько копеек, да еще как весело наесться и напиться! под звуки музыки, в приятельской компании, среди смеха и болтовни. Никогда не убывающая толпа всевозможного люда кишит целый день по всем переулкам и закоулкам Армянского базара. Кто что заработал здесь, тут же и оставляет весь свой заработок с обычною грузинскою беспечностью и евангельскою беззаботностью о завтрашнем дне… Зарабатываются нередко рубли в день, не только копейки, но домой все равно не возвращаются… Если есть и пить больше не хочется, поясок новый купит, шапку ухарскую, а уже домой не понесет…
Господи! каких тут народов не увидишь! персы, окрашенные хенной, будто в какую-то огненную краску, мингрельцы, лезгины, турки, нухинские татары, даже арабы черные…
Кто и работает, то не спеша, с прохладою, не отказывая себе ни в наслаждениях беседы, ни в спокойном зрелище разных базарных новинок и приключений. Та же досужая неспешность и у продавца, и у покупателя, и у случайного прохожего. Никто не хочет упустить случая поболтать, поглазеть.
И вся обстановка восточного рынка словно приноровлена к этой жизни толпы, не дорожащей временем, не имеющей никаких хитрых вкусов и далеких замыслов жизни сегодняшнего дня, без помышления о чем-нибудь другом.
Все эти бесчисленные лавчонки, маленькие, скученные друг на дружку, — наружу, прямо на площадь и на улицу… Никаких дверей и окон; даже кузни, слесарни, кухни здесь же прямо на мостовой в низеньких углублениях дома… Портные, подняв ноги, с нитками в зубах, на глазах всех спокойно шьют свои черкески, снимают мерки, утюжат и стегают, и клиенты их так же спокойно стаскивают с себя на всей честной публике шаровары и бешметы. Цирюльник точно так же откровенно мылит щеки и бороду черноусого грузинского франта или голую синюю голову мусульманина, не то громко постригивает своими ножницами, перебрасываясь шутками с соседями и прохожими.
Все моются, бреются, стригутся, одеваются и раздеваются, как у себя в спальне, на этом родном для всех, гостеприимном базаре.
Интереснее всего персидские кухни, которые тут на каждом шагу. Из них всегда валит аппетитный пар и вокруг них всегда толпа. Огромные оловянные мисы вмазаны в печь, и под их тяжелыми крышками что-то кипит, ворчит, бурчит, возбуждая нервы проголодавшегося прохожего. Очаги и печи наполняют кухоньку сзади, а сбоку, поближе к улице, косые полки, на которых расставлена всевозможная туземная посуда, большие деревянные блюда в полтора аршина и в аршин поперечника, выдолбленные поперек, по-видимому, из толстого орехового ствола, кувшины и кувшинчики затейливых форм, длинногорлые, пестро раскрашенные. Иногда сзади кухни особая маленькая столовая, где безвыходно сидят посетители. В персидской кухне все необыкновенно чисто, вкусно и дешево. Тут вам готовят кебак, тоненькие сочные ломтики мяса, осыпанные душистым красным порошком кинзи, жарят восхитительный бараний шашлык на железных спицах, варят плов, сацеви, чахиртолу и всякую всячину. Множество пшеничных чуреков (хлеб) навалено впереди лавки, а ловаши готовятся почти ежеминутно свежие, потому что истребляются ежеминутно. Оригинально происходит это приготовление: повар-персиянин, обвязавшись тряпками поверх бритой головы своей, быстро смазывает жидким тестом внутренность только что вытопленной маленькой, открытой сверху печки, а когда на стенках печки образуется легкая кора из засыхающего теста, вдруг опрокидывается вниз головою в верхнее отверстие и возвращается оттуда с целым холстом тонкого теста длиною в ½ аршина и более, которое можно свертывать как салфетку и которым можно утираться как салфеткой. Ловаши служат грузину в одно время тарелкою, салфеткою и бумагою для завертывания съестного.
Тут же около кухни — дешевые кондитерские своего рода — фруктовые лавки. На таких же косых полках, на таких же своеобразных и огромных блюдах лежат горы черешень, зеленых алыча (черкесская слива), недоспелых грецких орехов еще в шкурах, белых тутовых ягод, а вместе с тем и всякая овощь, от картофеля и огурцов до любимого грузинского лобии (фасоли), салата и острогона. Кабачки тоже под рукою, но приличные, как все другие лавки, без специальных российских сцен драки, ругни и безобразий… Бурдюки вина всех размеров — от огромных быков, буйволов, кабанов до крошечных козлят — наполняют такой кабачок вместо наших обычных бочек водки; для распивки тут же стоят разноцветные графинчики и кувшинчики разного вида и краски… Дешевое вино льется обильно среди этой толпы базара, не вызывая грубого пьянства, незаметно испаряясь в болтовне, смехе и в движенье на солнечном жару.
Тут не только торговля, но всякое ремесло, всякие восточные фабрикации. Седельники, сапожники, шапочники готовят свой товар тут же на глазах многочисленных своих заказчиков. Кузнецы и медники гремят, как Вулканы, своими молотами, заглушая даже шум базара, с таким увлеченным соревнованьем, как будто эта дьявольская музыка доставляет их нервам самое тонкое наслаждение. Кожевник без церемоний расталкивает толпу и очищает себе часть мостовой, чтобы разослать только что смоченные сафьянные кожи и телячьи опойки. Толстопузые армяне-оружейники с седыми усами, в ярких шароварах, в восточных бешметах, важно восседают на прилавках, поджав коротенькие ноги, и с искусством настоящих мастаков своего дела осторожно оправляют драгоценные лезвия старинных кинжалов, насекают серебром и чернью костяные рукоятки, вяжут и обтягивают ножны… Пестрая толпа грузин, татар, горцев с восхищенным любопытством обступают эти интереснейшие для кавказца мастерские, следя с одобрительным удивлением за ловкостью пальцев этих жирных, но опытных слесарей.
Чего тут нет для услаждения воинственной души кавказского человека! Почти каждая слесарная лавочка — в то же время и музей древностей, за которые дорого дал бы иной наш любитель старинного оружия. Тут вооруженье разных веков и разных народов Кавказа: хевсурские, лезгинские, абхазские, остатки генуэзцев и крестоносцев, арабов и турок… Железные тяжелые бердыши, перьяники, топорики, рогатые коровьи головы на таких же железных рукоятках, колчаны со стрелами, еще до сих пор не везде в горах вышедшие из употребления, луки, дротики, круглые щиты из буйволовой кожи, с стальными бляхами и насечками, шлемы с затыльниками из стальной сети, кольчужные рубашки, железные суставчатые перчатки с кольчугами, стальные расписные налокотники, — целый арсенал старинного рыцарского вооружения, в котором и до сих пор щеголяют в торжественных случаях многие кавказские горцы, но которые, однако, начинают все более и более делаться редкостью. Такою же любопытною, исчезающею стариною смотрят и все эти оригинальные музыкальные орудия старой грузинской и горской жизни, самой разнообразной формы и самой тонкой отделки, украшенные по дорогому дереву сложными узорами перламутра, все эти старые пузатые гитары с натянутым пузырем, с двойными корпусами, точно так же, как старинные рога и кубки, золотые, серебряные, причудливые лампы из огромных кокосовых орехов, красные и пестрые кувшинчики и прочие восточные редкости, наполняющие многие из лавок.
* * *
Глубоким Востоком пахнуло на меня, когда я вступил под низкие своды длинных Темных рядов. Это первообраз наших гостиных рядов московского Китай-города, Нижнего и проч. старых городов. Тут холя завсегдатаям азиатского базара!.. Прохладно как в могиле, ниоткуда не зайдет палящий зной солнца. А между тем всевозможные лавки, ситцы и бакалеи, и те же сытые армянские торговцы, с поджатыми под себя ногами, в безмолвном ожидании сидят на прилавках, с хищническим огнем в черных глазах, сурово опустив свои крепкие и длинные как клювы носы, точь-в-точь будто рассевшиеся по степным курганам коршуны, подстерегающие добычу… Вся эта древнеазиатская обстановка, эти одежды Библии и «Тысячи одной ночи», эти тесные и таинственные переходы — напоминают воображению давно забытые впечатления детства, когда, бывало, с поэтическим ужасом вчитывался и вслушивался в похождения какого-нибудь Али-бабы и 40 разбойников… Вот, кстати, и те самые ослы, которых навьючивал счастливый Али-баба сокровищами темной пещеры… Здешние осленки, или яшики, так малорослы, что их решительно не видно под вязанками дров, навьюченных на них без всякого милосердия… Целыми десятками гонит их какой-нибудь татарин или горец, привязав друг к другу за хвосты, запруживая ими узкие переулки базара, и издали кажется, будто вьюки дров сами плывут, покачиваясь, по улице, пока разглядишь эти потешные длинные, серые уши, словно свалянные из плотного войлока, что торчат и пугливо настороживаются среди таких же серых вязанок… Прошли дрова, смотришь — целый ряд копен зеленого степного сена стал проплывать сквозь тесноту базарной толпы, колыхаясь как на волне, и опять не видать, кто везет это сено, словно это вдруг двинулась в путь сама травяная степь, как Бирманский лес в драме Шекспира. Не скоро откроешь даже копыта и уши этих крошечных, низких яшаков, кругом обвалянных и обвязанных сеном; рядом стоишь, все кажется — копна ползет, а не яшак идет… Они здесь не больше крупной меделянской собаки.
Всего забавнее, когда штук 20 таких осликов с корзинами опрятно уложенного угля, с дровами или сеном, осторожно спускаются с крутого ската горы, почти садясь на свои хвосты.
Но и кроме яшаков всевозможные домашние животные толкутся тут на базаре: рыжие козы и овцы, пригнанные пастухами на продажу, верблюды из Баку с керосином и всяким товаром; буйволы железного цвета, железного склада, словно рожденные для ярма, неуклюже вламываются в толпу, таща за собою громадные нагруженные арбы с ступицами, выдолбленными из исполинского бука, допотопной формы, допотопного размера, допотопной тяжести… Ревут, скрипят, визжат, словно хотят сейчас рассыпаться со злости немазаные колеса этих ковчегов Ноевых, и их дружное пение заглушает собою даже гул и крики базара.
Возницы такого же первобытного доисторического вида восседают наверху этих громоздких возов, с копьями своего рода, которыми они покалывают вместо кнута толстокожих чудовищ, влачащих на своих плечах их ковчеги…
Лохматые бараньи шапки рыжей шерсти гигантскими грибами покрывают маленькие головы этих степных грузин и татар, придавая им поистине дикий и свирепый вид, нисколько не отвечающий их мирным нравам.
Чудовищных лохматых шапок этих массы толкутся среди базара; есть и другие, такие же громадные, той же формы грибы, но только черные, гладкие, гораздо более щеголеватые. Как выносит кавказская голова эту тяжесть и эту парню в знойный южный полдень, — отказываюсь понять. Туземцы уверяют, тем не менее, что только в бурке да бараньей шайке и можно спрятаться от ихнего солнца. Оттого-то и полон весь летний базар бурками и папахами.
Впрочем, большинство поденных рабочих, копачей, носильщиков, каменщиков, — не в папахах, а в легких войлочных и суконных ермолках, иногда просто желтых, как верблюжье сукно, иногда красиво расшитых шелками и золотом по красному и другому яркому фону. Рабочие тут все персы, как и вообще на Кавказе. Они самые неутомимые, самые покладные, самые доступные… Одеты они в распашные накидки вроде бурнусов или мантий, а когда работают — остаются босоногими, с открытою грудью, едва не в одних панталонах…
Водовозы и водоносы тоже персы. Они составляют особое сословие тулухчей, имеющее весьма важное значение в жизни города. Через базар то и дело продираются «жерики», т. е. мулы, и простые лошади, обвешанные мокрыми тулухами. Тулух — это большой кожаный мех в форме воронки, с кишкою на конце; они ловко пристегиваются с обеих сторон лошади или мула, поверх толстого слоя попон, защищающих лошадь от просачивающейся и плескающей воды… В эти тулухи наливается вода, а выливается она сквозь рукав кишки, обыкновенно подобранный вверх. Водоносы несут тяжелую службу. У них на спине также толстая кожаная подкладка, как и на боках лошадей. Они набирают воду глубоко внизу из Куры, под обрывами берега, в огромные каменные кувшины или, вернее, бочонки, нацепляют их широкими ремнями — один на спину, другой на плечо — и карабкаются затем медленным шагом наверх по какому-нибудь узенькому, скользкому и осыпающемуся проходу… Жалко бывает смотреть, как мучительно совершают они свое восхождение по этому тернистому пути с полными кувшинами… Часто, выбившись из сил за целый день этой каторжной работы Данаид, вечно черпающих и вечно выливающих, они валяются как попало на этом же самом крутом спуске берега или у его подножия, тяжело дыша в одолевшем их сне, босоногие, загорелые, темнее всякой бронзы, раскинув прямо под припеком солнца, прямо на горячих камнях, свои худые, терпкие, как канаты цепкие и жилистые члены…
Сродни этому сословию и другой цех тифлисских поденщиков — носильщики, или муши. Тот, кто не видал тифлисского муши, никогда не поверит, в какую неутомимую и могучую вьючную скотину может обратить себя человек. Муши целыми поколениями воспитал в себе изумительную сноровку к переносу тяжестей; точно так же, как у верблюда и буйвола тысячелетняя привычка носить ярмо образовала особый склад шеи, спины и ног, так и у кавказского муши вы сразу отгадаете его ремесло по необыкновенно широкой, согнутой в горб спине, длинной шее и мозолистым, коротким ногам. Это — двуногий верблюд своего рода, такой же выносливый, такой же поразительной силы, такой же поразительной умеренности привычек и кротости нрава. Муши умеет ходить согнувшись пополам, то есть образуя почти горизонтальную поверхность из верхней половины своего тела. Спина его делается, таким образом, очень удобною подстановкою для целого воза тяжестей, а слегка скрюченные, крепкие и короткие ноги его ступают уверенно и стойко под давлением иногда невероятной ноши, взбираясь с нею на какую хотите высоту. Я видел муши на улицах Тифлиса, которые, без преувеличения, несли на себе столько, сколько у нас обыкновенно поднимает небольшая крестьянская лошадь. Тащить одному на своей спине огромные диваны, комоды, сундуки — ему нипочем…
Понятно, что у него на спине несъемная кожаная подушка, как седло на лошади… Муши пользуются славою необыкновенно честных людей, иначе, само собою разумеется, самое ремесло их было бы невозможно. Муши всем цехом издавна и строго наблюдают друг за другом, и случаев обмана или воровства среди них почти не встречается.
Всякий чужестранец и приезжий смело вручает свои пожитки первому попавшемуся муши и приказывает ему отнести куда нужно, нисколько не заботясь следовать за ним. Даже деньги и драгоценные вещи без страха пересылают с муши. Случалось, что нанявший носильщика приказывал ему ждать его по адресу, а сам забывал о нем и являлся к месту назначения многими часами позже. Верный муши терпеливо сидел у порога указанного дома, не разлучаясь с своею ношею, дожидаясь возвращения своего минутного хозяина.
На углу улиц важно восседают на своих подмостках, поджав ноги, многоученые мирзы — публичные писцы, в классических своих, непомерно высоких и узких бараньих шапках, надетых на затылок, столь излюбленных персиянами… Перед ними узенькие деревянные ящики с чернильницами, перьями, ножичками. Толпа постоянно окружает этих необходимых всем грамотеев, и они бойко валяют тут же, на коленках, письма, прошения, жалобы, договоры, кому что нужно; читают письма, толкуют бумаги, дают советы по всяким судебным казусам за очень умеренное вознаграждение и без всяких дальних мытарств…
Эти доморощенные азиатские нотариусы, с моей точки зрения, все-таки имеют некоторое преимущество перед нашими младшими и старшими по своей дешевизне и доступности…
Автор: Е. Л. Марков.
Очерки Кавказа: Картины кавказской жизни, природы и истории. — СПб.; М., 1887.
https://rus-turk.livejournal.com/430061.html

Уличная жизнь Тифлиса. Былое Тифлиса.


В Тифлисе не упустите осмотреть древнюю Алиеву мечеть, очень близко от Метехского моста. Ее заостренный луковицею купол и изящный минарет, весь выложенный кругом старинными ярко-голубыми изразцами, живописно высятся из тесноты окружающих домов, поднимаясь тяжким основанием своим от самой глубины берега, прямо из бурых волн пенящейся и ревущей Куры. Отсюда снизу, с моста, вообще хорошо посмотреть на поднимающийся вверх широким амфитеатром, по крутизнам скалистого берега, Старый Тифлис, с его бесчисленными уступами плоских крыш и длинных галерей, открытых на Куру, с глубокими устоями его нижних домов, омываемыми Курою… Кажется, шагать можно по этим оригинальным ступеням, незаметно ведущим от волн реки к дальним высям Салалакского гребня и Давидовой горы.
Но если отсюда это только кажется глазу, то, отправившись в тернистое путешествие к монастырю святого Давида или на утесы старой персидской цитадели, действительно убедишься, что в Тифлисе земляная крыша нижнего дома служит весьма часто единственным двором для верхнего дома и улицею для общего прохода… Те же каменные ступени, иногда аршинной высоты каждая, что ведут во внутренность дома, поднимают вас потом на его крышу, потом ныряют куда-нибудь под галерейку, мимо хлевов, садиков, грязных двориков, опять выкарабкиваются куда-нибудь на простор, и опять с крыши на крышу, с уступа на уступ, наконец, приводят вас, облитого потом, с ногами, дрожащими от непривычного напряжения, задыхающегося и утомленного, на такую головокружительную кручу, с которой действительно весь Тифлис виден в великолепной и оригинальной панораме, но равнодушно переносить которую приучаешься только после многих странствований по горам…
Зато же и знаешь всю истинную домашнюю и хозяйственную жизнь тифлисского обитателя, полазав по этим домам-ступеням, по этим улицам крыш. Тут вообще, как и везде на юге, внутренняя жизнь нараспашку: никто почти ничего не скрывает и даже не понимает, зачем нужно скрывать. Не только обеды, веселья, прием гостей происходят на глазах всех, но и спят, и одеваются, и раздеваются, и занимаются всеми домашними приготовлениями тоже у всех на глазах, на открытых всем галереях или в низеньких передних комнатах, настежь отворенных ради прохлады… Вот уж действительно публичная жизнь!..
* * *
Монастырь Давида теперь уже, кажется, не имеет монахов, и только изредка происходит в нем служба… Церковь, основанная в VI веке, перестроена была в XVI-м, но в 1809 г. была еще в развалинах. Теперешняя церковь возобновлена уже русскими. Монастырь господствует над всем Тифлисом, живописно приютившись на высоте 2.400 футов, на уединенном скалистом уступе отвесной горы Мта-Цминда, которой он дал название (Церковная гора).
Над монастырем гора идет еще гораздо выше и круче, а тотчас за нею — Коджарская дорога. Тифлисская детвора и школьная молодежь храбро перелезают эту гору по козлиным, осыпающимся тропкам, чтобы сократить путь на несколько верст, и Господь, охранящий младенцев, охраняет и их в этом головоломном пути. Но для нас, жителей русской равнины, еще не освятивших себя крещением Дагестана, попытка взобраться дальше на гору оказалась невозможной…
* * *
Из-под церкви выбивается ключ, а в небольшом гроте из алагетского камня с северной стороны храма покоится дорогой для России прах Александра Сергеевича Грибоедова, перевезенный сюда из Тегерана в 1829 году, в то самое время, как по Грузии путешествовал еще более знаменитый соименник и собрат Грибоедова, другой Александр Сергеевич, Пушкин, по странной случайности встретивший на пути его гроб.
Печальная бронзовая женщина припала к кресту, воздвигнутому на пьедестале из траурного черного мрамора, и крепко обняла его обеими руками…
Под портретом поэта, врезанным в пьедестале, кроме надписи о годах рождения и смерти Грибоедова, начертана женою великого писателя трогательная эпитафия; с одной стороны: «Незабвенному его Нина», а с другой: «Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя?..»
Трудно избрать более поэтический уголок для гробницы поэта, как этот горный монастырь, висящий птичьим гнездом над живописным лабиринтом улиц и садов Тифлиса…
Ручей св. Давида считается своего рода чудотворным у грузин, как все ключи старых монастырей. Предание рассказывает, что на теперешней горе Мта-Цминда в VII веке жил и поучал жителей один из 13 сирийских отцов, св. Давид Гореджийский.
Одна молодая девушка, дочь знатного человека, подученная своим возлюбленным, оклеветала святого подвижника, когда обнаружилась ее беременность… Но Господь чудесно оправдал невинного. Перед всем судом, говорит легенда, святой дотронулся посохом до чрева девушки и громко спросил: кто отец зарожденного ребенка?.. Ребенок из чрева матери назвал имя истинного обольстителя, и по молитве святого девушка вместо ребенка родила камень…
С тех пор открылся на горе Мта-Цминда чудотворный ключ, вода которого имеет силу оплодотворять бесплодных женщин…
В четверг на седьмой неделе после Пасхи множество народа стекается в древний монастырь пить священную воду и служить молебны св. Давиду, которому вообще посвящены четверги. Особенно много бывает женщин. По грузинскому обычаю, они в знак благоговения своего обводят нитками стены монастыря и приносят к нему из-под горы небольшие камешки, вероятно, в воспоминание древнего чуда… Если камешек после молитвы пристанет к стене, то, значит, молитва услышана, — засидевшаяся девушка будет иметь жениха, бездетная мать родит ребенка…
Матери, у которых часто умирают дети, даже посвящают новорожденных святому Давиду на известное число лет, с известными обрядами; посвященный все время срока своего не стрижет волос и не снимает белой одежды, пока в назначенный день не приведут его босоногого на священную гору в церковь угодника, где священник обрезывает ему волоса, надевает цветное платье и служит молебен, с обычным у грузин жертвоприношением барана или быка.
Хорошо тоже подниматься и к старой крепости, тоже по крышам, трубам, дворикам, лесенкам, темным проходцам, по утесам и тропкам… Так же живописно и характерно, но и так же грязно и вонюче…
Зато когда взберешься, вид восхитительный на весь Тифлис. Очень близко от крепости — древность, каких не найдешь даже в этом городе древностей: это остатки храма огнепоклонников, уцелевшие от того почти доисторического времени, когда религия персидских магов была господствующею в Грузии…
Тифлисцы были когда-то огнепоклонниками не хуже пресловутых жрецов бакинского вечного огня… Теперь близ капища подземному огню стоит Петхаина, или Вифлеемский храм армян…
Крепость кажется совершенно неприступною. Громадные четырехугольные башни поднимаются прямо из пропастей, а стены лепятся по самому гребню утеса… Жутко пробираться под их грозною тенью по вьющейся тропинке, над обрывами пропасти.
За крепостью, по ту сторону, в совершенно закрытой от ветров пазухе гор, по южному скату крепостных утесов, разбит ботанический сад, в котором очень мало ботанического, но довольное количество пьющего и поющего народа. Ботанический сад, как и все сады Тифлиса, обращен в публичное гулянье. Порядочной публики мало, а все большею частью кутят пресловутые тифлисские «кинто». Кинто — это герои тифлисских базаров, продавцы фруктов и всякой всячины, — столько же ловкие торгаши, сколько ловкие мошенники и воры, веселые рассказчики и болтливые сплетники, как Фигаро сверкающие неистощимыми остротами и насмешками, цинически-наглые и неотвязчивые, как парижские gamins, беззаботные и ленивые дети природы, как неаполитанский лацарони. Кинто — это в высшей степени своеобразное создание тифлисской жизни, продукт блаженного юга, полного обилием и досугом, жаром солнца и художническими потребностями натуры…
Тип кинто до такой степени определился в понятиях тифлисского жителя, что в переносном смысле им здесь обозначают целую категорию нравственных и умственных свойств человека.
«Литературный кинто», например, — это кличка, сплошь да рядом применяемая здесь к журналистам известного пошиба и действительно выражающая чрезвычайно метко столь распространенное теперь, часто бойкое и талантливое, но всегда дерзкое, всегда беспринципное издевательство некоторых газетчиков над всем, что уважается уважающим себя обществом.
* * *
Бродя по саду, наслушаешься-таки грузинской музыки! Бог прости за это грузин. В их жизни есть много хорошего и удобного. Но судьба наказала их ужаснейшею из музык и, вероятно, ужаснейшими из ушей, потому что они с удовольствием слушают эту музыку, способную насмерть зарезать самого немузыкального и нетребовательного смертного. Боже! чего тут нет, в этом мучительном оркестре! И турецкий барабан, и бубны, и какие-то мудреные скрипки странных форм, и дудочки, и сопелочки, и визг, и свист, и шум, и треск. Только нет никакой мелодии, никакой гармонии.
А грузины слушают, и глаза у них разгораются, и яркие белые зубы под яркими черными усами осклабляются торжествующими улыбками, и хорошенькие грузинки, волоокие, как Гомерова богиня, тоже улыбаются, торжествуют и наслаждаются. Счастливая наивность! sancta simplicitas… Это наивное грузинское веселье, однако, до такой степени весело, что и наблюдатель становится весел от их веселья.
Наш поэт Полонский воспел тифлисского певца в своем стихотворении «Сатар». Но поэту в тифлисской песне слышался только «рыдающий, глухой молящий дикий крик», а не те звуки простодушного, так сказать, неумелого детского веселья, которые на всяком шагу слышал здесь я…

Как будто издали, с востока, брат больной.
Через тебя мне шлет упрек иль ропот свой… —


говорит поэт «певцу на земляной кровле». Истинно признаюсь, читатель, что этот «больной восточный брат» мне показался во много раз счастливее нас самих, его западных братьев, — потому, может быть, я и не расслушал воплей в его бестолковой азиатской песне.
Впрочем, поэты вообще — за грузинскую песню. Даже Пушкин находил «голос песен грузин приятным» и оставил нам на память одну из них, уверяя довольно лукаво, что «в ней есть какая-то восточная бессмыслица, имеющая свое поэтическое достоинство».

Не хочу обладать миром: хочу твоего взора;
От тебя ожидаю жизни,
Горная роза, освеженная росою!
Избранная любимица природы! Тихое, потаенное сокровище! от тебя ожидаю жизни.

Так кончается эта песня. Неудивительно, что она понравилась молодому поэту с африканскою кровью в жилах, который, без сомнения, имел случай изучить близко пленительную красоту грузинских женщин.
Кто помнит записки Пушкина, тот знает, конечно, сколько удачи выпадало в этом случае на долю поэта, который, даже случайно зайдя в тифлисские бани, прежде всего наткнулся на грузинскую красотку. «Более 50 женщин, молодых и старых, полуодетых и вовсе неодетых, сидя и стоя, раздевались, одевались на лавках, расставленных около стен; я остановился. „Пойдем, пойдем! — сказал мне хозяин. — Сегодня вторник, женский день. Ничего, не беда!..“ — „Конечно, не беда… — ответил я ему. — Напротив“. Появление мужчин не произвело никакого впечатления. Они продолжали смеяться и разговаривать между собою. Ни одна не поторопилась покрыться своею чадрою; ни одна не перестала раздеваться. Казалось, я вошел невидимкой. Многие из них были в самом деле прекрасны. Зато не знаю ничего отвратительнее грузинских старух: это ведьмы».
* * *
Кстати, я тоже должен сказать несколько слов о «славных тифлисских банях», как их называет Пушкин.
Нагулявшись по саду, мы спустились мимо крепости по очень скверным обрывам, через старинный персидский квартал, в Салалаки. Этот спуск был настоящим путешествием по Азии, через бесчисленное множество плоских земляных крыш, прикрепленных к утесам крепости, вьющиеся лесенки, темные крытые галереи.
Наступила уже ночь, и освещенные красными огнями окна этих висячих в воздухе ласточкиных гнезд еще более усиливали темноту горной твердыни, над которой живописно вырезались высоко наверху, на фоне ясного неба, гигантские силуэты древних башен и стен.
Персияне целыми семьями сидели на ковриках по своим земляным крышам, молчаливо отправляя вечернюю трапезу после трудового дня.
Художник дал бы много, чтобы передать на полотне все эти разнообразные характерные группы истого азиатского и мусульманского уголка, словно ожидавшие его кисти с неподвижностью статуй.
Все эти этажи плоских кровель, облепившие гору от подножия башен до крыш Салалаки, приютились сюда, под защиту крепостных твердынь, еще в дальние и давние века, когда утесы эти служили центром персидского насилия над Тифлисом и Грузией, когда ненавистному персиянину было сколько-нибудь безопасно только здесь, в близком соседстве с персидскою силою и персидской властью, под постоянною угрозою мусульманских бойниц старого «Кала», направленных на грузинский и армянский Тифлис.
* * *
Бани теплых серных ключей, давших имя Тифлису, показавшиеся Пушкину роскошнее всего, что только он видел в России и Турции, помещаются на Майдане и не только теперь не роскошны, но положительно грязны и вонючи. Лучшими банями считаются бани князя Ираклия Грузинского и князя Сумбатова. В первых есть всего только один мраморный номер, во вторых — ни одного, остальные номера — просто каменные подвалы своего рода, глухие, сырые, малоприютные.
Вследствие всеобщего упадка патриархальных нравов Грузии, мы уже не встретили теперь при входе в этот азиатский рай, как счастливец Пушкин, ни старых фурий, ни юных гурий, а прозаически отдали себя в распоряжение старого персиянина обыкновенного мужеского пола, хотя и не безносого, как пушкинский банщик. Если тифлисские бани «не красны углами», то «красны пирогами», по русской пословице. Они в самом деле воскрешают человека, как живая вода, о которой говорится в сказках. Сначала кинули меня в каменный бассейн, полный теплой серной воды, которая струится в него из особых кранов. Я стал словно вариться потихоньку на легком огоньке и почувствовал себя так сладко и покойно, что, казалось, век бы не вышел из этого отрадного полузабытья, век бы сидел в этой теплой ласкающей влаге, в которой незаметно стихают всякие волнения крови, всякое раздражение нервов, смягчаются старые боли тела, засыпает убаюканная, как в колыбели ребенка, вечно беспокойная мысль.
Брат варился в другой соседней ванне, также стихший и также, по-видимому, довольный этим чудным грузинским кейфом. И мы безмолвно созерцали друг друга, как два блаженных избранника на лоне Авраамовом, не чувствуя ни сил, ни желания развлекать беседою это растительное благополучие младенцев в утробе матери.
Когда я достаточно разварился и распарился и цвет моего тела стал походить на хорошо просоленную солонину, опытный повар, варивший меня в своем каменном котле, сообразил, что я теперь годен для дальнейшей стряпни, и безжалостно вытащил меня из теплой воды на длинную голую лавку, где я должен был подвергнуться всевозможным пыткам, как в застенке какой-нибудь нюрнбергской тюрьмы…
Чего только не делал со мною этот азиатский мучитель!.. Он мял меня, он бил меня, он меня всячески щипал и трепал, он тряс и дергал мои руки и ноги, словно хотел вылущить их из их суставов, крутил их назад как разбойнику, пойманному с поличным, он неистово топтал меня, вспрыгнув в каком-то гимнастическом упоении мне на плеча своими худыми босыми ногами и выделывая на мне, по моей грешной спине, по моим многострадальным ребрам, такие отчаянные антраша, которым позавидовал бы любой балетчик. Я переносил все эти дикие упражнения азиатца в немом ужасе и суеверной покорности, согнув под ним выю и терпеливо нося его на своем хребте, как гоголевский Хома Брут послушно носил вскочившую на него ведьму… Но ведь ведьма по крайней мере оказалась красавицею, дочкою сотника, и наградила бедного бурсака поцелуями своих обольстительных уст, а я не заслужил от прыгавшего по мне мучителя ничего, кроме жесткой, поистине ежовой рукавицы, которою он стал меня далеко не ласково гладить, повалив носом на лавку…
Но вот вдруг кончилось это жесткое струганье моего тела, которое персиянин, по-видимому, принимал за деревянную доску, подготовляемую под лак куском пемзы… Какой-то пузырь очутился в проворных руках расходившегося, вдохновенного банщика… Быстро стал он взбивать что-то в этом пузыре — и в одно мгновение ока я вдруг стал тонуть в ароматической воздушной волне из взбитого миндального мыла…
Дрожащая, колыхающаяся гора легкой пены с волшебной быстротой разрасталась надо мною, погружая меня в себя совсем — с головою и ногами…
И вдруг этот душистый сон исчез разом, словно кто-то сдунул с меня окутавшее меня воздушное облако, и я очутился опять в глубине каменного котла, опять в теплой серной воде, неприятно шибнувшей в нос после сладкого запаха миндаля, — и опять впал в счастливую полудремоту, из которой никогда бы не хотелось выходить…
Брата в эту минуту уже тащил на муку палач-азиат.
* * *
Баню мы закончили также по-азиатски. Потребовали себе из соседних персидских кухонь кебаба с кинзи, шашлыка, ловашей, кахетинского вина, чтобы уже вполне вкусить наслаждений персидской бани; и елось же отлично всех этих горячих и вкусных яств, принесенных прямо с пылу, без тарелок, завернутых прямо в ловаши… После лазанья по утесам и земляным крышам, после своеобразного массажа, который задал нам этот бритый профессор шведской гимнастики, после часовой варки в котле — захочется есть самому завзятому постнику…
Но обоих нас оставил далеко позади себя наш маленький белобрысый черкесенок, убиравший душистое мясо и запивавший его вкусным цинондальским вином, как настоящий кавказский джигит после жестокого боя…

Персияне теперь мучают только посетителей бани, жарят только кебаб, бьют только камни мостовых. Они обратились в мирное рабочее сословие Грузии, безответное и выносливое как вьючный скот, самое бедное, самое незначительное по влиянию и власти.
Но недалеко то время, когда персы, арабы, монголы, турки — в течение целых веков мучили и терзали бедную Грузию, бедный Тифлис, когда они были деспотическими повелителями грузина и армянина, господами среди рабов, когда магометанину принадлежала вся здешняя сила и когда он мог пользоваться беспрекословно всем здешним богатством…
Та персидская крепость, что торчит теперь в развалинах на утесе, окруженная, как пастух стадом овец, тесно сбившимися к ней домами персиян, действительно владычествовала когда-то и над Тифлисом, и над всею Грузией, и ее теперешние развалины весьма наглядно выражают собою освобождение Грузии и Тифлиса от ее гнета…
Судьба Грузии вообще, Тифлиса в особенности, относительно Азии поистине ужасна, и кажется, ничто никогда не заставит грузина усыпить в своем сердце вражду к азиатскому мусульманству, которую он воспитал тысячелетием… Это самое верное ручательство внутреннего сродства Грузии с Россией.
Тяжело читать длинный скорбный лист тифлисских разорений, грузинского страдания.
Тифлис постоянно горит, постоянно разрушается, постоянно истребляется — в течение долгих веков сряду… Разорение города, избиение жителей — в его истории являются чем-то не только обыкновенным, но даже как бы необходимым очередным явлением его нормальной жизни, как некоторые болезни человеческого возраста.
Вряд ли можно сосчитать все его возрождения из пепла, все кровавые фазисы, в которых он, так сказать, менял свою историческую шкуру, пока не достиг своего теперешнего блестящего положения — торгового европейского города, столицы закавказских областей.
Персы пробуют разрушать Тифлис еще при первой постройке его Вахтангом Горгасланом.
До конца VI-го века нашей эры Тифлисом и Грузией управляют цари персидской крови Сассанидов, персидского обычая, персидской веры, теснившие христиан; после короткого владычества Багратидов, еврейского племени, в начале VII-го века персы опять подчиняют себе Тифлис и держат свой гарнизон в тифлисской крепости. Освобождение от персов было еще худшим бедствием для Тифлиса: в 626 году его взяли приступом хозары, соединившиеся с византийцами императора Ираклия. Почти все население было истреблено, все храмы и здания разрушены.
«Стоны и вопли матерей к детям раздавались подобно блеянью многочисленного стада овец к ягнятам своим, — повествует летописец. — За ними вслед бросались враги немилосердные; руки их проливали потоки крови; ноги их давили трупы. Когда прервались голоса, вопли и стоны, и когда ни один не остался в живых, тогда только узнали хищники, что насытились мечи их».
Обоим правителям Тифлиса, персу и грузину, хозарский царь приказал выколоть глаза, содрать с живых кожу, выделать ее и, набив сеном, повесить на зубцах стены.
«Все бесчисленное войско, тяжело нагрузившись, приносило пред своего повелителя груды и громады сокровищ, и так много они приносили, что утомительно было глядеть на несметное количество талантов золота и серебра. Но кто в состоянии рассказать об украшениях церквей, об утвари, унизанной жемчугом?» — с ужасом передает летописец.
Это только один образчик из военных нравов старой азиатской истории, только один из тех бесчисленных погромов огнем и мечом, сплошную цепь которых представляет собою летопись Тифлиса.
В 731 г. Мурван Глухой, военачальник халифа Омара, с своими арабами опустошает Грузию и Тифлис до того, что «не осталось почти ни одного уцелевшего строения».
Через 13 лет арабы опять вторгаются в Грузию, разоряют Тифлис, убивают царя.
Вслед за ними сквозь Дарьял прорываются хозары, опять разоряют Тифлис и угоняют к себе в степи массы пленных.
За ними опять арабы, опять разорение и плен, — конца нет!..
Арабы владели Тифлисом до самого XI-го столетия.
С 1042 года им вновь овладевают грузинские Багратиды, но уже в 1073 году турки-сельджуки успевают взять Тифлис приступом, еще раз разоряют его, еще раз утверждают в нем магометанство.
Только в 1122 году Давид Возобновитель отбивает его у турок после долгой осады.
Но истинного процветания Тифлис достиг при славной царице Тамаре, которая присоединила к Грузии Армению, подчинила себе все горы и берега Кавказа и смирила ислам грозою своего оружия. Однако после смерти Тамары дело рук ее стало постепенно распадаться, и Грузию вместе с Тифлисом постигли прежние бедствия…
В 1226 году султан хорасанский Джелал-эд-Дин, вырезав все население пройденных областей, взял приступом Тифлис и уничтожил город. «В безграничном зверстве своем, враги истребляли христиан до того, что все улицы, овраги, ямы были наполнены убитыми», — говорит очевидец, оставивший описание этого бедствия. Бо́льшую часть убитых бросали в реку.
«Султан велел разломать все церкви до основания, и дерзость его дошла до того, что он велел снять купол с Сионского храма, устроить на высоте храма седалище и для входа туда сделать мост, длинный, высокий и удобный. Он велел взять иконы Спасителя и Сионской Божией Матери и поставить посредине над рекою. Связанных попарно обоего пола лиц приводили к мосту, приказывали попирать иконы и отказаться от веры Христовой, а в случае отказа отсекали им головы. Весьма многие отказывались от поругания святынь, и мы имеем великое сонмище исповедников и мучеников, которого исчислить нельзя: я же полагаю, что их было до 100.000 жертв».
Через 12 лет монголы, двинувшиеся на Россию, овладели Тифлисом и уничтожили его. Монголы держатся в Грузии более столетия, и хотя в половине XIV-го века оставляют его, но после того Тимур еще шесть раз вторгается в Грузию и в 1388 году разрушает Тифлис, побив и пленив жителей «без числа и счета», по выражению армянского историка. Во всей Грузии не осталось камня на камне. Царь грузинский попадает к нему в плен вместе с царицей. Кровожадный завоеватель велит собрать на гумнах Тифлиса всех детей его и топчет их конями своих диких наездников. Теперешняя Калаубанская церковь св. Георгия воздвигнута на месте этого бесчеловечного мучительства.
Только что царь Александр успел сколько-нибудь возобновить развалины Тифлиса и обнести его новыми стенами, как в Грузию вторгся тавризский хан Джахан, взял Тифлис и опять разорил и обезлюдил его.
С XVI-го века начинается опять владычество и мучительство персов. Первый овладел Тифлисом персидский шах Измаил в 1518 году. Он потопил в Куре древние святыни христианства, разрушил храмы и построил мечеть в укрепленном им Тифлисе.
Однако грузинские цари не сразу уступают шахам свою столицу. Они не раз вырывают ее из рук мусульман, обагряя своею и вражескою кровью камни многострадального города; но всякий раз персияне через короткое время возвращают его назад еще с большим кровопролитием, еще с большим разорением… В течение всего XVI-го столетия Тифлис перикидывается из рук в руки, как мяч в игре детей, от персов к туркам, от турок к грузинам, от грузин опять к персам. Несмотря на всю изумительную нравственную стойкость грузинского племени, христианство расшатывается этими безвыходными бойнями и разрушениями до того, что грузинские цари принимают наконец магометанскую веру шахов персидских, воспитываются в обычаях персидского двора и делаются постоянными данниками и ставленниками шаха. Но и это не спасает от разорения ни Тифлиса, ни Грузии.
В 1616 году шах Аббас обагрил ее кровью из конца в конец. Мусульманский историк считает одних павших на поле битвы до 70.000, не считая 100.000 отведенных в плен. Вместо плененных поселены татары из Малой Азии. Только в XVIII-м столетии, именно в 1722 г., грузинский царь Вахтанг VI торжественно принял Христову веру. Но это навлекло на него жестокую междоусобную войну и разорение лезгинами Тифлиса, успевшего к тому времени снова разбогатеть и обстроиться. Царь Вахтанг обращается к помощи Петра Великого и спасается с своим семейством в единоверную Россию, где он и умер. Между тем Персия втягивается в непрерывные войны с Турцией. В Тифлисе утверждаются турки, пока шах Надир не берет его назад силою.
Грузия растерзывается на части усобицами и соперничеством князей, спорящих за престол и продающих врагам свое отечество. Тифлис по очереди переходит от одного царька к другому.
Царь Ираклий II, со всех сторон терзаемый врагами и претендентами, решается наконец прибегнуть к покровительству могущественной России, и в 1783 году Екатерина посылает на защиту Тифлиса свои войска.
Это уже канун присоединения. Все силы Грузии истощены, всякая будущность потеряна. Никаких устоев государственного организма, ни внутренних, ни внешних, шатание и рознь кругом. Но судьба готовила ей еще один последний удар. В конце 1795 года, немного лет спустя после удаления из Грузии русского войска, вторгнулся в Грузию персидский шах Ага-Магомет-хан, свирепый эвнух Надир-шаха.
Тифлис был взят и разрушен до основания; 6 дней сряду грабили и жгли его персияне. Кура была завалена трупами; детей рубили пополам, пробуя остроту сабель. Современник, видевший дымящиеся развалины Тифлиса, в одной только башне нашел до 1.000 тел. Чумный воздух стоял над гниющими грудами тел, которых некому было убирать. «Храброе персидское войско показало неверным грузинам образец того, чего они должны ожидать в день судный!» — с гордостью высказывает по этому случаю биограф Ага-Магомет-хана.
Немудрено, что скоро после этого бесчеловечного погрома в Тифлисе свирепствует страшная чума.
В 1798 году умирает наконец старец Ираклий II, несчастный царь Грузии, а в 1800 году его наследник — Георгий XII уже просит о присоединении Грузии к России.
18-го декабря 1800 г. подписывается императором Павлом манифест о присоединении Грузии, 22-го декабря умирает давно уже больной Георгий XII, в начале 1801 г. генерал Кнорринг устанавливает в Тифлисе временное верховное правительство, а 8-го мая 1802 г. католикос Грузии, царевичи, князья, дворяне и все сословия царства торжественно приводятся к присяге на верность русскому престолу.
Время вековечных страданий и бедствия окончилось для Грузии. Она вошла в плоть и кровь России и стала ее передовою твердынею против Азии.
Под могучим напором великого единоверного народа, Грузия теперь сама смело двинулась навстречу давившему ее отовсюду азиатскому исламу, слила воедино древние, разрозненные части свои, возвратила в свое лоно Армению и все пределы когда-то обширного царства своей славной царицы Тамары, и Тифлис, обращенный в груды окровавленных камней азиатским варваром на самом пороге XIX-го столетия, — стал в самое скорое время тем блестящим, богатым и цивилизованным Тифлисом, каким я теперь увидел его и каким он мог сделаться только под сенью мира и безопасности.
* * *
Такими-то воспоминаниями огня, крови и слез полна эта старая персидская кала, что безмолвно высится своими обглоданными каменными зубцами на этих неприступных Сололакских утесах и у подножия которой так доверчиво приютился теперь мирный ботанический сад, полный веселых песен и шуток беспечно гуляющих грузин.
Тифлисцы по справедливости могут смотреть на эти мрачные башни с тем чувством ненависти и радостного торжества, с каким смотрели когда-то освобожденные сыны Швейцарии на развалины Zwing-Uri, когда-то грозного и безжалостного владыки своего, сокрушенного геройством Теля и его сподвижников.
Автор : Е. Л. Марков.
Очерки Кавказа: Картины кавказской жизни, природы и истории. — СПб.; М., 1887.
https://rus-turk.livejournal.com/431017.html

МОИ ВОСПОМИНАНИЯ
Князя Дондукова-Корсакова А.М.
ЧАСТЬ II
ГЛАВА VII.
Зима 1845-46 года.
Влияние приезда князя Воронцова на нравы и обычаи Тифлисского общества. – Генерал Ладинский. – Генерал Козлянинов. – Князь Д. Орбельян. – Князь Александр Чавчавадзе и его семейство. – Княгиня А.И. Мухранская. – Князь Ю.Гагарин. – Княжна Екатерина Андреевна. – Князь Григорий Гагарин. – Гр. Соллогуб. – Семейство Фадеевых и Витте. – Блавацкая. – Ган. Князь Василий Кочубей. – Ханыков. Абих. Ходзько. – И.А. Бартоломей. –Барон Александр Мейендорф. – Сеймур. – Наш товарищеский кружок. – Крузенштерн. – Васильчиков. – Князь Сергей Кочубей. – Наши юношеские шалости. – Был на нашей квартире. – Выезд персидского посла. – Отсутствие интриг и сплетен в Тифлисском обществе.
Зима 1845-46 года, проведенная мною в Тифлисе, должна занять место в моих воспоминаниях, преимущественно по описанию существовавшего тогда в Тифлисе общества, обстановки жизни князя Воронцова и вообще сложившихся у меня отношений, имевших влияние на мою последующую жизнь на Кавказе.
После патриархальной, почти бюргерской и чиновничьей, обстановки Тифлисского общества при командовании генерала Нейдгарта, приезд князя Воронцова должен был необходимо дать этому обществу иной склад и характер. Несмотря на всю простоту своего обхождения, громкое и аристократическое имя князя Воронцова, его прошедшее необходимо должно было сосредоточивать, поглощать все интересы и сношения общества в его доме, - при его дворе, как называли его на Кавказе. Масса новых, прибывших с князем и впоследствии привлеченные из столицы, элементов внесли в Тифлисское общество новые понятия, новые взгляды и стремления. Европейская культура несомненно должна была постепенно поглощать восточную патриархальную обстановку наших прежних собраний; неминуемым последствием явилась роскошь в туалетах дам и во всей обстановке прежней  Тифлисской жизни. Модистки из Одессы и Парижа внесли вкус к европейским туалетам, которые постепенно заменяли грузинские чадры, тассакрави, личаки и шелковые платья, с обычными гулиспири у грузинок. Стесняясь первое время новыми нарядами, они вряд ли не утратили впоследствии той простоты и естественности, которыми так прельщали нас в своих национальных костюмах своими добрыми патриархальными нравами прошлого. Бедный куафер Blotte, приехавший в Тифлис с ножницами и гребенкой, открыл при помощи жены своей M-me Virginie модную ателье и огромный магазин, с которым в несколько лет нажил большое состояние, и впоследствии я его видел живущим в довольствии в Париже помещиком известной propriete de Monmirail. Это были впрочем очень хорошие люди, относительно честные и всеми любимые в Тифлисе. Прибыли также обанкротившиеся рестораторы из Петербурга и другие проходимцы всех стран. Шашлык и пилав, которыми мы прежде довольствовались в открытых лавках армянского базара и духанах города, весело запивая их кахетинским вином из бурдюков, заменились более изысканной, на французский лад, кухней, на первое время в скромно устроенных помещениях, превратившихся впоследствии в роскошные рестораны. Явилось значительное количество рессорных экипажей из Одессы и Вены, богатые упряжи; верхом, как прежде, уже не делались визиты. На квартирах скромная базарная мебель, с непременными, покрытыми коврами, тахтами (диванами), с бархатными мутаками (подушками), заменялась выписной из Одессы, а потом приобретаемой и в Тифлисе роскошной мебелью; канаусовые занавеси уступили место шелковым портьерам; дома перестраивались; салакские сады Тифлиса беспощадно вырубались, плоские крыши домов, на которых так беспечно, по закате солнца, раздавались по всему Тифлису звуки зурны и пляски грузинок, с постройкой новых этажей, заменялись черепичными и железными крышами. На левом берегу Куры образовались целые новые кварталы до самой немецкой колонии со всеми условиями европейского города, особенно с устройством нового Воронцовского моста, взамен прежнего, предместий Куки и Авлабар. Много, действительно, изменилось в этом отношении к худшему  в Грузии, но несправедливо было бы обвинять князя Воронцова и особенно княгиню в поощрении роскоши; напротив того, они давали пример своей домашней обстановкой простоты и неособенной изысканности. В доме главнокомандующего оставалась та же казенная меблировка; стол князя, всегда впрочем вкусный, не отличался никакой изысканностью, вино подавалось кахетинское или крымское; в походе же и в дороге князь решительно ничем особенно не отличался от прочих, разве только в размерах широкого своего гостеприимства и обаяния своего простого и приветливого со всеми обращения. От князя веяло каким-то grand seigneur?ом. Именно вследствие естественной простоты его всякий сознавал невольно, что он принадлежит к другому высшему кругу, как по понятиям, так и по нравам и привычкам прошлого. Тифлисское общество невольно старалось, по возможности, подходить к этому новому для него типу и необычной обстановке, отказываясь от хорошего прошлого и никак не подлаживаясь вполне к тому складу жизни, в жертву которому многие принесли свое материальное благосостояние, а к сожалению еще чаще и нравственные правила, руководившие ими до того времени.
Постараюсь охарактеризовать, по возможности, Тифлисское общество того времени и упомянуть о тех лицах, которые по служебному и общественному положению своему более всего выдавались.
Начальником гражданского управления был назначен генерал Лабинский, человек весьма умный, знакомый по прежней своей службе князю Воронцову и давно служивший на Кавказе при Ермолове и чуть ли не до Ермоловский времен. Не знаю, насколько нравственные правила его соответствовали несомненным его способностям; через несколько лет он оставил Кавказ, по неудовольствию с князем Воронцовым. Лабинский заменил бывшего на этом месте при Нейдгарте генерала Гурко; мы все сожалели об отъезде последнего и особенно милого его семейства; с ними лишился Тифлис одного из приятнейших и гостеприимнейших домов времен Нейдгарта. Губернатором был в то время генерал Ермолов, родственник Алексея Петровича, из дюжинных российских армейских генералов того времени; он также был человек семейный, жена его был довольно милая и приятная особа, но они мало у себя принимали. Был еще радушный, гостеприимный дом начальника артиллерии – старого генерала Козлянинова, давно служившего на Кавказе. Козлянинов имел слабость молодиться и уверять всех в успехах своих у женского пола: в приемные дни князя Воронцова неоднократно подавались родителями жалобы на соблазнение генералом дочерей или родственниц просителей. Впоследствии оказывалось, что все это вымышлено и что сам Козлянинов подговаривал подавать просьбы, которые у себя же писал. Князь Воронцов это хорошо знал и доставлял огромное удовольствие Козлянинову своими серьезными увещеваниями. У начальника инженеров генерала Ганзена иногда собирались на семейные вечера, но не личность весьма скучного хозяина, а любезность молодой его жены привлекала молодежь в этот семейный круг.
Из грузинских домов назову прежнего нашего доброго знакомого князя Димитрия Орбелияна, умная и вечно веселая жена которого, княгиня Мария Ивановна, умела соединять наше общество. Дочь ее княжна Елизавета, тогда еще девица лет 14-ти, первый раз в 45-м году была на бале у князя Воронцова. Помню, как я танцевал с ней первую кадриль, по просьбе ее матери, в виду весьма естественного смущения молодой девушки на первом большом бале 65. В числе добрых знакомых наших назову князей Эристовых, Тумановых, а в особенности, гостеприимный дом князя Чавчавадзе. Генерал-лейтенант князь Александра Герсеванович Чавчавадзе, проведя большую часть своей службы в России, пользовался общим уважением в Тифлисе, отличаясь благородством своего рыцарского характера и светским обращением. Дом его оживляли дочери его – княгиня Екатерина Александровна Дадиан, замужем за владельцем Мингрелии князем Давидом, и вдова нашего известного писателя Нина Александровна Грибоедова. Третья дочь князя – София была еще тогда молода и впоследствии вышла за барона А.П. Николаи и умерла, оставив одну дочь. Единственный сын князя,  наш товарищ, князь Давид Александрович, ныне генерал-майор свиты Его Величества на Кавказе был всеми нами очень любим. Он впоследствии женился на княжне Грузинской и не оставлял Кавказа.
В 185(?) году, при нападении горцев на Кахетию, семейство его было взято в плен Шамилем и после тяжелых испытаний возвратилось в Кахетию. Во всем нашем кружке того времени, я думаю, никогда не изгладится из памяти та простота, любезность и непритворное добродушие, которые встречали нас в этом почтенном семействе. Князь Александр Чавчавадзе умер насильственной смертью: опрокинутый из дрожек на улице в Тифлисе, он был поднят замертво, разбитый о мостовую.
Не буду упоминать о других туземных личностях тогдашнего нашего общества, но не могу не сказать несколько слов о княгине Анне Ивановне Мухранской, игравшей впоследствии, во времена Барятинского, довольно видную и значительную роль в Тифлисе. Происходя, если не по имени, то по крови, от царевича Грузинского Ивана (Окропира), проживавшего в Москве, она получила воспитание в доме графа Кутайсова за границей (кажется в Италии), где провела большую часть своей молодости; она отличалась замечательным умом, светским образованием и самым ловким кокетством; стройная наружность и грациозность движений ее были крайне привлекательны; черных, выразительных глаз ее никто из тогдашней молодежи, я думаю, никогда не забудет.
Но ум и честолюбие составляли основание всего ее существа. Сердцу не было места: все заменялось расчетом и желанием иметь поклонников. Я расскажу один пример, чтобы характеризовать эту женщину. В то время в Тифлисе при дипломатической канцелярии наместника находился некто князь Голицын, весьма умный, образованный, милый, с любящим сердцем, молодой человек. Голицын был обижен природой – у него скошена была шея и сильный нервный тик в лице. Он страстно влюбился в княгиню Мухранскую и, несмотря на наши увещания, она продолжала завлекать Голицына для своей забавы. Этот несчастный дошел, наконец, до того возбужденного состояния, что хотел  броситься с моста в Куру; с тех пор мы за ним следили и не упускали из виду. Он жил в то время с заведующим французским консульством Моно – отличным человеком, всеми нами любимым за свой веселый и милый нрав. Зимой 1846 года я был в театре, меня вызывают и я узнаю, что Голицын застрелился на своей квартире. В это время в первом ярусе сидела княгиня Мухранская, окруженная молодежью. Я бросился к ней в ложу, чтобы уведомить о несчастьи. «L?imbecile» - отвечала она мне, продолжая в бинокль смотреть на сцену. С понятным, при молодости моей, в то время чувством отвращения удалился я из ложи и поехал на квартиру покойного, вместе со всеми товарищами своими, которые, возмущенные равнодушием княгини, оставили разом ложу ее. Впечатление, произведенное на меня Мухранской в эту минуту, долго осталось в памяти моей при последующих отношениях моих с этой женщиной; и только в конце 60-х годов в Петербурге. Увидевши её уже пожилой, в несчастье, при самых скудных средствах к существованию, впечатление это уступило место участию к судьбе ее, как к горькому наказанию за ее прошлое. Княгиня Мухранская была замужем за адъютантом начальника артиллерии, князем Александром, простым, честным и весьма хорошим человеком; он видимо страдал своим положением и в конце 40-го года скончался. Княгиня Анна Ивановна продолжала со свойственным ей умом и ловкостью поддерживать в Тифлисе свое положение de femme a la mode и, наконец, увлекла князя Барятинского, бывшего в начале 50-ъ годов начальником штаба на Кавказе, в свои сети. Царство ее продолжалось довольно долго; когда князь уже был наместником, рассказывали, что даже на балах Барятинского она являлась, как хозяйка дома. Достижение цели было близко и нет сомнения, что князь со свойственным ему самолюбием и надменным самообольщением, поддаваясь ее драматическим приемам привязанности и любви, женился бы на ней, но одно обстоятельство расстроило все дело; княгиня Мухранская должна была выехать за границу, вышла за какого-то нанятого графа d?Albizze, который усыновил ее сына.
Барятинский подарил её какую-то дачу на Рейне или в Италии и, кажется, заплатил ей 200 т. за ее неверность. Все это состояние, вследствие неудачных оборотов или предприятий, не пошло впрок, и в настоящее время княгиня Анна Ивановка живет, не знаю где, с самыми скудными средствами.
Я здесь в одной главе намерен соединить воспоминания об обществе не одного только 45-го года, но и последующих годов моей Тифлисской жизни с тем, чтобы впоследствии не возвращаться вновь к характеристике лиц.
В Тифлисе переехал, кажется, в последующем году князь Юрий Гагарин, сын бывшего председателя Государственного Совета князя Павла Павловича. Не первой молодости, он отличался несомненным умом, был зол и своенравен до бешенства. Ревность его, основанная на одном самолюбии, не имела пределов, равно как и жестокое обращение с женой. В 47-м году он лишился ноги, отрезанной ему Пироговым при штурме Салтов; к крайнему нашему удовольствию, это уменьшило его подвижность, но нисколько не повлияло на его скверный характер. Жена его Лидия Аркадьевна, урожденная Рахманова, чрезвычайно красивая, добрая была предметом ухаживания тогдашней тифлисской молодежи и играла немаловажную роль в нашей широкой, беззаботной жизни того времени. Сомнения князя Гагарина начались, по-видимому, с пребывания штаба князя Воронцова, особенно принца Александра Гессенского в Кисловодске, после Даргинской экспедиции 45-го года; они продолжались и в Червленной, где князь Гагарин служил в Гребенском полку, в соседстве от Едлинского, служившего в Моздокском – и наконец в Тифлисе, где он состоял при Кавказском корпусе. Во время пребывания Гагариных на Кавказской линии оживляла их семейство своим замечательным умом и веселостью не совсем уже молодая, добрая приятельница моя, княжна Екатерина Андреевна Гагарина, поселившаяся потом в Москве, с которой сохранил я до сих пор добрые дружеские наши отношения.
В числе приезжих из Петербурга следует упомянуть о милом семействе другого князя Гагарина, князя Григория,  известного своими художественными дарованиями, впоследствии вице-президента Академии Художеств. В звании флигель-адъютанта, с молодой женой, урожденной Дашковой, он прибыл в Тифлис и довольно долго оставался на Кавказе, упрочив память о себе архитектурным убранством в мавританском вкусе замечательного тифлисского театра (недавно сгоревшего) и восстановлением старых и отчасти созданием новых фресок тифлисского Сионского собора. Много его вкусу и изящным познаниям обязан Кавказ при возобновлении памятников древности края и просвещенным указаниям его по части зодчества и искусства. Княгиня Софья Андреевна, очень молодая и достойнейшая женщина, вся преданная чувству своего долга и материнским обязанностям, служила в то время лучшим украшением тифлисского общества. Непритворная простота ее в обхождении, с замечательным образованием, положительно привлекали к ней всеобщее уважение. Она замечательно одарена была драматическим талантом. Я помню, что на spectacles de societe мне случилось играть с ней в Тифлисе в нескольких пьесах; естественность и осмысленность ее игры были замечательны. К сожалению, никак она не могла справиться с музыкой и куплеты ее роли должны были быть пропускаемы. Я часто встречаюсь во время бытности в Петербурге с милой княгиней Гагариной, которая теперь давно уже бабушкой, и всегда с особенным увлечением вспоминаем мы тифлисскую жизнь тогдашнего времени.
В 49-м году поселилось также в Тифлисе семейство гр. Соллогуба, известного нашего писателя. Насколько достойная графиня приобрела всеобщую симпатию, настолько муж ее, несмотря на ум свой и острый нрав, мало заслужил уважения во всех близко знавших его. Я помню, как раз в начале 50-х годов, играя в ассонасы (азартная грузинская игра) на водах в Боржоме, в большом обществе съехавшихся грузинских помещиков, Соллогуб проиграл довольно большую сумму. Жалуясь на судьбу, он начал говорить об несчастном положении своего семейства, вследствие его проигрыша, потеряв при этом всякое достоинство и приличие. Нам досадно было поведение русского  графа перед грузинами; князь Николай Эристов, метавший банк, сказал ему ставить все на карту; это продолжалось несколько раз. Соллогуб все проигрывал и предавался своему отчаянию. Эристов сказал ему: «нечего вам отчаиваться, продолжайте дальше, покуда все не отыграете, вы видите что мы ваших денег не хотим». Когда Соллогуб отыгрался, Эристов сказал ему: «ну, граф, вас можно только читать, а уж никак не знать – оставьте нас». Соллогуб терпеливо снес это оскорбление. Он имел привычку не платить ни долгов своих, ни проигрышей и весьма нахально настаивать, когда кто-нибудь был ему должен. Много подобных возмутительных, даже грядных эпизодов было у Соллогуба на Кавказе, и несомненно талант его не мог поколебать сложившегося о нем у всех невыгодного мнения.
Кроме многих других лиц высшего круга, общество составляли семейства служащих и в том, довольно большом кругу весьма много было почтенных и приятных для нашей молодежи домов. В Тифлисе жило в то время почтенно и патриархальное семейство Фадеевых и Витте, кажется женатого на Фадеевой; к этому семейству принадлежал также известный впоследствии, а тогда еще артиллерийский поручик Ростислав Фадеев, этот способный, замечательно даровитый литературный кондотьери военного ведомства, забавлявший нас своими острыми выходками. Но не о нем хочу я говорить. В доме у стариков Фадеевых проживала внучка их девица Ган, дочь известной писательницы Ган-Ган. Эта эксцентричная, замечательно даровитая личность, так плачевно сложившая свою жизнь, заслуживает несколько строк. Необыкновенно умная, бойкая до цинизма девушка, она нередко выходками своими возмущала общество. Наконец к ней посватался некто Блавацкий, назначенный вице-губернатором в Эривань. Перед самой свадьбой, после которой они должны были ехать в Эривань, эта своеобразная барышня показывала список из семи лиц нашей молодежи, которым предоставляла право на ее внимание при прибытии в новую ее резиденцию. Она тоже мне показывала  этот список, где я стоял 2-м номером. Судьба этой несчастной довольно замечательна. Я ее потерял из виду, слышал, что она бежала от мужа и пропала без вести для семейства. Женившись в 52-м году, я отправился с женой путешествовать за границу и весной 53-года, когда мы были вместе в Париже на представлении в ипподроме, мне показалось, что я узнаю бывшую Эриванскую вице-губернаторшу в весьма легком одеянии на колеснице Венеры или какой-то другой богини в числе прочих фигуранток. Это меня заинтересовало, - я справился, и оказалось действительно, что это она. Затем на другой день я встретил ее в bal Mabille; она бросилась ко мне, как к старому знакомому и, рыдая, в слезах, рассказала мне всю свою жизнь. Бежавши из Эривани от ненавистного ей мужа, она попала в Одессу, оттуда в Константинополь, где с год фигурировала с успехом, как отличная наездница в тамошнем цирке и сломала себе руку; затем с каким-то шкипером на купеческом судне отправилась в Англию, где, при отличном своем знании иностранных языков, дебютировала на нескольких лондонских театрах в драматических ролях. Влюбившись в какого-то капитана купеческого корабля, она с ним долго плавала и, наконец, бросил он ее в Америки; там прожила она некоторое время в различных цирках и театрах, наконец, опять с каким-то шкипером попала в Гавр, оттуда в Париж, где, то в ипподроме, то за ничтожную поспектакльную плату в балете или на мелких сценах teatres des boulvards снискала себе пропитание. Она горько жаловалась на судьбу свою, сознавала безвыходное свое положение и называла себя отпетым заживо существом. Она с участием расспрашивала меня о семействе, о котором уже много лет не имела известий и, наконец, намеревалась ехать в Гамбург и оттуда отплыть в Австралию nt commencer une existence de travail et de redemption. Потом из газет узнал я о ее подвигах по части спиритизма в различных частях света. При другой, более благоприятной обстановке, может быть, эта даровитая натура и получила-бы известность другого рода. 
Мужское общество в Тифлисе было весьма многочисленно и разнообразно; кроме постоянных жителей и служащих в городе, весьма много являлось приезжих и лиц, на время поселявшихся в Тифлисе, которые вносили новый, свежий элемент в наше общество. К числу таких личностей, дорогих моим воспоминаниям, несомненно принадлежит князь Василий Викторович Кочубей, приехавший навестить брата своего Сергея, служившего на Кавказе и остававшегося целую зиму в Тифлисе. Эта замечательно образованная и умная личность производила самое симпатичное впечатление на весь наш кружок того времени. Приезжал также известный Андрей Николаевич Муравьев для собирания сведений о древних церковных памятниках Грузии. В числе ученых людей долго проживал на службе в Тифлисе известный наш ориенталист Николай Владимирович Ханыков и профессор Абих, оба ученые весьма известные своими трудами и исследованиями, а равно постоянно служивший на Кавказе Генерального Штаба генерал Ходзько, которому Кавказ обязан тригонометрической съемкой края и многими астрономическими наблюдениями. Впоследствии состоял при князе Воронцове полковник Иван Александрович Бартоломей, известный нумизмат по части абаситских и сассанитских монет, собиравший также коллекции насекомых. Он же занимался, в числе, кажется, всего трех ученых в Европе, исследованием пехлевийского языка, какого-то, по его словам, даже корня санскритского. Я помню, как-то раз в походе, на верховьях Самура, он увидел в стенах занятого нами аула какой-то камень с изображениями. Невозможно описать его восторг – это оказались две буквы пехлевийской азбуки- он бросился с лошади и сейчас же снял слепок этой редкости. Мы очень любили Ивана Александровича, весьма умного и приятного человека, но сильно приставали к нему по поводу его ученых странностей. Я помню еще в 51-м году, как в отряде за Кубанью, по реке Белой, в продолжение всего похода набрал Бартоломей коллекцию букашек, которые сохранял в жестяных кружках в самом крепком спирте; эти редкости он обыкновенно держал под койкой в своей палатке. Раз заходим мы к нему и поражены страшным зловонием. Иван  Александрович сам отыскивает причину и, наконец, открыв свои дорогие банки, видит, что весь спирта, в котором были настоены букашки, выпит казаками. Бешенство его по этому случаю было неописанное, и можно себе представить, как мы смеялись этому случаю. Бартоломей скончался в Тифлис членом Главного Управления, кажется, в 70-м году. В числе оригинальных личностей того времени был известный барон Александр Казимирович Мейендорф, пожилой уже человек, в высшей степени светский и любезный, постоянно создающий невозможные проекты по части торговли, финансов и промышленности; с замечательной энергией стараясь проводить свои несбыточные мечты, он изъездил Кавказ. Он, между прочим, предпринял очищение русла Куры для устройства пароходного сообщения от селения Мингегаур до Каспийского моря. Князь дал ему средства на эту работу и, несмотря на лета свои, постоянно мучившую его лихорадку в зловредном климате низких берегов Куры, он с настойчивостью продолжал начатое дело, не приведенное, впрочем, к желаемому результату. После нескольких месяцев работ Мейендорфа, я занимался в кабинете князя, когда он вошел и просил прочесть свой проект; при этом он представил весьма красивый план вокзала, товарных складов и проч. для Мингегаура. Читая предположение о торговом движении, он в пространной таблице исчислял количество и статьи грузов с самыми мельчайшими цифрами, которые должно было доставлять Закавказье в Каспийское море; между прочим, выставлена была сумма, сколько мне помнится, на 40-т. с рублями индиго. Выслушав его, князь Воронцов с сардонической улыбкой возразил: «mais, cher baron, autant que je connais le pays, il n?y a pas de culture d?indigo au Caucase». Мейндорф с уверенностью и живостью возразил: «Je Vous demande pardon, mon Prince, la semaine derniere j?ai envoye au Pasteur Roth a la colonie pres d?Elisabetpol des semmences d?indigo, qui doivent doter le pays de cette culture nouvelle».
Раз Мейендорф сопровождал нас за укрепление Гасссаф-юрт на рекогносцировку Качколыкского хребта и чрезвычайно заботился накануне выступления о предстоящих военных  действиях, как старый офицер Генерального Штаба, желавший показать свою удаль. Мы его вооружили, одели старика в черкесское платье, и он выехал с нами; -здесь познакомил я его с Баклановым, этим диким типом Донского казака, уверив его, что он воспитывался в Пажеском корпусе и получил светское образование, которое утратил в Кавказских походах. Мейендорф удивлялся, как на вежливые его вопросы по-французски (Бакланов не знал ни слова на этом языке), тот отвечал ему оригинальными своими выходками и самыми непечатными русскими ругательствами. «Comme cependant le Caucase peut deformer l?education» - заметил М ейендорф. На рекогносцировке не было ни одного выстрела и в тот же вечер все мы с князем приехали в Червленную. Здесь мы познакомили веселого старика с казачьими нравами; проведя вечер с казачками, которые чересчур угостили его чихирем, он в восторге называл какую-нибудь Дуньку или Варьку «Индиана». На другой день за чаем у князя Воронцова он при всех нас говорил: «aborable pays que le Caucase, avant?hier la guerre, hier l?amour». Для Мейендорфа в эти дни не бывло ни войны ни любви. Когда Муравьев был назначен на Кавказ, то Мейендорф, прощаясь с своими знакомыми, говорил с обыкновенным своим юмором: «l?homme serieux arrive notre plase n?est plus ici», распевая: «filons, filons, filons!» Это был один из приятнейших, любезнейших стариков, которых я когда либо встречал.
Наконец в Тифлисе, еще со времени Нейдгардта, проживала личность оригинального англичанина Сеймура, отличного малого, всеми нами любимого. Он ехал в Персию и проездом через Тифлис намеревался прожить 5 дней, а остался, кажется, 3 года на Кавказе, не давая о себе никаких известий; родственники разыскивали его и через князя Воронцова просили дать о нем известие. Сеймур отправился в Эривань, нанял несколько армян, с которыми взобрался на Арарат, и на вершине горы написал первое свое письмо в Англию. Потом он оставил Кавказ и не знаю, что с ним после было.
Самые теплые воспоминания относятся к тому товарищескому, довольно близкому кружку, с которым проводил я постоянно  время. Это была истинно одна семья; в настоящее время, с прогрессом века, нас бы назвали коммуной, но тогда так естественно мы считали себя связанными друг с другом, что ежели у одного были деньги, то другие не заботились о своих средствах. Не только наша собственность, но все наши помыслы, чувства были единомысленны. Разумеется, между нашими были друзья и с слабостями и с недостатками, даже с пороками, но все это прощалось, забывалось в общей нашей друг к другу привязанности. Старше нас всех был достойный Алексей Федорович Крузенштерн, старый кавказец ещё времен Головина, долго только по отъезде моем оставивший окончательно Кавказ. Это была истинно благородная, честная натура, с самым теплым сердцем и отлично знающая и понимающая Кавказ. Затем искренний друг мой Сергей Васильчиков, с которым я жил и любил его, как родного брата. Доброты он был неимоверной, и когда он кого полюбит, то привязанности и самоотвержению его не было конца. Обыкновенно серьезный и пасмурный, когда он развеселялся вином (что, к сожалению, было очень часто), он делался весел до невозможности и отличался оригинальными выходками. Расскажу несколько таковых о моем добром друге. Раз просил я испробовать и купить бочку кахетинского вина для нашего дома из погреба виноторговца Ленца. В продолжении трех дней, живя вместе, я не мог видеть Васильчикова: выходя на службу к князю Воронцову весьма рано, я всегда заставал Васильчикова в постели, спящего в безобразном виде, по словам человека его, два раза в день привозимого товарищами от Ленца. Наконец, как-то перед обедом – у нас постоянно собирался к столу наш кружок – мы с товарищами растолкали Васильчикова, и я взбешенный стал сильно упрекать его в его поведении. Заспанный потянулся он в кабинет, вынул из ящика какую-то записную книжку и наивно сказал: «что ты ругаешься, сам же приказал выбрать вино, вот посмотри». В книжке было написано: бочка № 4 вино мягкое, но после него сильная головная боль, № другой бочки производит тошноту и т.д. Наконец № 11 – отличное вино, никаких последствий. Общий хохот встретил эту выходку, мы купили № 11  и на время Васильчиков прекратил пробованье. Так и во всем прочем Васильчиков отличался подобной добросовестностью. Раз на bal costume у князя он костюмировался в женское платье princesse de Lemballe, заказав весьма роскошный костюм avec des paniers в магазине Блота. Он выбрил себе, несмотря на маску, усы, и при ужасных мучениях, заблаговременно велел себе выдернуть все волосы, которыми были обросши его плечи и грудь. В продолжение целой недели он, тайно от всех, дома брал уроки менуэта у балетмейстера и действительно произвел необычайный эффект на бале, танцуя менуэт с бароном Николаи, также костюмированным маркизом. Князь и княгиня Воронцовы до слез хохотали, глядя, как добросовестно и совершенно серьезно Васильчиков выделывал свои па. Еще один маленький эпизод, который вместе с тем характеризует нравы Тифлиса. Васильчиков крайне любил меня, доверял мне и только меня слушался, когда разгуляется; раз вызывают меня из театра в дворянский клуб, чтобы усмирить Васильчикова. Большая зала собрания в конце отделена была колоннами и толстыми новыми драпри. Входя в залу, я нахожу ее совершенно неосвещенной; выстроенные, как для представления, несколько рядов кресел наполнены весьма развеселившейся компанией, в числе которой почтенные генералы и сановники, члены клуба. За занавесками видно усиленное освещение; меня останавливают, сажают в первый ряд, говоря: тише, сейчас начнутся живые картины. Наконец занавес открывается, и я вижу Васильчикова на ломберном столе, совершенно раздетого с одной Анной на шее, опершись на биллиардный кий, около него, также раздетые, на полу съежившиеся товарищи – картина должна представлять пастуха, стерегущего овец: общие аплодисменты публики. Между тем, дежурный старшина клуба во фраке (почтенный председатель контроля Христинич) весьма серьезно поворачивал доску стола, чтобы показать фигуру с разных сторон; ножка стола ломается, Васильчиков падает, и я, накинув на него шинель, увожу на извозчике домой. Подобные детские и, можно сказать, невинные шалости занимали и забавляли всех.
Моя домашняя жизнь в Тифлисе сложилась так: по приезде в 44-м году я нанял у одного армянина, князя Иосифа  Аргутинского, одноэтажный дом посреди Салалакских садов (к сожалению, теперь истребленных), вблизи Эриванской площади; в этом доме прожил я все время. Впоследствии к нему был пристроен второй этаж и уничтожена наша плоская крыша. В 45 году приехал Васильчиков и поселился со мной, а затем Сергей Кочубей, университетский мой товарищ. Кроме того приезжие друзья наши постоянно останавливались у нас; мы держали свое хозяйство, и обыкновенно к обеду собирались у нас; мы держали свое хозяйство, и обыкновенно к обеду собирались у нес: наш веселый bout en train полковник Минквиц, славный Миша Глебов (убитый в 47 году в Салтах), известный по страданиям своим в плену у Кубанских горцев, вечно веселый и беспечный князь Козловский, давно уже умерший в Тифлисе, Щербинин, Крузенштерн, граф Дивиер, Кулебякин и много других. В 46 году в смежном с нашим домом флигеле, отделенном от него только садом, Кочубей поселил свою любовницу Florence, приехавшую к нему из Петербурга. Мы вели счета по дому втроем с Васильчиковым, и Кочубей, при замечательной скупости своей, требовал, чтобы Florence обедала с нами и платеж разлагался на трех; а когда нас с Васильчиковым не было дома, Кочубей приказывал таскать дрова из нашего запаса на квартиру Florence. Нас всех это очень забавляло, и Кочубей первый смеялся над обнаруженными его хитростями. Наша квартира считалась каким-то сборным пунктом нашего кружка: у нас совершались проводы отъезжающих в поход товарищей, обеды и встречи благополучно возвратившимся из экспедиции, у нас составлялись все предположения различных пикников, увеселений, всех шуток и школьничеств, на которые всегда так отечески снисходительно смотрел князь Воронцов.
Напротив нас в последующие годы выстроился довольно большой двухэтажный дом, постоянно занятый знакомыми семействами тифлисского общества: в нем, между прочим, одно время жила княгиня Мухранская. Раз мы придумали один из тех фарсов, которыми мы так обращали на себя внимание Тифлиса, где каждый знал нас и дружелюбно относился к нашим выходкам. Мы распустили слух, что намерены дать на холостой  квартире бал нашим знакомым дамам. В условленный день, осветив нижний этаж нашей квартиры набранными у товарищей лампами и канделябрами и подняв створы окон, вся наша шаловливая молодежь собралась у нас в мундирах и фраках, а некоторые в европейских и грузинских дамских бальных туалетах. Одни представляли старых матрон, другие молодых дам; между прочим, хорошо помню, как бесподобен был в женском платье милый наш друг, поручик Федор Лонгинович Гейден (впоследствии начальник Главного Штаба). Тех дам, у которых были усы, усаживали спинами к окнам. Florence, разумеется, была в числе приглашенных. Весь вечер гремела бальная музыка, на улице около подъезда расставлены были разные экипажи, извозчики, чтобы заставить предполагать, что у нас большой съезд, а кучерам было запрещено говорить имена мнимых господ своих; у дверей поставили, для соблюдения порядка при разъезде, городовых и жандармов. Все это, разумеется, обратило внимание соседей; окна противоположного дома наполнились зрителями, все старались узнать, кто мог быть на этом холостом бале. Когда достаточный эффект был произведен, мы опустили сторы, весело окончили наш товарищеский пир и, наконец, во 2-м или 3-м часу утра, провожая мнимых дам, почтивших наш вечер, мы вызывали экипажи известных лиц Тифлисского общества и почтительно усаживали их. На другой день только и было толку в городе, что об этом происшествии; мы, разумеется, поехали к добрым нашим знакомым, именами которых мы злоупотребляли, объяснив в чем дело и прося держать в секрете нашу шалость. Те охотно, смеясь над фарсом, согласились. Наконец, это дошло и до князя Воронцова. Он спросил меня, в чем дело, и когда я ему объяснил, то он очень смеялся нашей выходке и несколько дней держал в секрете нашу шалость. Уже впоследствии все разъяснилось, к общему удовольствию и смеху всего общества.
Много подобных штук делали мы во время нашего пребывания в Тифлисе в свободное от экспедиций время. Был выезд персидского посланника в город, которого с огромной свитой представлял переодетый князь Кочубей, на встречу  которому выехал полицмейстер, полковник Шостак (наш же приятель) с переводчиком и сказал приветственную речь. Были по городу ночные прогулки после кутежей с серенадами в ночное время и с хором музыки под окнами мирных жителей города, забавные сюрпризы и шалости на устраиваемых пикниках и многое тому подобное. Обо всем этом упоминаю, чтобы показать, как избыток нашей молодости и наших юных сил в то время проявлялся, как добродушно относилось к этому общество, как снисходительно, просвещенно и добро смотрело и начальство. Весьма понятно, что подобная беспечная свободная жизнь сравнительно с тем, что приходилось испытывать под административным гнетом, тяготевшим тогда над прочими частями Империи, привлекала нас к Кавказу. Все мы искренно и восторженно довольны были своим положением и преданы были краю и жизни, под обаянием новой для нас обстановки. Замечательно, что общество тифлисское, несмотря на отдаленность свою от Петербурга, а может быть и вследствие этой отдаленности, не имело того характера местной провинциальной жизни, которая существовала и существует доселе во всех прочих провинциальных городах обширного нашего царства. Не было тех мелких интриг, тех сплетен, которые делают невыносимой нашу жизнь в провинции. Оно и понятно. Кавказ, как бы отделенный от своей метрополии, составлял особый центр своими нравами, интересами, особенностями. Сообщения со столицей были весьма редки, экстрапочта приходила 2 раза в месяц, через 14 дней, а иногда совсем, по случаю завалов, прекращалось сообщение с Россией. Мы жили своей жизнью; тревожное военное положение страны, животрепещущие, имевшие государственное значение, вопросы местной администрации, самое пограничное положение Закавказья с персидскими и турецкими державами, наконец, просвещенная высокая личность князя Воронцова, все это расширяло кругозор каждого; мало оставалось в то время места для сплетен и обыкновенных провинциальных интриг; каждый из нас, живя au jour le jour, перед отъездом в поход и экспедиции, пользовался a pleins paumons жизнью во время пребывания в столице нашей – Тифлисе. Всех вообще интересовали, поглощали общественные вопросы края, все служили, можно сказать, жили Кавказом, и интересы общественных вопросов края порабощали мелкие и личные интересы каждого. Много с тех пор изменилось, даже при князе Воронцове в последнее время, с упадком сил его, вследствие лет и болезней; затем настала уже другая эпоха (за исключением кратковременного пребывания Николая Николаевича Муравьева), и Кавказ сделался предметом эксплуатации во всех видах в пользу личных честолюбий не только служащих, но и испорченных нравственным растлением времени и новыми порядками дотоле добродушных, честных и любивших свою родину туземцев.
Текст воспроизведен по изданию: Мои воспоминания 1845-1846 гг. Князя Дондукова-Корсакова // Старина и новизна, Книга 6. 1908
http://www.vostlit.info/Texts/...text12.htm