Тифлис-Тбилиси, ссылки, фото

ТИФЛИССКАЯ СУДЕБНАЯ ПАЛАТА (окончание)
В качестве исключения из общего правила, установленного законом, для Закавказья было установлено, что для дел мировой подсудности апелляционной инстанцией является окружной суд, а кассационной – судебная палата (ст. 1264 и 1267 Устава уголовного судопроизводства, ст. 1468 и 1470 Устава гражданского судопроизводства). Таким образом, Тифлисская судебная палата в соответствии с законом рассматривала дела по первой, апелляционной и кассационной инстанциям, что было одной из особенностей ее деятельности. Исключительность функций Тифлисской палаты выражалась еще и в том, что она, в силу особой постановки государственного межевания Закавказского края, являлась высшей инстанцией судебно-межевого дела в Закавказье. Техническая сторона межевания находилась в заведывании Управления межевой частью Министерства юстиции. Споры, возникавшие при межевании, поступали на рассмотрение окружного суда, оттуда по жалобам – на разрешение судебной палаты. Она имела право не ограничиваться оценкой поступающих на ее рассмотрение юридических вопросов, но и выявлять технические неправильности, допущенные при составлении межевых актов. В связи с этим в состав палаты были введены особые межевые члены. Им поручалось производство допроса на месте свидетелей и окольных людей. Члены межевого присутствия действовали в составе гражданских департаментов Тифлисской судебной палаты. Их число было различным в разные годы. Так, по данным, размещавшимся в Сборниках статистических сведений Министерства юстиции, в 1891 г. в составе гражданского департамента палаты действовал один член межевого присутствия, а к 1894 г. – уже двое. В 1910 г. сенатору Н.М. Рейнке было поручено обозрение судебных органов округа Тифлисской судебной палаты с целью выяснения положения судебного дела и степени его соответствия местным условиям. Как отмечал в своем отчете сенатор, Тифлисский судебный округ отличался отсутствием единства судебной организации. Наряду с общими и мировыми судами, волостными, станичными и слободскими, правосудие было вверено еще 8 судебным организациям. Он подчеркивал отсутствие единообразия в организации даже тех судов, которые должны были действовать на основе судебных уставов и общегосударственных законов. Так, в Терской области, составляющей округ Владикавказского окружного суда, кассационную инстанцию для дел мировой подсудности составлял Сенат, а не Тифлисская палата, как во всем судебном округе(1). Как отмечалось выше, на Тифлисской судебной палате и подведомственных ей окружных судах Закавказья лежала обязанность, которая отличала ее от судебных палат в других частях государства. В силу ст. 457 Учреждения судебных установлений они разрешали споры, возникающие при межевании Закавказского края. В Закавказье мировые судьи ведали всеми опекунскими делами. В инстанционном порядке такие дела восходили в окружные суды и судебную палату. Кавказское население представляло конгломерат – около 70 народностей, многие из них не знали русского языка, а судьи в большинстве случаев не понимали ни одного местного языка. В результате возникала необходимость обращаться к переводчикам, которые бывали недобросовестными, невозможно было установить истину, и местное население сознавало это (2). Оценивая исключительные функции Тифлисской палаты, которая являлась высшей блюстительницей судебномежевого дела в Закавказье, Н.М. Рейнке высказывал мнение о том, что деятельность технической части межевого дела в Закавказье так тесно связана с судебно межевой частью, что подчинение обеих одному ведомству обеспечивает успех государственного межевания, устраняя возможность межведомственных споров и несогласованных указаний. Дальнейшее выполнение палатой рассмотренной функции он считал целесообразным (3). Другая особенность Тифлисской судебной палаты, как упомянуто выше, состояла в том, что она являлась кассационной инстанцией для дел мировой подсудности Закавказья. С одной стороны, это обособляло судебную организацию Кавказа от общеимперской и изымало дела мировой подсудности из высшего надзора
1 Российский государственный исторический архив, ф. 1485, оп. 1, д. 2, л. 3–5.
2 Там же, л. 4–5.
3 Там же, л. 6–7(об).
Однако, с другой стороны, судебная палата в качестве кассационного суда всегда руководствовалась воззрениями Сената. Ввиду этого Н.М. Рейнке признавал, что такое отступление от общего учреждения судебных установлений не причиняет вреда единству судебной практики. В качественном отношении и по быстроте движения кассационных дел деятельность палаты представлялась ему удовлетворительной: дела рассматривались обычно в течение 2–3 месяцев с момента их поступления. По мнению проверяющего, можно было упрекнуть палату лишь за не осуществление ею надзора за подведомственными ей местами и лицами. Так, например, ни окружными судами, ни мировыми судьями почти никогда не соблюдался установленный ст. 145 и 149 Устава уголовного судопроизводства срок для представления кассационных жалоб, подаваемых на их приговоры и решения. Он достигал обычно 4–6 месяцев, и из дел было не видно, чтобы палата обращала на это внимание(1). Деятельность гражданских департаментов палаты (1-го, 2-го и 4-го; 3-й департамент ведал межевыми делами) в качестве апелляционной инстанции не вызывала у сенатора особых замечаний. Департаменты не переобременены, работали удовлетворительно и достаточно интенсивно(2). Два уголовных департамента палаты ведали еще делами о государственных и должностных преступлениях, а также апелляционными делами. Дела о государственных преступлениях назначались к слушанию обычно через 1–2 месяца, иногда через 3–4 месяца после поступления, в зависимости от места и срока сессии. Число поступающих дел понижалось, постепенно уменьшалось и число дел, остающихся неразрешенными. Процент оправдательных приговоров был незначителен, их наличие объяснялось председателями 1-го и 2-го департаментов Лубенцовым и Богородским недостаточной обоснованностью обвинения, а также тем, что свидетели на суде часто изменяли свои показания, данные на предварительном следствии
1 Там же, л. 7(об)–8.
2 Там же, л. 8–8(об).
Положение по рассмотрению апелляционных дел в уголовных департаментах Н.М. Рейнке признал неблагоприятным. Хотя число решенных дел увеличивалось, но увеличивалось вместе с тем и число поступающих,и размер остатка.При этом деятельность 2-го департамента была гораздо интенсивнее, чем 1-го, несмотря на то что его личный состав был малочисленнее. При этом он указывал, что и уголовные департаменты палаты, и гражданские не были чрезмерно обремененными(3). Отметим, однако, что такая благоприятная ситуация со служебной нагрузкой была в Тифлисской палате не весь период ее деятельности. К моменту проведения Н.М. Рейнке ревизии в составе уголовных департаментов палаты работало 14 судей, а в составе гражданских департаментов – 24. Число членов палаты стало таким только с 1 января 1906 г., когда были увеличены штаты девяти судебных палат. До этого же Тифлисская палата работала в значительно меньшем численном составе (4). Таким образом, Тифлисская судебная палата заняла свое место в судебной системе пореформенной России, осуществляя возложенные на нее законом функции на подведомственной ей территории. Деятельность палаты существенно осложнялась местными особенностями, а также возложением на нее дополнительных обязанностей по рассмотрению дел в кассационном порядке, выполнением несвойственных ей функций в сфере межевого дела. Несмотря на сложности, Тифлисская палата в целом успешно выполняла возложенные на нее обязанности, осуществляя правосудие на основе действовавшего законодательства. Отметим, что в настоящее время судьи осуществляют свою почетную деятельность не в таких объективно трудных условиях, как члены судебных палат в Российской империи. Думается, современным юристам необходимо обратиться к опыту служащих судебных палат, которые в тяжелых условиях российской действительности второй половины XIX – начала XX в. самоотверженно работали, проводя в жизнь демократические идеи Судебной реформы 1864 г
1 Там же, л. 7(об)–8.
2 Там же, л. 8–8(об)
3 Там же, л. 9–10(об).
4 Государственный архив Иркутской области, ф. 245, оп. 3, д. 72, л. 53.
Автор: КУРАС Татьяна Леонидовна – к.и.н., доцент кафедры судебного права Юридического института Иркутского государственного университета.
Журнал «Власть» Москва Номер: 11 Год: 2012 Страницы: 191-194
https://www.elibrary.ru/item.asp?id=18216519

Император Николай 1 в Тифлисе.
Прибытие в Тифлис. -- Полицмейстер подполковник Ляхов.-- Доносы барона Гана. -- Развод от 1-го батальона Эриванского полка. -- Неудовольствие императора против князя Дадиани и ссылка его в Бобруйск. -- Злоупотребление по Эриванскому полку. -- Суд над князем Дадиани и приговор. -- Бал в Тифлисе. -- Выезд императора.
Переезд из Коды до Тифлиса, на протяжении 25-ти верст, совершается по дороге, которая по свойству грунта и от проливных дождей оказалась до того дурной, что лошади, не сделав половины пути, завязли в топкой грязи, не будучи в состоянии поднять экипажа; пришлось прибегнуть к буйволам и быкам и медленно двигаться вперед. Все это настолько задержало государя, что он достиг Тифлиса не ранее 4-х часов пополудни.
   На черте города его величество был встречен бароном Розеном, тифлисским военным губернатором генерал-лейтенантом Брайко, грузинским гражданским губернатором князем Палавандовым и другими чинами военной и гражданской администрации. В числе прочих находился также полицмейстер подполковник Ляхов, но в совершенно нетрезвом виде, за что был предан суду и по высочайшему приказу, от 15 октября 1837 года, отставлен от службы, с назначением на его место Нижегородского драгунского полка подполковника Маркова.
   Приняв рапорт от генерал-лейтенанта Брайко, государь проследовал по узкой улице Армянского базара к Сионскому собору, но он, на беду, оказался запертым, так что его величеству пришлось войти в храм со стороны двора через боковую дверь. Беспорядок этот произошел оттого, что тогдашний экзарх Грузии, архиепископ Евгений, имевший привычку после обеда предаваться отдыху, проспал приезд государя.
   Из собора его величество проехал в дом корпусного командира. При самом входе в приготовленные для него комнаты раздались такие сильные удары грома, что население приписало это редкое, по позднему времени года, явление дурному предзнаменованию. "Ну, быть беде", -- говорило оно, и предчувствие на этот раз его не обмануло.
   С первого дня вступления на почву Закавказья император Николай относился к барону Розену вполне благосклонно и милостиво, но с приездом в Тифлис судьба его была решена. Причиной царского гнева был сенатор барон Ган, прибывший на Кавказ в качестве председателя высочайше утвержденной комиссии по преобразованию местных гражданских учреждений и, как гласила народная молва, добивавшийся быть переименованным в военный чин для получения звания корпусного командира. Он сделал донос государю на вопиющие злоупотребления зятя барона Розена, флигель-адъютанта полковника князя Дадиани40, в то время командира Эриванского карабинерного полка.
   Выслушав сенатора Гана, государь обратился к присутствовавшему при Докладе барону Розену и сказал: "Поступи с Дадиани как родственник и начальник". Когда же Розен признал весь доклад сенатора клеветой, то Ган вынул из портфеля и представил его величеству подлинный всеподданнейший отчет князя Палавандова с исправлениями и помарками барона, как красноречивое свидетельство, что губернатор как бы лишен правдоносить истину своему государю.
   Государь взял отчет и, обращаясь к Розену, спросил:
   -- Почерк твой?
   Розен побледнел и сознался.
   -- Ну, -- произнес император, -- этого я не прощу.
   Между тем, в тот же день был назначен развод от 1-го баталиона Эриванского карабинерного полка. Он происходил на Мадатовской площади, на том самом месте, на котором впоследствии князем Барятинским был устроен Александровский сад -- одно из лучших украшений города. Еще с раннего утра жители густыми массами начали стекаться к площади, чтобы быть личными свидетелями готовившегося зрелища. Семейства же барона Розена и князя Дадиани поместились на балконе выходившего фасадом на площадь дома полковника Беглярова, главного переводчика при корпусном командире.
   Но вот вдали показался государь император, окруженный большой свитой и быстро приближавшийся к площади. Еще несколько минут, и громкое, восторженное "ура!" разнеслось по площади, в ответ на милостивое царское приветствие.
   Когда все смолкло, государь могучим повелевающим голосом произнес:
   -- Розен!..
   При этом слове толпа вдруг отхлынула от площади и вмиг рассыпалась по ближайшим улицам, откуда, несколько спустя, опять, хотя и боязливо, начала собираться к прежнему месту. Причиной обуявшей всех зрителей паники было то, что им вместо "Розен" послышалось "розог".
   Розен приблизился к государю. Вслед за ним его величество потребовал князя Дадиани. Окинув его грозным величественным взором, император в самых сильных и строгих выражениях начал высказывать против него свое крайнее неудовольствие, упомянув, что флигель-адъютанты обращаются в подрядчиков, эксплуататоров, что они не поддерживают царского к ним доверия, унижая свое высокое звание, и кончил тем, что приказал генерал-лейтенанту Брайко снять с князя Дадиани аксельбанты и передать их молодому Розену. Вместе с Розеном был назначен флигель-адъютантом барон Врангель, впоследствии столь видный кавказский деятель. Затем, обратившись снова к Дадиани, государь грозно произнес: "В Бобруйск". Осужденный тотчас же был посажен на заранее приготовленную для него тройку и в сопровождении жандарма отправлен по назначению. Ему разрешили только проститься с женой, которую он нашел в обморочном состоянии, вследствие сильного потрясения от всего случившегося.
   Во время этой раздирающей сцены престарелый и убитый горем Розен стоял около императора и, прильнув головой к царской груди, обливался горькими слезами.
   Когда все было кончено, государь пропустил баталион церемониальным маршем, простился с солдатами, и, сев в коляску, поехал в военный госпиталь.
   Такова была судьба, постигшая Дадиани. Из предварительного дознания, произведенного Васильчиковым, обнаружилось:
   Васильчиков, подъезжая к Манглису, штаб-квартире Эриванского карабинерного полка, встретил толпу людей, которая на вопрос "Куда идет?", отвечала: "На завод (винокуренный) князя". "Да кто вы такие?" -- спрашивает Васильчиков. "Карабинеры", -- отвечают ему. Услышав это, он сам отправляется на завод и собирает показания. Оказывается, что злоупотребления были вопиющие. Приведем несколько примеров.
   Однажды князю Дадиани донесли, что принадлежащие ему верблюды не едят лепешек, так как мука оказалась затхлой и гнилой. "Отдать людям в пищу", -- приказывает полковой командир. То же распоряжение делается с мукой, которую отказывается принимать Ицко -- еврей, управлявший княжеским винокуренным заводом.
   Другой пример. Случилось, что бабы-солдатки отказались идти на сенокос. Когда об этом узнал Дадиани, то приказал десятую высечь розгами. В числе осужденных была солдатка, в ту пору беременная. Не смея освободить ее от наказания, решились сделать для живота выемку в земле, и когда это оказалось неудобным, решили высечь ее стоя. Сказано -- сделано. Когда избитую бабу привели домой, то при раздевании обнаружилось, что сапоги были наполнены кровью. В ту же ночь она разрешилась и, к общему удивлению, благополучно.
   Не решаясь более испытывать терпения читателя рассказами о других возмутительных поступках князя Дадиани, ограничимся упоминанием, что подобное поведение не могло не возбуждать общего, весьма справедливого, против него негодования, которое, в особенности, ясно обнаружилось при очных ставках с Золотаревым -- адъютантом и строгим исполнителем приказаний князя Дадиани, которому бабы прямо говорили: "Что, взяли? Крови нашей много выпили, а все-таки бледны".
   Но, осуждая князя Дадиани, мы не можем не сказать, что большая доля участия в допущенных им злоупотреблениях должна лечь на совесть баронессы Розен -- женщины алчной и сребролюбивой, пользовавшейся громадным влиянием над мужем и нанесшей, нет сомнения, своим образом действий смертельный удар служебной его карьере.
   Между тем, флигель-адъютанту Катенину (впоследствии генерал-адъютант и оренбургский генерал-губернатор) было повелено произвести императорский смотр Эриванскому полку и формальное следствие о действиях полковника князя Дадиани, с тем, чтобы донесение его послужило основанием суждений военного суда. Когда судебное дело было окончено, и государю императору представлен, в 1840 г., в Динабурге, доклад генерал-аудиториата, приговорившего Дадиани к лишению чинов, орденов, княжеского и дворянского достоинств и к записанию в рядовые, то его величество повелел: лишив полковника Дадиани чинов, орденов, княжеского и дворянского достоинств и вменив ему трехлетнее содержание в каземате в наказание, отправить на безвыездное пребывание в Вятку. Впоследствии ему было разрешено жить безотлучно в Москве, а в 1856 году, по случаю коронации императора Александра И, возвращены чин полковника (в отставке), ордена и княжеское достоинство. Он умер в Москве, в начале шестидесятых годов.
   11-го числа в доме корпусного командира был бал, открытый самим императором с супругой князя Палавандова, урожденной княжной Орбелиани. Баронесса Розен, под впечатлением постигшего ее семью несчастья, отказалась было, под предлогом болезни, принять участие в торжестве, но по приказанию его величества должна была явиться. Бал прошел довольно оживленно и кончился далеко за полночь.
   С бала государь удалился в свои покои и, предаваясь отдыху, начал готовиться к отъезду.
  
Выезд из Тифлиса. -- Избежание катастрофы императором. -- Душетский исправник.
   Наступило утро 12 октября. Тучи тяжелым сводом сомкнулись над городом, угрожая разразиться ливнем. Около дома корпусного командира была заметна какая-то торопливая суета. Но вот из ворот домового сада, в открытой коляске, выехал император, с сидевшим около него графом Орловым. За императором в нескольких экипажах последовала свита, а из местных властей только исправлявший должность тифлисского исправника -- Михайлов. Самого барона Розена здесь не было, так как он, вследствие сильного нравственного и физического утомления, проспал выезд государя.
   В расстоянии полверсты от города начинается крутой спуск, который в самом почти начале делает крутой поворот к протекающей внизу реке Вере, от которой дорога снова идет в гору. На этом-то спуске ямщик, не затормозив экипажа, начал спускать коляску, но, едва он достиг поворота, как выносные лошади перебежали вал, за которым находился глубокий ров, коляска начала опрокидываться, и только удачный прыжок государя предупредил катастрофу. Экипаж остался сломанным, и его величество нашелся вынужденным продолжать путь верхом.
   -- Атаман (Леонов) твой не рассердится, что я взял у тебя лошадь? -- обратился государь к сопровождавшему его казаку.
   -- Извольте садиться, -- отвечал казак, -- я приму вину на себя.
   В то самое время на место происшествия прибыли князь Палавандов, а за ним и барон Розен.
   -- Благодарю, князь, за угощение, -- произнес государь, обращаясь к губернатору.
   Доехав до Мцхета, его величество пересел в коляску, высланную туда из Тифлиса.
   В Гартискаре, где была первая перемена лошадей, императору представился выехавший на границу своего уезда душетский исправник, отличавшийся крайне безобразной наружностью.
   -- Как фамилия? -- спросил государь.
   -- Пригожий, -- ответил исправник. Государь посмотрел на него и улыбнулся.
Автор: Ад. П. Берже «Император Николай на Кавказе в 1837 году»(из статьи.)
   Берже Ад. П. Кавказская старина
   Пятигорск: СНЕГ, 2011.
http://az.lib.ru/b/berzhe_a_p/...kaze.shtml

Портрет императора Николая I в мундире лейб-гвардии Гусарского полка.
Неизвестный художник.
Конец 1840-х - начало 1850 г. г.
https://img-fotki.yandex.ru/ge...d_XXXL.jpg

Тбилиси. Улица Ленина.

https://ok.ru/group/54446005158069/topic/69613276490677
По этой дороге, где показана улица Тбилиси советских времен, в 1837 году император
Николай I выехал из Тифлиса.
До революции это была Ольгинская улица, сейчас улица Костава, который был бы
вероятным кандидатом в президенты Грузии после развала СССР, если бы не погиб в автокатастрофе.

сообщение от ув. valcha в теме Тифлисского ИБД:
https://forum.vgd.ru/1410/48418/20.htm

"Списки выпускниц Тифлисского ИБД по сведениям "Кавказского листка" на некоторые годы можно смотреть в теме ВГД: Кавказский учебный округ:

"Кавказский учебный округ РИ (Закавказье)
Институты, гимназии, училища, воен.корпуса, школы Закавказья: Тифлис, Кутаиси, Батуми, Баку и др. (выпускники до 1917г.). Фонды архивов, сведения из периодической печати, фотографии учащихся"
https://forum.vgd.ru/1518/85012/all.htm?a=stdforum_view&o=

РГБ, Газета "Тифлисский листок" за 1889г.(Тифлисс), 1892г, 1900 и др. года

Также в теме есть Списки выпускников разных учебных заведений Тифлиса за 1889г. и др. года

В "Тифлисском листке" есть сведения и о выпускниках-кавказцев других вузов (императорском московском университете .)

Тбилиси. Юрий Тынянов.
ВСТРЕЧИ В ТБИЛИСИ
В октябре 1933 года в Тбилиси впервые приехал выдающийся русский
писатель, литературовед и критик Юрий Николаевич Тынянов.
Тициан Табидзе до того говорил мне, что беседовал обо мне с Юрием
Николаевичем. Тынянов в тот период готовил к изданию пушкинское "Путешествие
в Арзрум" со своими комментариями. И я как специалист в области истории
кавказских войн в какой-то мере мог оказать ему помощь.
Тынянов входил в состав той бригады русских писателей, которая приехала
в Тбилиси для участия в подготовке Декады грузинской литературы в Москве. К
тому же Юрий Николаевич являлся членом редколлегии, а затем главным
редактором основанной Максимом Горьким серии "Библиотека поэта", в которой
намечалось издать сборник грузинских поэтов-романтиков. В этом отношении я
также должен был ему помочь.
В час дня в вестибюле нижнего этажа Дома писателей я встретился с
Тицианом, и он сказал, что Тынянов здесь, наверху, и вот-вот должен
спуститься.
Тынянова, ученого и писателя, я хорошо знал заочно, читал его романы
"Кюхля" и "Смерть Вазир-Мухтара", рассказ "Подпоручик Киже" -- эти шедевры
современной русской исторической прозы, а его литературоведческие труды
"Проблема стихотворного языка" и "Архаисты и новаторы" и критические статьи
изучил специально...
Вот и он сам. Юрий Николаевич в сером костюме и с тростью в руках бодро
спускается вниз по ступенькам деревянной лестницы. В грациозном покачивании
тростью, во всем его облике угадывалось сознательное стремление к
элегантности. Перед нами -- среднего роста мужчина, с красивым высоким лбом,
черными глазами и на редкость бледным лицом, за природным артистизмом и
дисциплинированной сдержанностью которого ясно чувствовался в меру ироничный
ум. Тынянов при надобности прекрасно скрывал эту свою черту под маской
рассеянности и индифферентности.
И тем не менее он с первых же минут знакомства очаровывал всех и
вызывал симпатию окружающих.
-- Думаю, наше знакомство будет полезным для нас обоих, Тициан уже
говорил мне о вас! -- сказал мне Тынянов, как только мы познакомились.
Я растерялся от такого обращения, ни слова не смог вымолвить в ответ.
Вначале я предложил Тынянову пойти в университетскую библиотеку, где
хранилась доселе неизвестная рукопись одного из декабристов. Юрий Николаевич
весьма заинтересовался рукописью, и мы тотчас же отправились в университет.
Книгохранилище университета располагалось в нижнем этаже здания. В годы
моего студенчества директором его был всемирно известный ученый, профессор
Григол Филимонович Церетели, один из кумиров нашего поколения, лектор
Тынянова по Петербургскому университету. В 1933 году Григола Филимоновича
вместе с Иванэ Джавахишвили перевели в Государственный музей истории Грузии.
Юрий Николаевич долго и кропотливо рассматривал рукопись, выписывал
заинтересовавшие его места. Тут я должен признаться, что по сей день не имею
никакого понятия о содержании этой рукописи.
На обратном пути мы сели в битком набитый трамвай (тогда он еще ходил
по центральной улице города). Вдруг Тынянов схватился рукой за сердце и
страшно побледнел. Оказывается, у него пропали часы.
-- Единственная вещь, которая у меня от матери, -- огорченно проговорил
он, но тотчас взял себя в руки. Никогда после за все время пребывания в
Тбилиси он не обмолвился об этом, столь его огорчившем факте.
-- Жара... -- сказал Юрий Николаевич после минутного молчания. -- Мне
трудно дышать... Сойдем. Пройдемся пешком...
Мы сошли с трамвая. Тынянов шел, словно и не случилось ничего
неприятного, и спрашивал о каждом мало-мальски примечательном здании на
проспекте Руставели, в то же время вспоминая некоторые интересные места
недавно прочитанной им рукописи.
В аллее перед Дворцом пионеров нам встретился Ираклий Андроников,
давнишний его знакомый, у которого Тынянов и остановился в Тбилиси. Русский
писатель восхищался личностью его отца, известного грузинского юриста
Лаурсаба Андроникашвили, сверстника и товарища Иванэ Джавахишвили по
Петербургскому университету. Меня это не удивляло, поскольку, как и многие
другие, я хорошо помню публичные выступления и лекции Л. Андроникашвили,
человека редкой эрудиции, в совершенстве владевшего ораторским искусством и
блестящим даром импровизации. Мне довелось и беседовать с ним. Однажды,
вместе с Тыняновым,-- в доме Андроникашвили на улице Дзнеладзе, а до того --
у живущего на верхнем этаже того же дома профессора Александра Барамидзе.
И вот трое, Юрий Тынянов, Ираклий Андроников и я, направились в Музей
истории Грузии, чтобы повидать Григола Филимоновича Церетели. Встречу
учителя с бывшим учеником я вкратце описал в своих опубликованных
воспоминаниях о Г. Церетели.
Их впечатляющая беседа о Гете и Пушкине незабываема. К сожалению,
восстановить ее дословно мне уже не по силам.
Мы с Юрием Николаевичем еще два раза ходили в музей осматривать
различные экспонаты. Превосходные пояснения давал русскому писателю
грузинский историк Леван Мусхелишвили.
В музее же мы познакомили Тынянова с Павле Ингороква, который показал
ему рукопись "Вепхисткаосани" с иллюстрациями неизвестного художника. На
одной из миниатюр персонаж в персидском наряде выводил на свитке буквы.
-- Иллюстратор рукописи -- грузинский художник, -- пояснил писателю П.
Ингороква. -- Это видно из того, что нарисованный им якобы магометанин пишет
слева направо, а не наоборот, как то следовало ожидать от персидского писца.
-- Только наблюдательный палеограф мог заметить эту деталь, -- сказал
Тынянов, когда мы вышли из музея.
Примерно неделю спустя после приезда Ю. Н. Тынянова в Тбилиси в газете
"Литература да хеловнеба" ("Литература и искусство") от 7 октября 1933 года
мы напечатали небольшую заметку под заглавием "Юрий Тынянов", где между
прочим сообщали, что он останется в Тбилиси до 20 октября, и отмечали в
заключение, что "писатель в настоящее время работает над большим романом о
Пушкине...".
Тынянов, однако, остался в Тбилиси на более продолжительное время.
Тициан Табидзе, оказывается, перевел писателю нашу заметку, и когда тот
увидел напечатанный в газете свой портрет, заметил, улыбнувшись:
-- И в русской прессе меня не балуют хорошими портретами. Когда я
рассматриваю их, то кажусь себе почти уродом.
Это было не совсем верно. При жизни Тынянова в московских и
ленинградских газетах и журналах не раз появлялись его довольно хорошие
портреты.
Тынянов коротко, по-джентльменски поблагодарил меня за приветствие в
газете.
Мы встречались с ним днем. По вечерам он находился в квартире
Андроникашвили или гостил у Тициана Табидзе, Николоза Шенгелая и Нато
Вачнадзе или еще, насколько я знаю, в семье профессора Г. Нанеишвили...
-- Я постепенно становлюсь тбилисцем, привыкаю к местной жаре, --
говорил он шутя.
В нижнем этаже Дома писателей тогда находилась столовая. Мы почти
ежедневно встречались там ровно в четыре часа пополудни.
Здесь я познакомил Юрия Николаевича с Галактионом Табидзе и Михаилом
Джавахишвили. М. Джавахишвили подолгу беседовал с Тыняновым о проблемах
исторического романа. Грузинский беллетрист восхвалял метод Вальтера Скотта.
Тынянов не разделял его мнения, но М. Джавахишвили упорно продолжал стоять
на своем.
Я тогда впервые заметил, насколько бескомпромиссным был Тынянов, когда
кто-либо категорически начинал возражать ему, не соглашаясь с его взглядами.
Автор "Смерти Вазир-Мухтара" развивал мысль, что между наукой и исторической
прозой постепенно стираются грани и что в новой исторической прозе
традиционному импрессионизму противостоит документальная точность даже
тогда, когда писатель не имеет под рукой соответствующего документа, а
опирается только на свое творческое воображение. Автор исторической прозы
обязан критически относиться к якобы незыблемым общепризнанным фактам, так
как "исторический факт" -- понятие относительное. Хорошо помню фразу
Тынянова, что обязанность писателя показать не только перипетии
взаимоотношений действующих лиц, происходящих на исторической сцене, но
процесс их гримирования за этой сценой, в результате которого "исторические
герои" предстают перед нами измененными. Одно из назначений новой
исторической прозы не описание, а объяснение внутренних закономерностей
явлений и развенчание так называемых "героев".
Все изложенное здесь лишь слабая копия блестяще высказанного
теоретического положения Тынянова относительно своеобразия стиля и метода
современной исторической прозы; по существу же он защищал кредо своего
творчества.
Вместе с тем надо сказать, что во время устной полемики Тынянов не
терял самообладания и всегда оставался сдержанным.
Обычно мы с ним обедали, сидя вдвоем за столом, и беседовали. Длилось
это примерно до 25 октября. Дни эти -- незабываемы...
Тынянов избегал пить вино. И если пил, то два-три стакана.
Ему ни на минуту не изменяла поразительно ясная память. Говорить же о
его колоссальной эрудиции -- излишне. Я, молодой человек, с чувством
робости, даже некоторого страха смотрел на писателя, и он с редким тактом
старался не дать мне почувствовать существовавшую между нами дистанцию.
-- Коллега! Прогуляемся по городу! Что вы предложите посмотреть? --
часто обращался он ко мне.
Он легко находил общий язык со всеми, в ком замечал искреннюю любовь и
уважение к человеку, -- с пожилым и молодым.
Мы выходили в город. Он шел энергично, размахивая тростью, погрузившись
в свои мысли, или заговаривал о Тбилиси, который, думаю, наблюдал глазами
Кюхельбекера и Пушкина.
Глубокое уважение к его памяти заставляет меня воздержаться от
подробностей этих бесед; слишком много времени прошло с тех пор, чтобы быть
точным. Главное, что запомнилось: он считал русскую классическую литературу
одним из величайших феноменов в истории культуры человечества. Столь же
глубоко верил Тынянов в великое настоящее и будущее этой литературы.
Во время одной из бесед он неожиданно с упреком на меня посмотрел и
сказал:
-- Тицианом и вами движет одно намерение: дать мне выпить, чтобы я стал
болтливым. Я сейчас отплачу за это: до завтра вы не услышите от меня ни
слова! -- и тут же прибавил: -- Хотя... коллега, я и завтра выпью вашего
прекрасного вина.
Он, не сказав ни единого слова, дошел до квартиры Андроникова. По
существу, Тынянов играл им же выдуманную роль, и играл ее превосходно.
Некоторые мемуаристы отмечают, что он умел быть язвительным. Возможно.
Я же остался очарованным мягкостью его характера. И не я один. Это свойство
подметил в нем и Серго Клдиашвили.
Не помню ни одной из наших встреч, когда бы Тынянов не заговорил о
Пушкине. У меня осталось впечатление, что мысли о гениальном авторе "Медного
всадника" не покидали его никогда, владели каждой минутой его жизни. Однажды
вечером, когда мы гуляли по Комсомольской аллее, он блестяще прочитал "На
холмах Грузии".
Позднее, в исследовании "Безыменная любовь", он назвал адресатом этого
стихотворения супругу писателя и историка Карамзина. Гипотезу Тынянова
разделяют не все пушкиноведы, но его аргументация глубоко убедительна.
Говорил он и о своих учителях, в том числе -- о лингвисте Бодуэне де
Куртенэ, о прозе Андрея Белого. Он восхищался Велимиром Хлебниковым, любил
Бориса Пастернака, высоко ценил творчество Анны Ахматовой...
Из грузинских друзей Тынянов ближе всех был с Ираклием Андрониковым, с
которым сошелся еще в Ленинграде, и с Тицианом Табидзе.
В прозе Тынянова порой как бы между прочим отмеченная деталь основана
на богатом документальном материале, но автор намеренно умалчивает об этом
материале. К примеру, Грибоедову, несомненно, известен был факт, что
отстраненный Николаем I от должности кавказского проконсула генерал А. П.
Ермолов в своем московском доме убивал время, занимаясь переплетением книг.
В "Смерти Вазир-Мухтара", описывая прощание направляющегося из
Петербурга на Кавказ Грибоедова с Ермоловым, Тынянов "утаивает" то, что
Грибоедову хорошо должно было быть известно, и делает он это совершенно
намеренно. Такое отношение писателя к историческому факту оправдано с
художественной точки зрения.
Когда я спросил Тынянова, не вычитал ли он о "переплетной" Ермолова из
труда историка Погодина, он ответил:
-- Да! Но не только у Погодина! -- и удивленно на меня посмотрел,
должно быть потому, что я читал труд Погодина.
-- Чем объяснить, что вы перевели сборник рассказов Жоржа Дюамеля
"Цивилизация"? -- спросил я.
Тынянов снова удивленно взглянул на меня.
-- Сборник напечатали в 1923 году. Просто это заказ издательства --
ничего больше. Мне выплатили гонорар.
-- А вам нравятся другие его произведения?
-- Ни одно. Извините, я и не читал их, -- ответил Тынянов.
В известном теоретическом труде Тынянова "Проблема стихотворного
языка", по сей день в мировой научной литературе не имеющем себе равных
среди исследований по семантике поэтического языка, автор упоминает труды
Вундта, Пауля, Развадовского, Розенштейна и других, посвященные проблемам
значения слова. Тынянов называет также Мишеля Бреаля, известного
французского археолога и семасиолога, часть из труда которого переведена на
русский язык.
Лекции Бреаля в Лионе слушал некогда один из моих дядей, и, к слову, я
рассказал Тынянову о впечатлениях моего родственника об этом его лекторе и
по возможности передразнил Бреаля. Известно, что Тынянов был превосходным
имитатором. Юрию Николаевичу понравился мой рассказ. Сам он замечательно
копировал своего старшего друга Корнея Чуковского. Однажды они вместе были в
цирке, и Тынянов передал реакцию Корнея Ивановича при появлении на манеже
клоунов и дрессированных животных Дурова, его жесты в общении с детворой во
время антракта и даже тембр его голоса.
В бытность Тынянова в Тбилиси в газете "Известия" от 20 октября 1933
года была напечатана большая статья А. Старчакова "Проза Тынянова". Она
прозвучала некоторым приятным диссонансом среди ранее опубликованных статей
об авторе "Смерти Вазир-Мухтара". Несмотря на то что Максим Горький не раз
давал высокую оценку его прозаической и литературоведческой работе, Юрий
Тынянов не избежал литературных нападок. Мне приятно вспоминать, что я лично
передал ему газету со статьей о его творчестве. Он быстро прочел ее и ничего
не сказал, но хорошее настроение, которое не покидало его весь день, было
более чем красноречивым.
Правда, Старчаков считал рассказ Тынянова "Подпоручик Киже"
развлекательным анекдотом, высказывал и другие сегодня неприемлемые
критические замечания, но общий тон статьи свидетельствовал о глубоком
уважении автора к творчеству Тынянова. Словом, Юрий Николаевич остался ею
доволен.
Порой, насколько мне казалось, он нуждался в одобрении прессы. Сейчас
это звучит странно, но даже после смерти писателя некоторые критики
незаслуженно замалчивали его творчество или неодобрительно отзывались о нем,
о тех или иных произведениях Тынянова, в частности о "Смерти Вазир-Мухтара".
Тынянов собирал материалы для примечаний к пушкинскому "Путешествию в
Арзрум". Он не только длительное время работал над текстом "Путешествия...",
но написал и специальную статью, в которой объяснено много до того
неизвестных деталей, связанных с путешествием Пушкина на Кавказ, и освещены
психологические причины, вынудившие поэта приехать на Кавказ во время
русско-турецкой войны в 1829 году и посетить место военных действий. Этот
труд Тынянова был опубликован через три года (в 1936 году).
Я не раз беседовал с Юрием Николаевичем относительно исторических
реалий, отображенных в "Путешествии". Однажды я спросил, просматривал ли он
напечатанный в Тбилиси сборник "Кавказская поминка о Пушкине",
опубликованный в Тбилиси в 1899 году под редакцией известного кавказоведа Е.
Вейденбаума.
-- Конечно! -- ответил он. -- Только я позабыл взять сборник с собой, а
он мне нужен.
На следующий день я одолжил сборник Тынянову и, кроме того, повел в
Музей Грузии для ознакомления с архивом Б. Вейденбаума, в частности его
"Словарем кавказских деятелей"; я сообщил ему также, что грузинская песня,
услышанная Пушкиным в Тбилиси и внесенная им в "Путешествие..." ("Душа,
рожденная в раю"), специально была исследована Георгием Леонидзе, который
установил грузинский текст и автора этой песни (Д. Туманишвили). Тынянов
попросил у Леонидзе его работу и позднее указал на нее в своей статье о
"Путешествии в Арзрум".
Тынянов сделал в свое время благородное и важное дело, издав в большой
серии "Библиотеки поэта" переводы произведений грузинских поэтов-романтиков.
Тициан Табидзе просил меня оказать ему в этом деле возможную помощь, и,
естественно, я не щадил ни сил, ни энергии. Сборник вышел в Ленинграде под
редакцией Ю. Тынянова и Н. Тихонова. Комментарии к стихам Григола Орбелиани
и Николоза Бараташвили принадлежат мне, Александра Чавчавадзе и Вахтанга
Орбелиани -- Е. Вирсаладзе.
Тынянова совершенно не удовлетворяли ранние русские переводы
стихотворений Н. Бараташвили (Тхоржевского, В. Гаприндашвили). Некоторые из
них он называл "беспомощной" и "анемичной" копией оригинала.
-- Общепринятая характеристика лирики Бараташвили, -- сказал он мне
однажды, -- совершенно не согласовывается с этими переводами.
Особенно не понравились ему существующие переводы "Мерани".
-- Сделайте метрические схемы этого стихотворения, -- сказал он, -- по
которым Михаил Лозинский сможет передать своеобразие ритма текста.
Я немедля исполнил это поручение. Перевод "Мерани", выполненный
Михаилом Лозинским, и в самом деле соответствует ритмической структуре
оригинала, хотя, естественно, не абсолютно.
Когда Юрий Николаевич ознакомился с моими примечаниями к стихотворениям
Григола Орбелиани, он сказал:
-- О писателе с такой интересной биографией можно бы написать целый
роман.
Передо мной лежит номер "Литературной газеты" от 26 ноября 1937 года,
посвященный юбилею Шота Руставели. На первой странице -- статья Юрия
Николаевича, посвященная этой дате. Так она и называется "Дата мирового
значения".
"Советская страна отпраздновала в этом году столетнюю память Пушкина.
Сейчас она будет праздновать другой великий юбилей -- 750-летие Шота
Руставели. В эти дни наша страна празднует даты мирового значения. Великий
грузинский эпос пронес всю свою силу, молодость и обаяние через века до
наших дней.
Я не знаю в мировой поэзии более вечных, более молодых женских слов,
чем письмо Нестан-Дареджан своему рыцарю, чем плач Ярославны в Путивлеграде
на городской стене, чем письмо Татьяны к Онегину.
Русская литература в прошлом не могла приблизиться вплотную к великой
поэме, узнать ее.
Были, правда, и в прошлом попытки, но робкие: старые русские поэты
приближались не к самой поэме, а только к легендам вокруг нее и ее творца
(таково, например, стихотворение Полонского "Тамара и певец ее Шота
Руставели" 1851 года).
Только теперь, в нашу эпоху, взаимно открывшую для народов Союза все их
богатство, Руставели входит в кровь и плоть русской литературы.
О русском языке когда-то декабрист, друг Пушкина, писал, что он --
"богатейший и сладостнейший между всеми европейскими"; но только в нашу
эпоху и только благодаря нашей эпохе наш язык стал мировым языком. Перед
русскими советскими поэтами, перед всею советской литературой стоит почетный
и радостный долг полноценного перевода великого грузинского поэта.
Пусть Нестан-Дареджан станет сестрою Ярославны и Татьяны".
Следует отметить, что Тынянова и в 1933 году интересовал вопрос
перевода творения Ш. Руставели на русский язык, и он не раз беседовал на эту
тему со своими тбилисскими друзьями. Я знаю, что наиболее достойным
переводить "Витязя в тигровой шкуре" он считал Михаила Лозинского, который и
сам был готов приступить к переводу поэмы. Почему, по каким причинам это
тогда не состоялось -- мне неизвестно.
В связи с этим хочу вспомнить одну деталь. Тынянов узнал от Тициана
Табидзе, что я работал над проблемами грузинского стихосложения. Тициан
присутствовал на моем докладе о грузинской версификации в 1929 году в Доме
писателей (председательствовал Симон Чиковани). Сам Юрий Николаевич был
несравненным знатоком и теоретиком стиха, более того -- интерес к этим
проблемам не угасал в нем до последних дней жизни. В. Шкловский вспоминает,
что даже во время тяжкой болезни, прикованный к постели на исходе жизненных
сил, Тынянов продолжал думать об этом: "Сознание возвращалось. Он начинал
говорить о теории стиха". Тынянов-переводчик хорошо применял свои
теоретические знания.
Однако говорить с охотой по данному вопросу Юрий Николаевич мог только
со знатоком. И когда он начинал характеризовать роль пеонов в четырехстопном
ямбе А. Пушкина, ему было приятно, что для меня сфера его суждений не была
terra incognita. Илья Эренбург вспоминает: "Меня сердило, что Юрий
Николаевич ссылался на какие-то "синкопические пеоны", а я не знал, что это
значит, и боялся показать свое невежество". Мне выпало счастье не раз
беседовать с ним о грузинском стихе, об одной из стоп метрической схемы
этого стиха, пеоне, в связи с поэмой Руставели и "Мерани" Бараташвили. Он же
повторял, что следовало обо всем этом заранее предупредить М. Лозинского,
который впоследствии и впрямь сохранил указанную метрическую норму, согласно
тем схемам, которые я передал Юрию Николаевичу.
Взгляды Тынянова на проблемы стихосложения послужили одной из основ
методологической части моей работы "Грузинский классический стих" (1953). Ни
одному из теоретиков стиха я не обязан столько, сколько Тынянову.
Юрию Тынянову принадлежит заслуга и перед грузинской литературой. Под
его литературной редакцией вышел русский перевод "Мудрости лжи" Сулхана-Саба
Орбелиани (1939) и сборник стихотворений "Грузинские романтики" (1940).
В 1939 году в седьмом номере журнала "Чвени таоба" ("Наше поколение")
была напечатана моя статья "Юрий Тынянов", которая впоследствии вошла в мой
же сборник "Книги и авторы" (1941) и "Избранные труды", т. 1 (1962).
Статья касается тыняновской прозы. Это единственная работа на
грузинском языке о творчестве писателя. Тынянов знал о ее существовании.
Могу сказать одно -- написана она с любовью к большому русскому
писателю.
Автор-А. Гацерелиа 1974г.
http://gatchina3000.ru/literat...erelia.htm