Харьковская 4-я мужская гимназия

Учитель пения Курченко Иван Александрович.

Преподавателем пения у нас был И.А.Кучеренко — человек весьма недалекий и примитивный. Каждый год в начале занятий шла проба голосов. Мальчики с хорошими голосами отбирались в хор. Хор существовал только для того чтобы петь во время богослужения. Поскольку хор создавался только для церковного пения, то отбирались только православные мальчики. Прослушав меня, И.А.Кучеренко сказал: « будешь петь в хору». Но я ему сказал, что я с удовольствием бы пел, но я не православный, а лютеранин. Кучеренко сказал: «Вот ведь незадача…Голос у тебя хороший (у меня был, действительно, хороший голос — низкий альт красивого тембра), но ты басурманин; как же мне с тобою быть? И терять тебя не хочется, и брать нельзя. Ну, я поговорю с батюшкой». На следующем уроке он мне сообщил, что батюшка сказал: «Если он не иудей, а христианин, то хоть он лютеранец, петь в православной церкви может». Так я оказался в числе хористов, несмотря на мое «басурманство».

Учитель рисования Вениг Александр Карлович. (у Гюнтера - его фамилия Рунге (?))

Рисование преподавалось у нас только в первом и во втором классе. Преподавателем у нас был Александр Карлович Рунге. Ему было 34-35 лет. Он всегда был очень хорошо одет, всегда был элегантен и от него пахло хорошими духами и... вином. Он приходил на уроки всегда навеселе, впрочем и уроки он проводил весело.

Директор гимназии Максимович Филимон Константинович

Директором гимназии был очень умный, образованный и добрый старик. Когда однажды, в бытность мою в шестом классе, преподаватель истории Генрих Эдуардович Гинце заболел, заменить его пришел директор Ф.К.Максимович. Войдя в класс, он спросил: «Что вы проходили на последнем уроке? Дежурный ответил: «Борьбу за английский престол между Стюартами и Тюдорами». «Войны между Алой и Белой Розами проходили?» — спросил Филимон Константинович. «Нет», — ответил дежурный. «Тогда я вам расскажу», — сказал Филимон Константинович. И стал рассказывать, да так интересно, что класс настолько притих, что было слышно, как пролетает муха. Следующие два-три урока, до выздоровления Г .Э.Гинца, прошли так же интересно, настолько интересно, что они запомнились на всю жизнь. Ведь рассказ о войнах Алой и Белой розы он провел экспромтом — он не знал, что мы проходили. Это говорит об эрудиции и блестящей памяти Ф.К. Максимовича.



Учитель истории Гинце Генрих Эдуардович

Особо нужно сказать о преподавателе истории Г.Э.Гинце. Его знания истории не выходили за пределы учебника по русской истории Иловайского9, — учебника неинтересного, скучного, извращавшего многие исторические события и факты в угоду «ура- патриотизму». По всеобщей истории его знания ограничивались учебником Виноградова. О различных точках зрения и спорах крупных ученых по ряду вопросов истории он никогда не говорил, и мы, гимназисты, подозревали, что все то, чему его учили, когда он был студентом, он напрочь забыл. Когда он вызывал ученика отвечать заданный вопрос, то он следил по учебнику, точно ли ученик говорит слово-в-слово то, что написано в учебнике. У меня была врожденная дальнозоркость. Когда Г.Э.Гинце вызывал меня, я становился сзади сидевшего за учительским столом и державшего раскрытый на заданном уроке учебник и, читая урок по учебнику, получал неизменные пятерки.

Открытка Г.Э. Гинце от "любящего" ученика А.Кислицына 1913 г.

Раевский Владимир Николаевич. О себе. (отрывки)

Раевский Владимир Николаевич (1899 – 1962), ученый-византолог, переводчик, церковный деятель.
С 1921 секретарь Константинопольского бюро Комитета американской помощи русским студентам, основанного Т. Уитмором. В 1922 переехал в Берлин, был слушателем философского факультета Берлинского университета. Секретарь берлинского бюро Комитета американской помощи русским студентам в Берлине. В 1924 вместе с Комитетом переехал в Париж, до 1929 состоял секретарем парижского бюро Комитета.
Окончил филологический факультет Сорбонны (1928), кандидат филологических наук.
С 1930 и до кончины работал секретарем и казначеем Византийской библиотеки Франции. Занимался научно-исследовательской работой, осуществлял переводы для Т. Уитмора и публикаций Византийского института. В 1948 член Организационного комитета VI Мирового конгресса по изучению Византии.
С 1951 секретарь Комиссии Британского и Международного Библейского общества по пересмотру и переводу на русский язык Нового Завета при Богословском институте в Париже.
С 1955 в Париже директор издания и член редакционной комиссии (главный секретарь) альбома звукозаписей русской церковной музыки «Божественная литургия»(в 4-х томах).
В храме на кладбище в Сан-Женевьев-де-Буа в честь своего отца, Николая Павловича, собрал иконы святых врачей Православной Церкви.

******

Так текли годы и годы…В 1907 отец мой был переведен в Харьков, почему мы все и уехали из Купянска. Я долго не был там и никогда не думал, что судьба забросит меня туда еще раз при таких для нормальных людей и нормальной эпохи совершенно странных условиях. Но об этом дальше. Мне помнится, что я сразу и не увидал Харькова, который своей новизной, шумом и многолюдством должен был бы поразить меня не на шутку. Первые дни мы остановились у брата отца, инспектора Технологического Института и жили в этом огромном парке, среди которого там и сям разбросаны различные здания Института. Только когда мы переехали на постоянную квартиру и я был отправлен в школу, только тогда начались мои столкновения с этим х моего мировоззрения. Город, шум, суета – не понравились мне сначала и даже ошеломили на первых порах, а школьная совершенно новая для меня жизнь в обществе сверстников сперва смутила, а потом увлекла. Я с глубокой благодарностью вспоминаю эту детскую школу и не могу не признать, что она дала мне те твердые основания, на которых и по сейчас зиждутся все мои знания.Параллельно с Русской грамотой там увлекали детей играми, рисованием красками, давали игру в лото, но на французском языке, так что детишки до гимназии уже основательно знали франц. и немец. яз, на переменах развивали наше художественное чувство пением, строго следили, чтобы на большой перемене каждый ученик съедал весь свой завтрак и т.д.стены классов, зала, столовой были покрыты массой картин, имевшихкак воспитательное значение, так и действовавших на наше эстетическое чувство. А главное, нас с самого малого возраста с места приучили к неуклонно добровольному выполнению своих обязанностей, которое так нам много пригодилось впоследствии. В 1909 году, на год раньше, чем следовало, я вышел из школы и выдержал в IV-ю гимназию конкурсный экзамен. Не обошлось без курьеза. Когда на устном экзамене по Русскому языку преподаватель задал мне вопрос: «Сколько спряжений в Русском языке?» и я ответил ему: «Два», он удивленно спросил: «А, может быть, три?» моя мысль усиленно заработала: учительница наша в школе учила меня, что спряжений два, но ведь она – женщина, она, может быть, и не знает, а это все-таки преподаватель не школы, а гимназии и я поспешил согласиться с учителем. Но, вообразите мое удивление, когда он, ничтоже сумеяшеся, спрашивает: «А, может быть, четыре?» нет, такого большого количества спряжений я, во-первых, не мог допустить в Русском языке, а, во-вторых, не мог примириться с тою мыслью, чтобы моя старая учительница пропустила целых два спряжения. Это был первый случай в моей жизни, когда я столкнулся с определенным желанием обмануть меня, правда, с целью узнать прочность моих знаний; но в то время в моей психике еще не было не малейшихоснований предполагать, что учитель может говорить неверно. Сейчас мне хочется назвать себя за это «турецким святым»… Я потом через несколько лет узнал, что этот курьез чуть не помешал мне поступить в гимназию ввиду большого конкурса, несмотря на то, что мой диктант был одним из лучших. Но на Педагогическом Совете законоучитель, которому очень понравился мой ответ по его предмету, заступился за меня, утверждая, что я страшно смутился и что о моих знаниях нужно судить по диктанту, а не по устному, и что он-де ручается, что если я буду принят, то все время буду идти первым учеником. Мне поставили полный балл по-русски и я, сам того не зная, оправдал слова доброго батюшки. Обо всем этом мне рассказали, когда я уже кончал пятый класс и на моей душе числилось уже 4 первых награды. Гимназию окончил я весною 1917 года с золотой медалью «за успехи в науках, а особенно в языках древних и новых», как гласил аттестат зрелости.

Преподавателем Русского языка в IV-й гимназии вместо того инквизитора, который меня экзаменовал, был назначен Борис Андреевич Лезин, редактор непериодического издания «Вопросы теории и психологии творчества», где помещались лучшие труды по философии художественного творчества, методологии истории литературы, психологии речи, а особенно продолжали дело, начатое двумя нашими великими учеными – теоретиками литературы академиком Александром Николаевичем Веселовским, профессором Петроградского Университета и основателем так родного мнеотделения Романо-Германской филологии, и Александром Афанасьевичем Потебней, покойным профессором Харьковского Университета. В ту пору я уже познакомился со многими выдающимися произведениями родной и иностранной (в переводах, конечно) литературы. Он своими увлекательными лекциями углубил во мне этот интерес. В младших классах он старался показать нам красоты Русского языка и научить нас самих выражать свои мысли так, как это подобает человеку, родным языком которого является «великий, могучий, свободный Русский язык». Параллельно с этим в нашей душе создавалосьи глубокое преклонение перед родной литературойи известная, но вовсе не заносчивая гордость от сознания, что мы в какой-то миллионной доле являемся собственниками этого великого сокровища. Не хулить Родную культуру, а любить ее беззаветно со всеми ее достоинствами и недостатками, вот что зарождали в душах наших его слова. А когда в старших классах он раскрыл перед нами неописуемую сокровищницу нашей родной поэзии, когда перед нами прошли наши былинные богатыри, наши сказочные герои, наше Русское сердце, выразившееся в этих старых песнях, он мог быть вполне уверен, что в нас живет «русский дух». Венцом же всего явился курс теории словесности в VIII классе, который не выродился в сухое зазубривание определений драмы, синекдохи и хорея, а представил собою чарующую экскурсию в мировую литературу и психологию речи и художественного творчества.

Из других преподавателей Александр Романович Пельтцер поражал своей удивительной эрудицией. Будучи преподавателем немецкого языка в гимназии, он состоял лектором английского языка в Харьковском Университете, читал профессорский курс Англо-саксонского языка, был глубокий знаток западноевропейской литературы, по романской филологии обладал обширными познаниями, не раз заменял преподавателя русского языка и словесности, и на его уроках русского языка можно было заслушаться. Он готовился защищать диссертацию по истории. Он-то и пробудил во мне стремление заняться языковедением сравнительным, в то время как Б.А.Лезин ввел меня в философию языкознания и литературы.

Благодаря хорошей домашней и школьной подготовке, мне было очень легко учиться на первых порах в гимназии, и всегда было много свободного времени. Видя способность мою к языкам, родители мои посоветовали мне заняться языками особо, дабы овладеть ими в совершенстве, ибо способности говорить гимназия все-таки не могла дать; и с Ш-го класса гимназии я начал брать частные уроки немецкаго языка; в V-м к нему добавился французский, а в VII английский; в VIII классе я брал уроки и итальянского языка. Моим французским урокам много способствовала постановка этого языка в гимназии. MonsieurRenéMoureau, родом бельгиец, очень плохо говоривший по-русски, решил ввести у нас methoddirecteи начал вести свои уроки исключительно на французском языке, использовал все картины и добился того, что та часть класса, которая хотела что-то делать, в конце – концов, говорила довольно сносно по-французски. Конечно, при большом количестве учеников, не было абсолютно никакой возможности получить тот же результат у всех.

Что же касается до нашего инспектора и математика Михаила Яковлевича Постоева, то, наводя на нас страх в младших классах и приучая к строгой дисциплине, он тем самым воспитал в нас соответственно и дисциплину ума и, несмотря на всю мою нелюбовь к математике, я помню ее сейчас почти так же, как и в тот момент, когда покинул гимназическую скамью.Это был удивительный ум;таких ясных и точных объяснений, которыеон нам давал и которые, несмотря на относительную сухость предмета, увлекали и поражали своею логическою гармонией и, подчас, гениальной простотой, не найти ни в каком учебнике; к той же ясности и простоте приучал он и нас.

Вся гимназия в целом всегда для меня и моих сотоварищей оставалась родным уголком и каждый гимназический, или просто большой праздник, сходились старые воспитанники, участвовали в гимназическом хоре и не хотели порвать связь с ней; жалко было им оторваться от того места, с которым связано было восемь лет, вероятно самых беззаботных в их жизни.

Я, как сейчас помню, что когда наш класс получал аттестаты, господствующим настроением каждого была какая-то тихая грусть разлуки, смешанная с некоторым страхом открывающейся жизни, а, может быть, предчувствием грядущих гроз…

Уроки английского языка столкнули меня с одним из тех людей, о которых я вспоминаю всегда с чувством глубокой признательности. Анастасия Павловна Шавернева, моя преподавательница, в молодости окончилаЦюрихский университет, много путешествовала, слушала лекции в Кембриджском университете, в конце концов, открыла в Харькове практические курсы новых языков, где, знаядивно все 4 языка, была одной из преподавательниц. Курсы были довольно популярны и ввиду тех разительных результатов, которые они достигали, и вследствие той семейной обстановки и какой-то дружеского единения, которое там царило. Сама Анастасия Павловна, человек необычайной энергии, обладала способностью на своих уроках настолько увлекать своих слушателей, настолько овладевать их вниманием, что час пролетал совершенно незаметно. Её ученики оказывали феноменальные успехи. Один из дней в неделе все группы данного языка собирались вечером по окончании занятий на курсах, приходили и все преподаватели, иностранцы, жившие в Харькове, и в играх, разговорах проводили целый вечер. Разумеется, родного языка совершенно не допускалось. Анастасия Павловна, большая поклонница Берлица, вела все занятия по его системе, но вносила в нее очень много своего, оригинального, гибко применяясь к каждой группе, каждому даже индивидууму. Она страшно любила свое дело и очень привязывалась к своим питомцам, т.к. «вечера на иностранном языке» не могли не способствовать этому сближению преподавательского персонала с учащимися, что, в свою очередь, вносило своеобразный семейный дух и сильно привлекало к курсам последних. И не раз летом они приезжали на дачу к добрейшей Анастасии Павловне в ее «воздушный замок», маленький домик, расположенный с фруктовым садом на опушке леса, окаймлявшего небольшое озеро, прозванный так за то, что главной его составной частью являлся воздух; стены были весьма тонки и большую часть их занимали окна, всегда открытые, впускавшие в комнаты море света, воздуха, ароматы цветов и открывавшие вид на лес, сад, дорогу и уголок озера, тускло поблёскивавшего из-под насупленных крон, окружавших его деревьев.

Полный текст: Раевский Владимир Николаевич. О себе.

газета "Южный Край" (Харьков) от 31 октября 1919 г.
Кончина Флорова