Нижегородская духовная семинария - Генеалогический форум

А.И. Садов (1850–1930), доктор богословия,
заслуженный профессор С.-Петербургской духовной академии
Из воспоминаний о сельской жизни и школьном быте 60–50 лет назад.

В двадцати верстах от Нижнего Новгорода, на берегу реки Ватомы, которая течет с севера, по направлению от города Семенова, на протяжении приблизительно верст сорока до впадения в Волгу, расположено село Рожново. Шестьдесят лет назад Рожново представляло небольшое И довольно бедно обстроенное селение. Дома с тесовыми крышами были наперечёт; большая часть жилых строений была покрыта так называемой дранкой; прилегавшие к избам сеновалы и помещения для домашнего скота, как и дворы, были крыты соломой. В конце села стоял неизбежный кабак, а за ним— барский дом (помнится, князя Гагарина; никогда, впрочем, по крайней мере на моей памяти, здесь нежившего). При въезде в село со стороны Нижнего стояла, как и теперь стоит, каменная церковь, с отдельною от нее, весьма высокою колокольнею.Церковь, как и часть расположенного в церковной ограде кладбища, окружали громадные березы, дубы и отчасти ивы, по всей видимости вековые. Время постройки церкви считалось в селе неизвестным. Всё церковное здание представляло, по-видимому, два отдельных сооружения; одно, более древнее и невысокое, заключало в себе храм во имя Пророка Илии; другое здание, построенное, видимо, несколько позже рядом с первым, при одной общей стене и гораздо более высокое, заключало храм в честь Казанской иконы Божией Матери1.Находившаяся в церкви древняя чудотворная икона Богоматери была издавна благоговейно чтима не только местными прихожанами, но и жителями окрестных сел и деревень и многолюдного села Бор, некоторыми нижегородцами и многими жителями приходов, раскинутых нагорном берегу Волги, в соседстве с Безводным, Великим Врагом и другими прилегающими селами. В село Бор (или «на Бор», как говорили тогда) ежегодно, за несколько недель до 8 июля, храмового праздника в Рожнове, совершались ходы с иконою для служения молебнов в домах борских жителей. Икона приносилась обратно, в рожновскую церковь, 6 июля, в сопровождении необозримых (как представляется по воспоминаниям) масс богомольцев; вся видимая двухверстная дорога до ближайшей к селу деревни Ватомы, по которой двигалось шествие, обычно представляла сплошную широкую ленту пешеходов-богомольцев, сопровождавших святыню. Ходы с иконою по нагорным приходам совершались осенью.
Близость центров нижегородского раскола, раскинутых в Семеновском уезде и с таким мастерством описанных покойным П.И. Мельниковым (Печёрским) в его бытовых картинах «В лесах»2, и влияние тогдашних сильных покровителей раскола из нижегородского купечества отразились и на рожновском приходе. Отчуждение от Православной Церкви с году на год понемногу росло и в нем, сначала по деревням вблизи деревни Елисина (формально относившейся к приходу села Богоявленья или Собчина), где была раскольничья молельня сподобием монастырька при ней, а позже— в деревне Матвеевке, где одно время была даже резиденция какого-то раскольничьего архиерея. Отношение некоторых раскольников-старообрядцев (точнее, обрядоверов) к православному причту бывало иногда резко враждебное, совершенно не христианское. Жизнь в этом селе (и, в частности, жизнь духовных семей в нем, с их подраставшим поколением) пишущему эти «Воспоминания», уроженцу Рожнова, представляется довольно типичною и до некоторой степени характерною, и потому и воспоминания о ней могут быть не лишены и общего интереса, в качестве своего рода архивного материала. Записываю воспоминания в той последовательности, в какой выплывают они в моем представлении. Кое-что здесь, думаю, окажется небезынтересным и в психологическом отношении, для уяснения переживаний детской души. Ведь всё или почти всё, что испытывал пишущий эти строки, переживали, с некоторыми лишь разностями в подробностях, и его однолетки.Родители мои — священник села Рожнова Иоанн Герасимович Садов († 11 марта 1885 г.)3 и жена его — Мария Степановна, дочь священника того же села, также давно умершая; я родился 29 сентября 1850 года. Из первых лет жизни осталось в памяти очень немногое.
Смутно помню, например, как по нашему селу проходили ополченцы, с нашитыми на груди крестами, во время или после Севастопольской войны. Представляю себе, хотя и не отчетливо, контору «бурмистра» при доме помещика, куда я зачем-то попал — вероятно, с поручением. В конторе, должно быть, творился и суд над провинившимися крепостными. Тут же, за перегородкой, находилась и «тёмная», своего рода тюрьма, с окошечком, заделанным деревянной решеткой. Дверь запиралась, должно быть, чем-то вроде задвижки, в отверстие которой вставлялась, для большей крепости запора, маленькая и тоненькая палочка в виде так называемой «мутовки»4. Запоры, как видим, были немудреные. Смутно помнится и облик заключенного за решеткой…Припоминаю, как я, в ту пору тоже, вероятно, малолеток, на вопрос какой-то крестьянки: «одно ли имя — Елена и Олёна»5, с решительностью, но подумавши, ответил отрицательно. Помню, разумеется, как я целыми днями летом и чуть не целыми днями зимой проводил время со сверстниками из крестьянских детей за разными играми на воздухе, как мы ходили зимой по огромным, отвердевшим от крепких морозов сугробам снега в поле и возвращались домой, иногда с сапогами-валенками, полными снега, — как мы, не без зависти, смотрели на крестьянских парней, которые катались на коньках по льду реки, упираясь палкой с острым железным наконечником о речной лед, или смотрели на вереницы саней, в которых приходские новобрачные, по принятому обычаю, катались на Масляной неделе по улице нашего села, и т. п. Яснее представляется то, как мы, малыши из причтовых детей, ходили с причтом по домам крестьян «славить Христа» на Рождественских праздниках и участвовать в пении молебнов на Пасхе. Мы за пение получали от домохозяев, на всех вместе, грош или копейку, а иногда и «семишник» (2 копейки серебром = 7 копеек на ассигнации). Всё, полученное на малолетнюю братию, потом поровну делилось; на каждого получалось, за недельный приблизительно труд хождения, около рубля. Эти деньги, сбереженные матушкой, впоследствии, после поступления в школу, очень мне пригодились. «Славили Христа» в домах сельских крестьян в самый день Рождества, в промежуток между утреней и литургией (вероятно, часов от 6 до 8-ми утра). По возвращении от утрени батюшка славил прежде всего у нас в доме, и матушка при этом впервые в этот день слушала радостные рождественские песнопения: быть в церкви она не могла, так как все утро до обедни трудилась по хозяйству, трудилась одна, потому что прислуги никогда у родителей не было, за исключением лишь времени болезни матушки.К ранним и, во всяком случае, дошкольным годам детства относится несколько картин, которые вырисовываются, хотя и неодинаково ясно, в памяти. Утро, и притом раннее; дневного света еще нет; матушка и я находимся в кухне, «стряпущей», главном помещении семьи. Я стою на лавке, а матушка меня одевает; она в тревоге: ждут приезда архиерея. Другая картина: архиерей (этот или другой — не могу сказать) идет из церкви в наш дом; матушка и я (других не помню) встречаем его у дома и делаем пред ним земной поклон. Еще: архиерей уже в доме, но где именно, этого я не знаю. Я спрятался в сенях, за приотворенной в сени широкой кухонной дверью, и из-за нее украдкой выглядываю. Почти прямо против двери на скамье, возле большой кадки с водой, сидит духовное лицо, величественной наружности, в богатой рясе. Я был в полной уверенности, что это и есть архиерей; только одно удивляло меня: отчего архиерей так много пьет воды из кадки? После оказалось, что архиерей сидел в «горнице» (лучшей по убранству, по счету второй
И последней жилой комнате дома, если не считать маленького мезонина); на лавке же в сенях сидел, попивая воду, его протодиакон, человек очень грузный, а день был жаркий. После в семье рассказывали, что когда матушка подавала архиерею чай на подносе, ее руки «ходуном ходили». По этому поводу архиерей пошутил: «Меня и иереи побаиваются». Вообще, с приездами епархиальных епископов в моих воспоминаниях соединяются представления о тревоге, и только о тревоге. Сам родитель едва ли находил уместным при детях произносить укоризненные суждения о епископах; однако припоминаю, что он, относясь вообще с большим уважением к Преосвященному Иеремии, прибавлял, кажется, что Иеремия был «горячий и крутой человек». О Преосвященном Иакове он говорил как о святом человеке. С довольно ранних лет своей жизни помню служение родителя в церкви, всегда благоговейное, сосредоточенное, неторопливое. Очень любил родитель читать за литургиею, в положенное время, поучения Златоуста, каждый раз предваряя чтение словами: «Святого отца нашего Иоанна Златоуста…», и эти поучения богомольцами всегда выслушивались с величайшим вниманием. Как сейчас вижу, особую сосредоточенность батюшки, когда он возвращался после совершения литургии, и то, как он бывал опечален, когда после служения, иногда еще в церкви, кем-либо бывал нарушен его душевный покой.Грамоте учил меня, вероятно, родитель. Обучен был, наверное, по старому букво- и слогослагательному способу. Заключаю об этом потому, что когда батюшка открыл в своем доме маленькую (конечно, бесплатную) школу для сельских детей, то в случае отъезда его, для совершения требы, в деревню, учительское место занимал я и обучал именно буквослагательным способом. Представляю себе буквари учеников-сверстников и «указки» самодельные (иногда, не без некоторого искусства, вырезанные из деревянных планок), которыми дети указывали на произносимую букву или слог. Эти «указки» помогали ученикам не потерять нужного печатного знака в букваре и охраняли книжку от ребячьих пальцев, едва ли всегда чистых. Было это, думаю, раньше моего поступления в училище. К тому же времени относится появление у меня склонности к чтению «Училища благочестия» и «Житий святых». Книги «Житий» были, кажется, очень большого формата и на славянском языке. Жизнь была простая. Свою долю земли из общего причтового надела родитель обрабатывал собственноручно: он же, вместе с матушкой, исполнял и все другие работы по хозяйству. Только вывоз навоза со двора на поля, жатва хлеба, молотьба на гумне, скос и уборка травы на приволжских «лугах» (кажется, верстах в десяти отсела) производились при помощи наемных людей; но и в этих работах родитель всегда принимал возможное для него участие. Физический труд временами доводил батюшку до крайнего утомления, тем более что родитель был физически не крепок и малосилен. После многочасовой утренней пашни он возвращался домой в совершенном изнеможении и даже обедать не мог, не отдохнувши предварительно. Летом — работа около земли; зимой— рубка в лесу и доставка к дому мелких деревьев для дров, возка сена из дальних лугов и множество других работ около дома. И все это из года в год, в течение десятков лет. Единственную почти помощь, если не считать временной и несущественной помощи сыновей, имел мой отец от матери. Жизнь была в полном смысле трудовая и часто тяжелая, но обставить ее иначе было, очевидно, нельзя. Большая семья, необходимость давать сыновьям образование, недостаточность средств, получаемых от прихода6, заставляли родителей трудиться, подлинно «в поте лица», почти до последних лет их жизни. Тот же, может быть, недостаток средств принудил их ограничиться лишь домашним образованием дочерей. И при всех своих лишениях родители оставили после себя совершенно ничтожные сбережения. Если среди скудости жила священническая семья в Рожнове, одном из сравнительно хороших приходов, то какова же была жизнь во многих других, совершенно бедных приходах того же уезда!Простая была жизнь в 50-х годах. Отчетливо представляются некоторые зимние вечера. Обычно вся семья собиралась в «стряпущей». Около лавки, вблизи русской громадной печи, стоит так называемый «свете´ц», деревенский прибор для освещения изб, устроенный таким образом: внизу — неширокое корыто, около аршина длиной; в одном краю его вертикально поставлен и укреплен деревянный брусок, около аршина высоты, с железным наконечником в виде нескольких, слегка расходящихся железных прутьев; между прутьями вставлялась, под прямым углом, над корытом, заранее нащепанная сухая березовая лучина. Конец лучины зажигался; лучина по мере ее сгорания передвигалась; сгоревшая лучина заменялась другой; угольки падали в корыто с налитой в него водой и здесь тухли. Чаду и копоти бывало немало, особенно если лучина попадалась недостаточно хорошая; свет был неровный. И, однако, при таком именно свете матушка пряла свою пряжу или шила, а кто-нибудь иногда читал вслух книгу. Свечи сальные в доме держались, но ими пользовались сначала только тогда, когда без свечи обойтись было нельзя. Позже свечи вошли в постоянное употребление в доме; вставлялись они в железные шандалы (фр. сhandelier), имевшие вид спирали, в которой свеча, по мере сгорания, приподнималась вверх (конечно, не автоматически). Еще позже появились в доме пальмовые свечи, и наконец — керосиновая лампа. К 50 или 60-м годам относится следующий случай. Батюшка ездил с требой к какой-то деревенской солдатке; та угостила его «кофеем», который, видимо, понравился родителю, и даже вручила, в виде подарка, некоторую часть своего кофе, но не предупредила о мешочке, в котором нужно приготовлять напиток. Матушка заварила кофе как чай. В чашках, по которым разлит был новый напиток, получилась какая-то гуща, весьма неприятного вкуса. Матушка, помнится, долго смеялась над солдаткиным кофе. Не был ли, впрочем, он простым цикорием? Как бы то ни было, нововведение солдатки, видимо уже знакомой с городской культурой, у нас не привилось. Вся переносная мебель в кухне состояла из обеденного стола и одной скамьи; вдоль стен шли деревянные, прикрепленные к стенам и полу лавки; в задней части кухни, под потолком, были устроены «палати» (своего рода раlаz) из твердых толстых досок. Спали на лавках, полатях, на русской печи, отчасти в «горнице», летом же — в мезонине, полутемном чулане и сенях. В кухне же по временам висела, на деревянном гибком рычаге, «зыбка» (колыбель), в которой проводили первые месяцы своей жизни мои сестры, братья и я. Стены в кухне, старые и почерневшие, были покрыты щелями, откуда изредка выглядывали тараканы, каким-то образом ускользнувшие от глаз матушки, которая соблюдала в стряпущей почти абсолютную чистоту. В переднем углу находился старый киот с несколькими потемневшими иконами. В переднем углу горницы — большой, со многими отделениями для икон, створчатый киот; перед иконами — лампада. На стенах — несколько портретов и среди них — изображение старца Серафима Саровского, которого родители глубоко почитали и который ныне торжественно признан нашею Церковью святым. Вдоль стен— несколько дешевеньких, грубой работы, столов и стульев. Стены покрыты дешевыми обоями, полосы которых слегка прикреплены к стенам маленькими, так называемыми «обойными» гвоздиками. Из окон видна церковь. В эти окна глядела моя мать после одного сновиденья, глубоко поразившего и ее, и нас, детей. Вот что рассказывала она. В Великую субботу какого-то года матушка не пошла к утрени и вновь прилегла в своей стряпущей. Вдруг слышит: отворяется дверь из сеней и входит покойная мать ее, бабушка Ольга, и, остановившись вблизи матушки, говорит: «Ах, Маша! Что ты спишь! Ведь Христа погребают!» И скрылась. Матушка побежала через сени в горницу, из которой видна была церковь. И действительно: вокруг церкви идет процессия с Плащаницею, горят свечи богомольцев, с колокольни раздается похоронный перезвон.Жизнь родителей была тяжелая, но я почти не помню случаев, когда бы они жаловались наее тяжесть. Они смотрели на труд как на нечто необходимое, Богом указанное человеку, и благодарили Его за плоды труда. Оба они всегда, насколько помню, были бодры, а по праздникам и радостно настроены. Помню праздничный день матушки из того, несколько более позднего времени, когда мы, сыновья, приезжали домой на летние вакации. В такие дни, как и всегда почти, она была на ногах часов с 4-х утра; родитель шел к утрени, матушка хлопотала по хозяйству. Со своим делом успевала она покончить около 9 или 10-ти часов, когда обедня близилась к концу, и только тогда могла идти в церковь; но зато оставалась здесь почти до закрытия дверей, выслушивала все молебны и другие частные службы, и лишь тогда шла домой. Помню ее лицо, спокойное и радостное, и ее тихую поступь; подле нее — всегда какая-либо из крестьянок, также шедшая из церкви и пользовавшаяся случаем поговорить с матушкой-попадьей. Эта родная церковь, вблизи которой моя мать выросла, была, вместе с влиянием родительской семьи, и ее главною школою. Здесь она усвоила и те священные песнопения, которые в молодые годы любила петь, сидя за пряжей, тканьем полотна и шитьем. Эти песнопения были знакомы ей только по слуху: читать она не умела, хотя и была дочерью священника. Вся жизнь была строго согласована с требованиями церковного устава. Никому из нас, братьев, не могло и на мысль прийти— не быть в церкви за литургией в праздник, или пойти позавтракавши; да и завтрака не было бы дано. Одно лишь дозволяла матушка— идти не к на-
чалу богослужения. Сочельники соблюдались строго. На 1-й неделе Великого поста и на Страстной обычные деревенские постные кушанья приготовлялись и подавались без масла; масло (льняное) допускалось только в субботу на первой неделе и в Страстной четверг, когда мы приобщались Святых Таин; только в эти дни дозволялся и чай. Вообще, чай считался роскошью. До 1860 года (приблизительно) он подавался лишь в праздники и в исключительных случаях; да и в последовавшие ближайшие годы, когда мы, братья, учились в Нижнем, самовар был, кажется, не ежедневным гостем в родительском доме. Мясо и рыба подавались на стол только в очень редких случаях. О том, как строго соблюдался церковный устав, можно судить по следующему примеру. В каком-то году, по обычаю, отправившись в июне или июле пешком на вакации, утомленный летним зноем, я напился в одной из деревень холодной воды из колодца. Дома открылась у меня какая-то горячка. Болезнь длилась долго и приняла опасный оборот; по крайней мере, матушка позже говорила, что на выздоровление была потеряна всякая надежда. Но и при таком положении, во время поста (Петровского или Успенского, не помню), мне давали постную пищу (кажется, картофельный суп). Говорю это не в осуждение,— самая мысль о возможности судить и осуждать родителей была и остается далекою от меня,— но единственно для обрисовки настроения духовных семейств в те годы. Родители предавались на волю Божию, и Бог благословил их преданность Ему. Родитель, обычно самоуглубленный и не любивший много говорить, особенно об одном и том же, не раз, однако, напоминал, чтобы я, когда вырасту, не забывал совершать поминовений. «Подавай три копеечки на поминовение за проскомидией»,— говорил он. Милостыня нищим была в доме всегдашним и неизменным правилом. Ежедневно, по нескольку и иногда по многу раз, под одним из окон стряпущей раздавалось речитативное пение: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас» или «Милостину (то есть милостыню) Христа ради», и каждый раз в открытое окно подавался матушкой или кем-либо из домашних ломоть хлеба. Так бывало в теплое время, когда окна открывались; как совершалось подаяние зимой, не помню.«По миру ходили» за милостыней и дети, и некоторые взрослые, и старики. Припоминается фигура пожилого человека, который в теплые дни временами появлялся откуда-то в селе, всегда, кажется, в трезвом виде, с неизменной корзинкой на руке, и которого звали в селе «расстригой»; он тоже просил подаяния и, конечно, также получал. Ответ получавшего был такой: «Господь спасет», «Бог спасет». Этот вид помощи был обычным в селе. Некоторым бедным матушка разносила подаяние по домам. Своего рода милостыней был также мед, за которым довольно часто обращались к матушке в случае болезней, как внутренних, так и наружных. У родителя был при доме, в огороде (где, кроме картофеля и овощей, росло несколько яблонь, лип, немало смородинных и малиновых кустов), небольшой пчельник, дававший семье небольшой запас меду на год. Так как мед считался в крестьянстве отличным лекарственным и почти универсальным средством, то за ним обращались к родителям нередко, тем более, что пчел ни у кого больше в селе не было. Родитель, обучавшийся в семинарии, кажется, и элементарной медицине, давал больным и некоторые врачебные советы. Ко времени до 1860года относится поездка батюшки со мною верст за полтораста в село Успенское, где отец его был диаконом, хорошо мне памятная. Был август. Ехали сначала по деревням и полям; ближе к городу Семенову начались леса, пересекаемые рекою Керженцем, с раскольничьими скитами и поселениями. Проезжая через одно из таких селений (едва ли не Медведево), родитель попросил у кого-то воды напиться. Ему грубо отказали: очевидно, не хотели «поганить» посуду7.Семенов, уездный город, прямо поразил меня своим великолепием и красотой. Очень приглянулся мне какой-то проходивший по улице
молодой человек в хорошо сшитом костюме, красиво и ловко помахивавший тросточкой. Родитель спросил его: «Который теперь час?». «Час 12-й»,— ответил тот. И интонация ответа понравилась. За Семеновым долго ехали лесами, с громадными, стеной стоявшими деревьями, ехали отчасти и ночью: как сейчас, вижу синее небо над головами, со множеством звезд. На дальнейшем пути останавливались у родственников в селе Владимирском. Здесь в первый раз увидел я, что обстановка жизни священников бывает лучше рожновской. В Успенское приехали к храмовому празднику, 15 августа. Здесь впервые увидел черемис и черемисок, в их белых вышитых одеждах; хорошо помню, что я порядочно побаивался их и чуть ли даже не убегал от них, хотя ничего худого они мне не делали. Смутно помню алтарь, в котором я стоял при богослужении, толпы прихожан, заходивших к дедушке и бабушке в праздник (вероятно, для угощения, по обычаю), реку Ветлугу, вблизи которой раскинулось село. Обратный путь изгладился из памяти: может быть потому, что свежести и новизны впечатлений уже не было. В1860 году, к началу учебного года, родитель привез меня в Нижний, для зачисления в низшее отделение Нижегородского духовного училища.Приемный экзамен сдан был весьма удовлетворительно8. Да иначе, пожалуй, и не могло быть: готовил меня к школе сам родитель (окончивший семинарию одним из лучших студентов), при помощи моего старшего брата 9. Родитель уехал, а я— вероятно, не без слез— остался в Нижнем, на той же квартире, в которой жил и брат Федор. Эта квартира представляла собственно кухню хозяина дома, мещанина Воробьева: за перегородкой жил сам хозяин, старик-слепец, с добродушной старушкой женой. Четвертую часть нашей комнаты занимала большая русская печь, в которой хозяйка готовила пищу нам и себе с мужем и на которой любил греться сам хозяин. Нас, постояльцев, жило здесь шесть человек, из них— более половины семинаристов, юношей совсем взрослых. Семинаристы спали на палатях, значит— на лучших местах, потому что там было тепло; брат спал на лавке вблизи меня, около двери, из которой зимою сильно дуло; подкладывали под себя тонкий войлок. Летом общею нашею спальною был чердак над ледником, помещение, казавшееся нам и на самом деле бывшее великолепным, по сравнению с зимним. Книжные занятия весной и летом велись в садике при доме, на свежем воздухе, среди зелени; зимой готовили уроки и исполняли письменные работы за одним общим столом в комнате. Здесь же, конечно, и обедали. Ели все из одной общей миски. В мясоеды, когда подавался мясной суп или щи, сначала ели один суп или щи; по утолению голода старший из семинаристов командовал: «со всем!» По первому слову команды все, некоторые даже с поспешностью, вылавливали кусочки синего-пресинего мяса (из солонины, собственноручно заготовлявшейся слепцом-хозяином). Вторым блюдом была каша. В праздники, кроме того, полагалось третье блюдо — жареный в масле картофель. Если нам приходилось исполнить какую-нибудь необходимую работу по дому, хотя для нас и необязательную (например, разлить воду из привезенной извозчиком бочки по кадкам в сарае, убрать снег с открытого двора и т. п.), или если хозяину приходило на мысль, без особой нашей заслуги, побаловать нас, а вместе и себя, чайком, он произносил: «А не хотите ли, господа, поставить шипилку» (хозяйский самовар). Все, бывало, встрепенутся; тотчас младший (обыкновенно я) командируется в лавочку за углями, кто-нибудь возится с самоваром. Когда чай, заваривавшийся в складчину, бывал готов, первая чашка или, вернее, небольшая миска чаю предлагалась хозяину. Блаженствовали за чаем долго, особенно если у нас с братом бывало молоко, привезенное родителем из села. Этой приправой к чаю мы, разумеется, братски делились с однокашниками. Старушка-хозяйка за нашу любезность к мужу отплачивала нам с лихвою: нередко по утрам, перед уходом нашим на уроки, она приносила нам своего чаю. Вообще, это была простая и ласковая старушка. Добром вспоминаю и хозяина. За пищу лишнего не брал. За квартиру платили каждый по 12 рублей в год. Хозяева были люди искренно благочестивые. Наш старец не прочь был иногда и от обличений. Он, по-видимому, не далек был от мысли, что приближается конец мира. Не раз, с некоторою торжественностью, говорил он нам: «В священных книгах написано: в последние времена будут ходить по воде паром», причем разумелись, очевидно, пароходы. Года через два, кажется, мы с братом перебрались на житье к близкому родственнику, городскому священнику. Поместились, вместе с другими квартирантами-семинаристами, в особой комнате подле кухни, расположенной в нижнем подвальном этаже того дома, в среднем этаже которого находилась квартира родственника. Помещение было недурное; только света было мало: единственное окно было очень небольшое, и находилось оно, кажется, на высоте почти человеческого роста, нисколько не возвышаясь и над уровнем улицы. Пища была превосходная. Но здесь нас очень тяготила лежавшая на квартирантах обязанность— поочередно возить по зимам воду, для надобностей кухни, из городского фонтана (или «фантала», по обычному тогда выговору). На салазках устанавливалась не очень большая кадка, очередной ученик училища или семинарии тащил салазки с кадкой к фонтану на площади, против Кремля, наливал кадку водой и вез этот груз домой. Для меня, малолетка, такой труд, при леденящем морозе, был весьма тяжел. Тяготила и необходимость проезжать с кадкой около семинарии, где помещалось тогда и училище. К счастью, нередко, из жалости к моему возрасту, заменял меня, вне всякой очереди, старший из квартирантов, добрейший г-н А. Эту его доброту я никогда не забывал и не забуду10.

(продолжение)

Когда в Рожнове
узнали о наших поездках за водой и о некоторых других, связанных с этим обстоятельствах, и когда к тому же, в бытность на этой квартире, я заболел довольно тяжелой формой оспы, матушка потребовала перемены квартиры. Воспоминаний об учении, учителях и учениках из первых лет училищной жизни сохранилось мало; те же, которые удержались, отчасти переплелись с позднейшими. Училище помещалось в одной из половин (северной) нижнего этажа семинарского здания. Классные комнаты, по-видимому, не отапливались или плохо протапливались в зимнее время; учителя сидели в классе в теплых шубах или шинелях; ученики оставались в том платье, в каком пришли с улицы. Но и платье, должно быть, плохо грело; отсюда битвы «на кулачках» посреди класса, между партами, в перемены между уроками. Перед началом классов, в первое, по-видимому, время после поступления моего в училище, заданные на дом уроки прослушивались «авдиторами» из учеников же; оценка прослушанного отмечалась ими в «нотатах» словами (в сокращении): «sciens»11, «еrrantеr», «non totum», «nescit», а может быть и еще какими-нибудь, мной забытыми. Аудиторы не всегда были, что называется, на высоте своего звания и положения: помнится, и я однажды подкупил своего аудитора, экзаменовавшаго по церковному пению, домашней сдобной лепешкой: перед этим аргументом мой судья не устоял, не побоявшись возможных, очень для него неприятных последствий пристрастия.Содержания и характера учебных занятий в классах за первые годы отчетливо не представляю, но помню некоторые случаи расплаты за провинности, в том числе и за незнание урока. Кажется, двое из учителей приказывали иногда наказывать виновных розгами в самом классе. Вполне отчетливо представляю врезавшуюся в памяти фигуру «секутора»12 в моем классе, исполнявшего приказы опорке. Это был плотный мальчик, с весьма решительным и вместе невозмутимым выражением лица. На его же, кажется, обязанности лежало и заготовление розог, а также сохранение их в полной готовности, для чего пучки розог смачивались, кажется, водою, чуть ли даже несоленою. Розги лежали в парте секутора. Сам он сидел в самом дальнем углу класса, вблизи двери, в «Камчатке», где сидели худшие ученики и второгодники; и сам он был второгодник. Порка производилась на середине класса, в проходе между партами, недалеко от двери. Присужденный к розгам или сам шел, или его вытаскивали. Наказания бывали и жестокие, ноне всегда. Нередко розга, от силы взмаха, свистела в воздухе, звук от удара был силен, но это был удар не по голому телу, а по белью или даже по верхнему платью— тулупу. В таких случаях приятели провинившегося плотным кольцом окружали место экзекуции, учитель не мог видеть проделки и благополучно бывал обманут. Бывали порки и до крови. Это было отвратительное и жестокое зрелище, временами наводившее ужас. Я думал: «Если и меня присудят к тому же, не дамся!» Но это решение ни к чему бы, вероятно, не повело; приказ был бы выполнен. К счастью, такой беды со мной не случилось. Повторяю, однако: подобные расправы продолжались, кажется, не долго. Когда смотрителем училища сделался покойный гуманнейший В.П.Рождественский13, в училище повеял иной дух. И покойный добрейший, всегда справедливый, инспектор училища С.П.Модератов, наверное, тяготился этой системой. Всего лишь раза два, кажется, распорядился он наказать розгами школьников, но сделал это келейно, в собственной квартире, и наказал слабо, только для формы.Из преподавателей с глубокой благодарностью вспоминаю г. Серебровского14 — кажется, Василия Ивановича, учителя географии. Он выдавал нам записки по своему предмету, составленные живо и интересно и представлявшие прекрасное дополнение к сухому тогдашнему учебнику географии. Он же выписал в училищную или свою собственную библиотеку переведенные на русский язык превосходные книги (Гартвига, помнится): «Тропический мир», «Море и его жизнь» и другие подобные, давал нам читать их, сумел заинтересовать своим предметом, которым и сам, видимо, увлекался. Мягкий и деликатный по природе, он оставил светлую по себе память.С теплым и благодарным чувством вспоминаю В.П.Рождественского, преподававшего русский язык. Отчетливо представляю собственно те классные уроки, на которых он читал нам лучшие и вместе небольшие по объему беллетристические вещи, появлявшиеся в тогдашних журналах (кажется, в «Современнике» или «Отечественных записках»), характеризовал типы, выведенные здесь, и вызывал на оценку прочитанного. Это
были наглядные и весьма живые, увлекательные уроки русского языка в связи с русской словесностью. Преподаватель будил нашу мысль и направлял ее, и мы все были ему за это глубоко благодарны. Я лично был к нему особенно привязан за его сердечное ко мне отношение. Потому ли, что я был из хороших учеников, или по чему другому, только он стал посылать меня за книгами в какую-то из частных или в городскую публичную библиотеку; я приносил заказанные книги, ион всегда предлагал мне взять из принесенных книг любую для прочтения. Однажды выбрал я какой-то роман Диккенса или Теккерея; но книга показалась мне, кажется,
скучной, и читал ее, вместо меня, мой старший брат. Ясно помню, как однажды, после доставки книг в квартиру Василия Петровича (в нижнем этаже больничного корпуса), я был обласкан его женой, сестрой Н.А. Добролюбова: она сама налила мне чашку чаю: помню даже форму этой чашки и красивый рисунок на ней. Довольно отчетливо представляю благородную фигуру молодой смотрительши, с тонкими и мягкими чертами ее лица. В связи с почтенным именем Василия Петровича припоминается случай, который показывает, что может сделать доброе и разумное слово справедливого начальника. Был класс греческого языка; преподавал его
священник о. В. (если не изменяет память), и преподавал, мимоходом замечу, очень хорошо. Учитель спрашивает меня: «Какой задан урок?» Я, не расслышав вопроса, понял его по- своему и, отвечая на своеобразно понятый вопрос, говорю: «Не знаю». Учитель вспыхнул: «Как не знаешь?! На колени!» Я недоумеваю, за что меня наказывают, и в уверенности, что наказание незаслуженно, говорю: «Не стану» (на колени). Учитель пожаловался смотрителю. Василий Петрович, выслушав меня, увидел, что здесь— простое недоразумение, сказал, что он мне вполне верит, но прибавил, что я всё же должен исполнить требование учителя. Я и тогда понял, и сейчас вижу, что это распоряжение было дано покойным единственно для поддержания авторитета преподавателя, и беспрекословно ему подчинился; наследующем уроке греческого языка я сам стал на колени.В классе того же преподавателя греческого языка был еще такой случай. Сидел я первым на первой скамье, влево от учительского стола; против меня, по другую сторону стола, первым на парте сидел другой ученик, с которым мне во время урока вздумалось о чем-то переговорить. Поэтому, а может быть просто из школьничества, в то время, когда
преподаватель, обычно расхаживавший по середине класса, направился к классной двери, я поспешил к своему vis-à-vis, норовя пройти кратчайшим путем— между учительским стулом и столом, но второпях задел за стол. Послышался стук, учитель обернулся и накрыл меня на самом месте преступления. Тут же последовало и возмездие: учитель пребольно оттаскал меня за волосы; искусно и с некоторою системою захватывая между пальцами зараз всего по нескольку волосков, отчего боль была ощутительнее, он обошел таким манером чуть не всю голову.
Виновность свою я отлично сознавал, но форма наказания и тогда меня возмущала. Был я в ту пору, думаю, не очень маленьким мальчиком. Сужу об этом по тому, что я интересовался довольно большой греческой грамматикой (Бюрнуфа, если не изменяет память), в русском переводе, которую давал нам этот учитель. Латинскому языку обучал С.П.Модератов Как вел он преподавание, в точности не представляю; но что он должен был вести и вел дело отлично, умело и основательно, в этом уверен. Это был не только умный и дельный, но и добросовестный преподаватель15. Помню: объявил он в классе, что какой-то доктор изъявил желание приватно, у себя в квартире, заниматься по-латыни с желающими. Из моих товарищей вызвался «Вася» (Василий) Владимирский, очень способный и симпатичный мальчик16; я почему-то уклонился, и это обстоятельство, кажется, было неприятно Семену Петровичу. Вася Владимирский давал иногда в классе отчет в своих приватных сверхдолжных занятиях, произнося на память
довольно длинные латинские тексты, притом совершенно свободно, к большому удовольствию Семена Петровича. Свои классные занятия вел С. П-ч, как человек вполне уравновешенный, с большим спокойствием; но некоторые ответы иногда выводили и его из себя. Тогда он поднимался со своего места, подходил к ученику и, со словами «ах ты, пентюх», начинал краем закрытой переплетенной книги, бывшей у него в руках, толкать в верхнюю часть лба «пентюха». На классном языке это называлось— «обручи набивать», название довольное меткое, потому что движения руки С. П-ча действительно напоминали отчасти движения мастера, который набивает обручи на кадку или бочку. Обычное место С. П-ча в классе было на конце первой скамьи, на правой от входа стороне класса, рядом с учениками; сидел он на уроках всегда в большой енотовой шубе, с таким же воротником. И вот что проделывали шаловливые ребятки, сидевшие сзади: выдернут несколько волосков из инспекторского воротника (должно быть, очень старого), подуют на этот клок и пустят вверх. Мы видели это, и сдержаться от улыбок было трудно; но С. П-ч, должно быть, совсем не замечал этих шалостей (впрочем, совсем не злостных). Почтенный инспектор и учитель наш пользовался, кажется, общим уважением.В начале 60-х годов рекреации еще давались; но получение их, кажется, уже не предварялось и не сопровождалось обычной раньше и всем известной процедурой, и самое гулянье в рекреационный день уже не происходило в прежней форме. Приходишь, бывало, в какой-нибудь теплый, ясный и безоблачный весенний или летний день в училище, и вдруг неожиданно узнаешь, что «сегодня рекреация». Радость была великая. Занесем книги на квартиры и группами отправляемся или в поле вблизи города, к месту ученья солдат, или в соседние рощи— например,в рощу при селе Высокове17, где у меня был приятель, сын местного священника, или на берег Волги. Затем идут обрывки воспоминаний. К первому, должно быть, году жизни в городе, когда выдержки у меня еще не доставало, относится такой случай. Шел я с кем-то по улице (Варварке); навстречу шел какой-то небольшого роста горожанин. Меня поразил его необычайно большой нос. Свое впечатление я почему-то выразил и вслух: «Вот так нос!» — говорю, проходя мимо. На счастье, оглянулся назад и вижу, что прохожий тоже обернулся и в крайнем раздражении (может быть, его нос был больным местом у него и причиною неприятностей) сейчас же бросился за мною. Разумеется, я убежал; иначе быть бы мне поколоченным. Справедливость требует сказать, что обидеть этого человека я не мог желать: не так был я воспитан родителями. Помню непримиримую глухую вражду между гимназистами и воспитанниками Дворянского института, с одной стороны, и семинаристами вместе с учениками духовного училища— с другой. Последние называли первых «красной говядиной» или «синей говядиной» (поцвету, кажется, сукна на их воротниках или околышах фуражек), а те нас— разумеется, «кутейниками». Впрочем, открыто обменивались такими любезностями, кажется, немногие, и только по особым поводам; до драк между враждующими сторонами не доходило. Иначе слагались отношения с мещанскими подростками. Как во сне проходит предо мною картина: пришел я вечером зачем-то в «бурсу», то есть в училищное общежитие; вижу, все почти крайне возбуждены; многие спешно собираются на борьбу «стенкой против стенки» мещан, которые обидели кого-то из «наших». После говорили, что наши отомстили и долго гнали разбитых наголову врагов из улицы в улицу, на городских окраинах. Ясно помню, как летом, по пути в класс или из класса, любил я слушать мелодии на фортепиано, несшиеся из открытых окон некоторых домов на Варварке. Чрезвычайно также нравились звуки «Вечерней зари» у острога, в 9 часов вечера. В эту пору уличный шум затихал; нигде ни звука; и вдруг, среди тишины, при ясном небе, в летние сумерки, раздаются величавые, мелодические, как бы призывающие к сосредоточенности и покою, звуки военной трубы. И в позднейшие, недавние годы, уже на пороге старости, я любил прислушиваться к этой «Вечерней заре», если доводилось слышать ее под Петербургом. Не от тех ли детских лет осталось такое тяготение именно к этой мелодии? Еще несколько частностей из зимних воспоминаний. Перед поступлением в училище мне сшили теплый тулуп, покрыв его нанковой зеленой материей. Тулуп, при больших нижегородских морозах, грел отлично, но зеленый его верх мне совсем не нравился и даже, кажется, немного конфузил. Городские вкусы стали, значит, прививаться к недавнему деревенскому мальчугану…Как перед собою вижу, хотя и в дымке, фигуру сбитеньщика, который в большие перемены между уроками стоял, обыкновенно, около выходной — боковой (к консистории) двери семинарского корпуса, с большим чайником из красной меди, наполненным горячим медовым сбитнем, и с калачами. Около пояса торговца, с передней стороны, было прикреплено что-то вроде деревянного полупояса, с рядом небольших отделений, в которых стояли стаканчики. Маленький стаканчик сбитня стоил, кажется, копейку, калач из полубелой муки— полторы копейки, калач московский — две копейки. Каким вкусным казался тогда этот напиток! Пили тут же, на трескучем иногда морозе. Послал меня брат в семинарский корпус зачем-то, к одному из товарищей. Пришел я в то время, когда воспитанники ужинали. Стал ждать в коридоре или у дверей столовой. Вдруг откуда-то подошел монах: после оказалось, что это был инспектор семинарии П. На его вопрос «что я здесь делаю» или «что мне нужно» я, вероятно, ответил не совсем бестолково. Однако мне все-таки было сказано: «Дуак» (дурак). Фигуру этого монаха и теперь представляю довольно ясно. Не потому ли он побранил меня, что в эти часы быть ученикам вне квартир не дозволялось?.. Из-за красноты, довольно часто покрывавшей глазное яблоко, нередко приходилось мне ложиться в больницу при семинарии. Врачом здесь был военный доктор Флорентинский, очень сведущий человек, внимательный к больным, с открытым, смелым и вместе мягким взглядом. В нем всё мне нравилось. Бодрой, энергичной походкой входит он, бывало, в нашу палату; за ним следуют три фельдшера. То не были патентованные фельдшера, а просто семинаристы из старших классов, практически обучившиеся своему делу. Это были, если не изменяет память, гг. Владимирский и Делекторский; третьего не помню. Первый из них, большой умница, был также и юморист. Доктор, обходя палату и зорко во всё всматриваясь, вдруг грозно указывает В-му на один
из углов и спрашивает: «Это что?» Владимирский подходит к углу, наклоняется, вглядывается и, вытянувшись, с невозмутимым и серьезным видом, деловито докладывает: «Сор». Мы чуть не прыснули от смеха. Доктор, тоже, вероятно, улыбнувшийся в свои усы, повернулся на каблуках и пошел дальше. Чистота в палатах была вообще безукоризненная. Больничный габер-суп, с прекрасным наваром, казался мне великолепным. Ежедневный чай, с полагавшимся от казны белым хлебом, очень скрашивал монотонность больничного быта. Но скучно было очень. Читать, при моей болезни, не полагалось, да и резь в глазах не позволяла. Квартирные ученики училища, должно быть, обязаны были ходить к богослужению в ближайшую приходскую церковь. К переулку (кажется, Солдатскому), где мы жили, ближайшею была церковь великомученицы Варвары. Стояли мы в церкви рядами и, помнится, чинно. На квартиру временами приходил «старший», назначавшийся из учеников же, и что-то, кажется, отмечал в какой-то тетради. Большие неисправности едва ли, однако, могли водиться за моими однокашниками: народ был довольно работящий. Особенно памятны рвение и интерес, с которыми один из семинаристов списывал для себя поэму Некрасова «Мороз, красный нос», «Мцырей» Лермонтова и многое другое. Покупка изданий русских классиков была семинаристам не по средствам. Батюшка навещал нас довольно часто. Свою лошадь обычно оставлял он летом, весной и осенью на луговом берегу Волги, на постоялом дворе; переезжал через Волгу иногда на пароме, обычно же на лодке (пароходного сообщения через реку тогда не было), притом иногда
на«легкой», то есть небольшой лодке, чем всегда до крайности расстраивал матушку, когда, по возвращении, рассказывал ей об этом: Волга у Нижнего очень широка и не всегда спокойна. Решался он на такие переправы, вероятно, для того, чтобы выгадать время и успеть в тот же день вернуться в приход. С тяжелой котомкой в руках или за плечами («на горбу», как говаривал он), нагруженный матушкиным печеньем для сыновей, поднимался родитель на высокую нижегородскую гору и затем еще немалое время брел, усталый, по городу до нашей квартиры. Нечего и говорить, какую радость доставляли нам эти его приезды. По зимам, конечно, ехал он в санях на своей лошади до самой квартиры.— Перед Рождественскими праздниками, перед Масляной и Страстной он всегда приезжал за нами и забирал домой. Рождественские морозы бывали суровые. Чтобы сколько-нибудь защитить от резкого холода и леденящего ветра, усадит он меня, как младшего, около маленького возвышения деревенских саней в их передней части, спиной к лошади, и еще чем-нибудь укроет. Хорошо чувствовалось тогда: город— позади; впереди — привольная жизнь в родном доме. Закроешь иногда глаза; слышишь только резкие, визгливые звуки полозьев, шум и свист ветра, да слова родителя: «Не озяб ли?» Случалось: продрогнешь, а всё твердишь: «Нет, не озяб», потому что наперед знаешь, что батюшка заставит выйти из саней и долго-долго бежать за ними; а этого глупому мальчику не хочется. Но родителя не обманешь: он настоит на своем, и бежишь, бывало, пока не согреешься. Так же согревался дорогой и сам батюшка. Но путь наш не длинный; часа через три мы и дома. Встречает радостная, давно нас не видавшая мать... А батюшка еще долго остается на холоде, распрягает и отводит лошадь в стойло, дает ей сена, убирает сбрую.Только много позже понял я по-настоящему, сколько забот и тревог, сколько тяжелого, часто изнурительного труда вынесли родители, пока не поставили оставшихся в живых детей на ноги, как забывали они о самих себе, думая о нас. Дети доставляли и радости родителям, но к радостям примешивались горести, и последних было больше, чем первых. В несчастиях поддерживала родителей только твердая, никогда не колебавшаяся вера в Промысл Божий, которою крепок и весь русский народ.К периоду училищной жизни (1860–1866) относится и первое мое знакомство, хотя, может быть, поверхностное, с «Нижегородскими губернскими ведомостями» и«Нижегородскими епархиальными ведомостями», которые можно было видеть в родительском доме. Имена почтенных нижегородских археологов— А.С. Гацисского и Н.И.Храмцовского— были мне уже тогда известны, потому, вероятно, что доводилось встречать что-либо из напечатанного ими в этих изданиях. Тогда же старшим братом и мною было положено начало довольно близкого впоследствии знакомства с «Современником» и «Отечественными записками». Эти и другие издания за предшествовавшие годы в большом количестве имелись в библиотеке рожновского помещика, к которой управляющий имением открыл нам свободный доступ. Вспоминаю об этом с глубокою благодарностью к владельцу библиотеки и к заведывавшему ею.
30 декабря 1912 г.