СУДЬБЫ ЛЮДСКИЕ...

Natasha0709 , nadejda_Zlato, Иван Коваленко, Ella, LARISSSA, Михаил Смирнов, Glavtata
Litsukov, к сожалению, о судье Грачёва Ивана Степановича прочитать не удалось... Мой компьютер не распознал программу, с помощью которой был создан документ

Спасибо вам огромное!!!

О чём молчат ветераны…

Мама не любит вспоминать прошлое. «Мама, расскажи, пожалуйста, как ты на фронт попала», – прошу я её, но она молчит или переводит разговор. «Мамочка, пожалуйста», – тереблю я, но она только тяжело вздыхает в ответ. Однажды, перебирая письма, я наткнулась на кремовато-кирпичную от времени газетную вырезку, рассказывавшую о том, какой замечательной медсестрой она была, как тянулись к ней раненые и как она, входя в больничную палату, словно солнечный лучик, растворяющий серую мглу, озаряла всё вокруг доброй улыбкой, сочувственным словом, сострадательным взглядом.
Ни названия газеты, ни времени опубликования заметки я не знаю, как не знаю и многих подробностей военной биографии мамы. Видно, слишком много тяжёлых воспоминаний стоит за её молчанием. Нелегко, видать, и больно тревожить память. Но как же нам жить без корней? Что из наследственной памяти рода передать своим детям и внукам? Дерево, вырванное из земли, быстро умирает, и засохшие ветви, срезав, бросают в огонь. Носит бесшабашный ветер перекати-поле по диким степям и безводным пустыням, и бесплотным, легкомысленным колобком скачет это не имеющее корней растение по прихоти стихий. Неужто и нас так будет носить по жизни, коль не помним мы и не знаем биографий отцов и матерей, не говоря о предках из седьмого колена? Затерянные в веках, пройдём мы по земле бледной тенью, не успев понять, кто мы и зачем на свет явились, коль не восстановим по крупицам историю своего рода; и не исправим то, что можно исправить; и не восстановим то, что можно восстановить; и не воздадим чести тем, кому можно воздать; и не оправдаем тех, кого нужно оправдать; и не вымолим тех, кого до́лжно вымолить; и не оплачем тех, кого необходимо оплакать… «Мама, милая мама, расскажи, пожалуйста, расскажи!» Молчит мама: «Помнить не помню, а врать не хочу».
Жадно ловлю по крохам скудно просачивающиеся воспоминания мамы и рассказы её младшей сестры Зинаиды и расцвечиваю их своей фантазией.
На фронт мама ушла 15-летней девочкой вместе со старшей сестрой – Татьяной, и путь их начался от Прохоровки, до которой от села Больше-Боброво, где они жили, было рукой подать. Таня работала в эвакогоспитале, а мама – палатной медсестрой. Одна вывозит раненых, другая – их принимает, всё время на передовой.
Дежурить в госпитале приходилось сутками: раненых подвозили машинами – только успевай перевязывать.
«Лишь заснёшь – будит сменщица. "Ниночка, дай мне немного поспать: я так устала!" – прошу я её.
– Да ведь и я устала, девочка, – отвечает она.
Но самое ужасное – смотреть на страдания раненых: больно и тяжело было видеть, как они плакали, стонали, метались от боли: кто без рук, кто без глаз… А иные лежат, как дети: беспомощные, тихие, доверчивые. "Помоги, сестра! Век благодарить буду". Да, многое выпало на долю бедных солдатиков…»
На долю сестёр выпало не меньше испытаний. Татьяна, застудив на фронте лёгкие, умерла вскоре после Победы. Мама вспоминала: бомбы летят, а медсёстры только после бани, мокрые все, лежат в окопах, полных воды. Час бомбят, два бомбят, три бомбят… Встали девушки после бомбёжки, а шинели в лёд превратились.
Бессонница и непомерная эмоциональная нагрузка дали себя знать. Однажды пошатывающаяся от усталости мама, подняв к небу тоненькие ручки, взмолилась: «Господи, дай мне хоть денёк отдохнуть – я так устала!». Начинался брюшной тиф… Выживали после него не все, но мама родилась в шапочке: лёгкий, весёлый характер, молодой организм и любовь к жизни победили смертельный недуг. После отдыха, продлившегося не один день, она отправилась на поиски своего медсанбата. Пешком, на грузовиках, на попутках… И нашла, и догнала. В Варшаву и Берлин она уже входила вместе со своими фронтовыми друзьями.
На вопрос, страшно ли было на фронте, мама отвечает:
– Конечно, страшно. У нас были «катюши», а у немцев – «ванюши». Они так жутко завывали! Бывало, начнут стрелять, а я сестру спрашиваю: «Таня, фронт, наверное, близко?». Она успокаивает: «Не бойся, малышка, далеко».
Фронту предшествовали не менее трагические картины голода и оккупации…
«Ох, как мы боялись, когда немцы на мотоциклах в село въезжали! Соседский мальчик Ваня Савенков, – высокий такой, коренастый, лет 14 – 15 ему было, – увидев фашистов, побежал. Немцы решили, что он партизан, и давай стрелять ему вслед. А учительница немецкого, Елизавета Ивановна, увещевать их принялась на их языке: "Разве вы не видите, что он совсем ребёнок? Какой же он партизан?". Вскоре Ваня на фронт ушёл, а старший его брат, Илья, в полицаи подался. Такие вот братья…
Очень уж фашисты партизан боялись, одного слова этого. А мы с партизанами дружили. У нас они до прихода немцев квартировали, по хозяйству помогали. А после того, как они в лес ушли,Татьяна им сведения стала добывать: сколько немцев в селе стоит, какое у них вооружение, и ночью в лес относить; иногда связные сами приходили…
Немецкий штаб у нас в доме стоял, а нас в погреб выгнали. Как-то Дуся, мама Вани и Ильи, приходит к немцам и говорит: "Таня – коммунистка!". К счастью, в избе только один переводчик был, тоже из немцев, и никого из офицеров, кроме него, в тот момент поблизости не оказалось. Подходит он к ней и как влепит пощёчину! "Что ж вы своих выдаёте? Мы не звери всех без разбору убивать! У нас свои дети есть, мы тоже люди". –"У меня же сын полицай!" – воскликнула Дуся. "А ты предательница!" – ответил он».
– Ну что, выбили тебе зубы? – спросила её бабушка на следующий день.
– Один только, – жалобно отвечала та.
– А надо было все, – сожалеюще сказала бабушка. – Как же ты можешь? Мы всю жизнь по соседству жили… Эх ты…»
Попадись тогда кто другой из немцев – не жить бы Татьяне. Переводчику обязана жизнью и младшая сестра Зина. Ошпарила она как-то руку кипятком. Бабушка чем-то ожог смазала, тряпкой завязала (о бинтах и лекарствах при такой нищете и речи не могло быть), а рука всё хуже и хуже. Увидел переводчик обмотанную тряпкой кисть и потянул девочку в свою комнату: «Шнель, шнель!». Бабушка в страхе на колени бросилась: «Сыночек, не убивай!». Глянув на неё с недоумением, немец выразительно покрутил пальцем у виска и жестом приказал разбинтовать руку. Увидев гноящуюся от волдырей и ожогов кисть, он смазал поражённые места какой-то мазью, забинтовал настоящим бинтом. Стоит бабушка на коленях, и слёзы у неё по щекам струятся. «Что ж вы допустили такое? – возмущённо спросил он. – Ещё день-другой – и пришлось бы ампутировать руку. Почему вы нас за людей не считаете?». Подняв бабушку с колен, он, уже мягче, явно противореча себе, сказал: «Приводите девочку ко мне, когда никого в штабе не будет, – я буду перевязки делать». Рука была спасена.
Но этот переводчик, скорее, исключение. Сварила однажды бабушка пшённую кашу на подсолнечном масле и всем понемногу в миски накладывает. Фриц, проходивший мимо, наклонился понюхать еду. Ваня, единственный мальчик в семье, возьми и сунь горячую кашу немцу в нос: «На, нюхай!». Тот сначала опешил, а потом за пистолет схватился. Бабушка – опять на колени: «Не убивай, голубчик!» – и хлоп Ваню по затылку. Лишь её искренний испуг, только её мольбы смягчили штабного офицера и отвели беду.

Соседка Надя Гринёва раненого партизана в погребе прятала под бочкой. Он без ступенек был, в виде глубокой ямы. Когда надо, они лестницу приставляли и спускались за продуктами. Впрочем, и продуктов-то не было. Заглянули немцы в темноту ямы да и пошли дальше. Найди они партизана – никому б не сдобровать.
Жители Больше-Боброва партизанам по ночам хлеб пекли, одежду стирали и через связных в лес передавали. Карательный немецкий отряд, узнав об этом, нагрянул внезапно, в четыре ночи. Связные (незнакомая девушка и паренёк из Сибири Вася Соснин), увидев приближающихся карателей, спрятали хлеб в кустах, наспех запрягли коней и пустились в лес. Немцы бросились в погоню. Одни на телеге – другие на мотоциклах… Силы явно неравные.
Пока каратели преследовали связных, стоявшие в селе немцы выгнала жителей маминой улицы на середину села и пригрозили, что расстреляют каждого пятого, если партизаны скроются. Стоят заложники и молятся, кто про себя, кто вслух… Трудно сказать, что прочувствовали и пережили они, увидев, как везут пойманных связных. «Сыночек!» – вскрикнула бабушка, глянув на перевязанное, с запёкшейся кровью плечо Васи. «Молчи, молчи, – испуганно зажала ей рот стоявшая рядом женщина. – Подумают, что он родной твой сын, – и тебя расстреляют, и нас поубивают! Кричи – не кричи, их теперь живыми не отпустят».
«А соседское село - большое село было! – фашисты дотла выжгли: за то, что партизаны одного немца убили, согнали жителей не то в школу, не то в конюшню (не помню уж) и подожгли здание. Всех сожгли заживо». Чудом в живых остались только дед и внук, удившие в камышах рыбу и не знавшие о том, что происходит. «Возвращаются они и видят: горят люди. Крик стоит, стоны… Внук рванулся вперёд, а дед прижал его к себе: «Не смей! Никого уже не спасёшь, только сам напрасно погибнешь».
Сейчас на месте села стоит лишь памятник, и некому поведать о том, что было.
Мама, милая, родная мама, расскажи мне правду о войне!

Отец

После уроков Володя, уложив тетрадки и учебники в холщовую сумку, заторопился домой.
Сегодня суббота и отец, может быть, расскажет продолжение очередной истории о войне, если у него будет настроение.
Выбежав из школы, Володя быстрым шагом направился в конец поселка, где стоял их барак.
Ребята, обгоняя его, закричали:
– Вовка! Пошли с нами в карьер. С гор кататься.
– Не могу я. Домой тороплюсь. Скоро папка придет. Нужно уроки до него сделать. Я с вами завтра покатаюсь.
И пошел по узкой тропинке вдоль дороги, на ходу растирая зябнущие уши.
Отец по любому морозу ходил без рукавиц и шапки. Володя любил подражать отцу. Его неторопливой, тяжелой походке. То как он по любому морозу ходил без рукавиц и шапки. Володя во всем хотел походить на отца, перенимая все его привычки. Ох, и попадало ему от матери, если замечала на улице в расстегнутом пальто и без шапки.
Сегодня он торопился. Суббота – это их с отцом день.
Вечером мать уложит младших братишек и сестренку спать, а они вдвоем останутся сидеть на низкой скамеечке у раскаленной печки.
В комнате темновато от сумерек, отблески огня будут освещать лица, играть на стенках небольшой кухоньки. Отец, задумчиво глядя в огонь, начнет рассказывать окончание истории, как он раненый выходил из окружения. Володя, притулясь к его крепкому надежному плечу, внимательно станет слушать, ловя каждое слово и представлять себя на месте отца. Это у них было заведено давно. С тех пор, как отец вернулся с войны. Правда, первое время Володя не мог упросить отца что-нибудь рассказать. Отец не любил вспоминать о войне. Хмурил густые брови, отмахивался и отправлял Володьку учить уроки, а Володя не понимал, почему отец молчит. У других как выпьют, так начинают сразу хвалиться, стучать кулаком в грудь, рассказывать о разных своих героических подвигах. Отец же молча уйдет в комнату, присядет у открытой печки и курит одну за другой свои самокрутки да папиросы. Или ляжет на кровать, отвернется к стене и тоже молчит, вздыхает… Мать в такие минуты никого из ребят к нему не подпускала, говоря, что отцу сейчас трудно.
Задумавшись, Володя не заметил, как дошел до барака. С трудом, распахнув промерзшую дверь, он оказался в длинном коридоре. Редкие, тусклые лампочки освещали с обеих сторон закрытые двери и висящие на вбитых гвоздях корыта, детские ванночки и старые вещи. За одними тишина. Из другой комнаты доносилась музыка патефона. Из третьей слышалась брань подвыпившего соседа. Володя шагал в конец барака, где была их квартира. Повсюду были запахи. Кто-то варил щи из квашеной капусты. Кто готовил пирожки с калиной. Ее запах забивал все остальные. А у кого-то пахло жареной картошкой на настоящем сале. У него заурчало в животе. Хотелось есть. Распахнув дверь, Володя почувствовал едва уловимый запах чего-то вкусного, так может пахнуть только копченая селедка, которую отец очень любил.
У порога Володя сбросил с ног старенькие подшитые отцом валенки. Забросил шапчонку на полку. Мать качала на руках маленького пищащего Славика. Приложив палец к губам, она, кивая, показала на стол у окна. На нем под холстинкой дожидался обед. Володя, растирая, красные от мороза руки поспешил к столу. Откинув полотенце, он увидел черный хлеб, картошку в мундире, несколько луковиц и блюдечко с янтарным подсолнечным маслом.
– Мам, а куда же ты селедку-то положила?
– Тише, Володенька, тише. Славик приболел. Пока картошечку так поешь, помакай в маслице. А отец придет, достанем и селедочку. Вот уж он обрадуется! Нам сегодня из города гостинец, селедку копченую привезли. Ты поешь, и садись за уроки. Батя с работы придет, устроим маленький праздник. Ладно, сынок?
– Ладно. Чего уж там. Конечно, папку подождем. Как без него ужинать-то? Нельзя.
Он почистил пару картошек, отхватил ножом краюху хлеба. Круто ее посолил и начал есть, стараясь жевать долго, чтобы было вкуснее. Закончив, потом ладошкой сгреб со стола крошки и кинул в рот. Отец всегда делал так. И обратно накрыл холстиной кастрюлю и хлеб. Все, обед закончен.
На край стола он выложил книги и тетрадки. Достал ручку, чернильницу-непроливайку. Пора приниматься за уроки. Несколько раз прочитал про себя басню.
Повторил тихо шепотом, рассказал матери с выражением. Мама кивала, улыбаясь. Старательно выводя буквы, выполнил упражнения по письму и взялся за примеры. Пришлось труднее. Над задачками Володька сидел долго. По нескольку раз пересчитывая каждый пример, пытаясь сообразить.… Но все-таки и с ними справился. Не зря отец научил, как нужно пользоваться таблицей умножения на пальцах. Этот способ его не раз выручал. Выучив уроки, Володя сложил книжки и тетрадки в сумку, повесил на вешалку, чтобы сумку не достала малышня.
На улице похолодало.
Стекла внизу покрылись морозными узорами. Словно вырос еловый сказочный лес с белыми, узорчатыми, кружевными елочными ветвями, нарисованными на стекле. Он дотронулся до них губами. Ух, как холодом обожгло! Он подышал на стекло, образовалось круглое окошко наружу. Через него было видно, как по протоптанной в снегу дорожке торопятся редкие прохожие, закрывая варежками нос и щеки. Ветви деревьев и кустов, растущих рядом с бараком, покрылись пушистым инеем. Летняя печка, стоящая в палисаднике, обзавелась толстым снежным одеялом. Везде снег.
В сараюшку нужно сбегать. Угля на вечер принести. Отец любит, если в комнате тепло, печка раскалена. Ему нравилось, когда все улягутся спать, присесть у растопленной печки и глядеть на живой огонь. Володя заметил, что в такие минуты у отца на лице исчезали морщинки, уходила из глаз задумчивая печаль. Он сидел, подолгу глядя, как на кусках угля играют язычки пламени, перебегая с места на место. Володя присядет рядом, прижмется к теплому боку отца, и сидит, не шевелясь, словно боясь спугнуть отцовские воспоминания. Бывало, что, сидя с ним вдвоем, они говорили о домашних делах, о новых покупках, школе. Володя в такие минуты чувствовал себя взрослым человеком, раз с ним советуется отец. Он с гордостью посматривал в угол, где стояла кровать малышни. Вот, мол, как мы о вас с отцом заботимся!
Задумавшись, не заметил, как подошла мать:
– Сынок, сбегай в магазин за хлебом и папиросами для отца. Там, наверное, уже наша очередь подошла. Встанешь за дядей Колей. Он для себя и для нас очередь занимал. Славик заболел и я не смогу сходить. А Юра с улицы прибежит, я его за уроки посажу, а потом проверю, как он выучил. Хорошо?
– Ладно, мам. Я быстро слетаю. Потом приду, нужно воды и угля натаскать. На улице морозит, ночью совсем холодно будет. Нужно печку сильно протопить, а то за ночь все тепло уйдет наружу.
– Ах ты, маленький мой хозяин! Ну, весь в отца. И лицом, и характером. Молодец, сынок.
Володя гордый, что его назвали хозяином, быстро одевался. Пальтишко нагрелось, стало теплым. Надвинул валенки. Нужно было их поставить поближе к печке. Взял шапку, авоську. Открыв дверь на улицу, охнул от мороза. Холодный воздух перехватывал дыхание. Не глядя по сторонам, он торопливо побежал по скрипучему снегу, закрывая ладошками уши.
У магазина услышал глухое роптание толпы. По обрывкам разговоров понял, что хлеба на всех не хватит. Изворачиваясь, он змейкой скользнул внутрь. Приметив соседа, протиснулся к нему, радуясь, что успел. Еще два-три человека, и все, остался бы без хлеба. Продавщица тетя Аня, увидев Володю, хриплым голосом крикнула:
– Малец! А что мамка сама не пришла? В такой мороз тебя прислала?
– Она со Славкой дома осталась. Заболел, сильно температурит. Сказала, чтобы я за хлебом сходил. Вот я и пришел.
– Ну и зря. Тебя затискают. Хлеба привезли мало, а народу много.
И крикнула, что хлеб кончается. Поднялся крик. Люди, простоявшие снаружи полдня на морозе, ломанулись в магазин, тесня друг друга. И с такой силой прижали Володю к прилавку, что он закричал. Ребра заболели. Дышать стало трудно. Он дергался во все стороны, стараясь освободиться, вдохнуть, но становилось только хуже. Толпа сильнее и сильнее прижимала его к краю прилавка. Теряя сознание, Володя, словно сквозь вату услышал крик тети Ани. Чья-то рука его дернула вверх на прилавок. Над ним, махая гирей, стоит продавщица и кричит в толпу:
– Разойдись! Мать вашу! Расступись, собаки! Мальца чуть не задавили. Кто сейчас дернется, сразу гирей прикончу. Бугаи чертовы. Пацана не пожалели.
Наклонившись к Володе, она спросила:
– Ну что? Очухался? Давай твою авоську, я ваш паек складу.
– Теть Ань, а как я отсюда теперь выберусь?
– По головам полезешь. Ничего, ничего! Выдержат. Смогли придавить, теперь пусть терпят. Ничего с их дубовыми головами не случится. Держи-ка свою авоську покрепче. Бабы разойдитесь, у Малаховых четверо мал-мала-меньше.
Да как толкнет Володю сверху на толпу! Люди его словно мешок, передавая с рук на руки через головы, вынесли на улицу. Володя оказался в сугробе, крепко прижимая к себе авоську с хлебом. Стараясь не стонать от боли, медленно пошагал домой.
В этот момент он представлял себя на месте отца. Тогда отец целый день, раненый в плечо, один выходил из окружения. Падал. Поднимался. Из последних сил шел к своим. Вот уж ему было больно! Намного больнее, чем мне сейчас. Он шел и думал об отце, не замечая, что ручонки, торчащие из коротковатых рукавов, замерзают. Дрожь пробегала по телу. То ли оттого, что случилось в магазине, то ли от холода, который, кажется, становился все сильнее и злее.
Не говоря матери что случилось, стараясь не показывать боль, он пошел за водой к колонке, вокруг которой образовалась большая наледь. Оскальзываясь и падая, Володя с трудом ухватился за рычаг. Отдышался. Налил в ведро воды и осторожно присев на корточки, съехал с пригорка.
Затем пошел в сараюшку за углем. Здесь было отцовское и Володино царство. В нем они пилили, строгали, мастерили для дома и соседей всякую мелочевку. Вешалки для одежды, скамеечки, а то и табуретки, если кто попросит. Даже для малышни кровать соорудили. Загляденье. Крепкая, из горбылей. Володя работал с отцом на равных! Отец его приучал к работе. Объяснял, показывал, работая вместе с ним. Стружки пахнут замечательно, вкусно. Володя с усердием старался все перенять, запомнить.
Поглядел на заготовки лыж, зажатые в струбцинах. Погладил их рукой. Еще недельку так полежат, а потом начнем их дальше делать. Отец всегда говорит, что ни к чему деньги тратить, если что можно сделать своими руками. Хорошо здесь. Деревом пахнет, смолой. Едва уловимый запах скипидара в воздухе. Уходить не хочется. Еще раз по-хозяйски огляделся, и, набрав в закутке в ведро брикеты угля, пошел домой. Скоро должен придти отец.
– Мам, мам! Давай папке сюрприз устроим? Он домой придет, сядет ужинать, ты ему огурцы и картошку поставь и все. А потом селедку положим, когда он уже кушать начнет. Ох, как он ей обрадуется!
– Тогда беги в сарай. Набери из бочки огурчиков и капусты. Соседка немного маслица постного дала, капусточку заправим. Устроим нашему отцу праздник. А ты сиди, уроки повторяй. Пробегал по морозу. Еще не хватало, чтобы заболел, как Слава.
Вовка отправился в сарай. С трудом открыл примерзшую крышку люка и спустился по лесенке в холодную темноту. Наощупь набрал в кастрюльку капусты, огурцов. Вылез наружу. Взял огурчик для себя, не утерпел. Ух, как он был хорош! Холодный, хрустящий, вкусный, аж зубы ломит. Крепкий. С привкусом укропа, смородиновых листьев, кореньев. Огурцы хранились в бочке, сделанной отцом. Соседки завидовали матери, говоря, что им бы такого мужа. Нет уж! Он один у нас такой.
– Мам, можно я возьму папину книжку поглядеть?
– Володенька, осторожней с ней будь. Не порви. Ты же знаешь, как отец ее бережет.
Володя об этом знал. Эту книгу, как делать всякую пищу, отец привез с войны. И очень берег ее. Книжка была большая, толстая. Старая книга, некоторые слова с твердым знаком на конце. Но главное – картинки. Сколько всякой красивой еды там было нарисовано! Володя сел за стол около окна. Раскрыл, и осторожно начал перелистывать, подолгу останавливаясь на страницах с рисунками. Хмуря брови, как отец, он шевелил губами, стараясь правильно прочесть и понять незнакомые слова. Он решил, что скоро научится готовить красиво и много, когда будут в магазине разные продукты. Вот отец обрадуется! И братишки, и мама, и все-все. Иногда, под настроение, отец детей баловал.
Съездит в город, привезет с рынка кусочек мяса и начинает колдовать у плиты. В такие моменты он не подпускал к себе никого, даже мать. Сам моет, режет, отбивает, жарит, парит. Из выдвижного ящичка, в стареньком буфете, достанет какие-то порошки, травки, корешки. Мурлыкая под нос, перемешивает, пробует, чмокая губами. По комнате разносятся ароматы, язык проглотишь. Наконец приглашает за стол. Расставит тарелки, ложки разложит. Медленно несет большое, закрытое крышкой блюдо, торжественно ставит на середину стола. Откроет. Ребятишки, притихнув, ждут. Отец не торопясь, разложит еду по тарелкам. А сам сядет у печки, жмурясь и улыбаясь, наблюдает, как ребятишки жуют, счастливо поглядывая на него. В такой день отец редко садился за стол. Все делалось для ребятишек и мамы. Для отца было большой радостью видеть, как они все съедали, а потом старательно возили корками хлеба по тарелкам, собирая вкусную подливку. Отец немного печалился, потому что, поев, дети не вылезали из-за стола, а долго и молча, изредка облизываясь, смотрели на него. Отец кивал, вздыхал и разводил руками. Хорошая еда почему-то очень быстро кончается. Потом сгребет всех в охапку, повалит на кровать и начинает рассказывать свои нескончаемые сказки да истории. Редко ему удавалось устраивать такие праздники. Работал он много, а с продуктами в семье было туговато. И все же, хоть чем-нибудь, но отец всегда старался нас побаловать. Принесет пять яиц. И напечет их в печке, в золе. Коричневые, вкусные…
Володя мельком взглянул на окно.
Темнеет.
Нужно печку посильнее растопить. Нагреть воды, чтобы отец помылся после работы.
В печку, вниз, подложил щепок и бересты, а сверху небольшие кусочки угля. Огонек весело побежал по щепкам, береста скручивалась. Совком с длинной ручкой набросал на нее уголь, огонь с каждой секундой набирал силу. Вскоре в печке загудело, вокруг распространяя жар и горьковатый запах угля. Володька подбросил брикетов, поставил на плиту ведро с водой.
Мать собирала на стол. Вареная в мундирах картошка, три пупыристых огурца, на боку одного прилипла веточка укропа. Капуста с маслом, и две очищенных луковицы. Черный хлеб крупными ломтями. В солонке - соль, крупная, серая, хорошая. Отдельно на газете – копченая, словно позолоченная, селедка. Две длинных, темных молоки пластами лежали отдельно – это только для отца. Отец любит селедку. Сколько мать его не просит похлебать хоть немного супа, так нет. Дай картошку! И все тут.
В коридоре послышались шаги, шум, топот. С грохотом на своей тележке с подшипниками проехал дядя Семен, инвалид. Соседи по бараку возвращаются с работы, а дядя Семен из пивнушки. Хлопали двери. Гомон, ребятишки бегали по коридору. Барак оживал. Со звоном упал с гвоздя таз. Это безногий дядя Семен сшиб его. Такая у него привычка.
Володя прислушивался к шагам. Отца он сразу узнавал по его походке. Вот раздались неторопливые тяжелые шаги. Так мог ходить только его отец. Подождал, когда шаги приблизились, распахнул дверь. Вошел отец, держа на руках закутанных по самые глаза малышей Галинку и Шурку:
– Пополнение принимаете? – раздался веселый голос отца.
– Так точно! Принимаем!
Володя вытянулся в струнку, стараясь говорить солидно, басом.
– Докладывай, заместитель. Что произошло в мое отсутствие? – продолжал шутить отец. – Все ли в порядке? Не было ли каких происшествий? Вольно!
– Все на месте. Потерь нет. Уголь и воду натаскал. Уроки с Юркой выучили. Паек получил. Только Славик у нас заболел. Температурит. А так больше никаких происшествий не произошло.
– Мать! Слышишь? А почему, Володь, не расскажешь, как тебя в магазине чуть не задавили? Выдержал атаку?
– Мелочи, товарищ командир. Все заживет как на собаке. Все трудности преодолены.
– Геро-о-ой, – улыбаясь, сказал отец. – Представим к награде.
Он вынул из кармана конфету в красном фантике:
– Вот тебе.
– Володенька, сынок, а что там произошло? Почему мне не сказал? А я тебя еще после этого в погреб, да за водой… Где болит?
– Нормально все, мам. Чуть-чуть прижали, делов-то. Я прорвался!
– Мать, мне сейчас продавщица рассказала вот что. Если бы не она, то нашего Володьку бабы там могли задавить, как котенка. Анка схватила гирю, бросилась на них, защитила пацана. Выручила. Отчаянная баба. Не побоялась. Не зря на фронте в разведке была. Молодец она! А ты, Вовка, в другой раз будь осторожней. Понятно? Не лезь на рожон, соблюдай тактику и стратегию.
– Есть соблюдать тактику и стратегию! Пап, давай я ребят раздену, а ты пока помойся. Вон вода на плите, ведро. Сейчас я тебе полью.
Скрестив руки на груди, мама с улыбкой глядела на них. Володя развязал путаные узлы, размотал шали, стянул с ребят пальтишки и отправил их в дальний угол на лавку, чтобы не мешались.
Отец, раздевшись по пояс, стоял, наклонившись над тазом. Володя подождал, пока он отмоет от мазута руки, сменил воду и принялся осторожно тереть мочалкой его спину, покрытую кривыми шрамами. Темно-бурые рубцы шли от самой шеи, изгибались и заканчивались на середине спины. Володя не представлял себе, как с такими ранами, без воды и еды, папка весь день по жаре брел по бездорожью. Лишь бы добраться к нашим, а вокруг стрельба, взрывы. Танки подбитые горят. Дым валит из них черный. Шальные пули свистели вокруг. А он шел, не обращая внимания, что творится вокруг. Вот он у нас какой, отец! Володя смыл пену теплой водой, подал отцу полотенце. Тот растерся, накинул на плечи рубашку, медленно прошел в комнату. Сел во главе стола:
– Ну, главнокомандующий? Чем войско кормить будешь? Чувствую, пахнет вкусно.
Мать откинула холстинку со стола, но при этом оставила копченую селедку прикрытой.
– Э, Аннушка! А что ты там от меня такое прячешь? Давай-ка, выкладывай на стол. Показывай, не скрывай.
Увидев селедку, отец зажмурился от предвкушения:
– Вот уважила, так уважила. Где же ты ее достала? Из города привезли? Кто? Ух, ты хозяюшка моя. – Сказал он и приобнял мать. – Молодец, порадовала! Да еще с молоками… Ты у нас просто героиня – добытчица.
– Ты ешь, Ваня, а ребят я после накормлю, что останется. Пусть пока поиграют. Наиграются вдоволь, набегаются. Проголодаются, и я их покормлю. Сейчас ты ребят не заставишь сесть за стол.
– Не заставишь, говоришь? Гляди, Аннушка, как их нужно заманивать кушать. Даже звать не придется. Сами мигом прибегут. Ставь табуретки к столу.
Он начал приготовления.
Аккуратно очистил картошку. Ладонями раздавил головку лука и в комнате сразу образовался резкий, вкусный запах. Селедку порезал крупными кусками. Взяв один, начал есть, аппетитно причмокивая и обсасывая каждую косточку, рассматривая ее. При этом хрустел огурцом, луком. Откусывал от ломтя хлеба куски. Заедая все капустой, отец охал от удовольствия.
– А молоки – это для наших деток!
Малыши не выдержали. Увидев, с каким аппетитом ест отец, они быстро забрались на табуретки, стоящие у стола и стали уминать все подряд, что под руку попадалось. Молоки исчезли моментально. Володя терпел, терпел, и тоже не выдержал. В животе урчало от запахов, и он вместе с ребятами принялся за еду.
– Ну что, Аннушка? Видишь теперь, как надо их заманивать? А ты говоришь, что не хотят. Им на стол сейчас положи булку хлеба с солью, так они и ее вмиг сметут. Глазом не успеешь моргнуть. Здесь главное не что ешь, а как ешь. Понятно?
Наконец отвалились от стола, оставив после себя пустые тарелки и горки мусора. Ребятишки побежали играть в свой угол.
Володя сказал матери, что все уберет сам. Мать пошла нянчиться со Славиком, а отец сел на скамеечку около печки, закурив папиросу.
Шумы жизни в бараке стали затихать.
Соседи загоняли расшалившихся ребят по комнатам.
Пора было готовиться ко сну. Мать занималась с ребятами, укладывая их в кровать.
Сегодня отец обещал рассказать продолжение истории про войну. Пока он ушел к малышне с очередной сказкой, Володя выключил свет, сел на отцовское место у печки. В ту же позу, в какой обычно сидел отец: облокотясь на одно колено и задумчиво глядеть на огонь. Он с нетерпением ждал, когда отец доскажет сказку малышам. Потом поднялся, сел на лавку у окна и стал смотреть в окно, там была темнота. Два фонаря освещали тусклым светом пустынную улицу. Отец прошел на свое место у печки. Володька повернулся к нему. Ожидая, позовет его отец или нет. Отец молча, не глядя на Володю, прикурил папиросу и по кухоньке поплыл резкий
запах табака. Курил и, как обычно, глядел на огонь, задумавшись о чем-то своем. Бросил недокуренную папиросу в печку, повернулся к Володе. Тот не шевелясь, сидел на лавке. Отец, внимательно поглядел на него и тихо, жестом руки позвал к себе. Володя понял этот жест. Сердечко его затрепетало, и он медленно пошел к отцу.
– Садись, – сказал папа. – Ну, так вот.… Когда мы…
– Наши доблестные шахтеры… – говорила черная тарелка.
– Аннушка, мать! – сказал отец: – Выключи радио.

Зима пятьдесят второго…


– Володя, не забудь покормить ребят, – сказала мама, укуталась в старую шаль, надела пальто, подшитые валенки, и взглянула на старшего сына. – Накажи Юре, чтобы не обижал Галинку. Обед вам приготовила.
– Ладно, – зевая, сказал Володя, худенький, светловолосый мальчуган. – Мам, опять соленая треска с картошкой, да? Селедку бы купить, и конфеток…
– Сегодня обещали зарплату выдать, – сказала мама и посмотрела на окна, покрытые толстым слоем инея и морозную бахрому, висевшую по углам, приоткрыла заслонку и бросила в печь несколько кусков угля. – Если получу, папа в город поедет и привезет. Одевайся теплее, на улице сильная стужа. Ну, я побежала, – и, взяв сумку, вышла из комнаты.
В коридоре барака было холодно. Анна Ивановна направилась к выходу, замечая при тусклом свете искрившуюся на стенах изморозь. С трудом приоткрыв дверь, охнула от клуба морозного воздуха, ворвавшегося в коридор, и быстро вышла на улицу, прикрываясь шалью.
Медленно ступая по тропке среди высоких сугробов, она выбралась на дорогу. Направилась вдоль высокого забора с колючей проволокой поверху, за которыми находились сторожевые вышки, где виднелись пулеметы, доносился нескончаемый лай собак, выкрики команд и голоса заключенных, стоявших на утренней поверке.
За четыре года, как они приехали сюда после войны, Анна Ивановна так и не смогла привыкнуть к лагерям, которых было не менее десятка рядом с их поселком, где отбывали срок уголовники и заключенные по пятьдесят восьмой статье. К этим бесконечным окрикам, к колоннам заключенных, что водили каждый день на работу под усиленной охраной в сопровождении здоровых злых собак. Казалось, словно река из человеческих тел текла по дороге, которой не было конца и края. Главное, чтобы не попасть, когда их ведут навстречу. Тогда охрана приказывала освободить дорогу, заставляя спрыгивать в кювет в любое время года, не обращая внимания на лужи, грязь да сугробы.
При тусклом свете фонарей, Анна Ивановна, вздрагивая от холодного ветра, смотрела на лагеря, растянувшиеся на многие километры вдоль дороги, занесенной снегом и разделенные голой местностью, где вырубили не только деревья, но и чахлые кусты. Иногда, вдали, мелькали фигуры поселковских жителей, шагающих на работу. Одни торопились в промышленную зону, что была неподалеку от города, другие направлялись в лагеря. Туда же шла и она, работая в бухгалтерии большого лагеря, где отбывали срок около пяти тысяч человек, осужденных по пятьдесят восьмой статье.
Наконец-то, Анна Ивановна добралась до проходной, где ее ждала сотрудница, разговаривая с охранником.
– Ну, все, можешь нас вести, – сказала она. – Оружие с собой? – и, засмеявшись, распахнула дверь.
– С собой, – буркнул охранник, похлопав по кобуре. – Хватит? Если мало, вон, на вышках стоят, вмиг сено накосят, – и гулко расхохотался, – шевелись, бабоньки. Устал каждую провожать. Скоро ваши мужики морду набьют, подумают, что ухлестываю.
– Помолчи, ухажер, – сказала Анна Ивановна, покосившись на высокого, краснощекого охранника. – Только ума хватает, что девок зажимать да на заключенных орать.
– Нишкни, Иванна, – огрызнулся он. – Радуйся, что на сносях, а то бы не пожалел. За такие слова вмиг статью схлопочешь.
– Ну-ну, – буркнула Анна Ивановна и, ускорив шаг, быстро добралась до двухэтажного здания, стоявшего неподалеку от проходной.
Скинув пальто, она села за стол, и стала дышать на покрасневшие озябшие пальцы. Затем достала документы, счеты и начала работать, щелкала костяшками и записывала в ведомости, не обращая внимания на сотрудников отдела.
– Здравствуйте, – послышался тихий, вежливый голос и в кабинет зашел заключенный, снял шапку и направился к столу, где он работал.
Многие промолчали, не отвечая на приветствие. Другие кивнули головами, не привлекая внимание. Некоторые что-то пробурчали в ответ, и лишь два – три человека отозвались, взглянув на худого, в очках, заключенного.
– А-а-а, здравствуйте, Сергей Васильевич, – сказала Анна Ивановна. – Заработалась, годовой отчет заканчиваю. Тороплюсь…
– Может, помочь? – поправляя очки, сказал он.
– Нет, спасибо, – Анна Ивановна, едва заметно улыбнулась, – справлюсь. У вас и так много работы.
– Обращайтесь, если что-то не поймете, – сказал Сергей Васильевич, разбирая папки с документами.
– Хорошо, – кивнула она, записывая цифры.
Ближе к обеденному перерыву, открылась дверь и заглянула уборщица:
– Анна Ивановна, – сказала она, – вас Николай Ефремович вызывает.
Аккуратно сложив документы, Анна Ивановна вышла и, вздрагивая от холода, направилась в конец коридора, где был кабинет главного бухгалтера.
– Вызывали? – спросила она пожилого мужчину в военной форме.
– Проходи, Аннушка, проходи, – сказал он и кивнул на ее живот. – Когда ножки будем обмывать?
– Немного осталось, – улыбнулась Анна Ивановна. – Ваня ждет, ребятишки спрашивают, а теперь и вы пристаете.
– Мужик родится, – сказал Николай Ефремович, – можешь мне верить. Я никогда не ошибаюсь. Молодец, Иван!
– Опять мальчишка, – засмеялась она. – Двое носятся сорванцов и снова пацан. Дочку хочу, дочку.
– Мальчишка будет, – повторил Николай Ефремович. – Если угадаю, готовься, всем поселком будем обмывать.
– Николай Ефремович, вы позвали меня, – сказала Анна Ивановна, – чтобы в гости напроситься?
– Нет, Аннушка, – нахмурившись, сказал он. – Зоя, наша кассир, заболела. Ты подменяла ее, знаешь, как и где получают зарплату для колонии. Вот документы, садись в машину, и езжайте в центральную кассу. Получишь деньги, а после обеда начнешь раздавать. Договорились?
– Хорошо, – сказала Анна Ивановна, забрав папку, – а то ребятишки селедку просят да карамельки. Завтра Ваню попрошу, чтобы из города привез. Ох, обрадуется, малышня, – и вышла, закрыв дверь.
Доехав до центральной кассы, шофер подогнал машину к входу, чтобы легче было грузить мешки с деньгами, сам остался в кабине, а Анна Ивановна вошла, постучала в металлическую дверь, назвала себя и протиснулась внутрь, когда ей приоткрыли.
– Нельзя было раньше приехать? – недовольно сказала молодая женщина, с подкрашенными губами и одетая в цветастое платье. – Я не обязана каждого ждать. Своих дел хватает.
– Валентина Петровна, я приехала, когда мне передали, – сказала Анна Ивановна и, подошла к столу, где лежали плотные, тяжелые мешки. – Сейчас пересчитаю и все. Меня тоже ждут.
– Все давно подсчитано и приготовлено, – ответила Валентина Петровна, достав бланки. – Распишись…
– Деньги любят счет, – сказала Анна Ивановна. – Сейчас…
Вдруг раздался телефонный звонок. Валентина Петровна подняла трубку:
– Алло, – сказала она и, мельком взглянув на Анну Ивановну, долго слушала, потом ответила: – Хорошо, сейчас приду. Отпущу «пятьдесят восьмых» и прибегу.
Положив трубку, она стала торопить Анну Ивановну:
– Все, забирай мешки и езжай. Меня вызывает начальство. Быстрее…
– Я не пересчитала, – повторила Анна Ивановна. – Ты иди, а я останусь. Дождусь тебя, вместе посмотрим и заберу.
– Нельзя чужих оставлять в кассе. Не волнуйся, все в порядке. Видишь, мешки опечатаны? – сказала Валентина Петровна, подкрашивая губы перед осколком зеркала. – Ты не первый раз получаешь. Знаешь, у меня всегда тютелька в тютельку или не веришь?
– Верю, но…
– Все, расписывайся, и грузите, – перебила Валентина Петровна, бросив документы на стол. – Некогда мне лясы точить. Ставь роспись и беги за шофером.
Пожав плечами, Анна Ивановна оформила документы, сходила за шофером, перетаскали мешки и поехали в лагерь.
Закрывшись в кассе, она, высыпая на стол пачки денег, начала пересчитывать, делая пометки. Закончив работу, сверила записи и почувствовала, что ей становится плохо. Присела на стул и снова взялась за деньги, думая, что ошиблась. Сделав сверку, побледнела и обвела взглядом упаковки. Поднялась, убрала их в сейф, опечатала и, схватив документы, побежала к главбуху.
– Николай Ефремович, беда! У меня огромная недостача. Смотрите, – и заплакала.
– Аннушка, успокойся, – сказал главный бухгалтер и начал просматривать записи. – Не может быть! Как ты ошиблась?
– Кассир не дала пересчитать, – вытирая слезы, сказала она. – Кто-то позвонил, и она стала меня торопить. Хотела остаться, но Валентина не разрешила. Показала, что мешки опечатаны. Всегда же привозила все до последней копейки. Я и поверила…
– Так…, – Николай Ефремович задумался, – вставай, Аннушка, пошли к начальнику. Надо срочно решать вопрос, срочно…
– Алексей Михалыч, разрешите, – открыв дверь, сказал Николай Иванович.
– Заходи, – раздался хрипловатый голос.
За большим столом сидел моложавый полковник с орденскими планками на кителе. Позади, на стене, висел портрет Сталина. Папки, лежавшие на столе, сразу же убрал в сейф, когда они зашли в кабинет. Взглянув, он спросил:
– Что случилось? Влетели, чуть дверь не снесли.
– У Аннушки… Извините, товарищ полковник, – сказал главный бухгалтер. – У Анны Ивановны обнаружилась недостача после возвращения из центральной кассы.
– Этого еще нам не хватало, – сказал полковник. – Считать разучилась? Почему не проверила?
– Алексей Михалыч, кассир заставила выйти, – сказала Анна Ивановна. – Спешила. Она попросила расписаться за деньги и убежала. Я проверяла мешки. Все были опечатаны. А вернулись, стала считать, увидела, что нет огромной суммы.
Полковник пододвинул телефон, попросил соединить с кассой и протянул Анне Ивановне трубку:
– Говори…
– Валентина Петровна, – закричала она, – у меня недостача.
– Я-то причем? – услышала Анна Ивановна спокойный голос. – Ты получила всю сумму. Не знаю, куда подевала их. Умей отвечать за поступки.
– Валентина Петровна, – заплакала она, – я даже не раздавала деньги. Привезли, начала считать и обнаружила… Может, ты ошиблась, когда готовила?
– Я выдаю деньги тютелька в тютельку. В документах стоит роспись, что ты получила. Теперь сама отвечай. Все, – и разговор прервался.
Полковник помолчал, глядя на Анну Ивановну, затем сказал:
– Езжай туда, может, согласится снять остаток, чтобы убедиться, она ошиблась или вы виновны. Все, свободны. Жду вас в кабинете. Николай Ефремович, задержись.
Когда закрылась дверь, Алексей Михайлович поднялся и, заложив руки за спину, прихрамывая, начал ходить по кабинету, искоса посматривая на главбуха. Развернувшись, встал перед ним:
– Что делать, Николай Ефремович?
– Товарищ полковник, – хотел он подняться, но тот рукой удержал его на стуле, – я знаю Аннушку… Извините, Анну Ивановну… Знаю мужа, детишек… Да все про них известно! Не могла она пойти на преступление, не могла! Не тот человек, понимаете?
– Понимаю, но денег-то нет. И представляю, что будет, если недостачу она не перекроит, тем более, стоит ее подпись. За булку хлеба сажают, а тут…, – и, махнув рукой, он сел на стул.
– Жаль семью. Пропадут без нее, – тихо сказал Николай Ефремович.
Полковник снова поднялся и стал ходить, о чем-то думая. Остановился, опершись кулаками о стол, хмуро взглянул на бухгалтера и сказал:
– Единственное, что могу сделать… Сейчас не стану вызывать конвой для ареста, а дам ей всего сутки, лишь потому, что ты ручаешься за нее, что она достанет деньги хоть из-под земли. Не найдет в срок, значит, я обязан передать ее соответствующим органам. Знаешь, что будет с ней. Все, больше я ниче…
И в этот момент открылась дверь, и медленно зашла Анна Ивановна, вытирая слезы:
– Валентина Петровна не стала со мной разговаривать. Показала документ, где я расписалась и захлопнула дверь, – побледнев, она прислонилась к стене.
Полковник молча, посмотрел на главбуха и покачал головой:
– Анна Ивановна, положите ключи на стол, скажите шоферу, чтобы вас отвез домой. Даю сутки для погашения недостачи. Завтра, в два часа, жду у себя. Все, вы свободны.
Уже возле машины, ее остановил Сергей Васильевич, выскочив следом на улицу:
– Анна Ивановна, дошел слух, у вас недостача. Сколько пропало денег?
Она посмотрела заплаканными глазами:
– Не могу сказать. Извините, – и сев в кабину, захлопнула дверцу.
Вернувшись, домой, Анна Ивановна взглянула на маленьких ребятишек, и, не выдержав, села на скамеечку, обняла их и заплакала.
– Мамка, не надо, – сказал Юра, взъерошенный мальчуган, лет шести. – Мы не баловались. Гальку не обижал. Не плачь…
– Не пачь, ма, – повторив, обняла младшая дочка, – не пачь…
– Ох, ребятки, – крепко прижав к себе, она плакала, – что же я буду без вас делать? Пропадете вы, пропадете…
Оглядев комнату, где стояла самодельная мебель, она поднялась, подошла к комоду и начала доставать детские вещи, складывая на кровати. Заметалась. Нашла шкатулку, где хранила нитки с иголками, схватила ее, начала перебирать рубашонки, платьишки, да все, что попадало под руки, просматривая каждую вещь, и стала штопать, накладывать латки, если замечала, хоть небольшую дырку.
– Аннушка, я думал, ты поздно вернешься, – услышала она голос мужа, – хотел ужин приготовить. Что случилось, почему плачешь?
Она почувствовала запах бензина и солярки, исходивший от одежды мужа. Тяжелая ладонь легла ей на плечо, и он присел на корточки, стараясь заглянуть в лицо:
– Аннушка, что произошло?
– Беда пришла, Ваня, беда, – заплакав, уткнулась ему в грудь. – У меня огромная недостача. Мне дали сутки, чтобы ее перекрыть. Если не найду деньги, меня арестуют.
Иван вскочил, быстро накинул фуфайку, надел валенки и крикнул с порога:
– Не волнуйся, Аннушка. По поселку пробегусь, займем деньги. Люди помогут, – и захлопнул дверь.
Ближе к вечеру, когда на улице стемнело, он вернулся, хмуро посмотрел, разделся, и тяжело вздохнув, сел рядом с ней:
– Аня, у всех спрашивал. Ни у кого нет столько денег.
Она сидела, перебирая старенькие детские вещички, потом взглянула на него:
– Ваня, картошки хватит вам до конца зимы. Огурцы, капуста тоже есть. Думаю, до весны дотяните. Береги ребятишек.
– Аннушка…
– Ваня, я знаю, что говорю, – перебила она. – Если меня арестуют, значит, мы уже не встретимся. Не судьба…
Забрав несколько платьев, она взяла ножницы, шкатулку и ушла за перегородку. Освободила стол, начала распарывать свои вещи и, рассматривая, думала, что можно из них сшить для детей.
– Аннушка, я уложил ребят спать, – сказал Иван, присел возле печки, свернул самокрутку и прикурил, выпуская густой едкий дым. – Зачем платья разрезала? Может, все обойдется?
Она покачала головой, посмотрела на мужа заплаканными глазами:
– Нет, Ваня, ошибаешься. Иди, спи, а я что-нибудь ребятам сошью. Да, забыла… Володя селедку и конфеты просил. Купи, побалуй малышню. Иди к ним, не мешай…
Всю ночь просидела Анна Ивановна за столом. Изредка доносился натужный кашель мужа. Он вставал, подходил к печке, закуривая, и глядел, как она раскраивала и шила детям рубашонки, платьишки для Галинки, просматривала старенькие вещички и, вздохнув, Иван уходил к ребятишкам. Она приготовила завтрак, поставила на стол, прикрыв тряпицей. Медленно поднялась, оделась, тихо прошла в комнату, едва прикасаясь, поцеловала детей, задремавшего мужа и осторожно приоткрыв дверь, не оглядываясь, пошла на работу, понимая, что больше никогда не вернется домой, не увидит, не обнимет своих малышей, не услышит их голоса…
Она сидела в кабинете, не отвечая на приветствия и вопросы, глядела опухшими, от слез, глазами на ходики, висевшие на стене, и считала часы, оставшиеся до ареста. Слышала шепот сотрудников, как обсуждали ее, доносились шаги из коридора, и тогда казалось, что это идут за ней. Вновь смотрела на ходики, на стрелки, которые приближались к ненавистной цифре – четырнадцать. Время, когда арестуют.
Остался час… Вдруг, дверь распахнулась и в кабинет забежал Сергей Васильевич – «политика», как его звали в отделе, который держал старый потертый мешок. Сняв запотевшие от мороза очки, прищурившись, он подошел к столу, где сидела Анна Ивановна, и поставил перед ней мешок:
– Анна Ивановна, велели передать вам, – торопливо сказал он.
– Мне никто и ничего не должен был передать, – сказала она, не отрывая взгляда от часов.
Сергей Васильевич, путаясь, зубами развязал тугой узел, раскрыл мешок и придвинул к ней:
– Посмотрите и пересчитайте. Время на исходе. Торопитесь…
Она невольно перевела взгляд и увидела тугие пачки денег. Протянула руку, дотронулась и почувствовала, что теряет сознание…
– Налейте, дайте воды, – закричал Сергей Васильевич, стараясь привести ее в чувство и, схватив графин, наполнил стакан – Эх, люди, люди… Анна Ивановна, отпейте. Легче станет. Очнитесь, время уходит…
Почуяв, что ее тормошат, Анна Ивановна приоткрыла глаза, и медленно потянулась к мешку.
– Пересчитайте, – донесся голос Сергея Васильевича, – торопитесь. Вас ждут…
Вывалив пачки денег на стол, она быстро начала считать. Достала ведомость, сверилась с записями, охнула, взглянув на заключенного, уложила деньги обратно, схватила мешок и побежала к главбуху.
– Николай Ефремович, деньги, – и плача, и смеясь, она поставила мешок. – Копеечка в копеечку.
Открыв, он достал несколько пачек, внимательно посмотрел на них, пересчитал и взглянул на нее:
– Откуда?
– Не поверите, – сказала она, вытирая слезы. – Сергей Васильевич принес.
Николай Ефремович посмотрел на часы:
– Так… Аннушка, отнеси деньги начальнику лагеря. Если будет что-нибудь спрашивать, пусть вызовет меня. Я объясню…
Постучав, она распахнула дверь, подошла к столу и вывалила из мешка деньги:
– Алексей Михайлович, недостача перекрыта, – снова заплакала она.
Полковник поднялся, рукой провел по пачкам, долго смотрел на нее и тихо сказал:
– Я рад, Аннушка. Сейчас езжай домой, и отдохни. Завтра жду на работе. Все, свободна, – и взяв документы, принялся читать.
Уже возле выхода, она столкнулась с Сергеем Васильевичем:
– Скажите, откуда деньги? Где вы столько взяли?
Заключенный снял старенькие очки, протер, взглянул на нее:
– Анна Ивановна, я не имею права говорить, откуда деньги. Просто решили вам помочь.
– Помочь? Да вы же не знаете, как мы живем. Откуда я возьму такую сумму, чтобы рассчитаться с долгами? – поправляя старый платок, сказала она.
– Мы хорошо знаем вас, мужа, ваших ребятишек, – сказал Сергей Васильевич, – и знаем, как вам живется. И просто решили помочь. Все, бегите домой, бегите. Ребятишки заждались, – и, развернувшись, он зашел в отдел.
Проводив его взглядом, Анна Ивановна поспешила на улицу, где ее ждала машина.
Вечером вернувшись домой, Иван увидел жену, сидевшую за столом. Засмеявшись, он быстро подошел, обнял крепко, положил перед ней селедку, завернутую в газету и маленький кулечек с конфетами.
– Аннушка, я знал, чувствовал, что все уладится. Не могли деньги пропасть. Просто кассир ошиблась, когда выдавала.
Она долго смотрела на мужа, теребя в руках край фартука, потом глухо сказала:
– Это была не ошибка, как я поняла. То, что не арестовали и домой вернулась… Ваня, нам помогли заключенные… Нет, точнее сказать, им удалось спасти не только наших детей, но и нашу семью. Иначе, все бы пропали, – и поправила седую прядь волос, выбившуюся из-под косынки…

Потери в боях были колоссальные, но боевой дух силен. Отвоевывали каждый кусок нашей советской земли. Я был стрелком, воевал с «Дегтяревым». Пулемет, бывало, так нагревался, что порой, когда не было воды, приходилось мочиться в ствол, чтобы хоть как то его охладить. Иначе орудие не стреляло, просто выплевывало пули. Жаждой так мучились, что губы трескались.
Оружие было подотчетным, при потере грозил трибунал. По поводу этого вспоминаю такой случай. Как-то раз отступая, мы переходили речку вброд, и я уронил в воду противотанковое ружье. Тяжелое было очень, поэтому его несли два человека, я и еще один солдат из нашей роты. А место глубокое, ныряли несколько раз, не достали. Один москвич вызвался помочь, здоровый такой парень, сейчас не вспомню его имени. Так и он не нашел его. Зато этот самый парень, тех, кто плавать не умел, на себе на другой берег переносил. Про москвичей говорили, что важные очень, носы задирают, ничего такого сказать не могу. Мне хороший человек на пути встретился из москвичей. А с противотанковым ружьем в этот раз все обошлось. Немного погодя немцы такой обстрел нам устроили, убегали так, что пятки сверкали. Про утонувшее оружие никто не узнал. Ребята не проговорились.
Немцы летом 42-го еще чувствовали превосходство своих сил, поэтому воевали с остервенением. Регулярные артобстрелы и авианалеты. Прежде чем бомбить, пустят в разведку самолет «Фокке-Вульф». Прилетит он, разведает, где наша часть стоит, сбросит парочку бомб и улетает. А немного погодя «Юнкерсы» жалуют. Тьма тьмущая. И как начнут бомбить. Такой дикий вой стоит. Что говорить страшно было. Всем страшно было.
Но как бы там ни было, каждый из нас понимал, где мы находимся. Стреляли из винтовки по самолетам и пытались сбить. Самолет, бывало, так низко летит, что самодовольное лицо пилота видно с наглой ухмылкой. Помню, однажды, удалось сбить одного фашиста. Просто так из винтовки сбили. И каждый из нас думал, что это он сделал.
Напоследок, отстрелявшись и отбомбившись, сбросят немцы бочку дырявую с приделанной к ней изогнутой рельсой. Летит эта бочка с ужасающем воем на землю. Это они так на психику нам действовали. И вообще по-разному пытались вселить в наши души страх и смятение. Листовки агитационные с самолетов сбрасывали. А однажды сбросили какой-то мешок. Несколько человек осторожно подобрались к этому мешку посмотреть, что там. Мало ли, может они опять какую новую гнусность придумали. Открыли его потихоньку, а в мешке человек мертвый и на груди у него табличка с еврейской звездой и надписью: «Это ваш новый председатель»
На войне живешь одним днем. Может так случиться, что это день последний в твоей жизни. И все это прекрасно осознавали. Планов на будущее не строили, плохой приметой считалось.
Расскажу о случае, как в очередной раз я смерти избежал. Позвал командир меня к себе и говорит, чтобы двух бойцов с собой взял да сходил в хозяйственную часть за баранами. Повару обед готовить нужно было. Пошли мы с ребятами. Какое-то время отсутствовали. А когда вернулись, бараны ни кому не понадобились. Разбомбили часть. Тут-то я первый раз и вспомнил про амулет, данный мне Василисой Кондратьевной.
Довелось мне во время войны и в разведку сходить. Ранним августовским утром с двумя товарищами пошли за языком. Как позиции противника видны стали, поползли. Смотрим, вот удача немец: в окопе сидит, а вокруг тишина. Ближе подползли и видим, что это чучело. Фрицы мешок поставили и каску на него нахлобучили. Оглянулись, а нас со всех сторон уже окружают. Отстреливаясь, начали отступать. Удалось благополучно уйти.
Однажды был получен приказ на отступление. Во время отступления пришлось дважды пробиваться из окружения. В землянке, где разместился штаб, на стене была надпись, оставленная нашими предшественниками: «Здесь оставаться нельзя, эта позиция известна немцам» Немецкие самолеты – разведчики , совершавшие облет, уже давно знали о расположении в этой местности окопов и блиндажей. Но наши командиры посчитали надпись провокацией, ведь бои шли за каждый метр земли. Решили дальше не отступать. Переночевали, а как только забрезжил рассвет, налетели «Юнкерсы» и начали бомбить.
Я уцелел лишь потому, что внизу окопа был сделан глубокий подкоп, который между собой мы называли «лисья нора». Так вот я залез туда. Пока бомбили, сидел и думал, наверное, это будет моя могила, засыплет землей, и никто не узнает где погиб солдат Алхимов Василий. Перед глазами сразу пронеслась вся жизнь, вспомнил маму, папу, сестру с братьями. И самое главное, так не хотелось умирать. Бомбежка –это очень страшно. Нарастающий вой самолетов, многочисленные взрывы, крики солдат. Земля гудит и стонет. От взметающейся к небу пыли и комьев земли не видно солнца. Но она как внезапно началась, так же и закончилась, оставив после себя горы изуродованных человеческих фрагментов тел. В общем, словами это ощущение передать очень сложно. Бомбежка – это мясорубка. Если удастся спрятаться, то жив останешься. Но обычно после них уцелеть удавалось единицам. Во время этого авианалёта, полегли все командиры. Бомбой был уничтожен штаб. В живых осталось около 20 человек. В таком составе мы стали добираться до наших частей.
После переформирования и отдыха перебросили под Сталинград. Бои были очень ожесточенными. Захватом Сталинграда Гитлер пытался перерезать волжский путь, а затем, продвигаясь по Волге на юг, выйти к Каспийскому морю, тем самым отрезать нашу страну от главных источников нефти и захватить экономически и стратегически важные районы СССР. Для Гитлера захват Сталинграда был принципиально важен. Ведь этот город носил название его самого главного врага.
А у южных границ СССР уже стояли несколько турецких дивизий в ожидании, что Сталинград падет. Турецкое правительство подписало с немцами договор о вступлении в войну лишь после того, как немцы войдут в Сталинград. Мы просто не могли отдать этот город. Если бы это произошло, исход войны был бы очевиден.
В конце августа 1942-го дивизия вела упорные бои на ближних подступах к Сталинграду. Случайно мне довелось встретиться с земляком Петром Вербенским. Их часть, так же как и вся дивизия, отступала, Петро трактористом был в 155 гвардии артиллерийском полку. Оружие вывозили на лошадях да на тракторах. Догнал я его, вскочил на подножку трактора и спросил как там ситуация на линии фронта, почему опять отступаем? Петро сказал: «Плохо, Васька, если сейчас не уйдете, бомбить вас будут» И как потом оказалось, прав был Петр. В то время как все отступали, наш полк должен был держать оборону.
Было это 29 августа 1942 года. Оборона была создана тремя эшелонами, я находился в первом. Гитлеровцы нанесли массированный удар по нашей обороне. Авиация и артиллерия ударила по 2 и 3 эшелону, полностью уничтожив их. А по-нашему ударила танками 4-ая Армия немецкого генерала Гота. Ситуация была такая, что сразу ясно стало, что это мой последний бой. Уходить было некуда.
Одному земляку удалось выйти из окружения. Лошадь от взрывов чумная бежала мимо, схватил этот парень ее за хвост. И понесла она его, так он изловчился на нее верхом взобраться и уйти. Пулеметчики немецкие стреляли вдогонку, но так и не попали. А тут и танки подошли. Успел я только спрятать свою красноармейскую книжку в норку в окопе. И как сейчас помню, выскочил из танка немец, здоровый такой, раза в три меня больше. На всю жизнь я его лицо запомнил. А у меня на поясе граната лимонка висела. Потянулся я за этой лимонкой, а он автомат на меня направил, палец указательный вперед выставил, имитируя выстрел, и спрашивает: « Пух, пух?» А потом спокойно так, показывает рукой чуть пониже пояса и говорит: «Киндер, киндер, цвай киндер». Я его понял, что детей у него маленьких двое, а я его убить хочу. И как даст он мне своим пудовым кулачищем, так искры у меня из глаз и посыпались. Очнулся я, а глаз сразу заплыл.
Первым делом они с нас звездочки с погон и пилоток сдирать стали. У немцев принято так было. Хвастались между собой, кто сколько русских убил или в плен взял. Потом обыскали. После обыска построили в колонну и погнали на запад. Со мной в плен попали земляки мои Григорий Черебедов, Федор Клепов да Коля Зайцев. Мы с Григорием в первых рядах шли.
Долго пешком шли, устали, отстали немного. А как услышали, что ослабленных расстреливают, и быстрее зашагали.