Лавровы

[q]

Должен сказать, что я всегда больше любил наблюдать, чем действовать. Мне было любопытно слышать голоса, видеть глаза, жесты, походку и по ним угадывать характер, мысли и чувства. Разумеется, понимание внутренней сущности человека пришло с годами. Но наблюдение за близкими, друзьями и знакомыми стало для меня своеобразным развлечением уже в детстве. Позднее запомнившиеся черты людей, особенности их поведения пригодились мне как актеру. Конечно я не копировал ни внешности, ни речи, ни жестов тех, кого знал, но зрительная и слуховая память помогали в работе над ролью. Поэтому я хочу начать рассказ с тех, кто меня окружал, кого я хорошо знал или о ком слышал от близких и чьи реальные образы представлял в воображении.
Это будет и выполнением долга перед ними и моей признательностью им.
Дед мой по отцовской линии, Василий Иванович Лавров, был провинциальным стряпчим. Старший сын его — Нил — артиллерист (или фейерверкер, как тогда говорили) был убит под Плевной в 1877 году во время русско-турецкой войны. Я видел только его фотографию в солдатской шинели. Другого брата отца — дядю Петю — я знал хорошо и очень любил. Это был человек ненасытного любопытства, исходивший пешком всю Россию. В нем жил дух странничества, и, если бы это слово не приобрело ныне дурного смысла, я сказал бы, бродяжничества. Когда он появлялся в нашем доме, начинался переполох. Приходил дядя Петя всегда с черного хода, обычно в обеденное время, разумеется, без гроша в кармане. Впрочем, денег у него вообще никогда не было. Отец тащил его в ванную, а затем гость получал чистое белье, один из отцовских костюмов и занимал место за обеденным столом. Он рассказывал много интересного, и мне казалось, что всего увлекательнее быть бродягой. После революции дядя Петя женился на чудесной женщине и стал железнодорожным служащим.
Отец мой — Сергей Васильевич, как и его братья, окончил двухклассную (четырехгодичную) церковно-приходскую школу. Но, любознательный от природы, он, тринадцатилетний мальчик, уехал из Егорьевска, где жила семья, в Петербург. Поступил там в третью гимназию, которую окончил с золотой медалью. Столь же успешно он закончил позднее Петербургский университет, причем сразу по двум факультетам — и тоже с золотой и серебряной медалями.
Свою трудовую деятельность он начал педагогом Ларинской гимназии, названной так по имени купца, деньги которого послужили основой для ее учреждения, а в 1908 году был назначен директором гимназии Человеколюбивого общества и занимал этот пост до 1918 года.
Отец свободно владел греческим, латинским и французским языками, превосходно знал русскую и иностранную литературу, любил музыку и театр, особенно оперный. Помню, как он приобрел два абонемента в Мариинский театр, правда, в последнем ряду галереи. Выбраны эти места были не из экономии, а потому, что отец не любил смотреть на сцену, а предпочитал слушать, закрыв глаза, пение и оркестр. Слышимость же в последнем ряду галереи Мариинского театра была превосходной. Из-за занятости отец не всегда мог и хотел идти в театр, и тогда это удовольствие доставалось нам, детям. Но о своих ранних театральных впечатлениях я расскажу позже.
Отец мой был не только хорошим педагогом, но и превосходным организатором. При нем весьма заурядная, чтобы не сказать хуже, гимназия сделалась одной из лучших в Петербурге. Основную часть ее воспитанников — для того и создавались учебные заведения Человеколюбивого общества — составляли приютские дети и дети бедняков. Отец неуклонно придерживался устава общества и всегда отклонял просьбы влиятельных и состоятельных родителей о приеме в гимназию их сыновей, так как это неизбежно ограничило бы число мест для тех, кто не мог платить за обучение в других учебных заведениях.
Выше всего отец ставил выполнение долга. Он не был педантом, «человеком в футляре». Но я не хочу приукрашивать правду. Выходец из бедной семьи, с трудом, благодаря врожденным способностям, выбившийся в люди, он не мог или не хотел осознать несправедливости царского строя, считал его законным, незыблемым и поэтому Февральскую, а тем более Октябрьскую революции воспринял как крушение мира, в котором жил.
В 1918 году я провожал отца, уезжавшего в Егорьевск. На перроне перед отходом поезда он поцеловал меня, что случалось нечасто. С той поры мы его больше не видели. Позднее узнали, что он покинул Россию и поселился в Белграде, где продолжал свою педагогическую деятельность. Умер он в 1944 году и похоронен там на русском кладбище.
Перейду к родословной мамы. Она богаче и, полагаю, интереснее отцовской.
Дед мой — Иоаким (Аким) Фаддеевич Лукинов — был крепостным. Помещик купил шестнадцатилетнего паренька, и тот сделался отличным поваром. Получив в 1861 году волю, он принялся разыскивать своих близких, в прошлом тоже крепостных, проданных разным хозяевам; но отыскал только сестру и младшего брата. А было их всех двенадцать человек. В 1869 году дед женился на Серафиме Георгиевне Собиновой, дальней родственнице великого артиста. Рано овдовев, бабушка осталась с пятью детьми, но, благодаря своей энергии и силе характера, сумела всех поставить на ноги.
Бабушка моя была женщиной замечательной. Она пользовалась огромным авторитетом в семье, перед ней склонялся даже мой отец. Она знала тьму занимательных историй, была удивительной рассказчицей, и для нас, детей, приход бабушки всегда оказывался истинным праздником. Но одной из самых любопытных была история ее второго брака, узнав которую от кого-то из родственников, мы прониклись еще большим интересом к ней, а заодно и к «новому» нашему дедушке.
Было это так.
Овдовев, бабушка решила сдать одну из комнат жильцу, «с полным пансионом». По объявлению пришел тихий, стеснительный военный чиновник Константин Адольфович Леман. Впечатление он произвел на бабушку хорошее. Внеся задаток, он сразу же переехал в отведенную ему комнату. Служил жилец в Управлении казачьих войск. Уходил на работу чуть свет, возвращался к вечеру, обедал и рано ложился спать, стараясь не беспокоить хозяев. Прошло некоторое время, жилец обжился, начал делать небольшие подарки детям, а в один прекрасный день, облачившись в полную парадную форму, появился с букетом цветов перед бабушкой и, опустившись на колено, сгорая от конфуза, предложил ей руку и сердце. Бабушка собрала семейный совет из двух старших дочерей и после детального обсуждения согласилась на брак с господином Леманом.
Константин Адольфович, или Кокочка, как называли его все, кроме, кажется, моего отца, рано осиротев, был определен в Гатчинский сиротский институт, где царила полувоенная дисциплина, а едва ли не главным методом воздействия на умы воспитанников считалась порка по всякому поводу. Не избежал такого наказания и Кокочка, принявший однажды на себя вину своего товарища. Выпороли его нещадно, и более двух недель ему пришлось провести в госпитале. Кокочка был человеком исключительной порядочности, доброты, скромности и, даже дослужившись до чина генерал-майора, ни в чем не изменился. Все свое жалованье он отдавал бабушке, а та вручала ему небольшую сумму на карманные расходы, ибо знала, что иначе муж раздаст все нищим. Однажды какой-то пьяный попросил у него подаяния. Денег у Кокочки не оказалось. Страшно сконфуженный генерал стал извиняться перед попрошайкой и отдал ему свои галоши.
Был случай, когда Кокочка, вспомнив, по-видимому, об экзекуции, которой подвергся в детстве, спас меня от большой беды. Произошло это летом, на даче в Финляндии. В один из июньских или июльских дней я с товарищами отправился кататься на лодке. Часов у нас не было, солнце в это время заходит поздно и потому путешествовали мы долго, а в результате опоздали к ужину. Подхожу к дому, там паника. Отец стоит на крыльце с ремнем в руках (надо сказать, что по его глубокому убеждению телесные наказания должны были помогать детям лучше усваивать правила добропорядочного поведения). Короче говоря, после нескольких вступительных не слишком ласковых слов он схватил меня за шиворот, намереваясь, видимо, всыпать соответственно всем моим прегрешениям. И тут в ноги ему кидается Кокочка с возгласом: «Меня бей, но отрока не трогай». Отец оторопел, затем, придя в себя и отбросив ремень, громовым голосом воскликнул: «Целуй ноги у этого старца, негодяй»,— и ушел в свою комнату.
Кокочка оставил в моей душе глубокий и благодарный след.
Одна из маминых сестер, тетя Аня, вышла замуж за Емельяна Николаевича Кабанова, солидного антрепренера. Со своим компаньоном он держал сад «Олимпия», где кроме ресторана, кафешантана1 был летний театр, на сцене которого выступали многие выдающиеся артисты. Позднее дядя Милеша, разойдясь с компаньоном, открыл один из первых в Петербурге скетинг-ринков2 на Невском проспекте, а затем большой по тем временам синематограф с соответствующим названием «Гигант».
Вопреки славе опытного дельца, дядя Милеша был человеком легкомысленным. Этим умело воспользовался его управляющий, «помогший» дяде избавиться от лишних денег, а заодно и от забот о красавице-жене. Николай Васильевич Бурков, так звали управляющего, уведя тетю Аню, открыл в Царском Селе синематограф «Мулен-Руж», а затем другой, для более изысканной публики — «Теремок». Его посещали даже высочайшие особы.
Развод тети Ани вызвал смятение в нашей семье; отец долго не мог ей этого простить. Позже, уступив просьбам мамы, он согласился принимать ее, но сам в доме Бурковых не бывал.
Мама с детьми навещала сестру, и я не раз видел своего «нового» дядю. Наблюдая за ним, я кое-что запомнил, и это мне пригодилось в будущем, когда я изображал на сцене дельцов и буржуев.
Другие, более интересные воспоминания остались у меня о тете Оле и ее муже дяде Сереже. Дядя Сережа, талантливый инженер-путеец, до революции строил Сибирскую железную дорогу на участке Бочкарево — Благовещенск. Он был человеком умным, безупречно честным, преданным делу и, что не менее важно, мужественным. Вот пример. На строительстве работали в основном каторжники, за которыми надзирали четверо казаков, вооруженных берданками. Дорогу прокладывали в тайге, в двухстах верстах от ближайшего населенного пункта. Какой нужно было обладать силой характера и воли, чтобы держать в руках массу заключенных, в сущности, никем не охраняемых: что могли бы сделать четыре казака, если бы каторжники взбунтовались? Только благодаря дяде, строго следившему за соблюдением порядка, волнений на строительстве не было. Каждому из каторжан полагалась определенная порция спирта, и ее выдавали точно в назначенный срок. Если бы на складе спирта не оказалось, бунта не миновать.
Всегдашнее напряжение, в котором находился дядя, не могло не сказаться на его характере. Из Сибири он вернулся суровым, замкнутым, молчаливым, но доброты и чуткости своей не растерял.
Несмотря на разницу в летах, мы стали добрыми друзьями. Дядя Сережа был для меня образцом человека долга и духовного благородства. Позже, когда мне на сцене приходилось играть роли людей, полных сдержанной силы, нелегко раскрывающихся в общении, но приходящих на помощь другим, я наделял их черточками характера и поведения дяди Сережи.
Все заботы по дому лежали на его жене; она выполняла их достойно, не жалуясь на обстоятельства. За годы службы дядя не скопил денег, и только благодаря тете, ее умению вести хозяйство, бедность этой семьи не бросалась в глаза.
Вспоминаю младшего брата мамы дядю Сашу, гражданского инженера, веселого, остроумного и необычайно легкомысленного человека. Впрочем, не скрою, что последнее я отнюдь не считаю пороком. Чрезмерно рассудительные, трезвые, «положительные» люди вызывают у меня скуку и неприязнь. Я не терплю легкомысленного отношения к делу, пренебрежения к своим обязанностям. Но в жизни умение побеждать трудности, вернее, не воспринимать неприятности как беды и несчастья — ценю.
Дядя Саша, добровольно принявший на себя обязанности моего просветителя, выполнял их весьма своеобразно. Он полагал, что подросток (мне было в ту пору десять-двенадцать лет) должен познать жизнь по возможности полно. В свободные от службы часы он приезжал к нам, беседовал с отцом, шутил и, словно невзначай, ронял фразу: «Я возьму племянника с собой. Мы с ним покатаемся, а потом он переночует у меня». Ничего не подозревавшие родители обычно не возражали, и мы отправлялись с дядей, разумеется, по его выбору... в кафешантан, либо в Троицкий фарс3, или в Интимный театр4, где с довольно фривольным репертуаром выступали «певички» и «куплетисты», сопровождая текст соответствующими «беспрепятственными», как сказал Н. Щедрин5, телодвижениями. Меня сажали куда-нибудь в укромное местечко за занавеску, вероятно, щадя мою или других посетителей стыдливость, а мой «просветитель» тем временем отправлялся путешествовать между столиками, поглядывая на дам, к которым был весьма неравнодушен.
Я следил за выступлениями артистов без большого интереса, ибо, будучи «отроком», как говорил Кокочка, ничего не понимал, о чем нимало не сожалею — сальностей и пошлостей терпеть не могу, а тех, кто их произносит, в особенности. Речь дана человеку не для того, чтобы напомнить ему, что он происходит от обезьяны. Впрочем, последние сальных анекдотов не сочиняют. Но одно из посещений Интимного театра мне запомнилось. Дядя повел меня за кулисы и представил артисту, который должен был выступать после перерыва. Лицо его покрывал слой пудры, одет он был в лиловый клоунский наряд с большим белым воротником вокруг тонкой и длинной шеи. Артист погладил меня по голове и сказал что-то доброе и ласковое. Понятно, что за выступлением этого артиста я следил с особенным вниманием. Его пение, вернее, мелодекламация, задумчивая и грустная, совершенно не похожая на все остальное в программе, мне понравилась.
Прошло несколько десятков лет. И вот однажды, после спектакля «Овод», в котором я играл роль Ривареса, пришел во мне за кулисы артист Вертинский, после долгих скитаний на чужбине вернувшийся на родину6 и выступавший в Киеве; сказал несколько добрых слов и пригласил в свой гостиничный номер. И там мы неожиданно выяснили, что наше знакомство началось давно. Александр Николаевич подарил мне свою фотографическую карточку, сделав на ней надпись: «Прекрасному актеру Юрочке Лаврову от его поклонника А. Вертинского. Киев. 1953». Позднее мы не раз встречались.
Вспоминая прошлое, я намеренно оставил разговор о самом близком и дорогом человеке — моей маме — Елизавете Иоакимовне Лавровой — напоследок. В моей жизни, как и в жизни моей сестры Ольги она занимала и занимает первое место. Мама была музыкально одаренным человеком, но по ряду причин ее способности не смогли развиться. Услышав в юности какого-то знаменитого скрипача, она стала обучаться игре на скрипке, а когда ее учитель сказал, что ей пора выступить публично, забросила инструмент и начала заниматься пением у Ипполита Петровича Прянишникова, в прошлом выдающегося певца и режиссера, ставшего одним из лучших вокальных педагогов.
О том, что у мамы был прекрасный голос, свидетельствует факт ее участия в конкурсе на замещение вакансий в хор Мариинского театра. Мама спела тогда какую-то арию, а затем по предложению председателя комиссии Э. Ф. Направника — вторую и третью. Услышав ее пение, на сцену поднялся режиссер О. О. Паличек и сам начал ей аккомпанировать. Из нескольких десятков певиц приняли тогда только двух, в том числе маму: это было очень почетно, ибо требования, предъявляемые к хору, были исключительно высокими — вместе с солистами и оркестром он составлял гордость и славу театра.
Когда маму зачислили в хор, ей вскоре поручили выучить партию Оксаны к готовящейся постановке «Ночи перед Рождеством» Н. А. Римского-Корсакова, которую ставил для своего бенефиса Паличек. Однако ни хористкой, ни артисткой Мариинского театра мама не стала — ей сделал предложение С. В. Лавров, и она отказалась от артистической карьеры.
Выйдя замуж, мама продолжала изредка выступать в благотворительных концертах. Незадолго до смерти, вспоминая молодость, она как-то сказала мне: «Знаешь, Юраша, иногда пою, прислушиваюсь и вдруг начинаю думать, кто же так чудесно поет? Неужто я?».
Когда мама была уверена, что дома никого нет, она садилась за пианино и, повинуясь внутренней потребности, начинала вполголоса напевать. Иногда мне удавалось подслушать, как она поет, и я испытывал какую-то особую радость.
Маме моей выпало на долю много горя. Исчезновение отца, голод, когда по три-четыре дня у нас ничего не было во рту, смерть моего маленького брата, моя неустроенность. Однако ничто не подорвало ее душевных сил и того пленительного чувства юмора, который позволяет переносить тяготы жизни, не придавая им «космического характера». Она помогала нам, детям, мужественно переносить невзгоды, была для нас не только любящей матерью, но и верным другом, товарищем. Мама не вмешивалась в нашу личную жизнь, а если давала советы, то делала это тактично, незаметно, так, что порой казалось — решение ты нашел сам. За несколько дней до кончины она написала мне письмо, из которого никак нельзя было понять, что это пишет человек на пороге смерти. Она больше года была парализована, но не жаловалась на свое положение, а когда ей наняли сиделку, больше трех дней не выдержала и, уплатив ей за месяц вперед, осталась одна.
Я был у нее за месяц до кончины. Она извинялась за свою «выходку» с сиделкой, объясняя это тем, что не может видеть человека, который явно скучает, изводится оттого, что должен сидеть и присматривать за беспомощной больной.
К сожалению, я принес маме немало огорчений, ибо идеальным ребенком не был. Неприятности я доставил ей уже при своем появлении на свет.
Я родился в марте 1905 года, а 9 января утром мама с подругой и соседкой отправилась на прогулку. Семья жила тогда на Васильевском острове в казенной квартире Ларинской гимназии. День был морозный и солнечный. Идти по набережной Невы было не только полезно для беременной женщины, но и приятно. Подруги дошли почти до Дворцового моста, когда навстречу им ринулась толпа народа. От Зимнего дворца слышны были выстрелы. Мама и ее подруга, конечно, испугались, повернули назад и добежали до дома в тот момент, когда дворники закрывали ворота и двери парадного входа.
Испуг и бег были причиной того, что младенец в своей «колыбели» как-то не так повернулся и это впоследствии затруднило роды. Врачи не скрывали, что спасти обоих едва ли удастся, и мама просила сохранить жизнь ребенку.
Гимназический протоиерей открыл в своей церквушке «царские врата» и целые сутки молился о спасении жизни матери и младенца. Хирурги и акушеры, со своей стороны, делали все возможное. Мама испытывала страшные муки. Но оттого ли, что священник сумел упросить господа бога, или же помогли врачи, мы уцелели. Забыть о том, что мама решила пожертвовать своей жизнью, чтобы спасти мою, конечно же, невозможно.
Вспоминая прошлое, не могу не сказать о близких друзьях нашего дома — семье Павла Ивановича Беюла — непосредственного помощника моего отца. Он был старшим преподавателем гимназии и, что особенно меня в нем привлекало, организатором различных увеселений и вечеров. Под его руководством проводились любительские спектакли, выставки, летние походы, так называемые «детские праздники». В этом фантазия Павла Ивановича не знала предела. Мой отец, надо отдать ему справедливость, поощрял такого рода мероприятия.
С сыном Павла Ивановича Сергеем мы остались друзьями на всю жизнь. Моя сестра Ольга была первой подругой его дочери — Ольги Беюл. Помню я и очень милую, обаятельную жену Павла Ивановича — Марию Ивановну.
Ольга Беюл, окончив Школу русской драмы при Александрийском театре, работала несколько лет в Большом драматическом театре, затем в Новом ТЮЗе, а потом, благодаря феноменальной памяти и отменному вкусу, заняла весьма заметное место среди чтецов.
Мой друг Сергей, блестяще окончив Технологический институт, стал незаурядным специалистом на одном из крупнейших заводов Ленинграда.
Заканчивая затянувшееся вступление и далеко не полное описание «семейной хроники», я с благодарностью обращаюсь в прошлое, к ушедшим близким и дорогим людям, которые дали мне возможность наблюдать самые различные человеческие характеры и, конечно же, немало способствовали тому, что я стал служителем театрального искусства.

[/q]