ОХОТА и охотничье собаководство

Имя Нины Александровны Корф, носившей эту фамилию и в девичестве, и в замужестве, впервые появилось в каталоге II выставки собак Общества кровного собаководства в Петербурге в 1905 году, где она выставила английского сеттера - суку Мирто, от которой через два года, на IV выставке, фигурировал и ее сын, знаменитый Лемон-Сквуаш.

В том же 1907 году на VIII выставке Московскою общества охоты впервые появились английские сеттеры Н. А. Корф. С этого времени Нина Александровна становится постоянной участницей собачьих выставок и полевые испытаний легавых собак, и снимки ее любимцев и ее самой появляются на страницах охотничьих изданий. Завсегдатаям выставок и полевых испытаний стало известно, что в своем имении (Старом Юрьеве Тамбовской губ.) она вместе с соседями Г. Э. Дельвигом и А. П. Лихаревым участвует в охотах с борзыми, лихо скачет и даже сама принимает из-под своих злобачей зайцев, лисиц и даже волков.

Однако борзых она не выставляла, хотя на выставках собак ее неизменно можно было видеть не только среди английских сеттеров, но и среди борзых, и она свободно беседовала на специфическом языке псовых охотников, грассируя, пересыпая речь французскими словечками. Во время моих юношеских посещений московских собачьих выставок я несколько раз встречал Нину Александровну и хорошо запомнил ее сравнительно приземистую, излишне полную фигуру.

Успех Н. А. Корф в ведении английских сеттеров в 1913 году отметил «Ежегодник Общества породистых собак».
----------------------------------
В Москве, куда переехала Нина Александровна, произошло ее увлечение страстным псовым охотником Константином Владимировичем Сумароковым, мценским уездным предводителем дворянства, жившим в своем имении Алябьево в двух с половиной десятках верст от Мценска и соседившим с имением Знаменское графов Толстых, которое описано в «Войне и мире» как имение Ростовых. Через несколько лет она вышла замуж за Сумарокова, став той Ниной Александровной Сумароковой, с которой позднее, уже в революционные годы, я и познакомился.

К моменту женитьбы на Нине Александровне Сумароков имел стаю англо-русских гончих, много борзых и охотился совместно с Всеволодом Саввичем Мамонтовым, который у себя в Головинке, отстоявшей от Алябьева верст на двадцать пять, держал тоже борзых и смешанную стаю из англо-русских и русских гончих.

Нина Александровна поставила жизнь в Алябьеве на широкую ногу, с лакеями в особой форме, с дорогими закусками и шампанским, с клубникой к Рождеству, артишоками и спаржей, с новой нарядной одеждой охотников и большими приемами гостей...

Страстная любительница борзых, прекрасная наездница, она добилась замечательных результатов в полевом досуге своих питомцев. Живым подтверждением этому служат лаконичные строчки отчета о садках борзых с наградами, полученными ее собаками. На юбилейных садках Московского общества охотников 21 ноября 1912 года из состоявшихся четырех садок ее борзые получили на трех первые призы.
--------------------------------
Скоро жизнь не по средствам привела к тому, что Костя Сумароков, как его звали псовые охотники, был привлечен к суду за растрату общественных денег, осужден и лишен дворянского звания. Этот удар покончил с охотой, и Сумарокова перестала появляться в охотничьем мире.

После революции, выйдя еще раз замуж, Нина Александровна жила в Ленинграде, где ее знания были оценены ленинградскими охотниками, и она стала принимать деятельное участие среди любителей борзых и гончих.

Не миновала ее и высылка из столицы, продолжавшаяся несколько лет.

1928 и 1929 годы застали Нину Александровну в Оренбурге, где она приняла на себя руководство тренировочной конюшней Михайловского конного завода, о чем она красочно сообщала мне в письме от 4/IX 1928 года:

«...Состою и тренером... лошади в большом беспорядке, не тренировочная конюшня, а лазарет, прежний тренер спился, пропил секундомер и запустил дело ужасно, новый приедет лишь через месяц; чтобы выручить их (Михайловский конный завод. - Н. П.) и не сорвать только что начавшихся бегов и скачек, взялась за это грязное дело на месяц и вот насилу поспеваю и лечить и тренировать».
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Переписка, происходившая между нами, свидетельствует о широком круге интересов Нины Александровны и о ее неукротимой энергии, желании всегда что-то организовывать, постоянно находиться в центре охотничьего собаководства. В ее письмах заключено много отрывков из воспоминаний, знакомящих нас с рядом интереснейших людей - любителей старой псовой охоты. Вот некоторые выдержки из письма от 4/IX 1928 года, присланного из Оренбурга.

Получив от Нины Александровны фотографию, на которой изображены двое: старик Г. Э. Дельвиг и какой-то неизвестный мне охотник, я просил сообщить, кто изображен рядом с Дельвигом, и рассказать подробно о ее знакомстве с ним.

В ответ на мое письмо она сообщила, что рядом с Дельвигом изображен Лихарев, и продолжала:

«...Лихарев Александр Петрович был помещик и земский начальник в Козловском уезде Тамбовской губернии, родной дядя Тат. Ник. Телегиной, тоже нашей соседки, урожд. Ознобишиной (Ряжский уезд Рязанской губ.); невдалеке, около ст. Хоботово, под Козловом, жил барон Густав Эрнестович Дельвиг, в лесу (он был лесничим); и вот мы втроем там в округе всегда охотились вместе. Он был нашим учителем. Лихарев имел дельвиговских гончих, в основу которых легли арлекины; гоняли они прекрасно по всякому зверю и были очень злобны; выжловка Докука не раз гоняла одна по волку зимой, так как жила у меня на свободе - пришлось запирать (ее фото вам послала).

Лихарев подлил кровь гончих генерала Каншина, тоже нашего соседа по Козловскому уезду. У Каншина были гончие мажаровских кровей. С Лихаревым мы много охотились, и когда Дельвиг уже умер, у Лихарева были прекрасные, резвые и злобные, борзые еще старых кровей его отца... в них была кровь дельвиговских борзых, но они были много красивее последних. И борзые, и гончие дельвиговские легли в основу першинских собак (соловая стая, - не багряная).

Дельвиг был замечательный знаток гончей и езды с ней. У него был мальчик, которого проходившая по его усадьбе нищая родила и бросила, уйдя дальше. Дельвиг подобрал этого мальчика, воспитал его. Егор этот всегда неразлучно бывал с ним на всех охотах, и из него вышел великолепный доезжачий Егор Мителев, который потом перешел со смертью Дельвига к Лихареву, а позднее, когда я вышла замуж за Сумарокова, перешел со мной и со всей моей охотой в Алябьево. У нас Мителев и умер, прослужив 46 лет - у Дельвига, Лихарева и меня. Его мало знают в охотничьем мире, потому что мы охотились в своих тамбовских степях и лесах и нигде не участвовали. Когда же я соединила свою охоту с сумароковской, то только тогда стала принимать участие на садках и выставках... А то бы Егор так же прославился, как Феопен и другие, потому что был действительно знатоком этого дела»*.( * Егор Мителев, прозванный Егором Духовным, изображен на многих снимках охоты Сумароковых. У меня в «Альбоме гончих» он сфотографирован ведущим стаю сумароковских англо-русских гончих. Феопен (доезжачий) - знаменитый герой повествования Е. Э. Дриянского «Записки мелкотравчатого». - См. «Охотничьи просторы» №№ 8 - 10.)
----------------------------
Вернувшись из ссылки в Ленинград, Нина Александровна оказалась сразу же в центре охотничьих интересов, несмотря на весьма нелегкие условия личной жизни, о чем красноречиво говорит указанный в письме адрес: «Ленинград, Надеждинская 16, кв. 14, инж. Флорина, для Н. А. (больше ничего не надо)».

«Я сразу здесь окунулась, - писала она,- с головой в водоворот кинологических новостей, интриг, происков; начинаю уже вспоминать оренбургскую тишину и уют...»

А еще через некоторое время, 22 марта 1932 года, извещая меня о высылке для редактируемого мною журнала своей статьи «Характер борзой», она сообщала:

«На днях пришлю и некролог «Гледис» (статья по поводу утраты известного пойнтера. - Н. П.), который вы обещали Марии Дмитриевне*(* М. Д. Менделеева-Кузьмина; о ней см. следующий очерк - «Спор о рычагах».) напечатать; он уже готов, жду только фото... Гернгросс**(** Р. Ф. Гернгросс - известный юрист, охотник-собаковед; о нем см. в следующих двух очерках.) ведет себя невозможно, опротивел даже самым терпеливым».

Постепенно Нина Александровна стала пользоваться общественным доверием: ее знания признаются, она появляется в качестве судьи по борзым и гончим на ленинградских выставках. Московские гончатники тоже приглашают ее судить гончих на IV областную выставку (1934). К сожалению, это было единственное ее выступление. Но, несмотря ни на какие тяжелые обстоятельства, она не перестает интересоваться собачьими делами... по преимуществу борзыми и гончими, заведя обширную переписку с собаководами.

Когда в 1933 году В. А. Селюгин, один из создателей известной стаи англо-русских гончих Тихомирова и Листака в городе Острове, задумал вызвать на соревнование Ленинград, Москву и Тулу с их стаями гончих, это начинание тут же нашло горячий отклик в сердце Сумароковой, и я получил из Ленинграда от нее письмо (22/VIII 1933 г.), в котором она писала:

«Я предлагаю испытать не только по зайцу, но и по волку, местность вполне подходящая, отъемные острова... В острове есть один выводок волков; если бы он к тому времени уцелел, можно бы тех волков использовать, но на это, говорят, мало шансов...»

Мой отец с давних лет был дружен с Рафаилом Борисовичем Левиссоном.

Рослый блондин, красавец, в молодости он пользовался успехом у московских дам и бывал почти во всех домах московской купеческой знати.

Разведясь с женой и совсем не интересуясь судьбой своего единственного сына, на содержание которого выдавал ежегодно скромную сумму, он, считаясь холостяком, сделал блестящую карьеру, основав мебельную фабрику, для которой и построил многоэтажный большой дом на Большой Дмитровке.

Как-то он сообщил отцу, что собирается приобрести родовое имение своей тетки Тихменьевой. Я помню, как после его ухода мои родители долго смеялись над этим его желанием превратить не известную никому Тихменьеву в свою тетку, а ее имение - в родовое.

Приезжая к отцу в гости, он бывал неизменно ласков с нами, детьми, и всегда привозил нам дорогие подарки на Рождество и Новый год, который он постоянно встречал у нас в деревне, на даче под Москвой.

Мы были в восторге от его замечательных подарков: он снабжал наш дом всеми новинками. Первый граммофон был, конечно, подарен им, мое первое ружье было преподнесено им же, а сестра и братья получали разные дорогостоящие игрушки: заводных котов, конюшни с лошадьми из настоящей шкуры, с повозками и сбруей, громадный скотный двор для сестры, железную дорогу со станциями, тоннелями, переводными стрелками, требовавшую для своей расстановки огромного обеденного стола и т. п.

Матушка журила его за это баловство и была всегда недовольна огромными коробками шоколадных конфет, подносимых ей.

Мы росли, скоро я стал студентом, мы жили уже в Москве, но, как и обычно, Рафаил Борисович приехал встречать Новый год к нам.

В этот знаменательный вечер он уединился с отцом для сообщения сенсационной новости: в свои шестьдесят лет он вдруг решил жениться, влюбившись в пышную тридцатилетнюю блондинку, работавшую продавщицей в кондитерском отделении магазина Елисеева на Тверской.

Мы поздравляли его с предстоящей свадьбой, а я был выбран им в шаферы.

Скоро состоялась свадьба. И вот тут-то нам стало ясным, почему он вдруг заторопился приобрести «родовой», как он говорил, уголок. Безумно ревнуя свою Софочку авансом, он решил увезти ее от соблазнов большого города и заточить ее с матушкой в деревне.

Осуществление этой идеи повлекло за собой целый ряд необычайных поступков с его стороны.

«Родовое» имение, состоявшее из сотни десятин плохонького леса, скудных полей и небольшого одноэтажного помещичьего домика, отстояло в тридцати верстах от Троице-Сергиева, причем на протяжении двадцати пяти верст шло шоссе на Константиново, но у деревни Зимняк на Дубне дорога поворачивала направо, на Триселище, как называлась эта усадьба. Пять верст тянулся типичный «рассейский» проселок с невозможными ухабами и грязью, в которой увязали колеса любого экипажа. Пользоваться рессорной пролеткой, не говоря уже о коляске, нечего было и думать.

Доставленная в первый раз Софочка, растрясенная убийственной дорогой, сделалась сразу больна и заявила, что ноги ее больше не будет в этой «дыре».

Но «дыра» была совсем не так уж плоха. Усадьба находилась на высоком бугре, который с трех сторон опоясывала заболоченная Дубна, заросшая по берегам мелким осинником, ивняком и низкими сосенками. Вид со двора открывался великолепный: направо синели хвойные леса на той стороне Дубны, налево прихотливо разбегались холмы, поросшие молодняком, разделенные глубокими оврагами, прямо перед усадьбой расстилалось небольшое польце, а за ним - красивая дубовая рощица.

Словом, для охотника нельзя было мечтать ни о чем лучшем. Места были полны зайцев, лисиц, попадались выводки тетеревов, в полях водились куропатки, а в болотистых лесах по реке Дубне находился выводок волков.

Бедный молодожен принужден был вернуться в Москву; на лето он увез свою молодую жену за границу, а за лето было проведено шоссе от Зимняка в усадьбу, обошедшееся ему в тридцать тысяч рублей, в то время как за всю усадьбу им было уплачено что-то вроде восемнадцати тысяч.

Но «монастырь» для бедной Софочки был устроен, и владелец «родовой тетушкиной» усадьбы стал ее обживать. С большим, свойственным ему вкусом было завершено убранство этого уютного домика. Оно было выдержано в традициях старого времени: покойная мебель красного дерева, спальня карельской березы, а в кабинете остались на стенах охотничьи литографии Петра Соколова, рисующие сцены псовой охоты.

Были приобретены ружья и для себя, и для гостей, огромный запас патронташей, ягдташей, боеприпасов, плащей, рогов, манков, чучелов и т. п. В кабинете стоял большой, специально заказанный шкаф из темного дуба, в котором находилось пять-шесть ружей, вплоть до штуцера, а низ и ящики были заполнены всевозможными охотничьими принадлежностями.

Был нанят егерь-пскозич и охотник для небольшой стайки гончих. Создав все условия для совсем недурной охоты, он стал звать к себе в гости тех из знакомых, в поведении которых по отношению к Софочке, он был уверен.

Одним из первых, на которых пал его выбор, был я. Он засыпал меня письмами и телеграммами, зная, что я не связан по тогдашним обычаям ежедневным посещением университета. А я был несказанно рад провести в охотничьем эльдорадо столько дней, сколько мне заблагорассудится.

Имея собственную тройку лошадей, он жалел ее и никогда не высылал на станцию за гостями. Им был заведен следующий обычай. Все приезжавшие к нему посылали телеграмму станционному сторожу Ивану Новикову, прося приготовить лошадей на такой-то день, к такому-то поезду, Новиков сообщал это на постоялый двор братьев Курындиных, и в назначенный день к известному поезду вас встречала курындинская тройка, с колокольцем над коренником, с бубенцами на ожерелках у пристяжных, запряженная в какой-то допотопный рыдван. Эта же тройка в намеченный день и час прибывала в усадьбу и отвозила гостя обратно.

За все это было уплачено гостеприимным хозяином, который считал кровной обидой, если гость пытался уплатить сам за доставку. Чаевые, щедро даваемые ямщикам гостями, делали то, что тройки были всегда отменные и тридцать верст пролетали незаметно.

Стоит ли говорить о том, что кормили всех на убой и потому житье в этом благословенном уголке было сплошной для меня масленицей.

Софочка мне вовсе не нравилась, и мне не приходилось делать над собой каких-либо усилий. К тому же через несколько лет в усадьбе стала гостить какая-то дальняя родственница жены с прехорошенькой дочкой, так что и вечера, свободные от охоты, стали пролетать весьма романтично, среди комнат с керосиновыми лампами и свечами, среди проводов во флигель кромешной осенней ночью.

Единственно, отчего я страдал - это от нескончаемых наставлений хозяина. Сам он почти никогда не принимал участия в охотах с гончими, хотя, как я уже сказал, и держал стайку гончих, но считал необходимым утром, за кофе, читать мне наставления о том, как надо себя вести под гончими, где отыскивать соответственно погоде зайцев и т. п.

Наставления эти, вычитанные им из книги Кишенского «Ружейная охота с гончими», были для меня, к тому времени уже несколько лет охотившегося с гончими, скучны и не нужны, но, чтобы отплатить за гостеприимство, я должен был внимать заученным из Кишенского страницам.

Бывало, глядя в окно на серый туманный денек, я всей душой рвался в лес, но, скованный благовоспитанностью, чинно пил утренний кофе, закусывал ветчиной или сыром, поедал аппетитно шипящую глазунью или кусок оставшейся от вчерашнего обеда кулебяки и с плохо скрываемой тоской внимал менторским поучениям.

Но зато в некоторые приезды я собирал такую обильную дань за свою незаинтересованность Софочкой, что мне стыдно жаловаться.

Вспоминается мне такой случай. Как-то в конце октября я прибыл в Триселище, с тем, чтобы отпраздновать у любезного хозяина день его именин, т. е. 8 ноября, когда церковь празднует «святых Рафаила, Михаила и бесплотных сил».

Стояли чудные, солнечные дни поздней осени, теплые, почти безветренные. Я использовал все охоты, которые сезон мне предоставил: пострелял серых куропаток, которые несказанно волновали меня, вылетая табунком со страшным треском, неплохо поохотился с гончими, взяв несколько зайцев, в том числе двух русаков, которых я особенно люблю за их гордую поскачку и красивую расцветку.

Все охотничьи возможности были уже достигнуты, до 8 ноября оставалось еще много дней, а наступившие дожди заставляли сидеть дома и вести надоевшие разговоры с хозяевами.

Но судьбе было угодно на этот раз меня побаловать. Внезапно похолодало и неожиданно выпало много снега. Установилась чудная пороша.

И вот здесь-то я узнал все радости охоты с флажками по лисичкам. Утром бывало мы только с хозяином выйдем к кофе - Софочка обычно поднималась позднее,- как горничная уже докладывает, что на кухне дожидается пскович Спугов, который обложил лисичку.

Рафаил Борисович, умаявшийся за ночь, трет свою красивую лысую с сединой голову заграничным карандашом от мигрени и решает отложить выезд до после обеда, надеясь, что головная боль утихнет, и он сможет принять участие в охоте. Я злюсь на проволочку, но и вида не подаю. К обеду мигрень не проходит, и он разрешает мне, под давлением Софочки, которая видит мое нетерпение, отправиться одному.

О, как хороша эта зимняя охота в полной тишине заснеженного леса, каким сказочным видением кажется появление на узенькой полянке, среди густого леса, огненно-красной шкурки лисицы! Вот метнулась кумушка в сторону, нарвалась на пахнущие керосином красные флажки и катит прямо на меня...

За несколько дней я убил трех лисиц, так как хозяин только один раз выехал со мной, да и то неудачно промазал по лисице, которую я и стукнул, когда она от его выстрела на махах вынеслась на мой номер.

Восьмого мы отпраздновали день его именин, и десятого утром на дворе стояла уже курындинская тройка, чтобы отвезти меня на железную дорогу, а в это самое время, пока мы пили кофе, явился снова Спугов с докладом, что он обложил в одном кругу двух лисиц.

Я предлагал вместе поехать на этих лис, но хозяин, жалуясь на головную боль, наотрез отказался. На Спугова жалко было смотреть - пропадали хорошие хвостовые. Я пытался добиться разрешения съездить на этих лис.

- Не успеете,- ответил мне хозяин, явно ревнуя к убитым уже мною трем лисицам.

- А далеко ли? - спросил я Спугова.

- Да нет, вот на том пригорке. Видите? - указал Спугов.

- Рукой подать.

- Вы не поспеете к поезду,- как-то смущенно промолвил хозяин.

- Курындин, десятку на чай, поспеешь? - спросил я.

- Поспеем-с,- ответствовал ямщик.

Я сделал умоляющие глаза, и хозяин дал свое монаршее согласие.

Через полтора часа я увозил от него пять лис, а Курындин в ожидании чаевых так гнал тройку, что лошади были все в мыле.

Но мой портрет этого чудака, наивно игравшего роль старинного помещика, был бы не полон, если бы я не рассказал еще об одной его причуде.

Привыкший к интенсивной деятельности, сдав почти все дела по фабрике своему управляющему, он безумно скучал в деревне, в которой проводил, за исключением двух-трех зимних месяцев, круглый год, и занялся строительством.

Он выстроил у въезда в усадьбу двухэтажный большой дом для управляющего, приезжих и служащих. Соорудил мост через овраг, чтобы ему можно было ходить на охоту в лесок, изобилующий зайцами, начал постройку кузницы из кирпича, превратившуюся вскоре в каменную дачу, которую он предлагал снять моей матушке, наотрез отказавшейся заехать в такую глушь.

Мост, выстроенный, чтобы не затруднять сердце престарелого помещика при подъеме на ту сторону оврага, оказался исполненным на каменных столбах и в таком масштабе, что по нему свободно мог проехать поезд. Мания строительства окончательно завладела им, и он стал строить дачи для своих знакомых, вовсе и не заявлявших никакого желания ими воспользоваться. Наряду с этим он стал лихорадочно скупать соседние земли, чтобы округлить «родовое» имение и чтобы сохранить леса и населяющих их птиц и зверей.

Одним из его частых гостей стал известный московский охотник, волчатник и медвежатник Борис Михайлович Новиков.

И вот как-то зимой мы получили с ним оба по телеграмме, приглашавшей нас к нему на волчью охоту. Новиков был занят и не мог выехать раньше субботы вечером. Мы приехали с ним в Троице-Сергиево часов в семь вечера, когда было уже совсем темно. Нас ожидала неизменная тройка от Курындина.

За разговором мы незаметно доехали до Зимняка, откуда надо было сворачивать направо, вдоль реки Дубны в Триселище. Отъехав с версту, мы были удивлены появившимися в лесу какими-то светящимися точками, отдаленно напоминающими небольшие костры. Но странно, они передвигались и находились значительно выше уровня земли. Заинтересованные, мы приближались к ним, никак не находя должного объяснения.

Но вот тройка останавливается рядом с верховым, в руках которого горит смоляной факел. Через несколько минут к нам подъезжает второй верховой с таким же факелом.

- Что за черт? Что вы здесь делаете? - обращается к ним Новиков.

- Так что, Рафаил Борисович распорядился волков стеречь,- отвечает растерянно парнишка лет шестнадцати, сидящий на лохматой крестьянской лошадке.

- Как стеречь?! Что за чепуха?

- Да так, значит, как мы положим приваду, константиновские охотники бесприменно тайком и польют нашу приваду керосином... ну, да и мы тоже ихнюю в свою очередь тоже керосинцем окропим... Вот волки-то и шатаются между привадами. А тут, как Рафаил Борисович ваши милости ожидал, приказал бесприменно волков от константиновцев стеречь.

Я понял, что у Левиссона шла ожесточенная борьба за выводок волков с псковичами константиновского охотничьего кружка, членами которого были видные москвичи-немцы Вогау, Штеккер, Ценкер, Кемпе и другие, и от души расхохотался.

Но вспыльчивый Новиков матерно выругался, вышел из саней и, обругав верховых болванами, сказал ямщику, чтобы он отвез меня в усадьбу и сейчас же бы вернулся за ним, сюда на дорогу, что он не желает из себя разыгрывать дурака и ноги его в Триселище не будет.

Мне насилу удалось уговорить его сесть обратно в сани.

Пока мы ехали, гнев его понемногу утих, а перспектива заняться завтра более верным делом - лисичками позволила при встрече с любезным хозяином обратить все в шутку.

Но мы долго еще при встречах со смехом вспоминали, как новоявленный помещик приказал стеречь для нас выводок волков.