«Записки…» Е.В. Постниковой-Ящуржинской

Я же хочу рассказать еще о том, как жены, сестры и матери — все русские женщины всех категорий делят с узниками тяжесть их заточения.
Если надо отыскать своего арестованного, хотя бы в Москве, то ты должен пойти на Лубянку, с Лубянки "окно" во все тюрьмы. На Лубянке, № 2 есть комната — без вывески, в ней ящик, в ящик надо опустить конверт "следователю" (неизвестно какому): сообщите, где находится мой муж, сын, брат, исчезнувший тогда-то, увезенный туда-то, арестованный там-то. И два окошечка, и за окошечками два молодчика "никаких справок устно не даем" — а телефонов тьма.
Быстро через комнату вводят и выводят смятых (пальто и шапка смяты) арестованных. Вот и ждешь день, неделю и больше, где арестованный. Или бежишь на Кузнецкий мост, д. № 16 — Политический Красный Крест. Все тебя там боятся, всех ты боишься. Не засадили? — думаешь ты. Не предатель? — думают они. И боишься лишнее слово сказать. И они ничего тебе утешительного не могут сказать. Даже не могут сказать, где арестованный или куда он исчез. "Вы нам скажите, по какому делу он арестован и где он, тогда отыщем и скажем, за каким следователем; всех тюрем тьма сейчас, а лагерей еще больше, свыше 7000 арестованных", — отвечают в Красном Кресте (май, 1921 г.) Десятки, сотни, тысячи женщин посещают этот Красный Крест. И часто видишь спускающуюся женщину с помутившимся взором, сухим ртом, с каплями пота на белом лице. Она узнала, что ее муж расстрелян, а дома трое малюток... Этот Красный Крест — друг арестованного, но друг сам почти арестованный.
Но нет твоего арестованного нигде. Пускаешься на хитрость — повсюду несешь передачу, а там, где ее не примут — там нет твоего арестованного. Начинаешь с Лубянки, № 2, потом 9, потом 11, потом по переулкам Кисловским. Все, все вперед, только бы узнать: жив ли, есть ли? И наконец озлобленный приемщик отвечает: "Нет, он давно переведен в Бутырки, чего путаете!"
Идешь в Бутырки... чему-то рад. Как будто Бутырки — и не тюрьма! Еще темно — 5 часов утра, а это значит по-настоящему 2 часа ночи. Выходишь из дому, чтоб занять очередь у справочного стола, после чего можешь отдать передачу.
Из Замоскворечья в Бутырки (трамваи не ходят в это время, да и вообще не ходят или ходят для ответственных работников) ты идешь полтора часа. На спине у тебя: каша пшенная 3 фунта, вареная картошка 5 фунтов, вобла, хлеб советский. Знаете ли вы, что за хлеб это? Замазка, палки и старые сухари — все вместе, колючий он и тухло пахнет — весь твой личный паек за 10 дней в десяти кусках — с налетом зеленоватой плесени; непонятно, почему этот советский хлеб к вечеру всегда плесневеет? Несешь на себе всего фунтов 10-15, для надзирателей, для барышень приемщиц, для коммуны и для своего близкого. А на ногах у тебя чуньки — из белых тряпок и старых бечевок. По камням да по булыжнику, под конец пути идешь на ногах, на коже по моче, по помету человеческому, по плевкам да по стеклам. Так идет жена социалиста в социалистическом государстве к мужу-социалисту на свидание или передачу несет ему. А в мешке, который с плеча на плечо перекладываешь, капуста с сахаром братаются и вобла шелушит картошку. А сама голодна как волк. Приходишь в Бутырки. Народу видимо-невидимо. Там за Бутырской тюрьмой есть двухэтажный дом, где принимают передачи. Хвост змеи вьется — три, четыре комнаты битком набиты. Воздух пресыщен до предела. Раньше были казармы. Он больше года не чистятся. Это для публики. Клозет переполнен — тоже без чистки, и все льется в комнаты: сначала море воды и жидкости, а потом следы по всем комнатам. Полы каменные; на полах, окнах сидят, лежат, спят люди. С детьми, грудными малютками, и передачи также на полу, и грязное белье, со вчерашнего дня возвращенное. Все вместе.
Вот наконец — у регистрационного стола. У тебя 618 номер. К часу дня ты придвинешься к регистрационному столу. За столом барышни, а на столах ящики с карточками — карточная система. Тебе дают справку: такой-то в камере № 29 и правом передачи не пользуется, так как за Особым Отделом. Отходишь прочь. Все окружают кольцом. Это коридор смертников...
Если же арестованный на более льготном положении, ты идешь в хвост передач. Там — ад. Впереди сбито человек 30-40 женщин с грудными детьми. Стоя потные, исступленные — все орут. Детям суют в рот пустые груди как тряпки. Дети от духоты, тесноты кричат до посинения, до испражнения. А приемщицы еще больше ругаются. "Эка стерва! Ребенка чужого взяла, знаю тебя, вчера мальчик был, а сегодня девочка". — "Сама стерва, смотри: молоко идет!" — и вырывает с сердцем из ротика грудь и жмет грязными пальцами лопнувший сосок, откуда с кровью вытекает голубая капля материнского молока. И бьет по голове ребенка. Это жены рабочих, им не на кого оставить дома детей. Их мужья сидят за то, что, не куря папирос, а получая по пайку, продали на улице сотню папирос, когда запрещалась частная продажа, или потому, что подговаривали не идти на выборы, когда коммунистов выбирали, или проповедовали воздержание при голосовании.
Тут группа жен анархистов, группа тихих женщин. Тут содкомки, жены бандитов, комиссаров — эти хорошо одеты и с прислугами. Там беременная женщина — ее рвет. Там меньшевички. Там Даша Кронштадская, всеобщая печальница, которая всех хочет "понять и простить" и про Дзержинского рассказывала после свидания с ним: "Святой человек... может быть, не совсем нормальный, но чистый, святой человек..."
Или же в Бутырках ты получаешь сведение, что твой арестованный переведен в лагерь. Какой? — Как какой: Покровский или Андроньевский, вернее, Покровский. Берешь — взваливаешь свой багаж на плечи и идешь отыскивать Покровский не то Андреевский лагерь. Идешь, задыхаешься, ноги, босые ноги под туфлями жгут белыми водяными пузырями. Солнце еще высоко. Скорей, скорей, только бы поспеть... Вот Земляной вал, Коровий вал. Вот уже и не город. Вот Андроньевский монастырь. Не там ли? На дверях записка: "Справки по четвергам". А в монастыре деревья цветут да босые бывшие офицеры за супом с котелками идут.
— Куда смотришь, сволочь? — окликает их коммунист. — А вы, сударыня, отойдите.
Да это все те офицеры, которые в один прекрасный день по приглашению советского правительства явились зарегистрироваться, предоставить себя в распоряжение советской власти. Ими и распорядились.
— Эй, сволочь, отойди, — кричит солдат со стены.
Отхожу.
Вот Покровская церковь, что у Таганской тюрьмы. Лагеря нет, но у Симоновского монастыря есть лагерь. Прихожу туда.
Да, лагерь, но лагерь женский для каэровских жен.
— Вы поздно пришли, — говорит комендант.
— Да, знаю, что вечер. Но возьмите от меня передачу для этих каэровских жен.
— Ты барыня? — говорит мне комендант.
— Да, барыня, но социалистка и ищу брата мужа в Покровском лагере и прошла уже 36 верст. Возьмите от меня передачу: у меня нет сил идти.
— Нет, сударыня, не возьму, так как передачу съедят солдаты.
Иду обратно, еще 7-8 верст, ноги в крови, путаюсь в юбке, путаюсь в словах, в мыслях. Когда приходишь домой, вся передача твоя протухла, т.к. на дворе было 24° жары да накануне каша с луком без масла сварена.

О, эта русская мать, что изведала она за годы большевизма!
Вот она, многоликая...
Знаете ли вы ее, эту серую русскую бабу?
Она стоит на Кузнецком мосту. Мороз. Грязь вмерзла в землю, снег вмерз в конский навоз. Стоит эта серая русская баба, милостыню просит, а подле мальчонка лет трех, в башмачках советских... чулочки рваненькие, штанишки ситцевенькие и платочек теплый на голове. Вот и все.
Мальчонка весь синенький, плачет и злой почему-то. А баба русская, его мать, вся распухшая, вся раздутая, желтая, на девятом месяце ходит, за хлеб забеременела.
Мальчонке дали прохожие гнилое, замерзшее яблоко. Долго серая баба смотрела на яблоко, а когда замерзшие пальчики малютки уронили обгрызок яблока в конский навоз, баба с ловкостью волчицы схватила его и стала пожирать.
Мальчонка плачет и злится. Грязненькие слезки все уже замерзли. Мороз обжигает ему синие щечки, на улице ведь декабрь.
Баба доела яблоко, а мальчонка замерзший, притихший стоял поодаль. Вот эта серая баба, эта та русская мать, которая может в котел положить своего первенца... до этого она дошла.

Вот вам другая мать.
Жена белого офицера, курсистка двадцати двух лет. У нее старуха мать баба-яга и девочка трех лет. Муж по ту сторону фронта.
Три года советской службы на машинке и никакого пайка или паек по голодной норме.
Продано все. Проданы лекции, проданы часы, книги, рубахи, сапоги, костюмы. Все продано на хлеб, на молоко, на беленькую булочку толстенькой маленькой девочке и на кофе старухе.
Все продано, кроме женской чести, как принято говорить.
Молодая мать ничего не ест, только курит, от голода.
А бабка, баба-яга, по комиссаровским кухням ходит греться, да высматривает, кто что ест, кто что достал и вообще, как другие хорошо живут: спекуляцией занимаются, булочками торгуют и дровами не стесняются — тоже жены офицерские...
В комнате дымно, черно, мокро, молодая мать детские штанишки золой трет вместо мыла, да сушит тут же на веревке над буржуйкой.
Пальцы все треснуты, руки распухли, десны кровоточат.
Одни глаза, как свечи, на чахоточном лице горят...
Всю ночь бабка точит молодую мать. И выражаться бабка стала на наречии комиссарских кухонь.
"Сдохнешь". —"Все сдохнем с голоду". —"Сахару не видели вот уже месяц". —"На фронте муж, не было бы фронта, так и сахар был бы". —"Слышишь, дочка, есть хочу, хлеба дай". —"Сил нет". —"Будто бы болезнь какая-то, есть хочу и чем дальше, тем больше". —"Не могу видеть булочки, что маленькой каждый день приносишь".— "Так, кажется, что съела бы..."
Прошла третья зима. На весну мать сошлась с комиссаром из Наркомпрода. Летом были и сахар, и булки, и старуха молчала, и девочка росла.
Должен был родиться комиссаровский ребенок от Наркомпрода.
Шли месяцы.
Мать бросилась в реку. Ее спасли. Потом испанка. Преждевременные роды. Смерть матери и рождение мертвого мальчика.
Комиссар на похороны не мог прийти...
Даже нечем было прикрыть умершую. Только русую косу распустили и покрыли мертвое тело чужого мальчика. Похоронили их вместе в одном гробу.
После смерти баба-яга получила 30 аршин ситцу на родившегося мальчика, 30 аршин ситцу на умершую мать из текстильного отдела Наркомпрода по протекции комиссара, будто партийная умерла.

Вот она еще другая русская мать.
Она не белая, она не красная, но она почти что серая, как земля перед дождем.
Она жена военного инженера, который, как топограф, был на фронте в царскую войну. У нее сын 16 лет и двое малюток. Эти двое родились неожиданно, один за другим.
Вырываясь с фронта, два раза отец приезжал домой, и каждый раз мать, почувствовав себя беременной, думала: пусть родится, ведь отец, может быть, будет убит, а это его последнее дитя. Так родились эти двое под звуки шрапнели, жили они тогда под Варшавой.
Вскоре пришлось бежать семье. В Варшаве встретил их отец, уже слепой. Он ослеп от ужасов войны — паралич зрительного нерва. Такими приехали они все в Москву.
Сын свалился в менингите, единственный работник в семье. Отец слепой нищий и двое малюток поводыри.
А мать? Она служила как конторщица... за 2400 рублей в месяц. Вся обовшивела. Вся обносилась. Сколько ей лет? — Неизвестно. Бани не видела года два.
Встанет в 5 часов утра, пойдет к евреям кухню мыть, в 6 утра забор пойдет ломать на дрова, в семь бежит менять 1 ф. соли, месячный паек, на две бутылки молока у Брестского вокзала.
Полотенце последнее сменяла на фунт белого хлеба.
На консилиум врачей бежит, вся мокрая, вспотелая, в туфлях, по 28-градусному морозу, по Пятницкой в Замоскворечье. Что с сыном? Кризиса ждали тогда. Сын лежал в бреду, ни молока, ни белого хлеба ему не надо.
Прошла неделя, опасность миновала. Но у мальчика белокровие.
"Питать, питать его, спасти можно". Но чем питать? Мать с ног валится. Слепой ничего не приносит, потому что милостыню в Советской России запрещено просить декретом. День сидела в милиции, за то, что пыталась обменять 1 ф. соли на 3 бутылки молока, да только слепой муж выпросил отпустить "ее, бедную" домой — к детям. Это было в 1921 году, в январе, до нэпа.
И вот, эта женщина мечется взад и вперед. С ведром железным на службу приходит, помои несет домой, чтобы покормить своих, а сама под столом рыбьи кости собирает и глодает, и сосет.
"Только бы на ноги поставить мальчика". Что же это за белокровие? Несчастная, она забыла все. Старую грамматику, новую грамматику, руки трясутся, писать не могут, и вши одолели ее.
"Знаете, я забыла все, чему училась в гимназии, я не помню географии, я не помню процентов, у меня в голове будто камень, и я, когда прихожу на службу в 10 час. утра, чтобы расписаться (товарищи по работе ее отпускали домой), я делаю неимоверное усилие, чтобы не заснуть здесь, на лестнице. Что делать? Что делать?"
"Крадите," — был ей ответ.
И стала она красть. Красть карточки, красть хлеб, красть деньги, все, что надо, что под руку попало. Но ни когда она не крала ничего у других матерей.
Целый год она уже ворует.
Потом, когда ее встретила я на рынке, она была чище и спокойнее.
"Слушайте, слушайте, Е.В., ведь я воровка, я ворую для детей и моего слепого мужа".
Эту женщину я обняла.

Вот, вот вам еще мать — это учительница гимназии, у нее трое детей, муж умер от сыпняка, два года тому назад, когда ездили за хлебом.
Тверская блещет огнями. Нэп гуляет по Тверской вовсю.
На углу стоит эта тонкая женщина. На ней прозрачное платье, шелковые чулки и шляпа, белья на ней нет. Лицо под краской и пудрой.
Ты приближаешься к ней. "Уйдите, я — проститутка, я кормлю своих детей... "Этой" меня сделали они".

А вот ткачиха с фабрики В-ой мануфактуры — у нее пятеро детей, мал мала меньше. Муж — коммунист, поехал в продотряд, но там его убили, за то, что у чужих детей хлеб отбирал, а за исчезнувших красноармейцев пайка не дают.
Но все-таки ждала она убитого мужа, как ждут все жены убитых, что они вернутся.
Фабрика стояла. Голод всех истерзал. Съели сначала картофельную муку, для технических целей бывшую на фабрике, потом ели траву, потом грибы. Потом начались похороны в каждой семье.
Вот мать, коммунистическая жена, 6 дней пила серу, чтоб дитя мертвое родилось. Чтобы легче пятерку свою кормить.
Да отравилась. А когда мы ей, почти мертвой, физиологический раствор поваренной соли вливали, то она просила: "Сольцы бы ребяткам дали...". Вот она, русская мать, вся перед вами.

* * *

Я видела жен наших с.-р. товарищей, я встречала их на улице, они все ходили в тюрьму и обратно. Это шли старухи, огрубевшие от ветра и холода, черные, голодные, но гордые. Старость пришла так рано, что дети не успели еще подрасти.
Я встретила одного нищего, это с.-р., который дал подписку о выходе из партии; он шел вдоль улицы как-то боком, обтирая спиной дома. Он не смел подать мне руку.
—Я вышел из партии, потому что многих с.-р. в тюрьме на глазах у меня расстреляли (Мацкевич и др.)- Я вышел из партии, потому что жену с двумя детьми в карцере держали, в Архангельской тюрьме. Партию я люблю, но я ослабел. Я был один в изоляторе, я слышал плач детей...
Но я встретила И. Денисевич, следователя по эсеровским делам, женщину-провокатора. С фигурой модельки с бульвара Сен-Мишель, она интимно прижималась к чекисту в коридоре Лубянки, номер 14.

Не могу рассказать, сколько новых тайн Петрограда я узнала в эти дни. Эти тайны были большие и маленькие.
Большие тайны. Их много.
Одни из них пахли кровью, это когда перебили китайцев на рынках: "Ходя, ходя, почему у тебя походя руки в крови?". Их всех в один день передушили, как лягушек на улицах, это те "ходи", что ночью за душами в ЧК приходят. Китайцы-палачи.
Другие тайны пахли бриллиантами. Это те, что начинались у бывшей виллы Родэ, переходили потом во внешторг с кинематографической дамой в бриллиантах и ее новым мужем. Грязная это была история, и ни одного лица с грязной репутацией она не пощадила.
Узнала я ужасную тайну Чеки всероссийской. Что все советские палачи не жильцы в Совдепе. После некоторого времени большевики сами их убивают, чтобы концы в воду. Нет палачей с партийным стажем.
Тут-то она вскрылась, партийная смердяковщина.


* * *

Пока я эти тайны узнавала, настало время, когда я должна была отплыть в море, чтобы прибыть в чужие края.
Пришла я к патриарху контрабандистов. Человек как человек, и красивый, и приятный, но почему-то от него запах чужеземных стран идет. Одет он как коммунист, а пахнет контрабандой. Это как при прежнем режиме сыщики пахли улицей, и сколько бы они времени в засаде ни сидели, они всегда пахли улицей.
Так вот, если вы по моему описанию не найдете этого кожаного человека, который пахнет контрабандой, то вы плохой искатель и вам не попасть за границу или же никогда не отличиться по долгу службы в Чеке.
В тот же день и ночь море было неспокойное. Наждались очень. Ждали мы долго, но ни один спец по контрабанде не пришел. Неудачи следовали за мной по пятам.
Не надо осенью ехать в море, в детских сказках говорят.
Настало завтра. Потом вечер.
Приехал инструктор по контрабанде и сказал, что все ответственные работники по контрабанде уже в сборе и ждут своих жертв.
Жертвы были две: я и какой-то офицер, совершенно мне незнакомый и безобидный. Попрощалась я со всеми чужими, своих у меня нет в Петрограде, перекрестили они меня, и поехала. Патриарх контрабанды руки мне поцеловал и пачку бутербродов дал на дорогу. Я давно не ела бутербродов.
— Вы не бойтесь, — сказал он мне, — все коммунисты куплены, и тут такая организация запутанная, что положение, безусловно, устойчивое.
Теперь в России всегда говорят: чем запутаннее положение, тем оно устойчивее.
Мне стыдно было ему сказать, что я не боюсь.
Поехали, ехали-ехали. Совсем потемнело. Потом привели нас во дворец, назовем "Дворец дожей", и бросили на каменный пол.
По дворцовым палатам ходят тени, одна другой темнее, мыши снуют под ногами, лягушки от страху на стену лезут. Собаки пришли, понюхали нас и ушли. А мы сидим на полу: барыня и офицер.
Потом пришел "ответственный работник". Прыг в окно, мы к нему. И понеслись. Постояли и понеслись.
Ночь опустилась и закрыла нам глаза. Мы ничего не видели, а только слышали, как волны несли нашу лодку туда. Ехали мы часа четыре, но стран чужеземных нам все не видать.
Вот час ночи. Ну, скоро, скоро.
Что-то черное там вдали и белое впереди, верно, волны у берега плещут.
Встали разом все наши инструктора. Назад! Штурм идет, черный впереди пенится. Вон гора какая катит! Назад, назад, скорее к русским берегам.
Парус опустили, чтобы повернуть назад. Но первая волна уже тут. Все в воде и вода в нас. Но тут пираты заработали. Не первая буря их крестила, не последней будет она.
А я как пакетик у них под ногами валялась, да офицер за лавочку уцепился. Двадцать минут или двадцать часов промелькнуло, но врезались мы в мягкий песок русского берега.
Нас схватили на руки и понесли, а за нами понесли добро русское, царское и великокняжеское, — тащут его за границу. Подвели к разбойничьему вертепу и говорят: "Снимайте ботинки". Мой спутник: "Провокация". Какая же тут провокация? Сняли ботинки. И повели нас в разбойничьи хоромы, не желаю вам там побывать. "Ложитесь и молчите". Лежим и молчим в темноте. Холодно, все мокро насквозь, и хвост стал подмерзать у пальто.
Пришли все четверо, инструктора по контрабанде, вещи втащили в подвалы невидимые, и свет принесли они видимый. Выпили они крепкой тяжелой водки и улыбнулись, глядя на нас. Постлали они нам мокрые ковры персидские и легли вместе с нами подряд на полу.
Комната, когда рассветало, оказалась крохотной. Жара от всех нас стояла нестерпимая. Воздух, ну Бог с ним!
Вот компания: барыня, жена члена Учредительного Собрания, белый, ой какой белый оказался офицер, весь в царских подарках, и четыре мужчины. Сколько они лет пиратами были в море, Джек Лондон один может сказать. Я не могу.
Пять утра, хозяин входит. "Бегите, а то может быть обыск".
Мы не могли выйти, потому что с нас текло. Постепенно хозяин уносил вещи и сушил поочередно.
Наконец, когда мы подсохли немного, он умолял: "Уйдемте, вас поймают и контрабандистов расстреляют как финских шпионов белогвардейской организации, если вы будете с нами".
Вот куда я попала. Теперь я у белых.
А пока мы сушились, поезд ушел, и мы остались на дворе, я и белый гвардейский офицер.
Если есть предел человеческих страданий, то где же мой предел? Этот предел я перешла в тот день, там на вокзале. Насквозь промокшие, озябшие, синие после морской волны, избитые о дно лодки, мы чинно сидели на стульях вокзала. Рядом ходила женщина, которой надо было тоже ждать восемь часов поезда, как и нам. У нее был грудной ребенок, он весь измок по собственной вине, нечем было перевернуть, был болен и душераздирающе кричал все восемь часов. Кричал так, как только одна мать может понять, как он кричал.
У офицера на днях умер такой же мальчик. У меня две детские могилы.
Дитя плачет, плачет, а мы сидим, сидим и ждем. В кармане у нас только деньги на билет.
Это была жестокая пытка сидеть так чинно на вокзале целый день, когда паспорта все размочены и нитки нет на тебе сухой и каждую минуту могут проверять документы.
Ждали мы и поезда, и конца бури. Может быть, ветер повернет и снова можно ехать. До 9 часов вечера ветер не повернул, и мы повернули обратно сами в Петербург. Казалось, будто стихия была против меня.
Вагоны пустые, холодные, четвертого класса, да ноги замерзшие.

Уважаемая Наталья. У нас есть сведения, что Елизавета Викторовна жила некотрое время в Баку. Не могли бы вы дать нам возможность опубликовать на нашем сайте Наш Баку эти главы ее воспоминаний.
С уважением Татьяна Сперанская

Опубликована вторая часть записок:
Е.В. Постникова. Записки революционерки. Петербург, Скифия-принт, 2018
https://skifia-print.ru/katalo...yucionerki
Книга не доступна для заказа.