Александровка с. Азовского р-на. Чубурские хутора ОВД

[ Ответ на сообщение Дмитрий Зенюк ]

На всякий случай полностью скопирую статью http://priazove.ru/?module=art...ca934rhpp7

В прошлом номере нашей газеты была опубликована статья «Их расстреляли на рассвете», рассказывающая о трагической судьбе евреев-беженцев, погибших в селе Александровка во время оккупации. К сожалению, эта публикация была воспринята негативно. Поэтому в редакции было принято решение расставить все точки над «i», предоставив дополнительную информацию по этой тяжелой теме
В прошлом номере нашей газеты была опубликована статья «Их расстреляли на рассвете», рассказывающая о трагической судьбе евреев-беженцев, погибших в селе Александровка во время оккупации. К сожалению, эта публикация была воспринята негативно. Поэтому в редакции было принято решение расставить все точки над «i», предоставив дополнительную информацию по этой тяжелой теме
Татьяна СТАЦЕНКО

На следующий день после выхода статьи мне позвонила глава администрации Александровского сельского поселения Наталья Леонидовна Хижняк. Она была очень огорчена, и сообщила, что к ней обратились жители села, которых возмутила моя публикация. По их убеждению, никаких беженцев в селе не было, и уж тем более не было никакого расстрела. Наталья Леонидовна сослалась на сельских старожилов, которые ничего не знают об этом. Я объяснила ей, что, к сожалению, информация, которой я располагаю, подлинная, и обещала предоставить доказательства. Что сейчас и сделаю. Но прежде хочу рассказать, почему решила поднять эту болезненную тему.
Во-первых, пишу я об этом не в первый раз. Публикаций, в которых упоминается александровский расстрел, было несколько. В данный момент могу дать ссылку на одну из статей за 2013 год: http://www.azovlib.ru/index.ph...-13-12-10.
Кроме того, летом прошлого года в «Приазовье» вышел материал «Каникулы Наума Коржавина», который подтверждает, что беженцы еврейской национальности в Александровке были. Вот ссылка на электронный вариант статьи: https://www.FB [запрещен в РФ]/notes/татьяна-стаценко/каникулы-наума-коржавина /2276689875694035/.
А вот ссылка на полный текст мемуаров Коржавина: https://coollib.com/b/415249/read
Всего же материалов, в которых, в числе других фактов, я пишу о судьбе евреев, оказавшихся в Александровке во время оккупации, было пять-шесть (если считать статьи в других азовских СМИ и в многотомнике «Незабываемые годы»). Но александровцев задела за живое только последняя, которая полностью посвящена расправе, учиненной нацистами в сентябре 1942 года. И, знаете, я рада, что она вызвала резонанс, пусть пока и негативный.
И мне понятно, почему люди так остро реагируют. Ведь не хочется верить, что такое было, что такое вообще – возможно.
Признаюсь, - я взялась за эту тему в очередной раз по сугубо личным причинам. В канун освобождения Азовского района, 6 февраля, на 91-м году жизни умерла моя бабушка, уроженка Александровки Нина Яковлевна Павленко. Именно она рассказала мне о беженцах и расстреле. Не поленюсь снова процитировать ее слова: «Рано утром меня с сестрой Шурой разбудила мать, и сказала: «Слушайте. Евреев расстреливают...». И мы услышали автоматные очереди и человеческий стон. Никто не кричал. Только стон... Зачем только нас мать разбудила? В нашей бригаде работала молодая еврейка Белла. Она была беременная. Ее тоже расстреляли, и сбросили в ту яму».
Когда бабушка умерла, я подумала о том, что ушел последний свидетель казни, и что теперь это тяжелое знание – целиком на моей совести. А еще о том, что моя прабабушка Марфа не зря разбудила дочерей на рассвете. Она хотела, чтобы они запомнили его. Она сама была беженкой, только другой войны – Первой мировой. Родом из Белоруссии, она не была еврейкой, но знала, каково это – скитаться, потеряв свой дом. Потому – сочувствовала от всей души. Потому и поступила так, как поступила. И через бабушку, как наследство, память о том расстреле поселилась и в моем сердце.
Мотивы моего поступка вам, надеюсь, понятны. Давайте теперь посмотрим, что можно считать установленным фактом, а что еще нужно выяснить.

Исторические факты
Отрицать пребывание евреев-беженцев в Александровке невозможно, особенно имея свидетельство такого человека, как Наум Коржавин. Это литератор с мировым именем, который в своих воспоминаниях честно рассказал о своем детстве, юности, становлении личности. Александровка – просто небольшой эпизод его жизни. Но эпизод очень ценный для нас с исторической точки зрения. Коржавин отметил то, что его удивляло, что казалось непривычным юному киевлянину. И эти детали узнаваемы. И не стоит сомневаться в том, что он описывал именно нашу Александровку (сел с таким названием великое множество). Вот цитата, которая убедит любого скептика:
«На перроне нас встретил председатель Александровского райисполкома Ростовской области, который приехал во главе большого обоза колхозных телег. Фамилии его я не помню, помню, что она была украинской, украинским же на мой слух был и язык, на котором говорили местные жители, которые, впрочем, как вообще на Кубани (административно эта местность относится к Ростовской области, но по складу тяготеет к Кубани, хотя и не казачья), все считали себя русскими. Были среди возниц и немцы — в районе был один или два немецких колхоза… Так что ехали мы до места, до Александровки этой (официально — Александровки-Азовской), в крестьянских телегах 60 км степью, в сторону от моря. Как я потом узнал, Александровский район Ростовской области относился к Кубани не только по складу — хозяйственно он тоже был связан вовсе не с «ростовским» Азовом, а со станцией Староминская Краснодарского края, расположенной всего в 35 км южнее Александровки. Ближайший морской порт был тоже не Азов, а Ейск (Краснодарского края). В Староминскую и возили хлеб из Александровки в «закрома государства».
Теперь о расстреле. Признаю, что в прошлой статье допустила преувеличение, написав, что «автоматные очереди слышали все жители села». Это, конечно, моя ошибка. Село большое. Многие могли ничего не знать о судьбе евреев, и уж тем более – не услышать стрельбу на рассвете. Но то, что расстрел был – факт. Вот ссылки на сайты, посвященные холокосту на Дону. Везде упоминается наша Александровка (только количество погибших указано разное – где-то пишут о 70 жертвах, где-то о 88).
Сайт «Бабьи Яры России Ростовская область»: http://www.holomemory.ru/ ?region =37.
«Холокост Ростов-на-Дону 1942»: http://holocaust.su/rubric4/article2
«Нацистский геноцид в Ростовской области»:https://superinf.ru/view_ helpstud.php?id =1227.
О месте расстрела я знала со слов бабушки, и других доказательств у меня пока, к сожалению, нет. Но я постараюсь их найти – возможно, в архиве сохранились какие-то документы. Известно, что довоенная документация пропала (об этом мне говорили сотрудники архива, но, вероятно, в каких-то отчетах или газетных публикациях послеоккупационного периода найдется упоминание об интересующем нас факте).
Также, к моему глубокому сожалению, не удалось найти сведений о перезахоронении расстрелянных евреев. Известно, что после освобождения села с почетом перезахоронили расстрелянных партизан – их прах упокоился в александровском парке. Известно так же о публичной казни человека, выдавшего немцам партизан, которая была свершена в центре села. А вот о том, как перезахоранивали евреев, информации нет. И пока нет этих данных, можно предположить, что останки беженцев находятся там же, где их расстреляли. В «зарое».
Вот такие факты. А выводы можете делать сами. Я считаю, что рассказать о преступлении, совершенном в 1942 году, – мой долг. Теперь это знание я разделяю со всеми, кто прочитал мою публикацию. Как распорядиться этой информацией – решайте сами. Лично я убеждена, что памятный знак на месте гибели людей установить необходимо. Особенно сейчас, когда нацизм под разными личинами возрождается. Когда историю пытаются переписать.
И вот еще что. Ни в коем случае нельзя обвинять александровцев в том, что произошло. Они не могли спасти беженцев. Более того, люди могли не знать о том, какая судьба уготована евреям – ведь и в Киеве, и в Ростове им объявляли о том, что просто перевезут в другое, «безопасное» место…
Поэтому я еще раз подчеркиваю – моя публикация написана не с целью оскорбить жителей села Александровки. Просто я поделилась бабушкиным наследством. И иначе поступить не могла.

Наум Моисеевич Коржавин. В соблазнах кровавой эпохи https://coollib.com/b/415249/r...Oyf3auI9iY

Я прервал рассказ на прибытии нашего эшелона с эвакуированными на станцию Азов, расположенную в устье Дона, в 40 километрах южнее Ростова по железной дороге. Все это было интересно, но подавляло. Ростов, Батайск и Азов по моему тогдашнему восприятию были намного восточнее Киева, они уже не были «юго-западом», с которым я себя тогда отождествлял (тут и железная дорога называлась Юго-Восточной) и который почему-то считал более культурным, сердечным, красочным. Я впервые оказался в собственно России, на языке которой всегда говорил и писал и к чьей культуре себя относил. И она понемногу начинала открываться мне. Но этого я еще не сознавал.
Впрочем, я читал книги, в том числе и «Петра I» А. Н. Толстого. Поэтому Ростов и Азов меня интриговали. Первый — памятью Гражданской войны, второй — тем, что когда-то его брали петровские полки во главе с Лефортом. И еще тем, что там — море. Но все это так и осталось литературой — дело было под вечер, быстро смеркалось, и ни следов петровских баталий, ни моря мне там видеть не пришлось — уж больно не экскурсионным было наше путешествие.
На перроне нас встретил председатель Александровского райисполкома Ростовской области, который приехал во главе большого обоза колхозных телег. Фамилии его я не помню, помню, что она была украинской, украинским же на мой слух был и язык, на котором говорили местные жители, которые, впрочем, как вообще на Кубани (административно эта местность относится к Ростовской области, но по складу тяготеет к Кубани, хотя и не казачья), все считали себя русскими. Были среди возниц и немцы — в районе был один или два немецких колхоза. По-видимому, состояли в них потомки тех самых немцев-колонистов, о которых в «Августе четырнадцатого» упоминал А. И. Солженицын. Так что ехали мы до места, до Александровки этой (официально — Александровки-Азовской), в крестьянских телегах 60 км степью, в сторону от моря — неудивительно, что я его там не видел.
Как я потом узнал, Александровский район Ростовской области относился к Кубани не только по складу — хозяйственно он тоже был связан вовсе не с «ростовским» Азовом, а со станцией Староминская Краснодарского края (то есть, Кубани), расположенной всего в 35 км южнее Александровки. Ближайший морской порт был тоже не Азов, а Ейск (Краснодарского края). В Староминскую и возили хлеб из Александровки в «закрома государства». Области и даже республики могли быть разными, но «государственные закрома», где б они ни находились, принадлежали одному хозяину…
Привезли нас в Александровку уже ночью. Один из возниц отвез нас к себе, где мы были радушно, с традиционным гостеприимством, приняты и накормлены хозяйкой. Слушали нас с любопытством и сочувствием. Мы занимали воображение аборигенов тем, что уже как бы видели войну, хотя бы бомбежки. Для них же тогда (в начале июля 1941-го) война была еще экзотикой. Они были глубоким тылом и не представляли, что перестанут им быть. Мы в первые дни тоже не представляли.
Поначалу отношения с хозяевами были очень сердечными и хорошими. Нам была выделена небольшая горница с какими-то постелями, нас даже подкармливали. Но через несколько дней они внезапно испортились. Ругани не было. Просто однажды вечером в комнату, отведенную нам, постучался хозяин и, не говоря худого слова, вынес буквально из-под нас почти всю стоявшую в ней мебель. Конечно, «нарушения прав» в этом не было. Мебель была его собственной, вполне могло быть, что в нашу комнату она была поставлена в азарте первоначального гостеприимства, а теперь понадобилась. Но по всему чувствовалось, что это действие производится «не корысти ради, а токмо волей пославшей его жены» и знаменует собой охлаждение отношений. Конечно, мы могли, сами не ведая того, допустить какую-либо бестактность. Ведь опыт общения матери с крестьянами был ограничен опытом дачницы, а это специфическое, взаимовыгодное общение. Если что и не нравится, не так уж трудно перетерпеть неделю-другую — дело временное и оплаченное. Но о дачниках в этих местах представления не имели, а, главное, мы не были дачниками. Короче, я допускаю с нашей стороны какую-либо оплошность — тем более, моя мать легким человеком не была (я, правда, не помню, чтобы это успело там проявиться).
Поводов могло быть сколько угодно — ведь мы пользовались всем хозяйским. И чай вскипятить, и приготовить пищу — колхоз выдавал продукты — можно было только на хозяйских кизяках. А ведь они, как и все в деревне, достаются недешево. Не то чтобы с нас требовали за них что-то, но, возможно, в нашем поведении прочитывалось недостаточное понимание этого обстоятельства (отец мой понимал такие вещи хорошо) — не знаю. Мы отнюдь не были наглецами, но причиной скольких конфликтов, скольких неприятий людьми друг друга бывают недоразумения. Но тут, я думаю, причиной были не наши личные недоразумения или бестактности, а обстоятельства более общие.
Появление эвакуированных всегда наталкивается на некоторое отчуждение. Даже когда сталкиваются и не столь далекие группы населения, как тогдашние прикубанские крестьяне и тогдашние, частью еще просто местечковые украинские евреи. Баржи отправлялись из Киева, но киевлянами были отнюдь не все, кто на них взобрался — для многих Киев был только промежуточным пунктом на пути их бегства. Для некоторых оно началось еще в Польше. Они лучше всех знали, от чего бежали, но отнюдь не лучше, куда прибежали. Впрочем, если говорить о деревне, то и остальные в массе представляли ее не лучше. Короче, без недоразумений было не обойтись.
Работали мы в одном из колхозов райцентра, больше негде было. В этих местах уже шли полным ходом уборка и обмолот хлебов, и нас к нему привлекли в качестве… колхозников. Работали все честно, но мало кто был сравним в силе и сноровке с настоящими колхозниками. Но были и такие. На полевом стане кормили замечательно вкусным и сытным мясным борщом с белым пшеничным хлебом.
Меня удивляло, что в райцентре было несколько колхозов. Ведь все же это была одна, хоть и большая деревня. Где мне знать, что «коллективизация» самих колхозов — процесс поэтапный, продвигающийся вперед по мере падения заинтересованности у коллективизируемых. Но это мысли сегодняшние, а тогда я еще полагал коллективизацию благом и глядел вокруг, мало что понимая в жизни окружающих. И даже не знал, что не понимаю.
село было не только в моей общей философии, а и в отсутствии взаимопонимания и даже общего языка. У моего отца такой романтической философии не было, но однажды он мне всерьез, правда с некоторым удивлением, передал ответ одного пожилого колхозника на сакраментальный вопрос: стало ли ему легче или тяжелей при колхозах. Тот сказал, что, безусловно, легче. Раньше он, правда, зарабатывал больше, но и работал тяжелей и в голове приходилось многое держать. А теперь — отработал сколько положено в поле, и гуляй. Отец был несколько обескуражен таким ответом, но иронии не почувствовал. Не знаю, почувствовал ли бы тогда ее я. Через год бы почувствовал наверняка. Привык к такому употреблению языка.
Насколько я помню, на работе и по поводу работы никаких конфликтов не возникало, нас не ругали и не подгоняли, отношения складывались вполне человеческие и гуманные. Портились они не в результате личных конфликтов или недоразумений, а, так сказать, в общем порядке. Я вовсе не хочу сказать, что виновны в этом, если тут вообще уместно понятие вины, только местные.
Прежде всего, мы никак не вкоренялись в эту жизнь. Мало кто смотрел вперед, но назад смотрели все. Назад, где были оставлены дома, родные, профессии. Надо было получать и отправлять письма, искать по всей стране родных, посылать запросы насчет использования по специальности и ждать ответа на них. По этой причине приходилось шляться на почту, расположенную в центре и открытую только в рабочее время, из-за чего пропускали работу. Здесь, в центре села, у всех на виду, происходили радостные и громкие встречи «выковырянных» друг с другом. Им было о чем поговорить. Люди это были разные, отнюдь не всегда близкие, но находящиеся в одинаковом положении. Они никому ничего плохого не делали, но всех раздражали чуждостью. Не столько еврейской, сколько вообще городской. Но сознание, что понаехавшие — евреи, увеличивало ощущение чуждости и раздражение. Конечно, были среди встречавшихся в центре и бездельники (отец называл их праздношатающимися), кто только то и делал, что шатался — видимо, выехал с большими деньгами. Но большинство из тех, кого можно было там встретить, пропускало работу (часто даже не весь день) только вынужденно, чтобы сходить на почту и по делам. Но их видели наравне с лодырями и (кроме тех, кто их знал) не отличали.
Усилилось все это с мобилизацией. Когда мы там появились, в этих местах мобилизации еще не было, но недели через две забрали всех мужчин призывного возраста, эвакуированных, естественно, тоже. Но массовая психология иррациональна. «Наших туда забрали, а эти оттуда сюда на готовое прибыли» — для нее довод вполне убедительный. Наших-то и впрямь забрали, а ихних — не так заметно (не так болит). Следовательно, и не так забрали. Так было всегда и везде, так же, как всегда и везде были люди, массовой психологии не подверженные.
Но на этом «всем готовом» жить никто особенно не стремился. Получать и дальше зарплату продуктами, разделить судьбу миллионов колхозников (к тому же начиная с нуля) никого не соблазняло, даже меня, несмотря на всю мою идейность.
Отца расстраивала необходимость жить, не рассчитывая на «живую копейку». Это вовсе не подтверждает антисемитской легенды о «специфически еврейской» любви к деньгам — речь ведь шла не о накоплении, а нежелании попасть в беспомощное и безвыходное положение. Как все теперь понимают, самим крестьянам было худо, а ведь эвакуированные, находясь в их положении, вдобавок и крестьянами не были. Естественно, они только о том и думали, как поскорей вернуться к своей профессии, выбраться отсюда в более понятный и привычный мир. Это отношение к их родному селу как к чему-то, что надо быстрее покинуть, тоже, вероятно, усиливало отчуждение окружающих.
Стремились уехать и мы. Моя мать снеслась с Ростовским облздравотделом и получила направление в станицу Боковскую, куда мы вскоре и выехали. Правда, не доехали.
Но об этом — чуть позже. Перед тем, как навсегда покинуть Александровку, мне хочется вспомнить о ней все-таки несколько больше, чем я вспомнил до сих пор. Конечно, наше пребывание в ней было кратковременным и промежуточным, и поначалу я вообще хотел пропустить этот эпизод, совсем не писать об этом зигзаге моих «каникул». И, действительно, впечатления мои о нем почти детские, смутные, вне настоящих жизненных критериев. Их очень скоро затмили иные впечатления, более острые и отчетливые, а главное, более взрослые. Я почти никогда не вспоминал об этом большом и сравнительно богатом тогда селе, может быть, потому, что таким, как я там был, я себя вспоминать не люблю. Считал, что помню только не виданные мной до той поры (и потом тоже) фрукты — жердели (или жардели). Они похожи на маленькие абрикосы, на какую-то помесь абрикоса со сливой, и очень мне нравились. Тогда как раз был их сезон, ими пропахло все, ими начиняли очень вкусные пироги и вареники. И я считал, что больше ничего не помню. Ведь практически и впрямь в Александровке внутри меня не произошло, точнее, не завершилось — ничего. Особенно по сравнению с тем, что было до и после нее.
Но оказалось, что я помню немного больше. Когда человеку неполных шестнадцать, у него не бывает пустых периодов. Тем более когда жизнь крутит перед ним такие кинофильмы. Там я впервые столкнулся с реальной жизнью, с тем, что она не сахар, что у нее есть лимиты. Оказалось, что для того чтобы работать в редакции (я посетил и местную газету, где познакомился с ответсекретарем, ростовским парнем, писавшим вполне грамотные и современные стихи), мало быть таким, каким я себя считал, а надо еще, чтобы были свободные штатные единицы. Это вносило известные коррективы в мои представления о том, что молодым везде у нас дорога, стоит только захотеть. Этими словами я никого и ничего не хочу «разоблачить» — это нормальная жизненная проблема, порой драма, она всегда и везде есть и будет. Но нам-то гарантировали — «от каждого по способностям»! Вряд ли я тогда думал об этом, но все же явно ощутил некоторую брешь в гарантированном гармоничном мире, созданном идеологией, и сквозь эту брешь отрезвляющий холодок объективной реальности — «объектывного трагызма жизни», как говаривал мой покойный друг Кайсын Кулиев. «Жизни» — значит отнюдь не только советской жизни. Но это — язык более поздних лет. Мышления в таких категориях я тогда еще вообще не представлял.
Опыт мой обрастал подробностями — иногда смешными. Помню, как я был поражен, когда впервые узнал, что водку можно мерить на граммы. Произошло это в здешней столовой, где я обедал, и, кстати, кормили вполне добротно. Стройный и серьезный чуть седоватый человек, кажется, мельничный мастер, заказывая буфетчице обед, присовокупил как нечто само собой разумеющееся:
— Ну и сто грамм..
И хотя он не уточнил, чего именно «сто грамм» ему надо было (я поначалу думал, что хлеба: кто о чем, а вшивый — о бане), но был понят. Буфетчица кивнула, взяла бутылку водки и наполнила ее содержимым граненый стаканчик, служивший меркой, и потом, перелив это в обыкновенный стакан, подала его заказчику. Так я впервые столкнулся с тем, что потом стало органической частью нашего быта и чуть ли не фольклора, а именно — с магическим выражением «сто грамм». В довоенном Киеве водку на граммы не мерили. Во всяком случае я этого не помню.
Был у меня и опыт «хождения в народ», другими словами, к крестьянским мальчикам, моим сверстникам. Мое знакомство с ними было поневоле кратким, но мне они нравились, и — видит Бог — не собирался я их ни учить, ни пропагандировать. Просто потому, что я не считал себя по-человечески выше их. Да и чему я их мог бы учить в тех обстоятельствах! Однако эпизод этот пропустить нельзя. Он интересен. Даже, я бы сказал, с исторической точки зрения — теперь такие вряд ли случаются.
А произошло вот что. Сын хозяйки, приблизительно мой ровесник, с которым я сразу по приезде подружился — отношения потом испортились у наших родителей, а не у нас с ним, — однажды взял меня с собой куда-то в луга, по-видимому, в ночное. Он и его приятели там то ли коров пасли, то ли лошадей — точно не помню. Помню только, что сидели мы вокруг костра и о чем-то говорили. Вероятно, они расспрашивали меня о войне, о Киеве, о моей там жизни — все это было им любопытно, как нечто далекое, почти нереальное. Мало-помалу дошло дело до стихов. Попросили прочесть какие-нибудь стихи — не свои, вообще. Я выбрал пушкинское «Я вас любил…». Видимо, решил, что им, как людям не искушенным в поэзии, оно будет наиболее понятно.
Но я ошибся. Понятными для них оказались только слова и тема, но не суть. Когда я кончил читать, случилось то, чего я никак не ожидал — реакцией на мое прочувствованное чтение был смех. Всеобщий, совершенно искренний — с «понимающим» подталкиванием друг друга локтями — смех. Рассмешило их то, что об «этих делах», да и вообще «о бабе» говорится таким тоном. Им был непонятен не текст, не подтекст, а контекст — само чувство, лежащее в основе этого произведения, весь мир представлений, для которого это чувство реально и естественно.
Я был обескуражен. Я ведь не знал, что столкнулся с важнейшей историко-культурной реальностью России, которой были больны еще славянофилы XIX века, — с реальностью «двух народов». Речь шла не просто разных уровнях прикосновенности к одной и той же культуре — в Англии тоже не все тонко чувствуют Шекспира. Имелось в виду, что в России разные слои народа жили в разных культурных эпохах. Различие это теперь исчезло, но полвека назад оно еще, хоть и в ослабленном виде, ощущалось.
Конечно, и в сегодняшней России отнюдь не все население состоит из высоких ценителей поэзии (таких у нас поболе, чем у многих, но их везде мало), тем не менее ни у каких сегодняшних старшеклассников это пушкинское стихотворение смеха бы не вызвало. В силу многих причин для них совершенно естественно, что бывают (или бывали) такие чувства, о которых говорить можно (или можно было) только так. Другое дело, что теперь они часто не верят в такие чувства, но это проблема иная — актуальная, жгучая, но общая для всех слоев.
Завелся у меня там и взрослый приятель — на этот раз совсем взрослый — красный партизан. Мы оба нуждались друг в друге, как талант и поклонник. Поклонником в этих взаимоотношениях, естественно, выступал я. Еще бы! Я никогда до той поры не видел легендарных красных партизан — тем более так близко. Но и я ему был нужен — у него уже давно, судя по всему, не было поклонников, а он в них нуждался.
Что говорить, нет героев в своем отечестве — окружающие относились к нему безо всякого поклонения, почтения, а то и уважения. Не без иронии относились. Все это я, конечно, объяснял их мещанством, не смущаясь тем, что слово «мещанство» относил к деревенским жителям («мещанин» означает «горожанин»). Революционно-романтическая традиция допускала любую словесную и терминологическую неаккуратность.
Познакомились мы просто. Рыбак рыбака видит издалека — однажды, когда я шел куда-то по улице, с веранды дома, с которым я как раз поравнялся, меня вдруг окликнули и пригласили зайти. Мне навстречу, улыбаясь, поднялся высокий черноволосый человек с крупным и узким лицом в черной сатиновой рубахе поверх брюк и с чувством пожал мне руку. Ощущалась физическая сила. Тут же, в одной из первых фраз, он мне сообщил, что является заслуженным красным партизаном. Жена — женщина в затрапезе и с измученным лицом — угостила меня фруктами. Я огляделся. Несмотря на все льготы, которыми пользовались красные партизаны, обстановка вокруг была бедной. Теоретически это должно было располагать меня к нему, как знак бескорыстия, но в этой расположенности я был не совсем искренен. Обстановка, в которой он жил, отдавала какой-то неприятной и, кажется, неопрятной бедностью, точнее говоря, пропитостью. Почему он остановил именно меня? Не сомневаюсь: увидел своего. Своего не в смысле духовной или биографической близости, а в том смысле, что из тех, кто на него клюнет. Угадал романтика. И, действительно, я стал приходить к нему часто.
О чем мы говорили? Честно говоря, я ничего не помню. Он больше хвастал чем-то неопределенным, многозначительно на что-то намекал или поддакивал мне, чем рассказывал. Говорил он так, будто вечно себе и мне и всем доказывал свою значительность, а может, просто внутреннюю состоятельность. Жила в нем какая-то нерастраченная ярость, какая-то недобрая и беспокойная энергия, искавшая выхода. Может, ностальгия по своей всевластности и беззащитности окружающих перед ним. И проявлялось это все в какой-то демагогической ненависти к соседям — впрочем, в их отсутствие. Но думаю, что в острые времена он мог быть очень опасен. Или от него откупались? От него за версту веяло подавленным самодурством, но я прогонял неприятные ощущения и выдавливал из себя восхищение. Я мало о нем знаю, но когда однажды я прочел рукопись давней, написанной в «шарашке», незаконченной и тогда не опубликованной повести А. И. Солженицына «Люби революцию!», то один из героев этой повести, тоже партизан, тоже из этих мест, живо напомнил мне моего знакомца. Только герой повести встречается с этим партизаном не в его доме, а в команде новобранцев, и так же пытается им восхититься. Правда, из повести ясно, что партизан обихаживает и очаровывает главного героя отнюдь не бескорыстно (в моем случае никакой корысти у него быть не могло). И именно такие, как говорит один из спутников главного героя по команде, выгоняли трудовых крестьян из их домов. Иногда мне кажется, что мы с Солженицыным буквально встретили одного и того же человека.
Когда я уезжал из Александровки, партизана в ней уже не было — он был мобилизован в армию. Может, поначалу в ту же команду, что и будущий автор «Одного дня…» и «ГУЛАГа».
Однако пришло время вернуться к нашему путешествию. Уехали мы из Александровки тем же путем, что и приехали в нее — через Азов. Но только не на подводе, а на попутной машине. Кое-как со своим небогатым скарбом дотряслись до азовского вокзала и погрузились в пригородный поезд на Ростов, куда прибыли вечером. Так что ни моря, ни достопримечательностей я опять не увидел. Не помню, сколько времени мы провели в Ростове — кажется, около суток. Нам нужно было ехать московским поездом до Миллерова, оттуда добираться до Боковской, места предполагаемой маминой работы, на попутках. Помню, что наш поезд уходил только на следующее утро.
Что такое вокзалы военного времени и сорок первого года в частности — описывать не берусь. Тем более, что как раз ростовского вокзала почти не помню. Помню только усталость, неприкаянность — едем не из дома и не домой, и все вокруг так же — скученность, шум, гвалт. Вдруг объявили поезд на Москву, потом еще один, каждый раз мы вскакивали, но зря — оказывается, большинство поездов из Ростова или через Ростов на Москву следовали (и теперь следуют, если Кравчук не помешал) через Харьков, а нам надо было через Воронеж. Встретил свою одноклассницу по 44-й школе. Она с родителями первоначально эвакуировалась в Донбасс, но вот пал Днепропетровск, и они двинулись дальше. Жалуется на антисемитизм, ругает за него, главным образом, донбасских «кацапов». Полагаю, что среди этих «кацапов» (и «некацапов» тоже) было много укрывшихся от раскулачивания и теперь срывавших зло на эвакуированных. Но ни она, ни ее родители виновниками не были. Они никого не арестовывали, не раскулачивали, не учили жить. Наоборот, раскулачивали и преследовали их самих. Ее отец был красильщик, кустарь, частник — я сам его за это презирал. Конечно, и так, как она, думать нехорошо. Но ведь и она была не мыслителем, обязанным рассматривать проблемы всесторонне, а обыкновенной девушкой — ее обидели, она и обиделась. И теперь по иронии судьбы она ехала дальше в эту непонятную ей «Кацапию» и словно бы не понимала, что едет именно туда. Сумела ли она потом, несмотря на обиду, разглядеть великую страну, куда направлялась, почувствовала ли ее? Или эта обида ее духовно поработила и обделила навеки? Не знаю — я больше никогда ее не встречал.
Пришлось нам немного и походить по Ростову — по маминым делам и просто так. Город мне понравился. Хотя до этого я полагал, что, кроме Киева и столиц, красивых городов в стране нет. А тут был настоящий город, красивые дома, сутолока, трамваи и хоть не Днепр, но все же Дон, расположенный по отношению к городу, как в Киеве Днепр, с краю. Было странно, что вот город, а я к нему не имею никакого отношения, должен ехать в какую-то глушь. Больше я в Ростове никогда не был. Только что проездом на вокзале.
На следующее утро в переполненном купе мы выехали из этого города. «Глушь», куда мы ехали, меня все же скорее привлекала, чем пугала, привлекала казачьей экзотикой, «Тихим Доном». Да и ехали мы по шолоховским местам — Новочеркасск, Миллерово. Впрочем, последнее было разрекламировано и в революционном смысле — сюда из Донбасса согласно легенде (боюсь, что только сталинской, как минимум преувеличившей значение этого эпизода) пробивались с боями на помощь осажденному Царицыну красные шахтерские отряды под командой Пархоменко и «донецкого слесаря» Клима Ворошилова. Тогда это еще сильно действовало на мое воображение.
Каким я был в этот момент? Таким же, наверное, как уехал из Киева. Дорожные впечатления, включая александровские, часто оглушали, но были слишком мимолетны, чтобы изменить мое отношение к жизни. Да и вообще я чувствовал себя щепкой, которую поток несет куда хочет. Кроме того, шла война, в которой необходимо было победить, а это не располагало к умствованиям. И я склонен был все поражавшие меня обстоятельства считать случайными. Где уж тут меняться.
А хотел я только на фронт. Но это не было еще обыкновенным патриотизмом. Я тогда до него еще не дорос. Движим я был другой романтикой. Лучше всех это выразил — правда, еще до войны, как предчувствие — Михаил Кульчицкий:
И вот опять к границам сизым
Составы дымные идут.
И снова близок коммунизм,
Как в девятнадцатом году.

Дмитрий Зенюк написал:

[q]

Считаю, что по истории Александровки эта тема на данный момент является наиболее актуальной. Нужно узнать правду, увековечить её и не забывать.

[/q]

у Мельника в книге факт расстрела описан, он называет цифру в 70 человек

Дмитрий Зенюк написал:

[q]

nokto написал:

[q]

у Мельника в книге факт расстрела описан, он называет цифру в 70 человек

[/q]

А точная ссылка на его работу вам известна?
Ну вот, цифра в 70 человек откуда то ж взялась, значит документы есть, надо их поднимать.

[/q]

Одна из копий (напечатаная на печатной машинке) - в библиотеке Александровского сельского поселения, есть ли другие копии - мне неизвестно.

"Толчком к познанию возникновения и истории села стали документы, собранные Николаем
Антоновичем Мельником, который, будучи заведующим военно-учетным столом в Сельском
Совете, проявил интерес к прошлому и помог заглянуть в начало 19 века." - это уже из книги "Село у Чумбурки"

Н.Мельник. Село Александровка: Страницы истории.- Александровка, 1976 г. (машинопись).
[На 29.5.2019 г. книга отфотографирована, в-дальнейшем будет распознана и опубликована. Пока здесь публикую показавшиеся мне интересными отрывки]

с.2-3
Часть переселенцев, переправлялась на лодках, а зимой по льду через неширокий Таганрогский залив Азовского моря, перегоняли скот и селились в гирлах Дона, на берегу Азовского моря, вдоль рек Чембур, Ея, и т.д. /На картах 1798 г. река называлась Чебур, позже стала называться Мокрая Чембурка. Чебур или Чубур (тюр.) в переводе обозначает повод, буквально повод от уздечки/. Так в 70-90 годах 18 века вдоль реки Чембурки стали образовываться хуторки, которые были названы Чембурскими хуторами. Переселенцы селились кто где хотел, земли свободной было много. Переселялись на целую версту друг от друга. Затем переселялись другие, родственники селились рядом, взрослые сыновья отделялись от семьи и селились тоже рядом. Таким образом появились хуторки, которые так и назывались по фамилиям проживающих в них: Тарановка, Бутвиновка, Муравьевка, Христичево, Круглик, Могилевка).
...
Переселенцы сначала селились в землянках или куренях, в впоследствии начинали строить саманные хатки-мазанки крытые камышом или соломой. Скот лето и зиму находился в открытых базах, позже стали строить навесы над базами или сараи, обложенные камышом и крытые соломой. Гораздо позже, когда переселенцы уже обжились, стали строить длинные постройки, где под одной крышей размещались жилое помещение для людей, погреб, склад для хранения зерна и сарай для скота. Женщины, по-украински, любили держать свои хаты в чистоте, поэтому внутри и снаружи жильё было побелено белой глиной или мелом, земляной пол мазался желтой глиной. Вот как описывают в своих рассказах старики постройку того времени. Жилое помещение в доме состояло в большинстве своём из одной большой комнаты, четверть которой занимала русская печь, стены белились мелом, полы были земляные. Посреди комнаты стоял большой стол, да пара лавок. В углу комнаты вешались иконы и лампа - вот и всё убранство крестьянского жилья. Спать ложились - старики на печь, а детвора стелила постель прямо на полу. Вносили вязанку соломы, расстилали её, покрывали полностью - вот и вся постель. Укрывали кто чем мог - больше всего шубами. Здесь же зачастую находились новорождённые ягнята, поросята и телята. Дверь из жилой комнаты выходила в сарай, где стояли лошади, волы и коровы, в базках находились овцы и свиньи. В этом же помещении был закром для хранения зерна и погреб. В более позднее время зажиточные крестьяне стали строить жилое помещение отдельно от сарая, для хранения зерна и других сельхозпродуктов строили деревянные амбарчики, отдельно копали и устраивали погреб. Топили в хатах в-основном бурьяном, соломой, камышом, а также кирпичами, нарезанными из навоза (и также заготавливали его на зиму для топки). Вышеописанные постройки сохранились до нашего времени, однако за последние 20-30 лет село перестроилось заново. Теперь почти все дома кирпичные, крытые железом или шифером, постройки вышеописанного образца уже не встретишь
...
По сообщению священника церкви в 1820 г. в с.Александровка проживало 735 жителей, основное население было малороссияне, т.е. украинцы. Слобода Александровка вошла в состав Ростовского уезда Екатеринославской губернии.




с.4
Отмена крепостного права реформой 1861 года большого влияния на крестьян села Александровка не произвела. Так как крестьяне села Александровка и Христичего хутора были государственными. Это видно из того, что многие крестьяне имели справки такого содержания: "Дано сие государственному крестьянину Екатеринославской губернии Ростовского уезда Христичу Ивану Ивановичу в том, что ему разрешается ездить по всей империи /подписи/".
Крестьяне села, как видно из документа, да и из воспоминаний стариков, крепостными не были. Крестьяне по-прежнему выполняли "земские повинности", строительство мостов, обеспечивало воинские перевозки, почту и т.д., платили в сельскую казу оброк. Земельный надел в это время установился 3 десятины на душу. После отмены крепостного права в Приазовье хлынула новая волна переселенцев. Многие переселенцы, прибывшие в это время в село Александровку, были из Калужской губернии: это Вербины, Часник, Кривцев и другие.

стр.5
19 мая 1887 года Ростовский уезд был присоединен к Области Войска Донского, отторгнут от Екатеринославской губернии, после чего с.Александровка становится волостным центром Ростовского округа, области Войска Донского. В это время казачья администрация окончательно распределила свободные земли, которые ещё сохранились вокруг Александровки. Так, в это время на востоке села отводится 5525 гектар земли для посадки степного леса Войска Донского. Лес так и назывался - Атаманским лесничеством. Посадкой леса долгое время руководил пан Домашевский, до 1917 года было посажено на выделенном участке 1600 га лесонасаждений. На западной стороне села получил надел 400 десятин земли генерал-лейтенант Жеребков, по соседству с ним полковник Чернозубов, хорунжий Попов, много земли было отведено под дачи казачей знати - Бирюкову Михаилу, Бирюкову Андрею, сотнику Бирюкову и т.д. Большинство земель уже к 1917 году принадлежало помещикам: так, от 100 и более десятин с восточной стороны имели помещики Попов, Кузнецов, Чугуй, Муковоз, Кузнецов Марк, князь Чапрасов, поп Лотоцкий. С юго-востока с.Александровка, Христичево и Цыганки: помещики Мирошниченко Роман, Мирошниченко Спиридон, Небрат Милания, Кузнецов Евстигней, Кузнецов Филипп. С северной стороны села Томаровский Кондрат, Кучма Алексей, Завгородний Антон, Томаровский, Харченко Харитон, Онипченко Клим, экономия Третьякова, с западной стороны Александровки земля генерала Жеребкова. Таким образом, 10 тысяч населения села Александровка владели 9 тыс.десятин, а 20 помещиков имели земли в 2 раза больше. На эту кучку эксплуататоров ежегодно работало более 4 тысяч батраков из с.Александровка и прилегающих хуторов. Кроме того, с 1914 года в усадьбах помещиков работало более 2000 военнопленных германцев и австрийцев 1й империалистической войны.