Семейные предания - часть нашей общей истории

http://magazines.russ.ru/zvezda/2014/3/7p.html «Звезда» 2014, №3
Михаил Петров
В декабре 1917 года
Из семейных преданий
Историю о том, как мой дед по материнской линии Николай Сергеевич Норкин был арестован и препровожден в ВЧК на Гороховую в декабре 1917 года, я много раз слышал и от него самого и от бабушки. Это событие явилось весьма сильным потрясением для них и часто пересказывалось со все новыми подробностями. Мне кажется, стоит описать его на этих страницах, так как оно представляется весьма характерным эпизодом того времени.
Дед был сыном богатого купца из города Юрьевца на Волге Сергея Александровича Норкина. Он закончил экономический факультет Политехнического института в Петербурге в 1906 году и одновременно экстерном юридический факультет Петербургского университета. В студенческие годы дедушка, несмотря на свое купеческое происхождение, не избежал заражения революционной бациллой. Тем более что годы его студенчества совпали с кануном и кульминацией революции 1905 года. При этом симпатии дедушки были, как и у большинства студенчества, на стороне левых эсеров, которые во время октябрьского переворота примкнули к большевикам. Он мне рассказывал, как отправлялся в Финляндию во время каникул и привозил оттуда за пазухой эсеровские листовки, там отпечатанные. Дедушка изрядно трусил, когда жандармы проходили по вагонам в Белоострове и осматривали прибывающих из Финляндии пассажиров. Но, очевидно, благодаря своей внешности студента-белоподкладочника, он не вызывал подозрений.
Сведения об антиправительственной активности деда я нашел недавно в Интернете. Там на странице «Установление советской власти в Юрьевце» говорилось, что сын богатого купца Николай Норкин, студент Петербургского политехнического, вел в 1905—1906 годах противоправительственную пропаганду. На тайные собрания в подвальном помещении дома Норкиных приходили рабочие лесозавода Брандта...
Не могу не упомянуть здесь эпизод, не имеющий прямого отношения к событиям декабря 1917 года, но связанный с одной из поездок деда в Финляндию. Это было зимой 1904-го или 1905 года. Листовки еще не были доставлены, и дед пока поселился в небольшой уютной гостинице в Иматре. Однажды рано утром он надел свой студенческий мундирчик и спустился в еще пустую гостиную в ожидании, когда подадут завтрак. Он стоял у окна и смотрел на темный заснеженный сад, когда за его спиной заскрипели ступени лестницы, ведущей наверх, в номера. По лестнице спускался высокий грузноватый господин в халате, с сигарой в зубах. Видно было, что он только что из постели, непричесан и небрит. От застенчивости, усугубленной непрезентабельным видом господина, дед спрятался за портьеру. Господин огляделся и, увидев рояль, стоявший в гостиной, подошел к нему. Он медленно положил сигару в пепельницу, стоявшую на рояле, тронул клавиши и запел вполголоса романс «Утро туманное, утро седое…» фантастическим по красоте голосом, слегка подыгрывая себе на рояле. Дедушка мгновенно сообразил, что это Шаляпин. Слушать его, поющего без зрителей, для себя, — это было незабываемое впечатление. Дед застыл, вцепившись в портьеру. Он говорил мне, что, стоя за портьерой, едва не заплакал при словах «Вспомнишь обильные, страстные речи, взгляды, так жадно, так робко ловимые…», звучавших мягким речитативом с пронзительной печалью и нежностью.
В последующие за первой русской революцией так называемые «годы реакции» дедушка оставил свои студенческие глупости и начал делать карьеру. Она развивалась успешно. Из чиновника МПС, а потом и чиновника особых поручений при товарище министра путей сообщения он, тридцати трех лет от роду, будучи чрезвычайно толковым экономистом, специалистом по бухгалтерскому учету, к тому же с дипломом юриста, в 1916 году достиг должности начальника финансовой службы Николаевской железной дороги, что соответствовало чину статского советника. Теперь подчиненные к нему, еще недавно возившему за пазухой из Финляндии эсеровские листовки, обращались «ваше превосходительство». Ко времени октябрьского переворота дед и бабушка с двумя маленькими детьми — дочерью Леночкой, в будущем моей мамой, и ее старшим братом Колей, а также с няней и кухаркой жили в занимавшей весь второй этаж квартире дома № 3 по Троицкой улице (ныне ул. Рубинштейна), принадлежавшем Троицкому подворью. Квартира числилась под № 40. С этим номером связан любопытный анекдот. После постройки дома в конце XIX века квартиру сняла некая овдовевшая генеральша. Квартира имела по порядку № 13. Генеральша категорически отказалась въезжать в тринадцатую квартиру. Тогда управляющий домом, не желая терять выгодную съемщицу, заменил № 13 на № 40. С тех пор номера квартир в этом подъезде шли в таком порядке: 11, 12, 40, 14 и т. д. По крайней мере в восьмидесятые годы прошлого века этот курьезный порядок номеров квартир еще сохранялся.
Итак, ранним утром одного из последних дней декабря 1917 года (точную дату я не запомнил) мой дед, бабушка и младший брат деда Василий Сергеевич в огромной голубовато-серебристой гостиной этой самой квартиры № 40 после кофе растапливали камин, намереваясь сжечь там старые комплекты «Нивы» и «Огонька». Хорошо помню эту гостиную с большим фарфоровым китайским фонарем под потолком. В 1920-е квартира на Троицкой превратилась в коммуналку. Там в результате «самоуплотнения» вместе с дедом и бабушкой поселилась многочисленная родня бабушки и дедушки, включая его отца и мать (моих прадедушку и прабабушку), приехавших из Юрьевца. В гостиной поместились тогда две сестры бабушки — тетя Вера и тетя Сима, очаровательные старорежимные дамы. Я очень любил их и часто навещал. А упомянутый китайский фонарь висит сейчас в спальне моей жены.
Дрова и продукты в декабре 1917-го были еще относительно доступны. Апогей военного коммунизма с холодом и голодом наступил позднее. Хотя разруха уже явственно ощущалась, а на улицах по ночам постреливали и грабили. Василий Сергеевич (я звал его дядя Вася) в декабре переехал к брату, так как его квартиру на Пушкарской разграбили пьяные солдаты, зачем-то выбив при этом оконные стекла. Дядя Вася служил инженером-электриком в филиале компании «Сименс-Шуккерт». В старом семейном альбоме сохранились его фотографии того времени. Это был высокий статный красавец-холостяк с перстнями, с сигарой и с невиданным по совершенству пробором. Он был любителем актрис, балерин и завсегдатаем «Бродячей собаки» и «Привала комедиантов»
в статусе так называемого «фармацевта». В советское время дядя Вася несколько поблек, мне он вспоминается как довольно потертый совслужащий, заурядный инженер «Ленэнерго». Правда, некие намеки на прежний шик, и в частности великолепный пробор в поседевших густых волосах, остались при нем.
Однако перехожу к описанию основных событий этого рассказа. Они начались с того, что с улицы послышался рокот подъезжающего автомобиля. Бабушка отдернула штору высокого венецианского окна и, увидев на улице остановившийся у подъезда большой открытый автомобиль с двумя или тремя матросами, сидящими в нем, сказала искусственно-будничным тоном: «Ну вот, к нам, кажется, гости!» Далее последовали топот сапог на лестнице, трель электрического звонка и одновременно громкий стук в дверь. «Поздравляю, Коля, это к тебе», — сказал дядя Вася. В переднюю ввалились матросы, из-за спин торчали примкнутые к винтовкам штыки. «Кто здесь Норкин Николай Сергеевич? Вот ордер на задержание». Один из матросов протянул дедушке листок бумаги с текстом, написанным от руки. Дедушка старался казаться спокойным, заставил себя внимательно прочитать ордер, однако руки его, как вспоминает бабушка, заметно дрожали. «Куда мы едем?» — спросил он. «В Смольный», — ответили ему. Дедушка быстро надел пальто и путейскую фуражку и, сказав бабушке: «Не буди детей», — вышел из квартиры.
После некоторого онемения первой пришла в себя бабушка. Костромская гимназистка, затем бестужевка, она в течение сановного замужества приобрела некоторый светский лоск, что теперь ясно видно на фотографиях из семейных альбомов. Однако, будучи дочерью провинциального священника из Солигалича, она, Екатерина Павловна Разумовская, старшая из четырех сестер в большой небогатой семье, была приучена вести хозяйство, заботиться о младших и о родителях и обладала той практичностью, основательностью и способностью сохранять спокойствие в критических ситуациях, которые я не раз наблюдал в детстве во время войны, блокады, эвакуации… Она быстро сообразила, что нужно немедленно собрать еду для дедушки и, главное, взять шубу, так как второпях он надел лишь легкое пальто. На улице между тем стоял слякотный пронизывающий декабрь. Собрав узелок с едой и взяв шубу, она выбежала на Невский в поисках извозчика, чтобы ехать в Смольный. Для нее не составляло вопроса, что она будет делать в Смольном, как будет искать там дедушку. Главное для нее было — незамедлительно действовать. Извозчиков не было. Выбежав на перекресток Литейного и Невского, она вдруг увидела тот самый большой автомобиль с матросами. Он двигался по Литейному в сторону Владимирского. Лысая голова дедушки почему-то без фуражки виднелась среди бескозырок и штыков. Не раздумывая ни секунды, бабушка швырнула шубу прямо в открытый автомобиль. Тяжелая бобровая шуба накрыла сидящих в нем, автомобиль вильнул, обдав бабушку талой снежной слизью, и унесся на Владимирский. Обескураженная бабушка вернулась домой. Там Василий высказал предположение, что дедушку, по-видимому, не приняли в Смольном, а перенаправили на Гороховую, 2, в только что учрежденную Всероссийскую чрезвычайную комиссию. Вновь выйдя на улицу, бабушка на подвернувшемся наконец-то извозчике помчалась туда. Буквально ворвавшись в подъезд здания на Гороховой, 2, она метнулась на второй этаж мимо двух стоявших по краям широкой мраморной лестницы пулеметов максим. Тут ее остановили. Оглядевшись, она увидела ужаснувшую ее сцену. В здании царил промозглый холод, на широкой площадке между этажами на огромном столовом подносе был разложен костер из паркетных планок, выковыренных где-то прямо из пола. Вокруг сидели матросы, лузгавшие семечки, один из них был в дедушкиной шубе. При виде этого у бабушки потемнело в глазах. Дым от костра клубился под лепным потолком и выходил через фрамугу выбитого окна. Матросы с любопытством смотрели на элегантную молодую даму в длинном пальто и в оренбургском платке поверх меховой шляпы. Спустившийся по лестнице человек в кожаной куртке и в пенсне, внешностью напоминавший приказчика из магазина или помощника присяжного поверенного, проявив неожиданную в этой обстановке учтивость, объяснил бабушке, что гражданин Норкин действительно здесь, на допросе у председателя ВЧК. Человек в пенсне добавил, что дедушка задержан и, когда будет отпущен, неизвестно. Бабушка немного успокоилась, узнав, что дедушка по крайней мере жив, и решила ждать развития событий тут же на ступеньках лестницы. Ей в этом не препятствовали.
Между тем у дедушки события развивались следующим образом. На Гороховой его провели через анфиладу заплеванных и затоптанных комнат второго этажа и ввели в большой кабинет, обитый штофными темно-красными обоями. Там за огромным дубовым, с львиными головами на тумбах письменным столом сидел худой человек с бородкой в суконной гимнастерке-косоворотке. На столе перед сидящим рядом с массивным бронзовым чернильным прибором лежал револьвер. Конечно же, это был Дзержинский, хотя дедушка этого еще не знал. Вокруг стояли матросы вперемежку с людьми в штатском, а среди них — высокий человек в морской офицерской форме без знаков различия. В кабинете было жарко натоплено и сильно накурено. «Кто там? — раздраженно крикнул Дзержинский вошедшим. — Подождите!» И продолжил свою речь, обращаясь к морскому офицеру: «Отсюда следует, что ваш так называемый Союз защиты Учредительного собрания скатился на контрреволюционные позиции. Теперь мы будем обращаться с вами соответствующим образом… Вы будете переданы в революционный трибунал. Уведите его!» Моряка увели. Дедушка подумал, что это был, по-видимому, В. Н. Филипповский, тогдашний председатель упомянутого союза. Эта сцена произвела на него тяжелое впечатление, тем более что он сам был безусловным сторонником созыва Учредительного собрания. Вдобавок он знал, что приговор трибунала в большинстве случаев означал так называемую высшую меру социальной защиты, то есть расстрел.
«Кто это?» — спросил Дзержинский у дедушкиных конвоиров. «Норкин Николай Сергеевич», — был ответ. «А Ливеровского нашли?» — «Нет еще». — «Ладно, идите». Конвоиры вышли.
Разговор Дзержинского с дедушкой, последовавший далее, я стараюсь воспроизвести максимально точно со слов дедушки, хотя, конечно, за абсолютную точность не ручаюсь.
Д.: Гражданин Норкин, объявляю вам, что двадцатого декабря сего года Совет народных комиссаров учредил Всероссийскую чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией, саботажем и спекуляцией. Я назначен ее председателем. Моя фамилия Дзержинский. Вот мандат, ознакомьтесь, если желаете.
Н.: Очень приятно, господин Дзержинский.
Д.: Приятно вам или неприятно, гражданин Норкин, но вас доставили сюда, чтобы вы объяснили, почему не работает Николаевская дорога. Трудящиеся массы Петрограда не получают снабжения. Мы не можем доставить сюда красногвардейцев из других городов для защиты революции. Что это? Саботаж? Саботажа мы не потерпим. Вами займется трибунал!
Н. (сильно нервничая и не спуская глаз с лежащего на столе револьвера): Нет, с нашей стороны это не саботаж. Сейчас на дороге троевластие. Это наше министерство МПС, ваш наркомат путей сообщения и Викжель.1 МПС работает нормально. Все на своих местах — от товарищей министра, начальников управлений до самых малых служащих. Я каждый день бываю в управлении, мы сознаем свою ответственность при царящей на дороге разрухе. Ваш же наркомат бездействует. Викжель грозит всероссийской забастовкой и никому не подчиняется. Вдобавок ко всему банки бастуют, мы не можем платить на дороге зарплату. Рабочие и служащие дороги разбрелись по домам, два месяца не получая денег.
Д. (заметив взгляд дедушки, убирает револьвер в ящик стола): Да, вы правы, Викжель мутит воду. Член нашего ЦК Бубнов ездил к ним на Фонтанку, пытался договориться с ними о сотрудничестве с НКПС, но пока ничего не получилось. А банки… Их мы скоро национализируем.
В этот момент дверь в кабинет распахнулась и матросы ввели какого-то испуганного немолодого человека в черном пальто. «А-а, — сказал Дзержинский, — наконец-то… Давайте его сюда».
Дедушке показалось, что это был Н. Д. Авксентьев, бывший министр внутренних дел Временного правительства, один из лидеров правых эсеров, боровшихся за скорейшее начало работы Учредительного собрания. Дзержинский попросил дедушку выйти в приемную и подождать там. Револьвер при этом снова появился на столе.
В приемной, пол которой был густо засыпан шелухой от семечек, дедушка устроился на роскошном кожаном диване и осмотрелся. Приемная была пуста. В соседней комнате через открытую дверь были видны две барышни, стучащие на ундервудах. Внизу на задымленной лестнице шумели матросы. Дедушка немного успокоился, он понял по тону Дзержинского, что по крайней мере его жизни ничто не угрожает. Время шло, человека в черном пальто увели под конвоем. Вводили и уводили еще нескольких в штатском, все это, как догадывался дедушка, были правые эсеры, лидеры фракции Учредительного собрания. Прошло время, и дедушку снова ввели к Дзержинскому. Он выглядел человеком в крайней степени утомления. «Николай Сергеевич, — сказал он, — Я ставлю вопрос напрямик: согласны ли вы помочь нам пустить дорогу в действие?» Дедушке ничего не оставалось, как согласиться.
Далее события развивались следующим образом. Дзержинский распорядился, чтобы дедушка в приемной описал на бумаге, какой он видит ситуацию на Николаевской дороге, и сказал при этом, что сам он должен пару часов поспать. Он лег на кушетку или раскладушку, стоящую за ширмой в углу кабинета и укрылся шинелью, а дедушка вышел в приемную, где одна из барышень-машинисток дала ему бумагу, перо и чернильницу. Кроме письменных принадлежностей ему принесли хлеба и горячего чаю.
Дедушка принялся за письмо, когда группа людей, очевидно сотрудников ВЧК, с шумом прошла в кабинет Дзержинского. Через несколько минут он, явно еще не вполне проснувшийся, вместе с этими людьми появился в приемной и, не обращая внимания на дедушку, ушел по лестнице вниз.
Примерно в это же время к бабушке, все еще сидевшей на ступеньках лестницы, сверху спустился все тот же щеголь в кожанке и пенсне и сказал ей: «Мадам, ваш супруг будет скоро освобожден. Вы можете отправляться домой». Что бабушка и сделала.
Между тем наступала ночь. Дедушка кончил писать, прилег на диване и, укрывшись пальто, задремал. Проснулся он утром от шума и топота ног в приемной. Дзержинский был уже в кабинете. Вскоре дедушку пригласили туда. Последовал такой диалог между ними:
— В каком банке хранятся деньги вашего управления?
— В Русско-Азиатском банке.
— Адрес?
— Невский, 62.
Дзержинский взял лист бумаги и перо и начал что-то быстро писать. Закончив, он сказал: — Николай Сергеевич, это мандат на получение денег. Нужную сумму проставите сами. Я дам вам автомобиль и охрану. Поедете в банк, возьмете деньги под расписку, немедленно доставите их в ваше управление и раздадите зарплату рабочим и служащим. Дорога должна заработать в полную силу завтра или в крайнем случае послезавтра. Под вашу личную ответственность. Желаю успеха.
При этих словах он протянул деду руку. И дед не без внутренних колебаний обменялся рукопожатием с председателем ВЧК. В приемной уже ожидала группа матросов. Тут произошел любопытный эпизод. Приблизившись к матросам, дед почувствовал, что от двоих из них сильно пахнет спиртным. Вернувшись в кабинет, дед сказал Дзержинскому: «Ехать невозможно. Двое из сопровождающих пьяны». Дзержинский резко поднялся из-за стола, быстро вышел в приемную. Его вид был столь грозен, что, как вспоминал дед, революционные матросы вытянулись перед ним во фрунт. Охрана была заменена, двое пьяных матросов были отправлены под арест.
Дальнейшие события разворачивались быстро. Они подъехали к банку, расположенному напротив Аничкова дворца, и обнаружили, что подъезд наглухо заперт и что банк, по-видимому, пуст. Матросы забарабанили прикладами в дверь. За зеркальным стеклом с фигурной чугунной решеткой показалась фигура швейцара. Матросы приложили мандат, выданный Дзержинским, к стеклу. Швейцар открыл двери. Он заявил, что в банке никого нет, служащие бастуют. Дедушка показал швейцару свое служебное удостоверение и попросил открыть сейфы. «Как будет вам угодно, ваше превосходительство», — с поклоном сказал швейцар и пошел за ключами. Один из матросов пошел за ним. «Чтобы не смылся», — сказал он при этом. Деньги — керенки и царские — погрузили в несколько банковских мешков. Нашли расходный бланк, и дед написал расписку в получении денег с указанием суммы и получателя. Через час деньги были доставлены в финансовое управление, и к вечеру дед появился на пороге квартиры на Троицкой, неся на руке упомянутую выше шубу, изрядно перепачканную и кое-где прожженную. Хорошо помню эту шубу, вернее, ее дальнейшие трансформации в нашей семье. После пребывания шубы в ВЧК сильно попорченный суконный верх пришлось спороть. Бобровый же подбой трансформировался в бабушкину муфту, воротник на пальто тети Веры и в весьма элегантную жакетку моей мамы. Это, кстати, в сочетании со шляпкой из шляпной мастерской поблизости сделало маму одной из самых эффектных модниц Троицкой улицы. Все перечисленные меховые изделия теперь можно увидеть на соответствующих членах нашей семьи в семейных альбомах.
При жизни дедушки я спрашивал у него: как получилось, что он, чиновник царского, а затем и Временного правительства, обладающий весьма высоким положением, согласился на сотрудничество с председателем ВЧК? Вот что я выяснил. Дедушка был труженик и прагматик. Ему до смерти надоели коррупция и разруха на железных дорогах, начавшиеся еще во время Первой мировой войны и достигшие апогея при Временном правительстве. Надо помнить, что он происходил из волжской купеческой семьи, существовавшей на основе таких фундаментальных понятий, как честность и трудолюбие. Тут многое было от предков-староверов. Дзержинский же, как говорил дед, тогда произвел на него впечатление человека, который действительно может наладить дело, хотя бы и угрозой трибунала. Конечно же, тут сказались и студенческие революционные увлечения деда. Возвратившись домой из ВЧК, дед за ужином сказал дяде Васе: «Что бы там ни было, Василий, эти люди — это не Протопопов со Штюрмером, да и не Гучков с Милюковым. Они — фанатики, не щадящие других, но и не жалеющие себя… Не знаю, что будет дальше, но сейчас эта власть по крайней мере способна как-то выправить наше ужасное положение…»
Остается добавить, что после описанных событий мой дед был по ходатайству Дзержинского оставлен на посту начальника финансовой службы дороги с переподчинением ее наркомату путей сообщения. Очевидно, новая власть сочла финансы и бухгалтерский учет на железной дороге категориями внеклассовыми и аполитичными. Дед занимал этот пост еще года три и предусмотрительно оставил его, когда почувствовал, что начинаются преследования буржуазных спецов. Вскоре после этого повеяло НЭПом, расплодились различные частные бухгалтерские курсы, некоторые из них с готовностью предложили деду преподавательскую работу. С ликвидацией НЭПа дед пошел преподавать экономику и бухгалтерский учет в Институт путей сообщения и затем в Институт водного транспорта в Ленинграде. По счастью репрессии двадцатых и тридцатых годов не коснулись его, хотя он и бабушка сильно опасались этого. По их рассказам, особенно мучительным для них был 1935 год — год чистки Ленинграда от разного рода так называемых «бывших», последовавшей за убийством Кирова. По мнению деда, жестокие судебные процессы против спецов миновали его потому, что он получил свое назначение на советскую службу прямо из рук Дзержинского. А Дзержинский, несмотря на некоторую оппозиционность сталинскому режиму, вскоре после смерти в 1925 году был канонизирован в качестве «железного Феликса». Может быть, так оно и было, но в свете того, что мы узнали позднее о механизме сталинских репрессий, деду, скорее всего, просто случайно не выпал роковой билет в этой жуткой лотерее. Его дальнейшая судьба сложилась относительно благополучно. В начале 1930-х деду присвоили звание профессора, они с бабушкой пережили блокаду и оккупацию на Северном Кавказе после эвакуации по Дороге жизни. Дед продолжал профессорствовать до конца 1950-х. Упоминания о его книгах по бухгалтерскому учету на транспорте можно и сейчас найти в Интернете. Он умер в 1962 году в возрасте семидесяти девяти лет.

Размышляя о форме представления родословных и их конечной цели, захотелось внести какое-то разнообразие в этот процесс. Сделать родословную не только академически точным документом, хотя, часто и этого невозможно достигнуть, а интересным, доступным для подростков, которых не заинтересуешь огромными таблицами или выкладками из архивных документов.

Вариант такой родословной, в виде сказки, представлен ниже
Вероятно, такую сказку можно читать даже перед сном

в ней много непонятного, старого, того сказочного, что будоражит фантазию ребенка. По крайней мере, она запоминается в отличии от угрюмой таблицы...

В каждой семье должна быть своя сказка
Эта сказка, с благодарностью за помощь и поддержку в моих исканиях,
передается в семью и род благодарного потомка предков своих Михаила Телегина
и посвящается старинному роду Телегиных, к коему и автор этих строк не чужой.

Сказка эта не имеет конца, ее каждый может дописывать по разумению и знанию своему.

Старинный крестьянский род Телегиных

Сказки на Руси принято начинать словами «давным-давно», «жили-были» или «в некотором царстве, в некотором государстве», но мы начнем ее иначе.
В стародавние времена, когда лета за год почитались, в месяце по сорок дней бывало, а в неделе по девять, а именно, в лето 7201 Апреля 29 день прибыли в новый починок село Рождественское, что был ранее Макрашский Майдан дворцовой Терюшевской волости, на речке на Милексе, по указу Великих государей-царей и Великих князей Иоанна Алексеевича и Петра Алексеевича всея Великие, Малые и Белые России самодержцев, да по указу из Приказа Большого Дворца за приписью дьяка Ефима Зотова, стольник Иван Максимович Ушаков с подъячим Матвеем Козловым да становой с волостным старостой.

Подивились стольник с подъячим, как быстро село построилось вдоль старого тракта почтового на краю леса дремучего. Многие деревни да починки по уезду в запустении после войн стоят, а тут село новое! Не чудо ли?
Стоит на берегу речки церковь деревянная, рубленная в клеть, об одной главе и крытая тесом, - в честь Рождества Христова, а при церкви той поп Тимофей Иванов, а вкруг да вдоль нее 68 дворов, да еще 4 избы, а живут в них пришлые крестьяне, да старинные бортники, все православные.
А всего в тех дворах крестьян, да бортников, что попу да старосте ведомо, около 70 человек.

Только вот беда, по царскому указу следует переписывать всех «по именам с отцы и с прозвищи», и сколько у них детей и братьев, и племянников, и соседей, и подсоседников с захребетниками, а равно бобылей и их детей...
Стали стольник да подъячий думать, как народ сбирать, чтобы царский указ справно выполнить. Да послали к колольнице, что за трапезой с сенями, о восьми столпов, на которой два колокола в полтора пуда, чтобы в них звонить, собирать народ.

Собирался народ, бортники да крестьяне с малыми детьми, возле церкви на паперти. Женщин сразу назад по дворам отправили, сказали, что не надобны, лишь вдову Наташку Федорову оставили, что дер-жала после мужа двор.
Стали народ стольник с подъячим выспрашивать кто откуда пришел, из которых городов, сел и деревень, и чьи люди или крестьяне раньше бывали, и давно ли в Терюшевской волости и в Запьянском стану пришли жить? Правду от кривды сличали и в свитки записывали.

Говорили крестьяне низко кланяясь, что пришли сюда кто из Суздальских, кто из Галичских, кто из Муромских, кто с Владимирских земель, чтобы найти себе свободы от помещиков, сеять хлеб в полях да семью кормить - жен с малыми детьми, а налоги в государеву казну они справно сдают, сколько волостью положено.

Имена свои и отцов своих от крещения кто запомнил, а кто забыл, а кличут их по дворам по простому - Ивашками, Сеньками да Афоньками, Купреяшками да Игнашками, но нашлись и такие, что с прозвищем да с родом с племенем на городской манер и на купеческий лад, как Феклист Алексеев сын Шелохов да Афоня Сергеев сын Воробьев или Ивашка Филиппов сын Попов да только без «вичей», что боярам да дворянам положено.
А про лета их и лучше не спрашивать, все одно родились опосля смуты да войн, когда правил на Руси царь-государь и Великий князь Михайла Федорович.

И писал «пищук Терюшевский» с приказной волостной избы, зачищая перья гусиные, про Гераску сына Семенова, про Анисимко сына Михеева, про Еремку сына Афанасьева да про Зинку с Игнашкой Прокофьевых, что с далекого города Шуи с посаду пришли.
А всего записал 72 человек да Наташку дочь Федорову, что держала после мужа двор, а еще 59 детей пола мужеска, да средь них было девять братьев, да племянников два, да зятей еще три, а в придачу два подсоседника...

Только в книге той, про Телегиных не написано, не родилось еще это прозвище и фамилия.. Да и предков их трудно сыскать, не записан Харитошки расспрос, от которого многие роды пошли, включая Телегиных, не известно истории кто он, да откуда пришел.
Только дело это обычное, мог и в город уйти или поле пахать, борти мог проверять по дальним лесам, или ставить на птицу силки, или волка следить или рыбу ловить. Да и многих других в этом списке нет, а где были они, то ведает Бог...

А потом лето летом сменилося не одиножды, а пять раз подряд..

А та сказка не том не кончается, а заново начинается...
Потому как, вернувшись домой из далеких стран, молодой наш царь Петр князь Алексеевич поменять решил все на новый лад, сделать все по европейскому. Тут походы Азовские (1695-1696) не в пример пойдут...Разозлили царя смуты боярские да бунты стрелецкие, надоели поучения поповские.

Он сослал сестру свою старшую подале от дворца в Новодевичий монастырь, он сослал жену нелюбимую, на зло попам, в Суздаль в монахини, да издал указ о бритье бород, о ношении платья заморского и другой всякой всячине на Руси никогда ранее невиданной.

Только более всего царь народ подивил, когда новый 7208 год, что лета от сотворения мира испокон записаны, наказал отныне 1700 считать и праздновать его приход января в первый день и издал указ и публиковал в народ, приказав его на площадях, да в церквах читать:

«Ныне от Рождества Христова доходит тысяча шестисот девяносто девятый год, а с будущего Генваря с 1-го числа настанет новый 1700 год купно и новый столетний век... Да впредь лета счисляти в приказах и во всех делах и крепостях писать с 1 генваря от Рождества Христова...»

Да в тот самый год пронеслась по волости весть непонятная, будто едет к ним с указом царским человек из Приказа Дворцового, будет снова всех и вся переписывать и то правда была...

Повелел в тот год Великий царь государь и Великий князь Петр Алексеевич всея Великие, Малые и Белые России самодержец по наказу с Приказа Большого Дворца за приписью дьяка Федора Микулина ехать подъячему Никите Минину в Нижегородский уезд в Закудемский да в Запьянский стан в селы и деревни с починками, а приехав взять с собой в понятые тутошних и старинных людей, и в той волости описать церкви с образами и сосуды церковные, ризы и книги, и всякую церковную утварь, поповские дворы и крестьянские, мордовские и новокрещенные и где в каком дворе сколько людей, и по именам с отцы и с прозвищи, да описать перемерить пашни и лес, сенные покосы и пустоши, и всякие к той волости относящиеся угодья, и рыбные ловли и бортные ухожаи, все, что есть налицо.
А переписав отказать Имеретинскому царю Арчилу Вахтанговичу и сыну ево царевичу Александру Арчиловичу в вотчину...

И сделал все, как повелено, подъячий Никита Минин, а когда приехал в село Рождественское, которое дотоли Макрашским Майданом звалось, увидал тут горе случившееся, погоревших дворов остаточки, вполовину сгорело село и осталось в нем только 32 бортничьих двора и по ним люди притаились, от беды попрятались, только церковь да вокруг ее осталось целехонько.

Описал Никита церковь с убранством и утварью, книгами да хоругвями, подивился образам местным старинным диковинным, заприметив Христофора песьеголового, и кельям новостроенным, где живут церковнослужители, там где поп с попадьей, и дьячек, и пономарь с просвирницей, все старой веры, христиане православные.

Насчитал Никита, с понятыми тутошними и старинными людьми, в селе 132 души мужеска пола. Жили тут бортники старинные и люди пришлые, ранее в книгах переписных не писанные, а ответ за всех держал староста Гришка Макаров сын по прозвищу Лупарь.

И сказал Гришка Макаров сын Лупарь Никите Минину, что во дворах свободных мест не найти, погорель-цы живут, где сродственники, где по две семьи, где из разных родов. А многие приписные люди в бега ушли, новых мест искать, от крепости прятаться, прослышав про царский указ о вотчине царя Имеретинского, а которые остались в селе, те воле царя-батюшки послушные, но хотят знать какой веры тот Имеретинский царь и его слуги да дворовые?

Успокоил Никита Минин народ: «Имеретия царство христианское, одной веры нам, православное испо-кон веков, только турки-бусурманы да недруги царские одолели его, не дают жития».

Стали книги сверять переписные оброчные, что остались после стольника Ушакова Ивана Максимовича, да только запутались, кто уж помер, а кто бегах из старинных людей, в той книге писанных...

И решили по вновь писать, всех, что есть, по дворам оставшимся, как велено с отцы и прозвища, а откуда пришли не расспрашивать мол того в наказе не писано.
И писал «пищук Терюшевский» с приказной волостной избы, зачищая перья гусиные, про попа Тимофея Иванова, да просвирню Матренку Тимофееву, про Максима Леонтьева с братьями...

Ну, и как в селах водится, то нашлись и такие, что с прозвищем, с родом с племенем на городской манер и на купеческий лад, как Феклист Алексеев сын Шелохов да Сенька Семенов, что кличут Медведь, Митька Яковлев сын Горожан, Афонька Еремеев по прозвищу Воля да Никишка Игнатьев, что зовут Летягой, а с ними Ивашка Филиппов сын Попов да Тимошка Власов по прозвищу Будняк.

В память нам сохранились те записи, и названия родов и прозвища, но не найти среди них Телегиных, не родилось еще это прозвище и фамилия...

А вот про предков Телегиных, от коих род их пойдет, в тех книгах писано, что живет «во дворе Куземка Харитонов сын, у него сын Гришка 2 лет. Да живут у Куземки на дворе браты родные – Васька вдов, да Петрушка 20 годов, Андрюшка 15 лет да Мелешка женат.
Да на том же дворе их брат двоюродный Васька Осипов с детьми Тишкой 12 лет да Сенька 10 годов». А у них подсоседники братья Ивашка, Матешка и Андрюшка дети Семеновы. Старший брат Иван уж имел детей, звали их Кузька с Матешкой, одному 10 лет да другому в аккурат 6 годов.

Только не дожил до тех лет их отец Харитон да и тайну свою в могилу унес, из каких он земель и каких он кровей, но оставил потомство богатое – четырех сыновей. И если по старым меркам судить, то могли все Телегины, быть и не Телегины, а Харитоновы или Мелентьевы, но только судьба по иному распорядилась, а как, то в других книгах других написано...

Многие лета прошли с тех пор, много потрясений и событий случилось... Умер уже царь Имеретинский Арчил Вахтангович, да и сын его Александр, и царевна Катерина Давидовна за мужем отправилась, а оста-лась только дочь их принцесса Дарья Арчиловна.
Подходила уж к концу война со шведами, война долгая, кровопролитная, что звалась на Руси в народе «Северной», много рекрутов в ней полегло за царя Петра Алексеевича, за того, что избрал для России свой новый путь. Были среди тех рекрутов, рекруты из Поволжья Нижнего, Низовских земель...

Жаль, что в те времена далекие не нашлось летописцев с окраины, что могли бы рассказать историю правдивую, как жилось люду крестьянскому, крепостным царя Имеретинского.

Сохранились лишь отдельные выписки да свидетельства, что составил царский генерал-лейтенант Салтыков Семен Андреевич в далеком 1710 году, те которые с поправками положили в основу первой переписи, что указом именным из Сената объявлена в 1719 году, Генваря в 19 день.

Указал Великий Государь, «ради расположения полков армейских на крестьян всего Государства, брать во всех губерниях сказки... без всякой утайки, не взирая ни на какие старые и новые о дворовом числе, поголовные переписи, но учиня самим переписи правдивые, сколько где в которой волости, в селе или в деревне крестьян, бобылей задворных и деловых людей по именам есть мужеска пола, всех, не обходя от старого до самого последнего младенца, с летами их...»

Только вот беда, не указал государь, что «писать надо с отцы и с прозвища», да чтобы женского полу по дворам людей с детьми писать и священнослужителей, а государево слово закон для чиновников, а потому та перепись получилась, как «первый блин», из которой следует, что жили в то время, в лето 1719 в селе Рождественское, Макрашский Майдан тож, крестьяне православные:

В отдельном, от отчего дома дворе, Мелентий Харитонов 50 лет, что родился по новому счислению от Рождества Христова в 1669 году, а у него было двое сыновей – Иван 15 лет да Яков 12 годов – Мелентьевы дети.
А из братьев его, что при отчем доме да дворе остались, записан лишь младший брат Петр 40 лет да и тот, по свидетельствам, умер вскоре, не оставив потомков после себя, не дожив до следующей ревизии. А куда и когда остальным братьям путь лег, толи на войну, а толи на кладбище, то Богу ведомо, а в книгах не написано...

Только век Петра Великого, полководца и преобразователя, что провозглашен был Императором, слишком короток был. Зазвонили, заплакали по его душе, в лето 1725 Февраля в 8 день колокола престольные по всей Руси-матушке.
А на трон взошла государя жена Екатерина Алексеевна (1684-1727), что была Марта Скавронская, а за ней коронован был царь Петр II (1715-1730), а за ним Анна Иоанновна (1693-1740), дочь брата Петра Великого, а уж вслед затем наступили времена Бирона.

Многие лета прошло, наступило лето 1743, а Россия с Швецией заключила мир, но войдя в союз с австрийцами, англичанами да голланцами затевает войну против Франции, что поддерживается пруссаками, а на той войне снова гибнет люд простой, народ православный.

А в тот памятный год издан был указ ее Императорского Величества Самодержицы Всероссийской, что по челобитью артиллерии генерала-лейтенанта и обоих орденов кавалера Грузинского царевича Бакара Вахтангевича, по которому да по инструкции Вотчинной коллегии, велено ехать в Терюшевскую волость оной коллегии канцеляристу Петру Друкову делать новую ревизию.

А запомнилась та ревизия народу тем, что впервые жен крестьянских переписывали, стариков и малых детей, и хотя перепись была подворная, как и ранее, да подворный оклад, отмененный еще Петром Великим, по ревизским душам новой сказки установлен был.

А вот прозвищ да прозваний, что схожи с фамилией, не требовали, не спрашивал и не писал их «пищук» Терюшевский, разве кто настаивал или сходство большое случалось средь селян. На такое на дело был горазд кузнец, из первых в селе человек, что писался прежде Воробьевым по родителям, а теперь похотел по специальности, да по ремеслу – Иван Афанасьев сын Кузнец. Да нашелся среди других еще человек, записался как Михайла Иванов сын Горенков, стало быть его горе было видно всем, что прозвание свое получил всем известное.

И писали «пищуки Терюшевские» с приказной волостной избы, скрипя перьями гусиными, всех и стар и млад, и приемышей, и законных жен, и девок на выдане, и солдаток и солдатских вдов со всеми отцами, заковористо, по особому, мол живет вдова Анна Данилова дочь Семеновшая жена Гаврилова.

В память нам сохранились те записи, и названия родов и прозвища, но не найти среди них Телегиных, не родилось еще это прозвище и фамилия.
Самого Мелентия Бог к себе прибрал, сын его Иван без вести пропал, дочь его Агафья в замужество выдана за крестьянина того же села, за Антона за Васильева, что сродни старинному роду Корчагиных.

А остался из Мелентьевых детей Харитоновых на селе только Яков сын 47 лет, как в окладной книге писано, он живет во дворе со своей законной женой Марьей Федоровой 40 годов, что в замужество взята Терюшевской волости из крестьянской семьи, да у них уже полон двор детей, есть Иван Старшой 26 годов, что женат на Ульяне Михайловой дочери, да Иван Меньшой 19 лет, сын Данила в свой 21 год уже женат на Татьяне Степановой, да дочь девка Катерина Яковлева, той 11 лет и скоро на выдане.

Да живет с ними, в том же дворе, двоюродный брат Григорий Козьмин, что пропущен в прежнюю перепись, а записан от Козьмы Харитонова, и ему уже 60 годов и тот Григорий вдов, ни детей, и ни внуков с ним.

И ежели разговор зашел про фамилии, про фамилии и пропрозвища, то пристало вспомнить нам подсо-седников детей Семеновых, что жили во дворе Кузьки Харитонова, как записано прежде в вышепомянутом 1719 году.
А из помянутых тогда детей Кузьмы Семенова, жив Иван Кузьмин, что среди селян получил прозвание Салга, в книге так и записано, а детей Ивана Салгины зовут.

Только более всех про фамилии, да про прозвища, в том селе старинном Рождественском, что был раньше Макрашский Майдан, написали в городской канцелярии, когда выписку готовили по указу личному Ее Императорского Величества, с отказной ныне покойного артиллерии генерала лейтенанта и обоих Российских орденов кавалера Грузинского царевича Бакара Вахтангевича, для жены его княгини Анны Егоровны, по прошению, полученному от поверенного вдовы, грузинского дворянина Егора Зидгинидзе в 1750 году.
Время быстро идет, тут и объяснять нечего, что умер владелец старинной Терюшевской вотчины да села Рождественского, что был раньше Макрашский Майдан, Грузинский царевич Бакар Вахтангевич.

Как писала канцелярия Нижегородская, жили в том старинном селе многие бортники и крестьяне православные и были среди них роды старинные, что звались Толстухины по вдове Федоре Сидоровой дочери Григорьевишной жене Максимовой, а где Толстухины там и Худовы, жили Шелоховы и Самсоновы, Борковы, Кузнецовы и Ванышевы, от Медведя пошел род Медвянковых, Вязниковцы, что звались по роди-не, Зимины, Решетовы и Засыпкины, Густомесовы и Икрянины, Корженовы да Коршановы, жили Бары-шевы и Токаревы, из которых пойдет род Епифановых.
И не знал, не ведал тогда, наверное, Максим Семенов сын Козин, что род его до сих дней дойдет, а фамилия Козины останется у потомков его памятью.

Что до Якова сына Мелентьева, и детей его, что женаты уже к той поре, и внуков и внучек его, что жили дружно одним двором, то писались они без прозвища, без худого и без доброго, величались «по отцы с дедами», а по деду дети Мелентьевы, а уж внуки те будут Яковлевы, Якунины тож, по местному, а для некоторых найдется и прозвище, но о том еще впереди будет сказано.

С той поры много лет прошло, наступило лето новое, 1762 год, год в который состоялась третья ревизия и опять пошли по сельским дворам старосты да приказчики, чтобы сверить книги окладные, сосчитать души ревизские..
В сказке той, что в окладных книгах записана, нет ни прозвищ, ни фамилий крестьян, все зовутся по имени да по отцам, но она от других отличатся тем, что сравниваются в ней две ревизии – предыдущая и нынешняя, а еще про законных жен с уважением стали писать из каких они мест в замужество повыданы, от каких отцов и каких кровей.

И что важно, в той книге записано, что живет в селе на своем дворе крестьянин Яков Мелентьев сын 55 лет с законной второй женой Авдотьей Артемьевой 55 лет, что «взята той Терюшевской волости старинной деревни Малого Терюшева» из крестьянской семьи.

А с ним во дворе и дети его, что в прежних ревизиях помянуты – Данила Яковлев 37 лет с женой законной своей Татьяной Максимовой 36 годов, что «взята Терюшевской волости из старинной деревни», которая испокон веков Вармалей в народе зовется. Да по книге той записано, что у Данилы с Татьяной дети малые народилися Яков да Антон старшие, Михайла 2 лет и сестренка их Акулина Данилова дочь 6 годов.
Дети новые дети народились и у Якова Мелентьева - сын Яким и дочери Прасковья с Василисой.

А еще в том дворе солдатка Катерина Никифорова 32 лет, жена законная Ивана младшего Яковлева сына Мелентьева, взята той Терюшевской волости из старинного села Терюшева. Живет мужа ждет, детей ростит бережет, а детей у нее два сына Прокофий и Федот, да еще 2 дочери девки-малявки Оксинья с Февроньей. А муж ее Иван Яковлев отдан в рекруты, отдан в рекруты в 1758 году.

Старший сын Иван отселен уже и живет отдельным двором со второй женой Авдотьей Кондратьевой, что взята в жены законные в старинном том селе Рождественском из семьи крестьянина. И детей у Ивана полный двор, от первой жены Антон и Ефимия, да от второй жены им братья Андреян да Иван единокровные. А еще народилась в канун ревизии сестра, Татьяной крещенная, всего 8 недель от роду.

И была бы эта история далее полная и ясная, да только стали помещики землю да крестьян меж собой делить, дети с матерью, сестры с братьями, делить да закладывать.. все и враз перепуталось. Поделилось село на общества от разных вотчинников, появились старосты новые. Да меж тем тем реформа нагрянула, по указу Ее Императорского Величества от 5 сентября 1779 года учредила Екатерина II Нижегородское наместничество с новыми уездами. Затерялись сказки села Рождественского, того, что был Макрашский Майдан...

А по смерти Ее Величества на российский трон коронован Павел I Император всея Руси и в опалу попали князья Грузинские. И часть вотчины попала в арест в управление Вотчинной канцелярии, а другая часть продана по долгам новому помещику, новому помещику, графу сиятельному, графу Орлову Владимиру Григорьевичу.

Из далеких тех дней сохранилась свидетельств лишь малая толика, а важнее всех книга рекрутов окладная той старинной Терюшевской волости, что записана в 1785 год , в которой крестьяне записаны «с отцы без прозвищей».

В ней Данила Яковлев сын Мелентьев записан отдельным двором, он с детьми Михайлой и Антоном живет и с внуками. У Михайлы народился сын Трофим 2 годов, у Антона тоже сын, Федором звать и по возросту с Трофимом ровесники. Да про старшего его сына Якова помечено, что отдан в рекруты в старо-давний, в 1773 год. А еще от младшего Ивана Яковлева, что был отдан в рекруты и не вернулся домой, записан сын Прокофий Иванов 29 лет, а Федота нет.

Есть в книге той и Иван старший Яковлев, что Мелентьев был, 65 лет, а с ним дети Антон и Андреян да внуки Данила с Евдокимом – дети Антоновы.
Здесь загадка для рода Телегиных – почему сына третьего, что Иваном звали, в этой книге нет, а должно ему быть аккурат 25 годов...

Может книга та была не единственная и в другую попал Иван Иванов? Для того есть свидетельства, что не он один не показан в книге рекрутской, а в 7 ревизию, через 30 лет, дети этих пропущенных за княгиней Долгорукой записаны...

А еще в книге той, в графе «кому следует за кем очередь», попадаются примечания, из которых сложи-лись свидетельства, что не все крепостные крестьяне подпадали под жребий рекрутский и проживали там, где приписаны.
Например, про семейство Реткиных, что из Мирши деревни, прямо наказано, что «По силе их светлости приказания из оных Реткиных в жребий не числить» никого, а чуть ниже про Данилу Семенова, что «оный Семенов в услужении их светлости, в приказной избе земским» начальником.

Записан таковой в деревне Шониха, а зовут его Василий Егоров сын, что «находится в приказной избе пищиком», а в деревне старинной Сиуха - Николай Васильев, что «находится в услужении, в приказной избе земским», в Старом Тепелеве – Яков Иванов «в приказной избе пищиком», а Ефим Петров тоже «пищиком», но в Катунской приказной избе, а по спискам и вообще не показанный...
А в селе Богоявленском про семейство Ильи Петрова записано, что «У оного Ильи с детьми, указом их светлости, в жребий класть до правнуков не повелено». Всего больше таких записей приводится по селу Терюшево – про Степана Яковлева, что «в домовой конторе пищиком, Алесей Макаров, что «при доме их светлости»...

Странно, что в Рождественском Майдане не нашлось ни одного примечания, даже против бурмистровых детей и родни Игнатия Епифанова, но, и тут свидетельство присутствует – нет в той книге брата бурмистрова, что крещен Константином от рождения...

А коль спросят нас, - чем так важен тот Иван Иванов? – есть тому в продолжение история и важные свидетельства, как в документах 7 ревизии, что за 1816 год, был записан сын его Федор «с отцы» впервые с фамилией, а род получил прозвание Тележенковы.

(продолжение следует)

Семейные предания - часть нашей общей истории

тема для размещения оригинальных и найденных в Интернете, печатных источниках записях семейных преданий, рассказов старожилов о прошлом и т. п.