Род Слободиных (Авдуевских)

Начавшийся в 1905 г. бойкот поляками русского образования привел к закрытию университета и ряда других высших учебных заведений Варшавы. Вопрос об их дальнейшей судьбе приобретал в глазах правительства принципиальный характер: речь шла о способности проводить в Царстве имперскую интеграционную политику. В длительной дискуссии участвовали профессура, русская общественность, чиновничьи круги Царства Польского, а также центральные ведомства — Министерство народного просвещения и Совет министров. Общая нестабильность режима (в течение 19051908 гт. успело смениться несколько министров народного просвещения) вызвала к жизни разнообразные, полярные подчас точки зрения. В конечном счете верх одержали не сторонники упразднения университета в Варшаве или его полонизации, а те, кто желал сохранить русский университет на самой западной окраине любой ценой. А. Е.Иванов справедливо связывает такой итог с заменой С. Ю.Витте и И. И.Толстого П. А.Столыпиным и А. Н.Шварцем 35.

Первая попытка реанимировать систему высшего образования Царства Польского, заполнив студенческие вакансии русской молодежью, была предпринята в начале 1907 г.: благодаря привлечению семинаристов, 31 января возобновились занятия в Ветеринарном институте. Однако террористические акции боевой организации Национального рабочего союза, в результате которых получили ранения трое студентов, вынудили власти 17 мая закрыть это учебное заведение 36. Общий вывод о стабилизации обстановки в Царстве Польском был сделан только в марте следующего года. С ним связано решение об открытии Варшавского университета в 1908/1909 учебном году. В это время Министерство народного просвещения возглавил А. Н.Шварц, попечитель Варшавского учебного округа в 1902–1905 гг. и убежденный противник всяких уступок семинаристам в области образования 37. Если прежний министр И. И.Толстой добился в 1905 г. высочайшего согласия на временный прием выпускников семинарий в университет, то теперь это отступление от закона было устранено. Варшавскому университету предписывалось придерживаться самых жестких по отношению к ним правил 38.

Сама жизнь не позволила Шварцу настоять на соблюдении буквы закона. Вскоре после объявления о возобнсщлении работы университета обнаружился скандальный недобор слушателей: заявления подали всего 214 абитуриентов, из которых 114 были евреями и лишь 42 — русскими 39. Ориентируясь н^ население Царства Польского, увеличить эту цифру в условия^ продолжавшегося бойкота представлялось возможным, только отменив 10-процентную норму для евреев, к чему ни правительство в Целом, ни Шварц лично готовы не были. Более того, министерство демонстрировало решимость положить конец систематическим нарушениям указанной нормы, имевшим, кстати сказать, место и в Варшавском университете 40. В этой тупиковой ситуации вопрос о семинаристах поднял попечитель Варшавского учебного округа. Незадолго до начала вступительных экзаменов из столицы пришло разрешение зачислять выпускников семинарий, причем даже окончивших неполный, четырехлетний, курс. Университетское начальство в спешном порядке отпечатало новые условия приема 41. Звездный час для семинаристов в Варшавском Императорском университете наступил.

«Польская молодежь, — писал один из очевидцев, — не пошла в университет, продолжая его бойкотировать, и он остался бы совершенно безлюдным по–прежнему, если бы доступ в него не был предоставлен русским семинаристам и притом на льготных основаниях. Из разных, иногда «медвежьих» углов широкой России устремились молодые люди в настежь распахнувшиеся двери храма науки и наводнили Варшаву». «Если бы не варшавские события, они никогда не могли мечтать об университетском образовании, закрытом для них на три оборота. Как только этот сезам отворился, они поспешили войти в него, не взирая на холод и голод, нередко преодолевая расстояние в тысячи километров»42. В 1908 г. семинаристы составили около двух третей студентов университета. На историко–филологическом факультете концентрация поповичей была еще более высокой — 93 %! Хотя с окончанием бойкота в 1912 г. количество студентов–поляков стало быстро расти, приехавший издалека на западную окраину Империи русский семинарист оставался самой типичной в стенах Варшавского университета фигурой вплоть до эвакуации последнего в период мировой войны 43.

Из протоколов Совета университета явствует, что профессорский ареопаг шесть лет подряд — в 1909, 1910, 1911, 1912, 1913 и 1914 гг. — обращался в вышестоящие инстанции с ходатайством о продлении действия льготных правил для поступления семинаристов. Необходимость этой меры обосновывалась с помощью весьма убедительной статистики, говорящей о неминуемом недоборе в том случае, если университет будет рассчитывать лишь на выпускников средних учебных заведений Варшавского округа. Так, в 1909 г. в него поступили 363 семинариста, 161 христианин–несеминарист и 58 евреев. «Приведенные данные, — читаем в протоколах, — свидетельствуют, что если бы прием семинаристов на льготных условиях не был допущен в текущем году, то общее количество студентов 1?го курса в Варшавском университете, вместе с евреями, не превышало бы 177 человек (161 гимназистов, реалистов и т. п. + 16 евреев)». Отметим, что еще в канун возобновления работы университета комплект только трех из четырех факультетов был установлен в 610 слушателей 44. Факт выделения для польской молодежи «меньшинства студенческих вакансий»45 нашими источниками не подтверждается.

Итоговая статистика приема в университет, правда, несколько отличная от приводившихся ранее данных, такова:

«Русский элемент» в том виде, в каком получал его университет, являлся, с точки зрения профессуры, суровой необходимостью. Некоторые преподаватели явно осуждали политическую подоплеку призыва поповичей. «Вы приехали сюда учиться — это верно, и приехали с мирными намерениями, — говорил Г. В.Вульф, в прошлом сам воспитанник Варшавского университета, в беседе со студентами, жаловавшимися на обиды со стороны местного населения. — Но отдавали ли вы себе ясный отчет, почему вы попали в Варшаву, в силу каких обстоятельств вам, семинаристам, открыл так широко свои двери Варшавский университет?»51. Оценка русских семинаристов на университетской скамье в Варшаве зависела от той оптики, которой придерживались оценивающие.

Особой колоритностью отличалось обсуждение статута так называемой Романовской стипендии, учреждение которой приурочивалось к 300-летию царствующей династии (см. Приложение № 6). Члены Совета университета серьезно повздорили, решая, кому она должна присуждаться: всем ли студентам либо только учащимся русского происхождения. Сторонник этой последней редакции профессор А. В. Михайлов ссылался на то, что «контингент русских студентов составляют сыновья по преимуществу бедного духовенства, для которых найти заработок в Варшаве крайне трудно, а существующие при Варшавском университете стипендии, за весьма немногим исключением, предназначены для других национальностей». Действительно, фундаторы частных именных стипендий, как правило, оговаривали вероисповедание стипендиатов, и общая тенденция была не в пользу православных. Михайлову вторил профессор П. В.Никольский. «Михаила Федоровича Романова, — напоминал он, — избрал и умолил принять бразды правления православный русский народ во главе со своим православным духовенством. Ни поляк, ни еврей не принимали участия в этом устроительном государственном деле». За ограничение круга стипендиатов русскими высказался и ректор. Однако голосованием 9 против 26 условие русского происхождения было изъято из текста статута. Зато большинством 18 против 17 Совет утвердил формулировку о преимущественных правах на стипендию уроженцев Костромской губернии, с которой, как известно, была связана история Романовых 52.

Варшава приняла русских юношей враждебно. Как и четырьмя десятилетиями ранее, практически по тем же внешним признакам они явно диссонировали с коренным населением, являя собой малоизвестный в Польше тип русского человека. «Резкий, странный и непривычный контраст с прежним студенчеством представляла эта молодежь для глаза варшавянина. Прежнее студенчество было подобранное, даже щеголеватое, в мундирчиках с золотыми галунами…, теперешнее же носило форменные тужурки поверх красных и черных рубах–косовороток и на головах нередко пышную шевелюру. И всей повадкой своей оно резко выделялось на общем фоне варшавской уличной толпы»53. Но если в 1870?егг. поповичи вызывали иронические улыбки прохожих, то теперь речь шла о личной безопасности приезжих, которой реально угрожали вооруженные группы польских экстремистов, состоявшие, как правило, из молодых людей, часто одетых в /ученическую форму. В этой связи генерал–губернатор Г. А.Ска^юн временно закрыл в Варшаве 16 средних учебных заведений 54.

Гораздо более серьезные и показательные события произошли два года спустя. В конце января — начале февраля 1911 г. в обстановке роста оппозиционного движения в высшей школе России вновь поднялось варшавское студенчество. Цели выступления были сформулированы в воззвании Коалиционного совета организованных групп университета, близком по своему направлению к прокламации группы левых беспартийных студентов высших учебных заведений города Варшавы. Оба документа обрушивались на правительство, «верное своей традиции превращать университеты в казармы», делать из них охранку, где «царит сыщик» и «атмосфера взаимного недоверия, трусости, угодливости, вечного дрожания за свою шкуру». «Мы находимся еще в более тяжелых условиях, — заявлял Коалиционный совет. — Громадное большинство из нас — семинаристы, волею судьбы согнанные со всех концов России на чужую территорию, где нам бросают упрек в русификации. Мы, «пасынки судьбы», уже много лет безрезультатно стучимся в двери русских центральных университетов. Правительство упорствует и не желает удовлетворить нашего законного требования… Сможем ли молчать в настоящий момент мы, которые громче других должны протестовать по поводу попранных прав!». Воззвание заканчивалось призывом к уничтожению существующего строя, без чего немыслима полная автономия высшей школы, а прокламация группы левых апеллировала к традициям русского студенчества и провозглашала забастовку продолжительностью в целый семестр 60. В еще одной прокламации Коалиционного совета, изъятой полицией в Политехническом институте, прямо «указывалось, что правительству «надо» было создать искусственный наплыв слушателей, могущих обеспечить существование высшей школы в Польше». В ней звучала не только политическая, но и бытовая нота. «Делая слепым орудием своих целей русскую учащуюся молодежь, — говорилось в прокламации, — оно (правительство. — Л. Г.) не думало, конечно, о том, что она, чуждая в своем большинстве польской культуре и не знающая польского языка, окажется в тяжелом материальном положении» 61.

Ответом несогласных с линией радикалов (последшЪс проректор университета связывал с эсерами и социал–демократами) стала контрпрокламация, обвинившая Коалиционный совет в безответственной игре в большую политику. «Чего ожидает от нас русский народ: политической борьбы, эффектных выступлений? — вопрошали умеренные и сами же отвечали: Нет, он в нашем лице ждет полезных работников. Для политической борьбы есть тысячи людей во всеоружии науки и знания жизни. Мы же будем готовиться к упорному труду на столь обширной и необработанной ниве. Народ требует этого от нас и имеет на это право. Всем дорога свобода науки, всем дорога родина, у всех болит сердце за ее долю. Так будем же готовиться упорным трудом к служению ей, к сеянию разумного, доброго, вечного! Забастовка — помеха этому. Итак, долой забастовку! Да здравствует наука и труд!». Близкая по духу прокламация хранится в делах департамента полиции. «Хорошо говорить о забастовке человеку, который от этого ничего не теряет…, но много ли среди нас таких, — читаем в ней. — Что даст это русскому народу, о благе которого мы все так любим кричать, но для блага которого мы взамен затрачиваемых им на нас грошей, кроме трескучих фраз и эффектных выступлений, ничего не делаем… Мы не забастуем»62.

Важной и, надо признать, нелегкой проблемой является реконструкция расстановки сил в событиях 1911 г. Коалиционный совет называл тех, кто прикрывается «мнимой идейной ширмой якобы любви к аауке и труду», «ничтожной кучкой». Активных противников забастовки, по всей видимости, действительно насчитывалось немного. Один из них писал о «горсточке академистов», оказавшей, впрочем, решающее влияние на «беспартийную группу»: «кто знает, не будь и у нас академистов, забастовка, пожалуй, и прошла бы»63. Беспартийные, бесспорно, составляли, абсолютное большинство варшавского студенчества. Определенная их часть придерживалась левых взглядов, была известна полиции еще во время обучения в семинарии и успела объединиться в Варшаве в радикальные группы. Однако в численном отношении преобладала молодежь с достаточно расплывчатыми убеждениями, которая реагировала на происходящее скорее эмоционально, чем политически осознанно. Примером подобных настроений может служить перлюстрированное полицией письмо в Петербург. «Нынешний год идет довольно интересно…, даже моментами захватывает, — говорится в нем. — Я тоже не верю в победу, но считаю выступление необходимым… Вероятно, придется вылететь к чертям. Но и это сейчас неважно. Лишь бы было дружно, грандиозно и настойчиво»64. Эта юношеская тяга к грандиозному в начальный период нового общественного подъема в стране объясняет многое в поведении семинаристов. Весьма значительную, на наш взгляд, часть беспартийного студенчества составляли те, в чьей позиции решающую роль играли образовательно–профессиональные установки. Их не следует отождествлять с идейными черносотенцами или считать беспринципными карьеристами, как это делали инициаторы университетских беспорядков, а вслед за ними и некоторые исследователи. Интересно заметить, что разнообразная гамма жизненных приоритетов обнаруживается при большой однородности социального состава варшавского студенчества.

Итак, за студентами–поповичами стояла полная нужды и унижений жизнь русского духовенства, описанная Чеховым в рассказе с красноречивым названием «Кошмар» и заставлявшая выходца из церковных низов Евлогия Холмского оправдывать (!) леворадикальные настроения семинаристов. «В семинариях революционная настроенность молодежи, — писал он, — развивалась из ощущений социальной несправедливости, воспринятых в детстве. Забитость, униженное положение отцов сказывались бунтарским протестом в детях». «В семинарию, — свидетельствовал другой архиерей, описывая ситуацию начала века, — шли совсем не для того, чтобы потом служить в церкви, а потому, что это был более дешевый способ обучения детей духовенства… Ученики их, по окончании семинарии, в огромном большинстве уходили по разным мирским дорогам: в университеты, в разные институты, в учителя, в чиновники и только 10–15 процентов шли в пастыри. И, конечно, таким семинаристам не очещ> нравились многие духовные порядки…»68. «Бунтарский протест» действительно имел место, составляя один полюс русского студенчества Варшавы.

Был и другой — дающий основание видеть в семинаристах посланцев великодержавной реакции. Еще в феврале 1904 г., когда города Царства Польского впервые стали свидетелями русских патриотических манифестаций, зайетную роль в них играли студенты 69. Осенью 1910 г. в Ново — Александрийском институте сельского хозяйства и лесоводства (г. Пулавы Люблинской губернии) была предпринята попытка основать отделение черносотенной организации «Сильвания». Правда, сочувствовавшие ее направлению студенты, преимущественно дети обеспеченных родителей, столкнулись с решительным отпором основной массы учащихся и, по совету директора института, отказались от своего замысла 70.

В «палате» зарегистрированного в 1912 г. варшавского отдела Русского народного союза имени Михаила Архангела пост секретаря занимал студент университета Севериан Климюк. Менее чем через год он вырос до товарища председателя палаты и привлек в нее своего младшего брата Филиппа, также студента. Братья–черносотенцы были детьми сельского псаломщика из Люблинской губернии, воспитанниками холмской духовной семинарии 71. Последняя отличалась от других подобных учебных заведений Империи не только своей малочисленностью, нетипичными для них сословным происхождением и «европейским» обликом слушателей, но также правыми настроениями. Когда в октябрьские дни 1905 г. по улицам Холма проходила демонстрация учащихся светских образовательных заведений, у стен семинарии ее ждал решительный отпор. «Семинаристы с криком «Жидовские прихвостни!» плевали из окон на манифестантов, — вспоминал Евлогий. — Семинария была по духу «правая»… и явила пример преданности существующему государственному порядку. Будь это во Владимире (имеется в виду Вла–димир–на-Клязьме. — Л. Г.), семинаристы пошли бы впереди толпы»72. Неудивительно, что старший Климюк печатно давал антисемитское толкование университетским событиям 1911 г., схожее с секретными донесениями агента охранки, направленного наблюдать за бунтующими студентами 73. Возвращаясь к варшавской палате Союза Михаила Архангела, отметим, что остальные ее члены являлись служащими привислинских железных дорог, что опять–таки не случайность: накануне мировой войны правительство целенаправленно превращало пути сообщения в «артерии обрусения» польских губерний.

Политическое размежевание в среде русского студенчества дополнялось отсутствием единодушия в рядах преподавательского состава. На «недостаток надлежащего. единства» обращал внимание варшавский обер–полицмейстер в 1881 г. Уже упоминавшиеся события 1910 г. обнаружили сочувствие профессуры Ново — Александрийского института левым студентам. Полицейские власти утверждали даже, что именно преподаватели–прогрессисты явились истинными руководителями беспорядков 74. В комитете открытого в 1907 г. варшавского отдела право либерального Союза 17 октября должности председателя и секретаря занимали университетские преподаватели 75. Многие профессорские ставки в Царстве Польском были предоставлены правым. Независимо от своей идейной принадлежности, большинство преподавателей могли существовать только в русском образовательном пространстве. «По–видимому, наступает полонизация всего учебного ведомства, — с тревогой писал Ф. Ф.Зигель весной 1915 г., — а это несовместимо с нашими курсами»76.

Присутствие в стенах университета нескольких социально–политических стихий было чревато сложными коллизиями. Так, не удовлетворившись распределением казенных стипендий после событий 1911 г., студенты–черносотенцы попытались перенести вопрос в политическую плоскость. «Мы бы не дивовались, будь наша университетская администрация кадетской, — вещал в «Русском знамени» студент юридического факультета, скрывший свое имя под псевдонимом Холмич. — Но наш ведь университет считается правым. Надо вам, союзники («Русское знамя» г — орган «Союза русского народа». — Л. Г.), доложить, что нет ничего хуже национал–октябриста, т. е. человека, сидящего на елико возможно большем количестве стульев. Тошнотворное дело — анализ духовного «я» подобного типа». Не утруждая себя «тошнотворным» анализом, Холмич прямо апеллировал к полиции. «Позволю себе полюбопытствовать, чего смотрит г. варшавский обер–полицмейстер», — вопрошал провокатор 77. Личность Холмича, помещавшего свои корреспонденции также в «Земщине» — рупоре крайне правых депутатов Государственной Думы — достойна внимания. Обращение к архиву Всероссийского дубровинского союза русского народа позволило раскрыть псевдоним, за которым, как оказалось, скрывался уже знакомый нам С. Климюк. Последний одновременно с членством в Союзе Михаила Архангела состоял также в рядах холмского отделения дубровинской организации 78.

Прибывающие в Варшаву семинаристы рассматривались властями как потенциальные кандидаты на казенные должности, все большее число которых замещалось исключительно «русскими и православными». Администрацию интересовали не только окончившие полный курс, но и недоучившиеся — таковые могли довольствоваться самыми скромными вакансиями и окладами. Так, в 1895 г. варшавская пробирная палата зондировала почву на предмет выпускников–химиков. В марте 1909 г. варшавская контора Государственного банка осведомлялась, нет ли среди студентов лиц, «которые, не имея возможности продолжать образование, пожелают поступить на государственную службу». Аналогичный запрос пришел в университет также в 1912 г.79. В поисках приработка в летнее время или постоянной работы в различные инстанции обращались и сами студенты. Несколько старшекурсников выразили желание поступить на педагогические курсы при Варшавском учебном округе. Другие пытались занять вакансии в управлении казенных привислинских дорог, но получили отказ, вызвавший недовольство университетского начальства 80.

https://oper-1974.livejournal.com/412299.html

По статистике Первой мировой войны, русский прапорщик на передовой в среднем жил 10-15 дней до гибели или ранения. Из порядка 70 тысяч убитых и раненых в 1914-17 годах лиц командного состава русской армии 40 тысяч - это именно прапорщики, на которых приходился самый высокий процент боевых потерь среди офицеров и рядовых.
Школы прапорщиков комплектовались лицами с высшим и средним образованием, гражданскими чиновниками призывного возраста, студентами и, вообще, любыми гражданскими лицами, имевшими образование хотя бы в объеме выше начального училища.
Курс обучения составлял всего 3-4 месяца. Будущим младшим командирам действующей армии преподавали азы военной науки в соответствии с реальным опытом мировой войны: стрелковое дело, тактику, окопное дело, пулеметное дело, топографию, службу связи. Также они изучали воинские уставы, основы армейского законоведения и административного права, проходили строевую и полевую подготовку.
veJournal
Войти


oper_1974

Подписаться
17 апреля 2015, 20:14

059

Категории:
Образование
Армия
История
Русский прапорщик Первой мировой. ( 28 фото )
По мотивам статьи А.Волынца.

В 1907 году, по статистике, в Русской императорской армии на тысячу новобранцев приходилось 617 неграмотных, в то время как в армии Германского рейха один неграмотный приходился лишь на 3 тысячи призывников. Разница в 1851 раз.
Многомиллионные призывные армии, которые двинутся в многолетний бой в августе 1914 года, требовали не только миллионов рядовых, но и огромное количество офицеров, особенно младших, которые должны были повести за собой солдат.
В Российской Империи, которая за годы Первой мировой призвала в армию свыше 16 миллионов человек, на должности младших командиров по образованию, сравнимому с германским школьным, могло претендовать менее 10% от этой огромной массы.
Боевые потери офицерского корпуса русской армии в 1914-17 годах составили 71 298 человек, из них 94% пришлось на младший офицерской состав - 67 722 погибших. При этом большая часть убитых офицеров (62%) полегла на поле боя в первые полтора года войны. В армии образовался огромный некомплект командиров, особенно младших.
Слабая подготовка солдатской крестьянской массы вынужденно компенсировалась активностью младших офицеров - такая активность под огнем неприятеля естественно влекла повышенные потери среди командиров ротного уровня, а та же низкая грамотность рядовых, в свою очередь, не давала массово производить из них младших офицеров.
К 1 сентября 1915 года, когда завершилось так называемое великое отступление, в ходе которого были оставлены западные губернии России, некомплект офицеров в частях русской армии, по данным генерального штаба, составил 24 461 человек.
В те дни главнокомандующий Северо-Западным фронтом генерал от инфантерии Михаил Алексеев в докладе военному министру писал: "Государству надлежит принять самые настойчивые меры к тому, чтобы дать армии непрерывный поток новых офицеров. Уже в настоящее время некомплект офицеров в частях пехоты в среднем превышает 50%".



4_1_2.jpg
17-image-38.jpg

Отсутствие элементарной грамотности катастрофически сказалось на поле боя. В ходе сражений невиданных ранее масштабов прежде всего массово терялись винтовки, массово гибли солдаты и младшие офицеры.
Но если винтовки еще можно было экстренно купить в Японии или США, а солдат призвать из многочисленных деревень, то офицеров нельзя были ни купить, ни призвать. Поэтому на офицерские должности с началом войны стали назначать кого угодно, лишь бы они обладали достаточным образованием.
Накануне Первой мировой войны самым младшим офицерском званием в Русской императорской армии в мирное время был подпоручик - именно в этом чине поступали на службу большинство выпускников военных училищ.
Однако на случай войны и для офицеров запаса было предусмотрено еще одно воинское звание, занимавшее промежуточное положение между подпоручиком и нижними чинами - прапорщик.
В случае войны это звание могли получать призванные в армию и отличившиеся в боях солдаты со средним и высшим образованием - то есть, окончившие университеты, институты, гимназии и реальные училища.
В 1914 году доля граждан с таким образованием не превышала 2% от всего населения России. Для сравнения, к началу Великой войны только в Германии с населением в 2,5 раза меньшим, чем в Российской империи, число лиц с таким образованием было в 3 раза большим.
К 1 июля 1914 года в запасе Русской императорской армии числилось 20 627 прапорщиков. Теоретически этого должно было хватить, чтобы покрыть открывшиеся с массовой мобилизацией вакансии командиров рот. Однако такое количество никак не компенсировало огромные потери младших офицеров, последовавшие в первые же месяцы войны.

6e1f2d45cb7951018bdbd7d583be17d1.jpg
7ea90ad4d9cc.jpg

Еще только разрабатывая планы будущих боевых действий, русский Генштаб в марте 1912 года предложил для ускоренной подготовки офицеров во время войны в дополнение с существующим военным училищам создавать специальные школы прапорщиков.
И уже 18 сентября 1914 года было принято решение о создании шести таких школ - четыре были открыты при запасных пехотных бригадах, располагавшихся на окраине Петрограда в Ораниенбауме, и по одной школе - в Москве и Киеве.
Прием в эти школы начался 1 октября 1914 года, и первоначально они рассматривались как временная мера, рассчитанная всего на один выпуск офицеров-прапорщиков.
Однако потери младших командиров на фронте росли и временные школы быстро стали постоянными. Уже в декабре было создано четыре новых школы. Первоначально они именовались "Школами ускоренной подготовки офицеров при запасных пехотных бригадах", а в июне 1915 года их стали именовать "Школами подготовки прапорщиков пехоты".
Именно на 1915 год пришелся в России самый жестокий военный кризис, когда на фронте катастрофически не хватало винтовок, снарядов и младших офицеров. Винтовки тогда массово стали покупать за границей, а прапорщиков готовить в спешно создаваемой сети офицерских школ.
Если к началу 1915 года действовало 10 таких учебных заведений, то к концу года их было уже 32. В начале 1916 года создали еще 4 новых школы.

25e62c746775.jpg
300x263_1-1.jpg

Всего по состоянию на 1917 год в сухопутных войсках России была создана 41 школа прапорщиков. Наибольшее их количество располагалось в столице и ее окрестностях - четыре в самом Петрограде, четыре в Петергофе и две в Ораниенбауме. Второй по числу школ прапорщиков была Москва, где создали семь таких учебных заведений.
По пять школ прапорщиков действовало в Киеве и Тифлисе (Тбилиси). В Грузии, кстати, оказалось наибольшее число школ из всех национальных окраин - здесь их насчитывалось аж восемь, помимо Тифлиса действовали школы прапорщиков в грузинских городах Гори, Душети и Телави.
По три школы прапорщиков было создано в Иркутске и Саратове, по две в Казани и Омске, по одной - во Владикавказе, Екатеринодаре и Ташкенте.
Массовое создание офицерских школ позволило к началу 1917 года преодолеть дефицит младших командиров на фронте. Если с 1 июля 1914 года по начало 1917-го все военные училища Российской империи выпустили 74 тысячи офицеров, то школы прапорщиков за тот де период подготовили 113 тысяч младших командиров.
Пик выпуска пришелся как раз на 1917 год: с 1 января по 1 ноября военные училища подготовили 28 207 офицеров, а школы прапорщиков - 40230.

300x437_2.jpg
0509e88792e4.jpg

Однако, почти четверть миллиона прапорщиков, подготовленных за все годы Первой мировой войны, лишь компенсировали убыль младших офицеров на фронте. Размах и ожесточение боевых действий на почти полутора тысячах километров фронта были таковы, что прапорщик в окопах выживал очень недолго.
По статистике Первой мировой войны, русский прапорщик на передовой в среднем жил 10-15 дней до гибели или ранения. Из порядка 70 тысяч убитых и раненых в 1914-17 годах лиц командного состава русской армии 40 тысяч - это именно прапорщики, на которых приходился самый высокий процент боевых потерь среди офицеров и рядовых.
Школы прапорщиков комплектовались лицами с высшим и средним образованием, гражданскими чиновниками призывного возраста, студентами и, вообще, любыми гражданскими лицами, имевшими образование хотя бы в объеме выше начального училища.
Курс обучения составлял всего 3-4 месяца. Будущим младшим командирам действующей армии преподавали азы военной науки в соответствии с реальным опытом мировой войны: стрелковое дело, тактику, окопное дело, пулеметное дело, топографию, службу связи. Также они изучали воинские уставы, основы армейского законоведения и административного права, проходили строевую и полевую подготовку.

141349.jpg
10195238.jpg

Обычный распорядок дня в школе прапорщиков выглядел следующим образом:

в 6 утра подъем, подававшийся трубачом или горнистом;
с 6 до 7 утра время для приведения себя в порядок, осмотра и утренней молитвы;
в 7 часов утренний чай;
с 8 утра и до 12 дня классные занятия по расписанию;
в 12 часов завтрак;
с 12.30 до 16.30 строевые занятия по расписанию;
в 16.30 обед;
с 17 до 18.30 личное время;
с 18.30 до 20.00 приготовление заданий и прочитанных лекций к следующему дню;
в 20.00 вечерний чай;
в 20.30 вечерняя повестка и перекличка;
в 21.00 вечерняя зоря и отбой.

По воскресеньям и во время православных праздников занятия не проводились, в эти дни юнкера из школ прапорщиков могли получить увольнение в город.