https://novayagazeta.ru/articles/2011/09/09/45824-zemlyakiЗемляки
Пять человек, защищающие деревню Скорятино от того, чтобы ее совсем не сталоЭтот материал вышел в номере № 100 от 9 сентября 2011
Игорь Маслов , фото- и корреспондент
В деревне осталось пять человек (начну я). Значит, это бесперспективная деревня (скажете вы). И надо ее как-то эвакуировать. А не слезы над ней ронять. Но у меня здесь (были. — Ред.) белые ночи. И я сентиментален. Все те пятеро, кто там остался, — очень хорошие люди. К тому же миссия их обречена и прекрасна. Жить в ней, в этой деревне, и не давать ей совсем исчезнуть. Самая что ни на есть гражданская оборона (от превосходящих сил реальности).
Дождь ударил. Пузыри на воде. А я был посередине реки. (Сухоны. В 60 км от устья.) И повернул к тем домикам на правом берегу. Кто-то выложил причал для лодок — из камней. (Поднялся по лесенке. Уже не бежал. Уже дальше было нельзя промокнуть.) Пошел в первый дом. Из конуры (стоявшей на крыльце, под навесом — собаку явно любят) высунулся нос и повернулся в мою сторону. Именно один только нос. Втянул воздух, параметры не совпали, и тут уже вся собака (черная лайка) выбралась и залаяла.
Вышел Борис. «Заходи, заходи, не тронет». Дом был чисто подметен. И каждая вещь висела на гвоздике и знала свой гвоздик. То есть это был тот порядок, который человек заводит от одиночества. И нечему и некому его нарушать. «Как жизнь?» — «В тюрьме веселее. Жизнь-то уже кончилась». Борис был пенсионер и шил рукавицы на машинке «Зингер». У него были две вещи, о которых можно вспоминать годами и говорить по случаю с новыми людьми, — личное браконьерство и служба в ГДР. Там он два года был наводчиком основного орудия. А здесь (всю остальную жизнь) палил из двустволок. Всего у него отобрали пять ружей. Особенно было жалко батину ТОЗ 62 БМ. «Спрашивают меня на суде: она у тебя хоть стреляет? А я им: ну раз лося завалила, значит, стреляет». А последнюю двустволку, когда пришли забирать, Боря вышел во двор, сунул стволы «под бревна» и загнул их по форме буквы «Г». На этом ружья кончились. Да и охота в районе уже тоже загнулась. «Раньше мужики, кто мехом занимался, за осень себе на дом набивали. Белки было… Собаки к вечеру охрипнут, белку уже не жрут. Зайцы были, рысь водилась. А теперь… Только лис почему-то стало много».
Боря выдал мне валенки, чтобы перемещаться по полу не босиком и не расходовать тепло. Черный хлеб, кусок сала. Поставил греться электрочайник. И за сахаром пошел к соседям. Чайник был (бы) самый обычный китайский чайник. Но Боря его упростил. На чайнике была одна кнопка. Но Боря посчитал, что это на одну кнопку больше, чем нужно. Спаял все напрямую. Включишь в розетку — греется. (Здесь мы подходим к важному моменту. В деревне Скорятино все же есть свет. Правда, электрики заверили, что когда эти столбы упадут, других не поставят. Но это когда еще. А пока Борину жизнь согревает еще и телевизор и без абажура лампочка 100 Вт.) По поводу чайника Боря, вернувшись, сказал варварскую фразу: «Это хорошо — автоматику убирать».
Про свой «возраст»: «В классе было 24 человека ребят. Сейчас 5 осталось. Кто болел, кто «дернулся» (повесился. — Ред.). Со мной за партой сидел один… и чего не хватало? А девки-то все живые, во гады какие, ничего их не берет».
Про свою деревню:«Давно ли я тут пахал, сеял, убирал. А сейчас выйдешь из дома, через 50 метров — уже грибы».
Кроме Бори в деревни живут еще 4 человека. В соседнем доме живут Толя, пенсионер, бывший судовой механик (он-то и обустроил причал), с подругой Надей. (Наде 46, ее «занесло» из Омска.) К ним Боря и ходил за сахаром. Потому что не к бабушке же идти за сахаром. И уж тем более не к Калиме. Это вообще было бы смешно, прийти к Калиме за чем-нибудь.
Вот бабушка, Ключникова Лидия Владимировна, 81 год. Ей (как и всем) предлагали, конечно, полдома или квартиру в обжитом поселке. По этому поводу бабушка говорит: «Но ведь неохота из дома никуда. Река тут близехонько, лес близехонько. Вчера по дорожке иду. Собаки стали прыгать, меня уронили, лежу — Толя меня поднимал». Жизнь у нее была с приключениями (поэтому бабушка самый большой в деревне оптимист). В 15 лет убежала из колхоза в Устюг. Паспорт получила. «Теперь фигу меня в колхоз вернете». И работала пекарихой на земснаряде. И кем только не работала. Последнюю козочку продала в «позатом» году. И до сих пор половики, носки вяжет, конечно. «Ой, я плясала, пела. Все песни перепою, дойду до худых песен».
«А теперь-то эти лошадины по 20 раз выходят замуж, поживут и убежат, а тогда-то подикося».
«Вот и живу всё. Небо-то и копочу».
Калима приходит к бабушке, когда у него все кончается. Калиме будет 60 лет. Это очень неприспособленный, и даже без огорода, человек. Бабушка: «Я говорю, дам тебе луку, дам картошки — ты посади. Унес ведро картошки, всю поел, не посадил. Теперь ждет не дождется, когда ягода поспеет. Под черемушкой у него с тракторный воз будет бутылок».
И я пошел к Калиме. К его дому вела протоптанная им в траве тропинка. Калима удивился, но впустил в жилище. Ходил по дому в галошах, брюках-трениках. Кроме него жила еще кошка, рассчитывающая в смысле пропитания, конечно, на себя. Нельзя сказать, что в доме Калимы царил беспорядок. Вещи очень демократично как-то сами по себе выбирали, где им находиться. И Калима всякий раз удивленно их находил. Только очков я насчитал в количестве трех, и все без дужек. И еще на нем была сорочка. А три других висели в шкафу на плечиках. В нем, в этом Калиме, была внутренняя культура. Я к нему обратился с анкетой. Калима стал одновременно говорить о своей жизни и анкету заполнять. И речь его была наивна и удивленна самой себе. А почерк у него был почти детский. Еще «школьной» выучки. (Калима им редко пользовался.)«Я же в школе учился перышком писать. А этим (авторучкой. — Ред.) нет, не люблю. В сельсовете если заполнять что, то я шоколадку давал, за меня писали».
Рассказал же он следующее:
«Деревня здесь большая была. Отцы-то — вояки, они нас понарожали».
«Я один живу, никого у меня нет. Попал на Печору, грузчиком, в общежитие, всё водка, водка. Поживу с одной, с другой, один опять остаюсь. Они все пьющие были, мои женщины, подруги».
«Всё на вино. Такая жизнь пошла. Упадешь зимой, думаешь: замерзнешь, и … с ним».
«Что у меня за память стала… «Хэ»-букву уже не знаю написать как».
«У меня только кошка, и то не моя».
В анкете Калима дошел до графы «Вероисповедание…» и задумался. Меня спросил, что здесь писать. Я сказал, что надо писать своими словами. Тогда он написал:«Верую и неверую».
А на общую фотографию д. Скорятино Калима не попал. Вместо него — кто с усами — это Лидии Владимировны сын, приплыл из Лодейки траву ей покосить. А Калима с утра в лес «побёг» с пакетом, посмотреть, нет ли уже грибов.
И в дополнение (не без помощи опять же Калимы) сравнительная характеристика двух северных рек.
Заработок Калимы, проживающем на Сухоне, состоит в том, что он переправляется на тот берег, в Лодейку, от которой 40 км всего до Устюга и дорога, а значит — есть дачи и дачники, которым всем чего-то надо; переправляется на плоту, отталкиваясь шестом, и выполняет их (дачников) трудовые поручения. Вся река Сухона с прилегающими деревнями чем-то похожа на коммуналку с длинным коридором. То есть все «туда-сюда» общаются. Заплывая вперед, отметим, что совсем не то — Северная Двина. Это очень широкая река. И тот же Калима, если бы вздумал поплыть в соседнюю деревню на плоту, выглядел бы что твой Хейердал на «Кон-Тики». Пока бы он приплыл, был бы в лучшем случае обед. И надо было бы уже плыть обратно. То есть этот «трип» был бы бесперспективен в смысле заработка. Что мог себе позволить Хейердал, за которым следило человечество, но никак не Калима, за которым вообще никто не следит. Получается, что Северная Двина — очень широка и велика, но не столь удобна для проживания человека. И что-то мне этот расклад напоминает.
