Библиотеки

Я не поверила глазам, когда на своем столе увидела записку «Поездка по монастырям и храмам Грузии ». Это то, о чем мечтала! В юности мне довелось жить недалеко от Тбилиси, в маленьком военном городке. Приезжая в город, не получалось сходить в музей, театр, и в знаменитых серных банях, о которых писал Пушкин, и на могиле Грибоедова не была. Только один раз, проходя мимо храма, в котором шла служба, зашла послушать церковное пение, грузинский распев, и запомнила на всю жизнь эту красоту. Возвращалась из города, окуналась в привычную русскую жизнь и понимала, что рядом совсем другой, незнакомый мир, который мне не открывался. Тогда не любила и теперь не люблю, когда говорят, что Тбилиси - второй Париж. Париж – это Париж, и я туда не хочу, а Тбилиси – это Тбилиси, он единственный. Кто побывал в Грузии раз, обязательно захочет туда вернуться. То, что нас встретят гостеприимные и радушные хозяева, знала. Также знала, что там живут интеллигентные люди с особым, присущим грузинам чувством собственного достоинства. Предполагала, что увижу красоту храмов и монастырей, величественные пейзажи. Но то, что увидела, превзошло самые смелые ожидания. Шесть дней ярких незабываемых впечатлений! Первый день - православные святыни Тбилиси. Казалось, что нас уже ничем не удивишь, но каждый день все начиналось сначала. Над Алазанской долиной, в кустах душистой акации, пел соловей. В последний день пребывания, на литургии в главном кафедральном храме Цминда Самеба звучала Херувимская, чудный грузинский распев. Подумалось, что только ради этого стоило приехать в Грузию. А люди, с которыми мы встретились! Наш гид Иоанн получал удовольствие, показывая нам иконы и фрески. А мы разрывались между желанием его послушать и скорее сфотографировать увиденное, найти неожиданный ракурс. В итоге переспрашивали, и он терпеливо повторял и во второй, и в третий раз.
Наш шофер батоно Карло, дядя Карло, дон Карлос, как мы его называли, был просто незаменим. А кто бы приготовил нам шашлык? А кто бы так искусно провез нас по горным дорогам? И никто бы так терпеливо не ждал нас из серной бани, этого чуда на горячих источниках, положивших начало городу.
Оказалось, что на горных тропках самый надежный друг — посох. До древних монастырей приходилось долго идти по тропинкам, а до некоторых келий было не добраться, их можно было только сфотографировать.
Уезжать, конечно, не хотелось - не всё увидели, не всё услышали, не везде побывали. А может быть, это повод приехать сюда еще раз?
Наталья Романова, Минск 2014.

Жил-был в одном зоопарке медвежонок. И звали его Баррр. Он был очень красивым. Шерстка его была пушистой, глазки добрыми, а носик курносым. Вот только зубки и коготочки у него были острыми и длинными.
К медвежонку часто приходили дети. Они кидали ему конфеты и протягивали ручки, чтобы погладить по шелковистой коричневой шерстке, но родители строго-настрого запрещали им это делать. Дети начинали капризничать и плакать, и их тут же уводили в сторону. Баррр очень огорчался, потому что любил детей, и хотел, чтобы и его любили и не боялись.
И вот однажды, когда медвежонку было грустно и одиноко, мимо проходила девочка.
У нее были добрые глазки и курносый носик, и была она немножко похожа на медвежонка.
Посмотрела она на Баррра и сразу все поняла. «Проси все, что захочешь, и я выполню любое твое желание», — сказала она ему, — «я не волшебница, но мне очень хочется тебе помочь». А Баррру и думать долго не надо было: «Сделай так, чтобы меня все любили». Взмахнула девочка платочком, и в одно мгновение Баррр превратился в маленькое вкусное печенье. С этих пор больше его никто не боится, и взрослые с удовольствием дарят деткам печенье, которое все ласково называют Барни.
Наталья Романова, Минск, 2014.

Дела давно минувших дней,
Преданья старины глубокой...
Пушкин А. С.

В детстве я вела дневник и потом, во взрослой жизни, берегла эти тетради. Вместе с дорогими сердцу тетрадями хранилась еще одна, с конспектом лекций по русской литературе преподавателя Кировоградского пединститута имени А. С. Пушкина Олега Николаевича Осмоловского.

Впервые услышала о нем в начале первого курса. В сентябре в общежитии тихо и спокойно – все "на картошке". Я же была погружена в свои мысли и переживания – страдала от одиночества - школьной жизни уже нет, а студенческой – еще нет. В комнате жили вдвоем с Майей. Она пела в хоровой капелле и поэтому была освобождена от работ в колхозе - ходила на репетиции. Когда к Майе приходила подруга, девочки о чем-то шептались. В обрывках их разговоров часто повторялась фамилия Осмоловский. Через

месяц все были в сборе - стало весело и шумно. На вопрос одной из них, Тани, кто на подготовительных курсах вел русский язык, я ответила: "Людмила Ивановна Сараскина". На что Таня удивленно заметила: "Ученица Осмоловского. Однако странно, что она читала у вас русский язык, Сараскина - литературовед". Я была заинтригована: кто такой этот Осмоловский, что о нем столько разговоров?! Когда он стал вести наш курс, то поняла – человек необычайно высокой культуры и острого ума. На втором курсе он ушел в учебный отпуск для написания кандидатской диссертации, а мы были в полной растерянности - лекции другого, кто пришел на смену, - были абсолютно неинтересны – нам начитывался фактографический материал, а умница-Осмоловский учил думать. Причем немаловажную роль играла его внешность. Телосложения был спортивного. В свое время закончил сразу два факультета Московского пединститута - филологический и физвоспитания. Гоняя на мотоцикле, попал в аварию. Еле спасли, но одна сторона лица была изуродована шрамом, другая - лик - тонкие черты лица. Ироничная усмешка добавляла шарм. За глаза девчонки называли его Демоном. Мне же Олег Николаевич напоминал Овода из романа Войнич. На студентов и преподавателей писал безжалостные эпиграммы. До сих пор не пойму - смеяться мне или гордиться, написанным обо ине: "В ней что-то есть, чего-то - нет, несет себя как горсть конфет... иль как букет".

Обстоятельства моей жизни сложились таким образом, что после второго курса я стала учиться заочно. С идеей заниматься у Олега Николаевича научной работой пришлось расстаться, хотя к тому времени были тема и список литературы - не получилось. Но память бережно хранила все, что связано с тем замечательным временем, когда у Олега Николаевича на семинарских занятиях работала душа, а как залог памяти – тетрадь с лекциями.

С тех пор прошло немало времени. Прожита значительная часть жизни, отработаны основные программы – замужество, воспитание детей, забота о родителях. И вот тогда захотелось вернуться к истокам. Помог Интернет. Он поведал, что Олег Николаевич Осмоловский - доктор наук, профессор, инициатор создания факультета журналистики при Орловском государственном университете, на котором он был первым заведующим кафедрой. К сожалению, на 74-ом году жизни Олега Николаевича не стало. Читая его диссертацию, я вспоминала лекции и семинарские занятия.

Среди всего найденного меня заинтересовало одно подробное и интересное интервью, доктора наук Людмилы Ивановны Сараскиной, специалиста в области творчества Достоевского и Солженицына. Она рассказывала, что начала свою научную деятельность с предложения

Осмоловского Олега Николаевича: "А вы знаете что, Люда? Попробуйте почитать "Неточку Незванову" Достоевского. И попробуйте сравнить ее с "Асей" Тургенева…"1 Читала интервью с большим интересом, потому что написанное касалось любимого града и института, в котором и я училась. Особенно интересным мне показалось то место, где Людмила Ивановна рассказывает: "На нашу кафедру пришли приглашения в Московский государственный педагогический институт на межвузовскую конференцию… И я помню, что я приехала в Москву с докладом об Иване Карамазове и его двойниках. И я выступила на конференции. И вот это был тот самый случай, который перевернул всю мою жизнь. Потому что сразу после моего доклада, в первом же перерыве, ко мне подошел… Николай Николаевич Арденс, профессор этого института, и сказал мне так: "Милая девушка, откуда вы приехали?" Я ему говорю: "Я приехала с Украины из города Кировограда… бывшего Елисаветграда, с кафедры русской литературы местного пединститута". Он наморщил лоб и удивленно спросил: "И вы что же, голубушка, там собираетесь жить?" Я говорю: "Да не-е-ет. Но я вообще хочу, конечно, в Москву. Я хочу в Россию". Он говорит: "Вы очень способный человек. Вам, дорогая, нужно обязательно перебираться в Москву, только в столице можно осуществиться, обязательно поступать в аспирантуру. И почему бы вам не попробовать это сделать немедленно?" Это был май. И вот Николай Николаевич Арденс мне сказал: "Давайте-ка попробуем... Вы приезжайте в конце августа - начале сентября... И подготовьтесь к экзаменам в аспирантуру". Я уехала домой. Я фанатично, все лето прорабатывала… темы. Они до сих у меня пор сидят гвоздями в голове. И я приехала в конце августа, пришла на кафедру, при этом я ему не звонила все лето и не писала, я только боялась думать о том, что, может быть, он забыл, может быть, это было мимолетное какое-то наваждение, и что эта реальность не имеет никакого основания…"2

Я читала эти строки и понимала, что Людмила Ивановна – та самая милая девушка, преподаватель с подготовительных курсов... На втором этаже института - 37 аудитория, длинная и темная, как пенал. Занятия на подготовительных курсах по русскому языку ведет девушка спокойным мелодичным голосом. Я отвечаю на вопрос о правописании слов с частицей "пол" и "полу". Она одобрительно кивает мне и продолжает новую тему – правописание прописной и строчной буквы. Говорит то, что всем давно известно, но заканчивает совершенно неожиданно: "Имя нарицательное

может быть написано с заглавной буквы, если оно несет на себе признаки имени собственного. Я недавно читала сказку своему сыну, и там были такие слова: "И его посетила Думка… "

Тогда эти слова мне показались странными: Думка, Дума, Мысль – с большой буквы?! Но я их запомнила и часто пользовалась этим приемом – в моих сказках Ветер, Ромашка, Девочка, Мальчик, Белый Свет с большой буквы – и это все оттуда, с того давнего урока.

И вот после занятий я иду в общежитие по улице Шевченко. Прошел дождь, на тротуаре большие лужи. Кто-то не спеша идет впереди меня, поэтому и я вынуждена идти следом, чтобы не наступить в воду. О! Да это же она, та, что так удивила меня Думкой, которая может посещать словно фея! Идет, низко опустив голову, о чем-то сосредоточенно думая. Я, не смея обогнать и помешать, иду за ней следом, рассматривая ее пышные волосы, пышную юбку, блузку, жилет.

Теперь, читая ее интервью, я понимала, о чем она тогда думала - она "фанатично прорабатывала темы" для поступления в аспирантуру.

Читаю дальше: "Спор о Солженицыне… в Кировограде совсем не ощущался. И я его ощутила очень странным образом. Я училась в институте, и однажды мне звонит моя сокурсница, староста группы, про которую мы все точно знали, что она стукачка, и спрашивает меня: "Что ты читаешь? Ты вообще читаешь Солженицына?" А я уже знала, как на это отвечать. Дело в том, что в городе был один человек, старый писатель, по фамилии Царевич, я с ним была знакома (ему отстрелило челюсть на войне, и он был глубокий инвалид, но умный, светлый, очень душевный человек), и он сказал: "Знаете, если вас кто-нибудь будет спрашивать о Солженицыне и будет допытываться, читали ли вы Солженицына, вы отвечайте очень спокойно: "Да, читали, но только то, что было опубликовано в журнале "Новый мир". И все. И от вас отстанут". И вот, когда позвонила мне эта однокурсница, я сказала: "Да, читала только то, что было опубликовано". - "А больше ничего?" - "Да, больше ничего". - "И как ты относишься к нему?" Я говорю: "У него есть свои положительные стороны, но есть и отрицательные..." Вот таким образом странно возник в моем сознании Солженицын. То есть я поняла, что Солженицын - это некая фигура, к которой у всех существует специфический интерес, и что тут нужно понимать, что говорить и что не говорить о Солженицыне. И потом было много других случаев, которые меня выводили на Солженицына, это уже было в Москве… "3

И все же… спор о Солженицыне "ощутился" в Кировограде - в нашем институте, в нашей группе. На третьем курсе исключили из комсомола и, соответственно, из института за чтение Солженицына (и не только) Романа Ройзмана... В жизни, как известно, смешное и грустное всегда рядом. На том комсомольском собрании, где на повестке дня стоял вопрос о поведении комсомольца Ройзмана, в качестве одного из осуждающих аргументов прозвучал рассказ однокурсницы. С танцевальным коллективом «Ятрань» она была на гастролях в Египте, и там они попали под обстрел в зоне арабо-израильского конфликта. Приехали домой с чемоданами, пробитыми пулями. На собрании она рассказывала это со слезами на глазах.

Пересказывая мне подробности, Роман делал вид, что это его смешило - а часовню тоже я развалил? У него это получалось неубедительно. И помочь я ничем не могла, чтобы отблагодарить. За поддержку... за вовремя поданый платок ... Но это другая история.

...Мой второй курс подходит к концу… Я - в центре скандала. Дело в том, что как староста группы я должна была обеспечить доставку приглашений на выборы. Все было сделано как положено, но в одном дворе была злая собака и девочки побоялись зайти – приглашения не были отданы. А когда возмущенные избиратели стали жаловаться на такое неуважение, то виновной оказалась я. Конечно, надо было самой разнести эти приглашения, но… я тоже боялась злых собак. Куратором нашей группы был N, преподаватель из Москвы. Он у нас проходил практику. Лекции его были необычайно интересны - читаемый им курс "Введение в литературоведение" он время от времени заменял занимательными рассказами об итальянском кинематографе и о быте московских коммуналок. Чрезвычайное происшествие на выборах не самым лучшим образом повлияло бы на его характеристику. И поэтому первая волна негодования обрушилась на меня тут же. Чтобы как-то справиться с обидой и жалостью к себе, выслушав гневную тираду, я отошла к окну. Рыдала навзрыд, истекая слезами - первый раз в жизни меня не ругали - уничтожали - прилюдно - перед преподавателями, перед однокурсниками. Все было против меня. Единственный, кто подошел с платком вытирать мои слезы и сопли, - Роман, да еще Олег Николаевич, проходя мимо, с сочувствием посмотрел на меня.

...Вторая волна гнева накрыла наших отличников во время экзамена. Обычно я заходила на экзамен в первой пятерке, но запоздала и пришлось дожидаться, пока начнут выходить сдавшие. Ждать пришлось довольно долго. И о чудо! Каждый отличник выходил с двойкой! Я не понимала, что происходит. Поняла, когда села отвечать. У меня был билет с простейшими вопросами, но ответы N не устраивали. В общей сложности я отвечала

полтора часа. Кружилась голова, хотелось упасть в обморок, но я понимала: если перестану говорить, то пропаду. И говорила, говорила, говорила… Наконец, измучившись, N отпустил меня, поставив тройку.

А Ромка был моим другом... Первый курс, апрельский вечер… Мы с ним идем по улице мимо кафедрального собора, в котором идет служба. Как оказалось, была Пасха. "Зайдем посмотрим, что там?" – предлагаю я. "Мне нельзя". - "Почему?" - "Побьют". - "Не побьют, пойдем, скажем, что ты со мной". Зашли… Кажется, это был первый раз, когда я присутствовала на службе, но меня всегда манило заглянуть внутрь храма – что там? На обратном пути у общежития прощаемся. Ромка говорит тихо и очень убедительно: "Наташа, если когда-нибудь в твоей жизни тебе понадобится помощь – вспомни обо мне". Я засмеялась: "Ромка, спасибо, но ты же знаешь – у меня есть защитник".

А экзамен я пересдала. Исправляя "удовлетворительно" на "отлично", N сперва вручил мне с зачеткой розу, а потом добавил: "Из вас выйдет толк!"

Заканчиваю тем, с чего начинала - начало первого курса. Наш любимый Вадим Васильевич Смотренко - краевед, "открывший нам сладость Кировограда"4, педагог от Бога. На уроке выразительного чтения читает нам, притихшим от красоты пушкинского стиха, "Песнь о вещем Олеге". Читает вдохновенно, артистично. Заканчивает под наши аплодисменты. В последней фразе каждое слово выделяет паузой, постепенно понижая интонацию:
"Бойцы вспоминают минувшие дни и битвы, где вместе рубились они… "

Было это в те давние времена прошлого столетия (и тысячелетия) ), когда я работала в отделе редких и старопечатных книг Национальной библиотеки. Одним из направлений моей работы была библиографическая обработка коллекции книг русской гражданской печати 18 века. Потом добавили в работу коллекцию изданий русского зарубежья. В основном, это были издания первой волны эмиграции. Уж очень занимали меня пометы на книгах бывших владельцев. Так потихоньку копился материал о коллекционере П. П. Потоцком, архиепископе Георгии Конисском. Были и редкие удачи - из книги 1739 г. издания выпало письмо. Письмо было написано домашними чернилами (мои руки и лицо были перепачканы сажей). Расчитывать автографы очень интересно - а что же тут написано? - и сложно - это как решать головоломку. Но в случае с письмом ключ был, наконец, найден, а дальше пошло как по маслу. Письмо писала мать своим детям, которая, видимо, обучалась грамоте у дьячка - она после каждого слога ставила букву Ъ. Слово "детушки", к примеру, выглядело так - "деътушъкиъ". Когда я перестала принимать эту букву во внимание, то открылось содержание. Матушка сетует, что детушки (каждого уважительно по имени-отчеству) ее забыли и не пишут. За четыре века мало что изменилось в этом плане ... Разве что отношения между родителями и детьми были более ролевыми, чем теперь. Сейчас как-то все сгладилось, сравнялось. Меня внучка называет по имени, и мы с ней на равных. Даже я и мои родители - было иначе. Когда я проводила экскурсии, то показывала и предлагала прочитать это письмо. Эффект был всегда.
Накопленный материал укладывался в сообщения для конференций. Помню свое выступление к юбилею А. С. Пушкина (1999 г.) о его прижизненных изданиях из наших фондов. Присутствовали пушкинисты не только из Беларуси. То, что я увидела и услышала на первом заседании, меня потрясло. Первый доклад профессора - все благодушно настроены, и тут выходит из зала один из присутствующих - полный разнос и унижение выступающему... Общество напряглось, потребовали вывести смутьяна, но тот сам ушел, сделав свое дело. Но я внутренне затрепетала: что скажут мне? А ты кто такая? А что ты можешь сказать нам, пушкинистам, обыкновенная библиотекарша? Вышла к трибуне, грозно посмотрела на самого боевого, тот поежился и осмотрелся по сторонам - не путаю ли я его с кем. А после своего выступления услышала вопрос из президиума: "Скажите, есть у меня энциклопедия Плюшара, какова его редкость?" И я с важным видом ответила:"Вы обладаете несомненной библиографической редкостью. Это издание, кстати, находилось в личной библиотеке Пушкина". Провала не было. А потом побывала на конференции в Мурманске и еще, и еще ... пока шли Пушкинские дни.
А вот с материалом о коллекции (по украински - збирке) П. П. Потоцкого получилась накладка. Сведений о советском периоде жизни было мало. Нашла в справочнике данные, на основании которых сделала вывод о благоприятных условиях хранения коллекции до войны. В заключении доклада предложила составить библиографическую реконструкцию собрания коллекционера: неважно, где и что теперь хранится - в Киеве или Минске. Важно отдать дань памяти П. П. Потоцкому. С этим и приехала в Киев на Могилянские чтения в музей Киево-Печерской лавры. Среди присутствующих был некто С. Б. После моего выступления он заявил, что коллекция Потоцкого - достояние только украинской культуры, а мои сведения ошибочны и неточны. Через несколько лет я снова приехала на Могилянские чтения. При встрече С.Б. подарил мне свою книгу, в которой он начал работу по библиографической реконструкции музейной части собрания Потоцкого. В сносках присутствовала и моя фамилия (в негативном контексте), а о моем предложении, озвученном четыре года назад - ни слова. Тем удивительнее было его приглашение работать вместе. Помню сообщение С. Б. на чтениях - оно мне ужасно не понравилось - разве это научное исследование? То было полное негодования повествование о директоре музея Киевско-Печерской лавры предвоенного периода. По его словам тот директор был не только недалеким и неряшливым человеком, но редким негодяем. Курсивом было выделено то, что тот был русским.
Каждый раз, приезжая в Киев, брожу по улицам и музеям. Конечно, зашла в музей Булгакова. Сказать, что Булгаков любимый писатель - ничего не сказать. В лихие 90-е я уходила в него с головой. "Белую гвардию" перечитывала несколько лет подряд. Когда зашла в музей, почувствовала себя дома среди своих после долгой разлуки. Ходила, смотрела и узнавала. Разрешили сфотографироваться. К той изразцовой печи прижалась, словно хотела ощутить тепло. Узнала, что директор А. Кончаковский присутствует на Могилянских чтениях. Вот там я его и нашла на следующий день. Он подарил мне свою книгу и пригласил на "Субботы у Бегемота". Так началась подготовка Булгаковской темы.
На тот период у меня была в работе коллекция печати русского зарубежья. Один из любимейших - журнал русской эмиграции "Иллюстрированная Россия" (издавался в Париже с 1924 по 1939 гг.). На его страницах я нашла сообщения о гастролях Пражской группы МХТ в Париже 1931 г. Пражане привезли "Белую гвардию". В журнале - фотографии, комментарии. Родился план - рассказать об этих гастролях - сведения интересные и мало кому известные. И еще меня заинтересовала одна потрясающая информация. В журнале за тот же 1931 год я нашла статью "Муха с острова Танайки. Избегнутая опасность." Как бы теперь сказали - это был фейк, подделка. "Роковые яйца" были переложены на другие реалии. В той статье было сообщение о гигантских яйцах, из которых вылупились гигантские мухи. Они нападали на людей. В сражениях были задействованы танки, катера с пушками. И все это иллюстрировалось фотографиями. Среди прочих - фотография "Доставка трупа мухи в Лондон". "Иллюстрированная Россия" ссылалась на газету "Дэйли Стэп", которой был взят материал и фотографии. Что это была за публикация - чья-то шутка, банальный плагиат с "Роковых яиц"? Вот этим мне следовало заняться, чтобы подготовиться к "Субботам у Бегемота".
В результате с опозданием на 10 лет получился "Русский мир в зеркале "Белой гвардии" М. Булгакова". (Готовила для себя, поэтому не ставила сноски, кавычки т.д.).
С первых дней жизни роман "Белая гвардия" оказался в центре пристального внимания читателей и критики, как советской, так и эмигрантской. Интерес к роману был оглушительный: от полного понимания до ярого неприятия. В 1925 году М. Булгакову во МХАТе предложили написать пьесу по роману "Белая гвардия". В пьесе, которая была названа "Дни Турбиных", как и в романе, Булгаков основывался на собственных воспоминаниях о Киеве времён Гражданской войны. Впервые поставленная во МХАТе, пьеса пользовалась большим зрительским успехом, но получила разгромные рецензии в тогдашней советской прессе. Автора обвиняли в мещанском и буржуазном настроении, пропаганде белого движения. Покровителем Булгакова оказался сам Сталин. Сталин смотрел её во МХАТе 15 раз и говорил о ней: "Спектакль здорово берёт за душу. Против шерсти берёт".
Машинистка И. С. Раабен (дочь генерала Каменского), которая печатала роман и которую Булгаков пригласил на спектакль вспоминала: "Спектакль был потрясающий, потому что все было живо в памяти у людей. Были истерики, обмороки, семь человек увезла скорая помощь, потому что среди зрителей были люди, пережившие и Петлюру, и киевские эти ужасы, и вообще трудности гражданской войны".
Публицист И. Л. Солоневич описывал неординарные события, связанные с постановкой: "В 1929 году Московский художественный театр ставил известную тогда пьесу Булгакова "Дни Турбиных". Это было повествование об обманутых белогвардейских офицерах, застрявших в Киеве. Публика Московского художественного театра не была средней публикой. Это было "отбор". Билеты в театры распределялись профсоюзами, и верхушка интеллигенции, бюрократии и партии получала, конечно, лучшие места и в лучших театрах. В числе этой бюрократии были и я: я работал как раз в том отделе профсоюза, который эти билеты распределял. По ходу пьесы, белогвардейские офицеры пьют водку и поют "Боже, Царя храни!". Это был лучший театр в мире, и на его сцене выступали лучшие артисты мира. И вот — начинается — чуть-чуть вразброд, как и полагается пьяной компании: "Боже, Царя храни". И вот тут наступает необъяснимое: зал начинает вставать. Голоса артистов крепнут. Артисты поют стоя и зал слушает стоя: рядом со мной сидел мой шеф по культурно-просветительной деятельности — коммунист из рабочих. Он тоже встал. Люди стояли, слушали и плакали. Потом мой коммунист, путаясь и нервничая, пытался мне что-то объяснить что-то совершенно беспомощное. Я ему помог: это массовое внушение. Но это было не только внушением ... За эту демонстрацию пьесу сняли с репертуара. Потом попытались поставить опять — причём от режиссуры потребовали, чтобы "Боже Царя храни" было спето, как пьяное издевательство. Из этого ничего не вышло — не знаю, почему именно — и пьесу сняли окончательно. Об этом происшествии в своё время знала "вся Москва".
Пьеса М.А. Булгакова "Дни Турбиных" была воспринята "на ура" и белоэмигрантами. Уже в 1927-28 годах, когда за границей ещё ничего не знали ни о Булгакове, ни о его романе "Белая гвардия", манускрипты пьесы переписывались от руки бывшими белыми воинами. Во многих центрах скопления русской эмиграции: Берлине, Париже, Праге, Белграде "Дни Турбиных" были поставлены русскими эмигрантскими театрами и самодеятельными коллективами. На их спектаклях зрительный зал заполняли эмигранты и небольшое количество иностранцев, владеющих русским языком. Эмигранты плакали — не столько от исполнения, сколько от воспоминаний об утраченном счастье пребывания на родной земле, о канувшей в вечность молодости, о навсегда ушедших образах прошлого. Им хотелось увидеть и услышать то, что нравится москвичам, что волнует их и увлекает, более того, за текстом пьесы уловить трепет и биение сердца Москвы, нащупать психологию далеких братьев, угадать их самих.
Шквал рецензий пьеса получила также со стороны эмигрантской печати. На постановку "Дней Турбиных" в Москве первой откликнулась "Иллюстрированная Россия. 5 октября 1926 года во МХАТе состоялась премьера, и уже в ноябрьском номере на страничке "Театр и искусство" была помещена фотография на полстраницы, которая подробно комментировалась: "На сцене МХАТ идет новая пьеса М. Булгакова "Дни Турбиных", вызвавшая в Москве много шуму. Автор рисует в ней различные фазы гражданской войны в России. Действие происходит в старой офицерской среде, и некоторые офицеры выставлены автором в благоприятном свете. Этого было достаточно, чтобы советская печать подняла целую компанию против пьесы. В Доме печати над "Днями Турбиных" был устроен суд, на котором было решено "дать дружный отпор пьесе и отучить художественный театр от таких вредных и художественно-фальшивых пьес". Артисты художественного театра хранили молчание и на требование высказаться ответили отказом. Луначарский написал несколько статей, утверждающих, что главным комическим персонажем в пьесе является ее автор, но ни статьи эти, ни суд в Доме печати не подействовали на публику, у которой пьеса пользуется редким успехом".
Большое внимание "Иллюстрированная Россия" уделила гастролям Пражской группы МХТ в Париже, которая 13 свой сезон в эмиграции начала постановкой "Белой гвардии". Критика отмечала: "Прекрасные, продуманные спектакли, сыгранные и поставленные с той степенью тщательности, которая только доступна в условиях "бродячего" существования труппы. "Белая гвардия" потрясает той задушевностью, с которой "пражане" передают такие знакомые, близкие нам всем переживания".
"Белая гвардия" не вызывала только равнодушия. Каждому, кто прочитал роман, или видел постановку пьесы на сцене, было что сказать или доказать автору ... или самому себе. Видимо, возникала внутренняя потребность оплатить или закрыть счет. Раздел симпатий и неприятия критики проходил не по оси красное - белое, а по нравственной позиции каждого. Идея романа - вне партий и программ - в плоскости человеческой правды и совести.
В первом своем романе М. Булгаков ставит главный вопрос - о границах порока. И утверждает, что нет большего порока, чем трусость, и что он совершенно бессмертен. Невыносимо жить, понимая и признавая, что исправить в жизни уже ничего нельзя, а можно только забыть.

https://vk.com/club109589331
Это была любовь с первого взгляда. Не раздумывая и не выбирая, протянула руку к маленькому черному комочку, увидев его в коробке среди копошащихся котят. Посадила на свитер, и он сразу вцепился в него коготочками. Только держала ладошку под хвостиком, который был не больше запятой. Но он бы не упал, потому что и он полюбил меня с первого взгляда. Взгляда, правда, как такого не было, потому что были у него в то время малюсенькие слепые голубые глазки. Постелила в кукольной коляске, кормила из кукольной бутылочки с сосочкой. И назвала его Лель, как пастушка из сказки о Снегурочке. Только тот был с белыми льняными кудрями, а мой черный, как уголек, и такой красивый, что слов нет! Мама его была сибирской породы, и он тоже был пушистым, а ушки были мохнатыми, с кисточками, как у рыси.
Когда переезжали на новое место папиной службы, то везла его в портфеле. Изредка открывала замок, он высовывал голову, а я гладила его за ушком. Как только вошли во двор, сразу выпустила из портфеля на землю, и он первым делом отметил угол дома. Ему очень понравилось на новом месте. Здесь был большой дом с верандой, двери на которую почти всегда были открытыми (гуляй – не хочу). Во дворе - сараи, в одном была гора дров до крыши, а во втором стояли велосипед, деревянные кадушки и всякая интересная для котов всячина. А чего стоил курятник с курами и задиристым петухом?! А душ с большой бочкой сверху и деревянной лестницей?! А летняя кухня с печкой?! А колонка с водой?! И лужица рядом, в которой всегда чистая вода! А старый трухлявый пень в углу двора, в котором жил ежик?! А деревянные дорожки с кустами акации и сирени?! А малинник?! Это был настоящий рай!!! Лелька постоянно был занят своими кошачьими делами. То надо посмотреть, прижавшись к земле, кто же под деревянными настилами шуршит, а то лапкой ежа надо потрогать, чуть-чуть, слегка, даже с опаской. Вот только с петухом Лелька никогда не связывался. Я их даже рядом не видела. Знал, наверное, что с петухом шутки плохи. А его все боялись! Как я удирала от него с кастрюлей горячего компота в руках! Потому что знала, если погнался, то может и на голову запрыгнуть.
Зимой любил на кухне лежать под табуретом. Здесь для него была своего рода охота за мышкой. Был у нас табурет, с отверстием для руки посередине. Так ведь что придумал! Если сяду и пошевелюсь, то он лапкой снизу цап-царап. Да еще и коготок выпустит. А я ему в ответ: «Давай лучше фантиком поиграем!» Любимое занятие - прыгать и ловить фантик на ниточке. Но когда его рядом не было, и мне становилось скучно, стоило только ножом почиркать по точильному бруску, и он тут как тут! Всегда готов к проказам! Только не любил, когда я его в кукольные одежды наряжала, даже чепчик не позволил на голову себе надеть! И мыть себя не разрешил. Раз и навсегда! И больше к этому вопросу мы не возвращались! Любили с ним показывать, как ходят запорожские казаки в широченных шароварах. Брала его под передние лапки, и он медленно и важно шел на задних. А лапки у него были такими пушистыми - ну в точности шаровары.
Между тем Лелька стал большим, важным и грациозным, как пантера. Он часто любил лежать на солнышке в борозде между картофельными кустами, когда мама возилась на огороде. Она перейдет, и он тоже перейдет поближе к ней, и снова вытянется на солнышке. На вопрос, где мама, отвечали: «С Лелькой на огороде картошку копают». А когда я после школы шла к маме на огород, то он меня всегда в кустах акации поджидал. Иду и кричу ему: «Лелька, я тебя вижу!», - а сама только знаю, что он где-то там прячется. Самой и страшно, и весело, потому что выскочит все равно неожиданно, встанет на задние лапы, а передними, спрятав коготки, меня по коленям потрогает и опять в кусты брызнет.
Настоящей его страстью было наблюдать вечером за проходящим мимо стадом коров. Коровы его просто завораживали. Запрыгнет на столбик калитки, хвостик вокруг лапок обовьет и замрет, словно сольется со столбиком. И таким красивым в это время становится, как статуэточка! А голова, как подсолнух за солнышком, медленно-медленно поворачивается. Часами мог сидеть.
По его хвосту можно было догадаться, что у него на уме. Даже если лежал вытянувшись с закрытыми глазами, то хвост всегда выдавал его настроение! Тихонечко и плавно шевелится кончик, глазки закрыты – все хорошо, всем доволен — жизнь удалась! Чуть напряженнее, значит начеку и глазки в это время прищурены. Хвостом метет, ушки торчком, глаза напряженные – ах как я зол, как я зол!
Лелька был равноправным членом нашей семьи, и называли мы его иногда Лелькой Романовым. Вскоре я уехала из дома, и родители переехали в город, а Лельку взяли с собой. На новом месте ему очень не понравилось, он часто пропадал на улице, домой возвращался к вечеру, а потом и вовсе исчез. С тех пор прошло много времени, но почти возле каждого дома на нашей улице можно встретить черного кота с грацией пантеры. А когда вижу черного котенка с кисточками на ушках, всегда улыбаюсь: это мой Лелька оставил свой след!