О тех, кто породнен с Панцыревыми

Вахрамеевы, Глубоковские
КВ Успения Божьей матери, что в с. Черевково Сольвычегодского у., за 1896 г.
Холодная, деревянная, построена 1691 года, в 1693 г. освящена.
Другая каменная холодная, 1697 г, освящена в 1734 г. По случаю возобновления вторая освящена в 1808 г. При ней два придела теплые в 1765 г., освящен в 1767 г. Колокольня каменная – 1838 г. Воздвигнута на средства прихожан.
Священник Стефан Федоров Островский, 63 лет
2 священник Иоанн Васильев Белорусов, 39 лет
3 священник Харлампий Андреев Пулькин, 30 лет
Диакон Анатолий Аполлонов Захаров, 47 лета
Псаломщик-диакон Василий Григорьев Попов, 29 лет
Псаломщик Николай Ал-дров Обнорский, 39 лет, сын диакона Ал-дра Обнорского – сей церкви
Жена его Анна Николаева, 39 лет
Дети: Раиса, 10 лет, Александр 8 лет, оба учатся в Черевковском училище
Псаломщик Константин Константинов Попов, 20 лет

Сиротствующие: вдова Людмила Александровна Вахрамеева, 63 лет, умершего священника сей ц. диакона Петра Вахрамеева, состоявшем на службе с 1847 по 1871 г., дочь умершего священника Устюжского у. Бобровской Богородской ц. Александра Петевлина. Проживает у дочери Клавдии, которая состоит просфорней при Евской Вознесенской ц. сего у.
Сын ее Александр по увольнении из училища состоит на службе по поповскому ведомству.

Из Автобиографии Н.Н. Глубоковского:
Родился в Кичменгском городке в ночь на 6 декабря, с четверга на пятницу, 1863 года. Крещен местным священником Аристархом Кулаковым. Восприемниками были: диакон Григорий Силуанов и сестра крещаемого Анна. Окончил Никольское ДУ первым учеником с наградой в 1878 году. По окончании ВДС — при баллах «круглое 5» — отправлен на казенный счет в МДА, где учился 5 лет, т.к. временно должен был выйти из Академии и поступать в нее вновь. Окончил Академию при отличных оценках по всем предметам первым, со званием кандидата богословия в 1889 году. С 16 августа 1889 года по 15 августа 1890 года состоял при Академии профессорским стипендиатом, а с 29 октября того года был преподавателем Семинарии в Воронеже. 21 октября 1891 года был определен доцентом в СПб духовную академию по кафедре Священного Писания Нового Завета. С Воронежем я расстался весьма трогательно, ученики выражали мне свое почтение разными способами, между прочим, поднесли мне альбом и адрес...
В СПб ДА 4 ноября 1894 года утвержден экстраординарным профессором, а в январе 1898 года по утверждении в степени доктора богословия избран ординарным профессором той же Академии. Там и оставался до уничтожения Академии, получив 16 ноября 1916 года звание заслуженного ординарного профессора, а ранее — звание члена-корреспондента Академии наук. Состоял почетным членом Киевской, Казанской и Московской духовных академий. В генеральском чине с мая 1910 года, орден святого Станислава I степени с 1915 года. По закрытии академии был приглашен в Петроградский университет, одновременно служил в Архиве. В 1921 году 29 августа выехал в Финляндию, где в ноябре получил сообщение, что Главпрофоб 12 августа того года постановил «отвести профессора Н. Н. Глубоковского от чтения курсов по истории религий». При этом мне сообщено было частным образом, что противная мне партия в Университете подогрета была моими «еврейскими именами», кем-то подсунутыми куда следует. Однако я оставался в числе профессоров Университета, и мне выплачивалось жалование до ноября 1921 года, а в Архиве, за сокращением штатов, перестали выдавать в октябре. Все это было для меня нестрашно, но было ясно, что я удалился <…> вовремя, ибо до меня добирались давно. У меня записано, еще 24 декабря 1918 года, что мне передано было моими друзьями о том, что я нахожусь под подозрением властей за свои твердые убеждения, национально-русские и православно-христианские, и что для меня возможно одинаковое, как и для А. И. Соболевского1 (†1929, V, 11/24), отбывавшего тюремное заключение.
По выезде я сначала жил в Выборге и его окрестностях, занимаясь исключительно литературными трудами. 21 октября 1921 года я был избран членом Коллегии по обеспечению образования русских студентов Чехословакии, но смог прибыть в Прагу только 14 июня 1922 года. Жил там без всякого регулярного и обязательного дела. Такое положение было весьма неудобно и не могло тянуться долго. Я скоро переехал в Сербию, где избран был профессором Белградского университета. К сожалению, внешние условия жизни сложились там для меня вполне неблагоприятно. На окраине Белграда мы принуждены были взять ужасную комнатушку, да и из нее нас выжили за перестройкой дома. С трудом и мученьями мы перебрались на другую сторону Дуная, в Зимун, где тоже скитались по разным трущобам, а я должен был ежедневно во всякую погоду ездить в Белград, спешить домой, добывать и готовить пропитание, носить воду и дрова, топить печь. И все это при отсутствии самых необходимых удобств, а тут еще ужаснейшие в мире сербские хозяйки, не дающие свободно вздохнуть в своей комнатушке, куда они постоянно и бесцеремонно лезут и во все вмешиваются, не позволяют ни сесть, ни лечь, как хочется. Я чувствовал, что выбиваюсь из последних сил и недолго выдержу такое собачье скитание, а надежды и обещания лучшего оказались обманчивыми…
В это тяжелое время крайнего изнеможения блеснул спасительный луч из Варшавы, где православным митрополитом был Георгий Ярошевский2, служивший со мной в 1910-1913 годах ректором Санкт-Петербургской академии, и всегда расположенный ко мне. Он уверил меня, что устроит при первой возможности. В письме от 5 февраля 1923 года он пригласил меня для участия в Комиссии по автокефалии Польской Православной Церкви. Еще за месяц до этого он писал мне: «Без Вас я эту Комиссию боюсь принять — боюсь не за себя, а за Церковь в Польше». И вот митрополит Георгий сообщил мне дальше: «По окончании дела об автокефалии Вы будете приглашены для организации Православного богословского факультета при Варшавском университете. Достаточное содержание и приличная квартира Вам обеспечены». Все это прекрасно совпадало с моими скромными желаниями. Я окончательно уложил свои пожитки. Все было ликвидировано. Оставалось лишь получить визу, которая была мне уже обеспечена. И вдруг — все рухнуло, засыпав нас черной пылью. Дня за 3-4 до предполагаемого отъезда пришло известие — через газеты, а потом подтвержденное и Польским консульством — об убийстве митрополита Георгия 8 февраля 1923 года. Преступление это было для меня тем ужаснее, что жертвою его был мой почитаемый друг и высокий покровитель, а убийцею — мой же ученик архимандрит Смарагд, как студент очень способный, но весьма неуравновешенный и крайне самомнительный. Я был прямо подавлен этим кошмаром, но продолжал думать, что в моем вопросе речь идет не о лицах, а о деле. Однако, на все мои запросы новые церковные власти абсолютно ничего не отвечали. Я более чем когда-либо повис в воздухе, выбитый из всех позиций и не имея ни малейшей опоры. Но Бог помог мне. Я избран был ординарным профессором Богословского факультета с Софийском университете в Болгарии. Прибыл туда 11 июля 1923 года и доселе пребываю здесь вполне благополучно в предоставленной мне Болгарским Священным Синодом бесплатной квартире в здании Духовной академии, пользуясь благоволением и снисхождением Болгарских властей и почти всех своих коллег по факультету и даже по Университету.
Слава Богу за все. По-беженски живу сравнительно спокойно и удобно, так надеюсь дотянуть до последнего предела… Конец мой надвигается… Я уже перешел средний предел моего рода… Время мое близ есть… В конце августа 1928 года был уже со мной маленький удар… Я должен оглянуться и подвести итоги… Ведь дальше — последний суд, на котором я буду за все отвечать, а суд Истории мне не страшен уже потому, что она просто не имеет оснований меня вспоминать.
Я человек ни в каком отношении не исторический. Во всем и всецело обязан добрым людям и благодетелям, а наипаче же милости Божией. Не имею пока времени писать свои грустные воспоминания, ограничиваюсь краткими отметками на счет моих жизненных этапов.
Остался я после смерти отца совсем несчастным двухлетним ребенком без всякого будущего, ибо у матери средств и возможностей никаких не было, а самый старший в нашей семье Петр был только в 5 классе Вологодской семинарии. Тут выручило меня благородство Василия Михайловича Попова, взявшего замуж мою сестру Анну. Он меня приютил и питал. Однако все это могло обеспечивать лишь крестьянскую карьеру, например пастухом, а потом приемником в какой-нибудь мужицкий дом со взятием бесприданной невесты, которую никто не хотел брать… От этой участи спасла меня мать, которая, будучи неграмотной, хорошо понимала, что можно выбраться на дорогу только учением. Она неустанно твердила мне: Колька, учись, чтобы не погибнуть. Но я мало слушался и, чувствуя себя дома забежавшим волчонком, скрывался целыми днями у добрейшей сестры отца В. М. Попова — Марфы Михайловны Поповой (†1914,VI, 10), согревавшей всю нашу Кобыльскую детвору неизменной лаской, трогательной добротой, а сказками ее мы прямо упивались. «Домой» я полуголый, имевший лишь грубую крашенинную рубаху без всякого продолжения, прокрадывался лишь для пропитания или для того, чтобы стащить кусок черного и черствого хлеба или сухарь. Время проводил в бегах с приятелями, в числе их с сыном Марфы Михайловны — «Кенькой», или Викентием Александровичем Поповым, который вышедши из 5 класса Семинарии был потом управляющим лесными имениями графа Шереметьева в Московской губернии. В августе 1909 года он писал мне: «Много лет прошло с тех пор, как я имел право называть Вас своим другом и сверстником и ныне в моих воспоминаниях вновь оживает дорогой Ваш образ искреннего друга, с которым некогда делил я радость и горе, которому поверял свои мечты и заботы, с которым вместе жил и надеялся на лучшее». Далее он благодарит меня за дружеское расположение и приветливость к старушке-маме, впрочем равно обоим нам близкой по воспоминаниям о юном детстве.
Сказки у Марфы Михайловны были не только развлечением, но служили утешением, ободрением и вдохновением к лучшему, светлому, идеальному. Слушая их, мы забывали свое убожество и легче переносили его, а примеры того, как несчастные и обиженные природой и судьбой торжествуют и награждаются за свою незлобивость, чистоту сердца и преданность правде, заставляли нас спокойно переносить действительность, подражать сказочным героям в их доблестях и с горячей верою стремиться к заслуженным успехам. Думаю, что по глухим уголкам великой России сказки совершали огромную культурно-моральную миссию.
Среди наших ребяческих похождений, преисполненных массой самых фантастических затей, было немало разных проказ, вольных и невольных, но всегда совершенно мелких и незлостных (вытаскивали в огороде несколько морковок или репу в поле, ели там молодой зеленый горох, обирали ягоды черемухи и т.п., а раз, найдя тогдашние овальные почтовые марки и не зная их ценности, расклеили их по стенам). Викентию все это сходило легко и под кровом матери он оставался почти недосягаем. А я должен был чувствительно отвечать за малейший пустяк. В этих случаях я исчезал надолго и, являясь домой, забивался в какой-нибудь потаенный угол, например за развешанную верхнюю одежду, и просиживал тихонько целыми часами или забирался на печку и притворялся спящим… Но гроза проходила или разрешалась некоторой экзекуцией (в виде потасовки или «березовой каши») и мы опять принимались за прежние проделки. «Наука» не шла на ум. В нашей Кобыльской школе принимало участие все местное духовенство, включая отца Василия, диакона А. П. Поддьякова (†1876, IV, 6) и пономаря Андрея Михайловича Сумарокова (†1911, VII, 9). Они же понедельно питали учителя, который, кончая обед или ужин, обычно приговаривал: «Ешь, не ешь, богатырем не назовут». Это был устюжский мещанин Димитрий Павлович Шубин, старый николаевский солдат, бывший сначала конопатчиком, а потом приспособившийся к педагогии. Он оставался на зиму и уплывал весной на «барках» с хлебом из Никольска в Архангельск для экспорта. По слухам, умер он в Устюге в 1874 году в богадельне.
С большими очками на носу, в перезаплатанном архалуке — вроде жидовского лапсердака, — с самодельной ермолкой на голове, Д. П. Шубин представлял весьма курьезный тип, всегда ворчливо-добродушный и частенько пьяненький — при всяких удобных случаях, а таких в наших деревнях зимами было слишком много. После горячих летних работ народ был свободен и обеспечен пропитанием — и… в запасах пиво хмельное, крепкое, вкусное и сытное. Шубин любил побеседовать с нашими старушками о высоких материях, понюхивая жестокий, заморенный табачок и своею «ученостью» производил впечатление не менее Городецкого дьячка, о котором моя мать с каким-то трепетом вспоминала, что тот, выпивши, поражал всех таинственным обращением: «Давай-ка, поговорим о падежах». Знал Д. П. Шубин совсем мало, держался старинных способов и любил, чтобы у каждого мальчишки непременно было фигурная «указка», которой мы водили по страницам, громко повторяя: «буки-азъ-ба». Он искусно чинил и расщеплял птичьи перья для письма, ибо стальных в нашей местности еще не было, как и карандаши мы мастерили сами из свинца. Но чтению и письму он научал удовлетворительно. Однако мы, двое (с Викентием) приятелей, тяготились и этим минимумом, предпочитая безделье и разные «штуки». Как-то в школу поставили огромные часы в футляре с тяжелыми гирями и длинным маятником. Мы не замедлили останавливать их и раз вздумали превратить естественных ход — кочергой потянули стрелки в обратную сторону. Получился крах, а нам задали торжественную порку, от которой было не столько больно, сколько стыдно. Впрочем, это был единственный случай в нашей школе за все три года Кобыльского профессорства Д. П. Шубина. Он уж совсем разочаровался в нас и, желая подействовать на наше самолюбие, приклеил на столике против нашего сидения записку: «Здесь сидят два ленивца». А бедная мать, запуганная страшными рассказами учителя и удрученная своим положением, совсем отчаивалась во мне. И когда я в пасхальную распутицу с промокшими ногами, едва одетый, простудился, строя водяные мельницы и пуская кораблики по быстрым потокам, и схватил горячку, она со слезами причитала надо мной: «Уж лучше бы ты, Колька, умер, куда несчастные с тобой, больным неучем, денемся?»
Но я кое-что соображал и хорошо усвоил, что «без науки» совсем погибну или буду в тягость себе и другим. Ввиду слабой подготовки меня поместили в приготовительный класс Ник<ольского> духовного училища, где я поэтому и пробыл 5 лет. Теперь я уже сам старался наверстать потерянное и так усердствовал, что не прекращал занятий и летом, безвыходно просиживая в «мезонине» за книгами. Мать просто ужасалась моей ревности и выгоняла меня на улицу, говоря, что так я погублю себя. Впрочем, в училище двигал меня главным образом фамильный гонор. Все мои старшие братья учились отлично, были славою и гордостью своей школы даже в Семинарии, так что при окончании училища, тогдашний смотритель Н. А. Сырнев (хороший, но спившийся в глухой провинции человек) на выпускном акте публично просил меня, чтобы я не превознесся и потом не забывал скромного Никольска. Мне постоянно твердили, что я — Глубоковский и не могу позорить своего рода, чтобы не быть в нем негодным «извергом». Именно этого я и боялся больше всего и ревновал пламенно, почему, например весь Катехизис митрополита Филарета прочитывал наизусть в 15-20 минут. Был случай, приехала ко мне мать с маленькими приношениями хозяевам, которых слезно просила поощрять меня к наукам и не щадить жезла. По вечерам почти каждый день приходил к нам для прослушивания уроков заботливый помощник смотрителя Д. Ф. Попов (†1890, IX, 15). На беду, я как-то сбился при перечислении имен латинского языка на is’, кои суть рода женского, испугался. Знал их хорошо, но должно быть переучил и спутался. Д. Ф. Попов как-то даже обиделся и сказал матери, что я срамлю Глубоковских. И, Боже мой, сколько было горячих слез с обеих сторон… Зато утром я вполне поправил свою репутацию. Мать отправилась домой успокоенная за своего несчастного — по беспомощности — сына. Примеры и заботы моего рода были источниками и причинами моих успехов в Училище и Семинарии, а живым образцом их был брат Александр, мой Ангел-хранитель и любящий руководитель. Помогали советами и всякими средствами и другие братья, особенно Матвей, отзывчивый и самоотверженный неудержимо.
Под этими влияниями я счастливо прошел в Московскую духовную академию. Естественно, что в жизнь я вступил и продолжаю существовать с теми настроениями, что всем и всецело обязан фамильному наследию и добрым людям, охранявшим меня на всех жизненных этапах.
Но есть в жизни моей много фактов, которых нельзя объяснить этим способом. Я усвояю их исключительно милости Божией, благоволившей ко мне, грешному. Отмечу лишь некоторые случаи. Оставшись двухлетним сиротою без всяких средств и покровителей, я обречен был на самую низкую долю, но вышел в люди. Кто меня спас и вывел? Фактически, конечно, отец Василий, не бросивший несчастную семью, которая для него была прямо непосильным бременем, истощала все средства и энергию молодых лет в ущерб себе и своему потомству. Ему всего естественнее было ограничиться устройством нас, младших братьев, в крестьянстве, и все признали бы это нормальным и справедливым. Отец Василий был в приходе очень бедном — за первый год своей службы в Кобыльске он получил всего деньгами, считая суммы, вырученные от продажи хлеба и других припасов, только 93 рубля… а когда мне было 10-12 лет, у него было уже четверо своих детей, которых он прежде всего должен был воспитать и направить на жизненный путь… Вопреки всему этому отец Василий успешно провел нас до Семинарии и там поддерживал по возможности. Что же вдохновляло его на этот самоотверженный подвиг? Разумеется, личное благородство (воспоминания о своем горьком круглом сиротстве с малолетства, о своей нищете), но совершенное им для нас превосходит размеры, как ясно уже потому, что брат мой Петр, материально обеспеченный, почти совершенно не интересовался нашей судьбой. Я видел его лишь на один момент в Никольске маленьким школяром. А раз случилось, что приехав в Никольск на несколько дней, Петр совсем не нашел времени навестить меня… Нас спасли постоянные заботы сестры Анны, матери и их слезные молитвы ко Господу, Который воздвигнул и подкреплял избавителей наших.
Потом на моем тесном и обрывистом жизненном пути было много роковых для меня опасностей, которые иногда грозили потерею всей карьеры. Так например, неразрывный друг-приятель моего детства Викентий А. Попов уволен был из 5 класса Семинарии за «винопитие», хотя он никогда не был пьяницей и даже не пил. Со мной случилось нечто худшее. В прежнее время часть воспитанников после 4 класса уходили в светские учебные заведения и оставшиеся «прощались» с ними «весело» и «вдохновенно» — во всю ширь безудержной русской натуры. Эта традиция осталась и потом. <…> С нашего курса в 1882 году мы провожали лишь одного — В. Е. Сиземского, поступавшего в Нежинский Историко-филологический институт. Тем не менее проводы мы праздновали «шумно и хмельно», отправившись на лодках в Прилуки — 2,5-3 версты по реке Вологде — с громогласными песнями, и вернулись слишком удалою и воинственною гурьбой, пред которой все давали дорогу… Казенный обед в семинарском общежитии давно прошел, да я и вообще не имел на него права, ибо был уволен с казенного содержания за игру в карты во время урока нелюбимого всеми и бездарного преподавателя физики В. Н. Лаговского (хотя ни тогда, ни в какое другое время не терпел карт, вопреки величайшему художеству в этой области брата Александра, умевшего потом спускать в приятельской компании в Уральске чуть не до 10000 рублей… Смелою толпой мы вторглись в закрытую столовую. Экстренно явился наш «папаша», помощник инспектора Аркадий Досифеевич Брянцев (†1903, XII, 15) и приказал дать хлеба, квасу и луку. Мы остались недовольны и продолжали бурлить, возвратившись в класс в возбужденном состоянии. Вызван был инспектор протоиерей И. А. Лебедев, только что переведенный ректором в Ставрополь (но окончивший ректором в Вологде 2 июня 1895 г.). Что было потом, я из-за сильного опьянения решительно ничего не помню. Утром товарищи рассказывали, что отец инспектор уговаривал меня — во избежание соблазна в городе — остаться переночевать в Семинарии, для чего велел открыть спальню и разрешил ложиться, кто и когда хочет. Этим мудрым распоряжением дебош локализовался в стенах заведения. Но я заподозрил тут подвох, и когда инспектор взял меня под руку, так изловчился, что «через коленку» бросил его на чугунные плиты в коридоре, разметав его волосатую рыжую персону, а сам скоро-скоро удрал к себе на квартиру, тут меня, бесчувственного, уложила сердобольная хозяйка. С точки зрения формальных правил и дисциплины это было прямо уголовным преступлением, которое грозило мне «волчьим паспортом», с закрытием всех жизненных путей и выходов. Делать было нечего, я совсем больной отправился и сказал инспектору просто и открыто: «Простите, я страшно виноват и не могу, не смею оправдываться, ибо ровно ничего не помню». Он без всяких лишних рассуждений ответил мягко, но внушительно: «Вы вчера были в состоянии невменяемости, и я Вам не вменяю. Идите с Господом Богом». Тем все и кончилось. Решительно никто из нас не пострадал, но я никогда не забывал и не забуду этого явного акта милости Божией, истинно спасительной для меня.
Академическое студенчество, чуть ли не лучшая пора моей жизни, время чисто героической научной работы целыми месяцами днем и ночью напролет, время самых чистых стремлений и возвышенных идеалов. Об этом я кое-что рассказывал в своей памятке «За тридцать лет» (Москва, 1914). Но случился совсем ничтожный казус наипустяшного свойства, и в числе трех студентов я был уволен с 4 курса на самом пороге окончания Академии <…>3 Мое увольнение было роковым для меня особенно потому, что я полежал немедленному отбыванию воинской повинности в течении не менее трех лет, а это разбивало всю прежнюю карьеру и не давало возможности человеку духовного образования в 24 года начать новую. Казалось, ничего не могло избавить меня от этой несчастной неизбежности, но, согласно свидетельству профессора Крюкова о слабости моего зрения, Никольское Воинское Пов<…> Присутствие зачислило меня в запас, а той порой я вернулся в Академию и легально восстановил свой воинский иммунитет. Потерял я лишь профессуру в Московской духовной академии, зато невдолге получил таковую в столичной Санкт-Петербургской академии к своей большой выгоде во всех отношениях. Зло послужило мне во благо — можно ли это разумно понять без участия милости Божией?
Загнанный в Воронеж, я мало надеялся выбраться оттуда в более видную и удобную для научных занятий Семинарию, ибо я слишком сильно и, пожалуй, оскорбительно для него раздражил всесильного тогда правителя дел Учебного комитета А. В. Добрякова (†1908, IV, 17). И вдруг в сентябре 1891 года мне предложили на выбор сразу две кафедры из Санкт-Петербургской духовной академии, о которой я совсем даже не мечтал, никого там не знал и ни с кем не сносился. Видел я осенью1900 года только В. В. Болотова4, но при этом он нимало не намекал на подобную возможность, да и не предполагал ее, хотя выделял меня своим вниманием, а моему учителю А. П. Лебедеву шутливо заявлял, что, написав столь огромную диссертацию о блаженном Феодорите5, я на 4 курсе, очевидно, не посетил ни одной лекции и, следовательно, являюсь преступником ради науки… С другой стороны, и приглашение исходило от ректора Санкт-Петербургской духовной академии епископа Антония (Вадковского; скончался 1912, XI, 2, митрополитом Санкт-Петербургским)6, а он мог разве лишь слышать мою фамилию по брату Александру во время своей профессуры в Казанской академии, где тот учился. Взаимное наше неведение и полная непреднамеренность видны и из того, что меня призывали и на Русскую гражданскую историю, но я не имел на нее формального права, ибо в Московской академии состоял на «словесном» отделении и этого предмета «не слушал». Все тут было не совсем вероятно, но таким оказалось и по фактическому процессу. Происходило же следующее: епископ Воронежский Анастасий (Добрадин, †1913, V, 1), по внешности крайне сухой и страшно формальный обратил на меня особое внимание и следил за мной, посещая мои классные занятия и просиживая на них целиком. Потом обнаружилось, что его впечатления и наблюдения были для меня благоприятными, а он умел действовать твердо. Летом 1891 года был в Воронеже ректор Антоний и ему епископ Анастасий натвердил, что мне не место в Семинарии, а моя карьера должна быть учено-профессорская. Владыка Антоний запомнил эти внушения епископа Анастасия. Осенью того же года присутствовал в Синоде Экзарх Грузии Палладий (†1898, XII, 5), хорошо знавший фамилию Глубоковских по Вологодскому епископству (с 15 июня 1869 года по 13 июня 1873). При нем находился ректор Тифлисской семинарии архимандрит Николай (Зиоров, скончался 1915, XII, 20, архиепископом Варшавским)7, бывший моим семинарским инспектором и всегда мне покровительствовавший.
Еще 23 января 1891 года архимандрит Николай писал мне из Тифлиса в Воронеж: «Не грустите и не печальтесь, все устроится к лучшему… откуда не ожидаете, получите помощь… Вами очень заинтересован Экзарх, и я думаю, что он замолвит за Вас словечко, куда следует. Со своей стороны, и я кое-кому сообщу о Вас. Да, впрочем, после такого блестящего ученого дебюта, каким Вы начали свою карьеру, особых рекомендаций Вам и не требуется… Только кретин не поймет, что светильники ставят на свещниках, а не под спудом… пребывание в Семинарии будет для Вас небесполезно: оно ознакомит Вас со многим, чего Вы доселе не знали и чему со временем должны будете помочь. Итак — долой уныние. Смело и бодро взирайте в будущее и — с упованием на помощь Божию — дерзайте, друже. Но где бы Вы ни были, и чем бы Вы ни были, — никогда не забывайте своей милой родины, своих присных, их любовь… Их простота да не смущает Вас». Последнее увещание как бы продолжает заветы упоминаемого ранее смотрителя Сырнева, а о моей помощи семинарскому преподаванию достаточно свидетельствует «история с Учебным Комитетом» еще в первые годы моей академической службы. Он воспламенил в мою пользу Экзарха Палладия, а тот рекомендовал меня епископу Антонию. И вот последний смело выдвинул меня и провел мою кандидатуру вопреки большинству членов академического Совета особым мнением, по которому я утвержден был митрополитом Исидором8 в должности доцента, по званию магистра богословия. Епископ Антоний после моего выбора писал епископу Анастасию, что академические мудрецы отыскали кулика на болоте, а так как Академия не птичник, то он единолично провел на кафедру меня...
...Я далеко обошел карьерой всех своих братьев, но вот 23 июня 1914 года незабвенный попечитель моей ученической юности Александр телеграфировал мне из Уральска: «Шлю братский привет и сердечное поздравление с 25-летием подвижнического твоего труда на пользу науки, Церкви и родины. Труд этот пусть оценивают внешние, я же благоговейно преклоняюсь пред промыслом Божиим, избравшим меньшего из братьев для прославления нашего скромного рода, принадлежность к которому считаю честью и гордостью».
...Мой отец имел по наследству только одну декорацию в виде бронзовой медали за Отечественную войну 1812 года с надписью: «Не нам, Господи, не нам, но имени Твоему». Эти святые псаломские слова (Пс. 113:9), с их продолжением «даждь славу о милости Твоей и истине Твоей» являются наилучшим исповеданием всей жизни моей и моего рода. Да будет благословенно имя Господне во веки.
Спутницей моего земного странствования была с 1890 года Анастасия Васильевна (род. 19 ноября 1859 года), хотя наш союз был оформлен лишь 27 ноября 1920 года. Она дочь магистра богословия Николо-Толмачевского протоиерея в Москве Василия Петровича Нечаева (— сын диакона с. Коледина в Крапивенском уезде Тульской губ., род. 15 марта 1823 года, ум. 30 мая 1905 года в сане епископа Костромского с именем Виссарион) и его жены Варвары Никифоровны (род. 28 ноября 1833 года, ум. 18 ноября 1887 года, — дочь протоиерея Никифора Ивановича Потапова, род. 6 марта 1795 г., ум. 29 июля 1865 г., и жены Ирины Александровны, урожденной Голубинской, ум. в конце 1846 г., сестры известного проф. Феодора Александровича Голубинского — ум. 22 августа 1854 г.), сестра проф. Московской духовной академии Василия Никифоровича Потапова (ум. 1890, II, 5) была замужем с 17 апреля 1877 г. за моим учителем, проф. Алексеем Петровичем Лебедевым (ум. 14 июля 1908 г.)… Истинный брак есть величайший жизненный подвиг, почему и освещается Церковью как таинство, и далеко не для всех доступен…
Ее сестра и братья: Ольга, была замужем за проф., потом протоиереем (вместо тестя) Димитрием Феодоровичем Касицыным, который ум. 3 декабря 1901 г. Мария — замужем за домашним учителем, бессарабским сербом, Димитрием Анастасиевичем Трайловичем (теперь оба в Румынии). Василий — окончил Московский университет, служил в Московском архиве Министерства Юстиции, умер в 1918 г. Наталья — замужем за проф. Медиком Казанского университета Викторином Сергеевичем Груздевым...

...Заметки о себе кончаю 1 июля 1928 года (воскресенье, 9 часов 30 минут вечера) в Софии в здании духовной академии, где помещается Богословский факультет, на площади Святой Недели… Пересмотрено там же в декабре 1928 и в феврале 1929 года...

Источник публикации: http://www.bogoslov.ru/bogoslo...vskiy.html

О корнях церковно- и священнослужителей, которые были породнены с Панцыревыми: Агнцевы-Подстаницкие, Скворцовы, Четверухины....