Под просторными небесами

На сайте ВГД собираются люди, увлеченные генеалогией, историей, геральдикой и т.д. Здесь вы найдете собеседников, экспертов, умелых помощников в поисках предков и родственников. Вам подскажут где искать документы о павших в боях и пропавших без вести, в какой архив обратиться при исследовании родословной своей семьи, помогут определить по старой фотографии принадлежность к воинским частям, ведомствам и чину. ВГД - поиск людей в прошлом, настоящем и будущем!

«В начале лета, когда на лугу светились белые цветочки, похожие на желтые колесики с белыми, будто разболтавшимися, спицами, а в поле рожь потряхивала золотыми подвесками; небо словно бы слилось с землей. Я лег на спину у межи, зажмурил один глаз, а другим стал присматриваться: вот оно, вот! По склоненным колосьям катится белое облачко, как мягкий комок шерсти. Рукой подать!
Я вскочил на ноги, хотел схватить его – но не тут-то было. А мне казалось – оно так близко!
Но только начался сенокос, небо сразу поднялось. Я бродил по гладкому, как столешница, лугу и было мне как-то неприютно-одиноко, не то что прежде, когда вокруг повсюду колыхались листья и цветы. ...
Когда на ржаном поле начали одна за другой вставать копны, небо поднялось еще выше. Косы ревели гулко, будто под огромным сводом. За работой ватаги парней и девушек громко перекликались, а мне чудилось, будто звуки – все-все до единого – глохнут и всяк слышит только себя. ....
Когда убрали рожь, пришел черед льна.
Люди, словно большие пестрые птицы, пригнувшись, двигались по зеленовато-желтому полю, а вечером, по дороге домой, пели грустные песни. Бледнее стало солнце. По утрам роса обсыпала порыжелые обочины канав крупными зернами, и не сходила до вечера. Какой-то страх донимал меня. Я часто подбегал к работавшим в поле людям и громко с ними заговаривал. Иногда лен с поля возил мой дедушка. Он поднимал меня на тяжелый воз, и мы ехали в загон. Там батраки работали на обрубке льна. «Клангс!» - звучал первый удар о лезвие косы, и горсть льна мигом становилась короче. После этого ей надо было несколько раз пройти через чесало, пока не отпадут все головки. Тогда с легким присвистом горсть льна перелетала в кучу к товаркам, которые дожидались, когда кто-нибудь придет, свяжет их в снопики и свезет в мочило.
Я сидел в заветерье под горой льняного семени и вслушивался в однообразное шипение льна в чесале, которое то и дело перекрывал звук удара о косу, словно жесткий, хриплый удар колокола.
Тут медленно появились и росли другие звуки; яркие, словно бы переполненные осенним солнцем. Батраки прервали работу, и, закинув головы, вглядывались в небо из-под щитка ладони. Да, это журавли улетали в теплые края. Так высоко летели они, что казались не больше ласточек. У меня вдруг защемило сердце, и я бы заплакал, не будь рядом парней.
«Клин! Клин!» - кричали вдали пастухи. Но серая нить уже таяла в небе.
Я махал руками и думал: «Почему у человека нет птичьих перьев? Почему он не может взлететь в небо и умчаться в теплые края, когда земля здесь становится голой, а небо все отдаляется, все раздается вширь?»
И вот наступила пора, когда колосья на ячменном поле поникли, как головы сонных стариков, а овсяные поля стали похожи на белые шали с зеленой каймой, расписанные тонким узором. Прошло немного времени, и желтые скирды стали застить синюю даль. С утра и до глубокой темноты скрипели возы. ...
_ Слава Богу! – воскликнул хозяин, увязав на пригорке последний воз.
Я огляделся. Коровы и овцы торопливо шагают по просторному полю, изредка тычась мордами в колючую стерню. Вдали на краю земли спят угрюмые леса. А выше? Там не было больше ни одного знака, ни одного намека на какую-нибудь границу. Все пригорки, все желтые рощи, все серые купы домов выглядели ничтожно, как игрушечные. И этот последний воз с воткнутыми в него стертыми за лето добела вилами, и гнедой конь, и хозяин, и батрачка с граблями через плечо и кружкой воды в руке, и я с мышами в кармане – мы все были почти невидимы. Мы могли бы кричать, плакать, буянить, - никто бы не обратил на нас внимания, такое оцепенение и отдаление было кругом.
Прошло еще несколько дней, переполненных тишиной, и я почуял близость неизбежной перемены. Дольше терпеть не хватало сил, сердце будто висело на ниточке: вот-вот оборвется.
И правда, она пришла. Однажды утром я увидал, что пустые поля застланы сверкающим белым снегом. Когда я выбежал во двор, мягкие пушинки все еще неспешно слетали вниз, липли к рукам, лицу, к моим босым ногам. Небо опять опустилось низко-низко. Временами оно наваливалось на самые приземистые крыши. И я перестал быть одиноким и маленьким. Напротив: я заметил в себе много тепла и растущей силы.»
Янис Яунсудрабиньш, «Белая книга».

«Белую книгу» латышского писателя в детстве я любила. Жизнь маленького Янки была дважды далека от моей – во времени (детство писателя прошло в 80е годы 19 века) и в пространстве ( родом он из Неретской волости, на самой границе с Литвой, для меня это был край земли), и не все мне в книге было понятно, но все же я читала и перечитывала. Нравились главы про привидения, цыган и проказы, про поездки в ночное, про Янов день.

Но особенно впечатляла почему-то глава про поднимающееся небо. Поначалу мне казалось, что только там, на границе с Литвой, небо такое особенное, с норовом. Но вглядевшись в высокое осеннее и низкое зимнее небо околорижских скудных полей, я поняла, что у нас происходит с небом то же самое, что происходило когда-то «на краю земли» сто лет назад. Это было удивительное открытие.

Ничего больше про Нерету я не знала, кроме того, что написал Яунсудрабиньш, и узнать не стремилась. До той поры, когда генеалогия вновь не привела меня на «край земли» моего детства. Кроме Нереты, эта ветвь завела меня в соседнее с ней поместье Пилкалне, на расстрельный полигон в Бутово и в современную Москву. Но Неретская нота здесь главенствует.

Предки моего мужа жили в поместье Нерфт по крайней мере с 18 века. Почему я не пишу «испокон веку», так было бы гораздо красивей? Дело в том, что, во-первых в Латвии очень редко где сохранились данные ревизии 1797 года, а уж про более раннее время и говорить нечего. Были, конечно, гакковые ревизии шведов в Лифляндии, и Курляндские герцоги иногда в некоторых местах пересчитывали своих подданных, но переписи проводились нерегулярно, материалов сохранилось крайне мало, и по Нерете мне такие пока не попадались.

Во-вторых, в 1710 году по Курляндии прокатилась «черная смерть» – чума полностью уничтожила население Неретского местечка, а во всей принадлежавшей Нерфтскому имению округе осталось в живых всего 14 крестьян. Умер муж хозяйки поместья Евы Элизабеты фон Плетенберг, Эрнст Мирбах. Сама хозяйка спаслась от чумы в другом своем владении, Даудзесе, где среди лесов смертность была ниже. Чума особенно свирепствовала летом, и постепенно отступила к зиме. Выжившие оказались во власти голода, так как хлеб остался на полях неубранным, озимые не засеянными, и на весну у крестьян не было ни хлеба, ни семян. Прошли сотни лет, но Великое Вымирание осталось в памяти народа. Старые люди и теперь покажут в Нерете не меньше 6 «Чумных кладбищ» - пригорков, где лежат жертвы «черной смерти». По возвращении в Нерфт, госпожа Плетенберг пришла в отчаяние: поместье было в совершенном упадке. В Польскую Лифляндию (Латгалию) для закупки крепостных был послан управляющий. Привезенных молодых парней и девок расселили по пустым хуторам, и уже проведенная в 1715 году подушная перепись (вот бы найти ее материалы!!) свидетельствовала – жизнь в Нерете возрождается.

По материалам ревизии 1811 года нам известен самый древний предок мужа – Криш, родившийся не позже 1758 года. Установить, происходит ли он от тех 14 выживших, или от привезенных латгалов, пока не представляется возможным. А вопрос этот интересный. Если я когда-нибудь найду на него ответ, то мы узнаем, к какому племени принадлежали предки мужа: к латгалам или к сэлам. За сэлов у меня пока только один аргумент – имена в роду были характерны для сэлов.

Криш родился всего через несколько лет после смерти госпожи фон Плетенберг. В это время поместьем владеет уже Фридрих Сигизмунд фон Корф. Новый хозяин обладал деловой хваткой и полезными связями, вытащил поместье из долгов. Жил до 1796 года, и во время его жизни крестьяне могли вздохнуть свободнее – господин был довольно сговорчив. В 1777 году у крестьянина Криша рождается сын Яш, сперва бывший батраком, а в 1802 году ставший хозяином хутора Силгалль. Следующие фон Корфы не были так добры к своим крепостным, жизнь стала трудней. Тем не менее Яш остается хозяином хутора, и в 1808 году у него рождается сын Янис. Перепись 1811 года фиксирует на хуторе Силгалль хозяина Яша 33 лет и двоих его сыновей – двухлетнего Яна и годовалого Якоба.

Грядет гроза 1812 года, к Нерете подходят прусские корпуса генерала Макдональда. Крестьяне не слушают приказа разрушать дороги и мосты – ведь все это они строили своими руками. Кроме того, по хуторам поползли слухи, что французский император отберет у Курляндских господ их великую власть и даст свободу несчастным. Принудительно мобилизованные и сбежавшие крестьяне принесли вести о том, что под Бауской и Иецавой русские уже разбиты, что в Митаве уже новая власть; что снова будет Курляндское герцогство, только без крепостного права. Прусские солдаты безпрепятственно вошли в Нерфт и целый месяц стояли в пасторате, натворив немало бед. Церковь использовали под мучной склад, в риге жарили и варили, пока не сожгли дотла. В комнатах пастора разместились офицеры.

Надежды крестьян были напрасны. Уже в конце июля генерал Граверт издал приказ: « С большим удивлением услышали мы, что некоторые из Курляндских людей безрассудно выдумали, что ныне такое время пришло, что они не должны будут своим Владетелям, как прежде, подчиняться; что эта война на этой земле, и эти Прусские солдаты, что здесь остановились, отлучат их от их господ и Владетелей, то есть от всех до сих пор установленных законов и положенных работ. Таким через эту грамоту...дается весть, что все обычаи этой земли остаются, как были, до следующего высшего повеления. Потому тем Курляндским людям твердо сказано и наказано, что должны они оставаться тихими и спокойными, служить по-прежнему с почтением своим Господам, блюсти дома и поля, как честным и верующим людям полагается, а кто из них так не сделает, и это приказание нарушит, тот будет врагом своим Владетелям, и их Наместникам, Управителям и Судьям, и получит заслуженное наказание.»

Имение Нерета, господский дом(фото из интернета)

Война не нанесла слишком большого вреда поместью, и жизнь Нерфтских крестьян идет своим чередом. От французов остались лишь легенды об утопленных военных кассах да несколько прусских солдат, что взяли в жены местных девушек. У хозяев хутора Силгалль Яша и Иевы в 1816 году рождается сын Индраш, а в 1819 году – дочь Иева.

Тем временем происходит важное событие в крестьянской жизни – в 1818 году пастор Вагнер в церкви зачитывает и разъясняет приказ Императора Александра I об освобождении Курляндских крестьян. Ходят слухи, что в других приходах эта весть вызвала волнения: что же это за свобода такая, без земли? Ложись да помирай? Но Неретский пастор сумел хорошо подать новый закон, и в поместье все прошло спокойно. А возмущаться было чем: согласно новому закону крестьяне освобождались от личной крепостной зависимости, но при этом земля и даже самый ценный инвентарь оставался в собственности помещика. Права свободно перемещаться крестьяне тоже не получили.Разрешение на брак также надо было спрашивать у помещика. Землю крестьяне теперь арендовали у помещика, на основании «свободного договора», отрабатывая за это барщину и исполняя различные повинности. Сами крестьяне назвали это освобождение «птичьей свободой», так как положение их по сути стало даже хуже, чем до него.

Достоевский охарактеризовал положение латышей крестьян, как значительно худшее, чем положение негров рабов в американских плантациях. Такое положение длилось с 1818 г. по 1863 год, когда хозяева получили наконец возможность выкупать свои хутора у помещиков. То был тяжелый «период повинностей». Пестель отмечaл в "Русской прaвде", что лaтыши, несмотря нa якобы полученную ими свободу, нaходятся в еще более тяжелых условиях, чем русские крестьяне. Позже Чернышевский, Герцен, Огaрев, выступaя в "Современнике" и в "Колоколе" зa действительное освобождение крестьян, рaзоблaчaли зaконы 1817 и 1819 гг. об отмене крепостного прaвa, укaзывaя, что они призвaны охрaнять не интересы крестьян, a экономические интересы прибaлтийского дворянствa.

Из хозяев теперь выбирают троих крестьян, которые будут следить за тем, чтобы подати собирались справедливо, будут распределять по дворам повинности. Если господин захочет какого-нибудь хозяина за леность или другие провинности выставить из дома, он теперь также должен обсуждать это с представителями волости. На бумаге все это выглядит красиво, но на практике, конечно, представители соглашались со всем, что говорил господин. Кто же захочет ссориться с хозяином имения?

В 1819 году у Нереты меняется хозяин, имение покупает владелец поместья Рундале Платон Зубов. Его вдова Фекла в 1826 году выходит замуж за Андрея Шувалова, и Нерета почти на 90 лет становится «шуваловской». У Шуваловых много поместий, поэтому в Нерфте господа бывают редко: даже если и наезжают в эти края, то предпочитают останавливаться в соседнем имении Залве – в окрестных лесах много зверей, раздолье для барской охоты. Неретские крестьяне имеют дело только с управляющим.

В 1822 году Нерфтские крестьяне впервые получают письменный договор, в котором определено, сколько и каких работ должны проделать крестьяне за аренду земли у помещика. С каждого двора нужно засеять 4 или 5 пурвиет разных зерновых: ржи, ячменя, пшеницы и овса; осенью все это убрать. Все вместе должны убирать господское сено, чистить хлева в скотном имении и вывозить навоз на поля. Кроме того, крестьяне обязаны сеять, убирать и чесать лен, доставлять дрова для нужд барской усадьбы, кирпичного заводика и хозяйственных построек. Работа та же, что и раньше, только теперь это все записано.

В том же 1822 году в Митаве начинает печататься первая латышская газета с немудреным названием «Латвиешу Авизес» («латышская газета»). Неретский пастор Вагнер частенько пишет заметки для газеты, из которых можно узнать:

что зима 1821/1822 года была в Нерете «мягкая и мокрая, доставила много бед и трудностей на лесных работах и при езде»;

что 25 июля 1822 года вихрь смешал 2 пурвиеты скошенной ржи, принадлежавшей двум хозяевам, так что пришлось судьям делить эту рожь, а пастору – отчитывать видевшего вихрь молодого крестьянина (парень был уверен, что вихрь – это сам нечистый, и сожалел о том, что у него не оказалось под рукой косы, чтоб вспороть нечистому живот. Пастор сокрушается о таком невежестве);

в феврале 1823 пастор пишет, что «в этот год хлеб и лен у нас плохо уродились, так что иному придется искать помощи у магазина, кто прежде этого не делал»;

в сентябре 1823 года печалится, что червь попортил ячмень и урожай будет совсем плох;

а 4 июня 1826 года пишет: «Хотя наши сады этой весной богато цвели, и заморозки цветов не побили, все же плодов мы мало увидим, особенно от яблонь и вишен. Через эту сухую и жаркую погоду, которая у нас уже 3ю неделю стоит, наши яровые поля и кухонные сады также истомились, и капуста во всех садах в этой стороне червем поедена. Трава на лугах тоже в росте своем задержалась.»

Тем временем у хозяев хутора Силгалль рождаются еще 2 сына: Криш в 1822 году, и Йоргис в 1825. Нам повезло: в документах Неретской лютеранской церкви сохранились списки прихожан за 1831 год, в которых удалось найти семейство Яша, еще без фамилий. Название хутора в этих документах немного иное – Силгаль-Скрузены. Особый интерес представляют пометки пастора напротив имен членов семьи. Так, 54 летний Яше назван «грязным, запущенным», его сын Янис – «хорошо обученным», а сын Индраш – «опустившимся». В период между 1831 и 1834 годом Яше умирает, и хозяином хутора становится его старший сын Янис.

В 1834 году происходит новое важное событие – по завершении процесса освобождения крепостных крестьян (да-да, полное исполнение освобождения заняло 14 лет!), главы семейств один за другим отправляются в усадьбу, чтобы выбрать фамилию, которую будет носить весь их род. Писари строго следят, чтобы не было одинаковых фамилий, надо напрягать воображение. Любовь к природе – это часть самосознания латышей, поэтому подавляющее большинство фамилий «природные» - от слов «клен», «ясень», «ель», «ива», «вишня», «орел», «куропатка», «голубь», «мышь», «заяц», «ерш», «рыбец», «роза». Наша семья получает фамилию «Паэгле» - «можжевельник».

К фамилиям привыкли не сразу, даже пастор начинает писать их постоянно лишь с 1836 года. У самих крестьян фамилии быстро «прилипли» лишь к батракам, у которых кроме фамилии ничего особо и не было. А хозяева продолжали зваться по названию своего хутора, к примеру, о Янисе Паэгле все соседи говорили как о Скрузенском Янисе.

Сперва все идет хорошо: у Яниса и его жены Анны в 1834 году рождается дочь Иева Анна, молодые хозяева трудятся на хуторе. Но в апреле 1837 года 27-летняя Анна умирает. Почти сразу же, в июне, Янис женится второй раз, на Маре Пизински из хутора Вец-Ульваны того же поместья.

В марте 1839 года у них рождается первенец Янис, но родители его уже не хозяева. Старший Янис Паэгле стал батраком на собственном хуторе. Когда именно это произошло, и повлияла ли на потерю хозяйского статуса смерть первой жены, нам не известно. В те времена барин (а в нашем случае управляющий) мог перемещать хозяев из хутора в хутор, и переводить их из хозяев в батраки, как ему вздумается. Не всегда в батраков превращаются ленивые и нерадивые хозяева, часто перевод происходил по личным причинам. Бывало, батраком становился хозяин, не снявший вовремя шапку или осмелившийся возражать управляющему. Как было в нашем случае, не известно.

Известно лишь, что Янис и Маре Паэгле начинают горький батрацкий путь: без своего угла, без прав и надежд на лучшую жизнь. Один за другим рождаются четверо детей, но все они умирают в младенчестве: Янис прожил полтора года, двое других детей – меньше, чем полгодика, дочь Маре – два года... Меняются названия хуторов, каждый год на Юрьев день батрак может менять хозяина. Идет время.

В 1847 году судьба перестает мучать несчастных родителей: рождается здоровая дочь Иева.
1848 год выдался в Нерфте необычайно урожайным. Пастор Вагнер в «Латвиешу Авизес» пишет, что Отец Небесный в этом году щедро одарил поля неретчан «рожью и яровыми, их луга – травой, их сады – всеми прочими плодами земными, и только картофель в некоторых местах был болен, и не очень удался. От многих людей слышно, что они долгие годы такого благословения не видали, и рады, что им повезло вернуть свои долги в хлебном магазине, или хотя бы только малую часть долга оставить.»

В том же году крестьянам открываются новые возможности: отныне курляндцы могут свободно покидать свои волости и перебираться на жизнь в города. Наша семья Паэгле остается на месте. 22 июля 1850 года на хуторе Силгалл-Пранчи рождается сын Йорге. В 1854 году рождается его младший брат Криш, а в 1858 году брат Мартиньш, проживший только год.

В 1855 году подоспели новые «свободы» - в имении перестают пороть провинившихся крестьян.

12 апреля 1864 года неретчане получают неожиданный подарок буквально «с небес». Возле хутора Сваяни падает «небесный камень» - метеорит. Крестьяне слышат звук, словно от сильного выстрела; и видят падающий камень. При падении метеорит раскалывается пополам, одну половину крестьяне отдают управляющему, тот продает метеорит Дерптскому университету и на вырученные деньги строят волостную школу.

Батраки Паэгле продолжают нести свой нелегкий крест, работая то на одного хозяина, то на другого; и завершают жизнь трактирными слугами: в феврале 1865 года умирает Маре Паэгле, служанка корчмы Калниешкрогс; а в марте того же года умирает Янис Паэгле, слуга корчмы Саукаяни. Им не дано даже порадоваться на свадьбах своих детей: все трое вступят в брак после смерти родителей (про дочь от первого брака Яниса, Иеву Анну, ничего не известно).

Усадьба имения Нерфт в наши дни(фото из интернета):

Под просторными небесами

МАрина.я в восторге от Ваших рассказов!!
Если можно продолжайте!!

valcha и Светлана, благодарю Вас!
Продолжение будет, непременно.

В возрасте 15 лет сын батраков Яна и Маре, Йорге Паэгле, остается круглым сиротой. Что же делать мальчику? Конечно, продолжать батрацкую стезю. Ясно, что уже при жизни родителей мальчик бегал в подпасках, а как стал постарше, в пастухи перешел. Судьба большинства батрацких детей. В 15 лет уже можно было батраком наниматься, если были силы справляться с мужской работой.

А время убыстряет ход. Все больше перемен в Нерфте и окрестностях. Начинают работу волостные правления и волостные суды. Хозяева начинают выкупать свои усадьбы, это сопровождается замерами земельных участков. Начинает просыпаться самосознание латышей. Не случайно действие первого латышского романа происходит как раз на фоне выкупа хуторов, начала деятельности волостных правлений. И называется роман соответствующе – «Времена землемеров».

Впрочем, батрака Йорге хозяйские дела не касаются. У него все по-прежнему: каша жидкая, приправа постная, а отдых так долог, как тьма летней ночью. Неженатые парни совсем немного жалованья получали деньгами, большая часть вознаграждения за работу приходилась на отрез шерстяного полотна для одежды, кожу для новых постол, зерно и лен. Батраки все чаще отправляются искать счастья в Ригу, оседая в рабочих предместьях быстро растущего города. Но Йорге Паэгле остается на месте.

В 1871 году Йорге женится на Дарте Биргель, служанке хутора ЯунВанаги. Женатый батрак хозяину выгодней – сам он идет на тяжелые полевые работы, а жена работает во дворе за угол в комнате, за закуток для поросенка, за покос на лугу и кусок огородной земли. Сперва для хозяев все дела переделай, потом за свою работу принимайся. И так каждый день, откладывая по копейке на корову, на лошадь или телегу....

В 1872 году рождается дочь Анна, в 1878 году рождаются близнецы Ян и Йорге. Ян почти сразу умирает. Кочуя от одного дворохозяина к другому, в 1879 или 1880 году семья Паэгле перебирается в соседнее поместье, Пилькалн. Поместье имеет глубокую историю, упоминается чуть ли не в документах 14 века. В латышском языке есть слово «пилскалнс» - «городище». Возможно, название поместья произошло от древнего городища сэлов, благо в окрестностях имеется пара курганов-кандидатов. На момент переезда семьи Паэгле имение уже около полувека принадлежит господам Рехенберг-Линтенам, и приносит хороший доход. Судя по записям в церковных книгах, супруги становятся слугами в самом поместье.

Здесь в 1881 году у них рождается еще один малыш, проживший совсем недолго. А в 1885 году, 16 декабря в 7 часов вечера рождается следующий герой нашего повествования, Петерис Паэгле. Через два года, уже в поместье Гросс-Суссей у него появляется младший братик, Ян Карл; а в 1896 году сестричка Минна, тоже в другом поместье.

К счастью, семья остается прихожанами древней Неретской церкви, чем сильно облегчает исследование родословной. Церковь собирает прихожан из семи волостей, и Нерета – центр притяжения для многих соседних поместий.

Из газеты «Балсс» («голос») за 30 января 1885 года можем узнать, что представляла собой родная волость Петра Паэгле ко времени его рождения (в 1889 году Пилькалнская волость присоединена к более крупной Неретской) : «Неретская волость находится в Яунелгавском уезде на самой Литовской границе и является одной из самых крупных в Верхней Курземе. Хозяева уже давно выкупили свои усадьбы по умеренным ценам и потому не слышно у нас никаких больших жалоб на трудности. Земля большей частью ровная и хорошая, за исключением нескольких мест. Земля вознаграждает труд земледельцев щедрыми плодами. Землю обрабатывают по старому, по трехпольной системе, и лишь некоторые хозяева устроили больше полей. У многих имеются земледельческие орудия нового времени, такие, как молотильные машины и машины для чистки. Здания, по недостатку камня, большей частью из дерева строятся.
Школ у нас всего три, две волостных и одна приходская школа, последняя всего пару лет назад построена, знатный кирпичный дом. Первые годы приходскую школу посещало порядочное число детей, но теперь, к сожалению, лишь пара десятков. Причиной тому будет частая смена учителей, ибо за годы существования школы уже каких пять их сменилось. В непостоянстве учителей виновато единственно их маленькое жалованье.
Обществ у нас нет никаких, даже певческого хора нет, хотя вся Латвия поет. Только сейчас, на исходе старого года, юноши и девушки начали собираться у господина учителя и спели уже две песни в церкви на Рождество. Будем надеяться, что господин учитель не даст неретчанам снова погрузиться в сон и будет радовать нас и впредь прелестными песенками.
В чтении газет мы, конечно, шагнули пару шагов вперед, но все еще старые привычки довлеют над нами. Тех, кто из породы «ивовых немцев»* или «костричных немцев», у нас тоже еще хватает.
Даже барышни наши, какое-то время в немецких школах поучившись, кажется, совсем материнский язык забывают.
Будем надеяться, что с новым годом у нас все нехорошее пропадет и каждый будет служить в силу возможности на благо отечества и народа. –В -»

В общем и целом пожелания автора этой критической новогодней заметки оправдались: Жители волости познакомились с театром и страстно им увлеклись, больше стало образованных молодых людей, интересующихся своей культурой. Неретчане активно собирают народные песни, дайны, и посылают их «отцу дайн» Кришьяну Барону в Ригу. А знаменитый неретский хор, а широкие ярмарки, собирающие народ трех губерний! Жизнь бьет ключом.

На пороге нового века Нерету достигает удивительный дар прогресса – фотография. Справедливости ради надо сказать, что первый фотоаппарат барон Пилькалне Рехенберг-Линтен привез из Германии в 1890 году, но...не сумел им пользоваться, и подарил учителю Экенгравской школы. Учитель «заразил» фотоискусством крестьянского мальчика Мартыня Буцлера, ставшего основателем латышской профессиональной фотографии. Но это уже совсем другая история.

Неретчане познакомились с фотографией в 1901 году, когда в волость с фотоаппаратом приехали ученики художественной школы Чернов и Яунсудрабинь. Каждый, у кого был лишний рубль, спешил к ним за портретом. Может, и семья Паэгле приходила сниматься. Увы, большая часть фотографий была уничтожена самими неретчанами в 1906 году. Один из участников революции 1905 года был опознан по снимку, найденному у родителей. И все поспешили сжечь свои фото, береженого Бог бережет....

Впрочем, Йорге Паэгле событий революции и последующей реакции не увидит - он умирает в 1904 году. Двое его сыновей, Йорге и Петерис, отправляются на заработки в Ригу. Отныне их жизнь больше не связана с Неретой, открывается новая страница...

*«ивовые немцы» - латыши, признающие только немецкую культуру и язык, старающиеся онемечиться.

Пилькалн, господский дом.

Марина
Удивляюсь.Вашему таланту и умению из скупой информации написать увлекательное повествование!!

Светлана, спасибо!
Мои заслуги невелики: использую материалы из периодики, книжки по краеведению....и немножко фантазии

Прежде чем продолжать скользить по линии Паэгле к нашему времени, хочу рассказать о поездке в Нерету и своих впечатлениях. Самое время вспомнить о летних приключениях, когда за окном снег засыпает спящий сад.

Жарким летним днем 2014 года мы отправились в далекое путешествие. В планах была Нерета, Литва и дальше, дальше. Планам не суждено было сбыться, и край земли моего детства, Литовская граница, так и остается пока для меня краем земли. Но Нерету мы повидали, чему я очень рада.

150 километров дороги (как раз предел относительно спокойной езды для наших дочек), и мы на месте. Погода прекрасная. Первым делом встречаемся с завхозом средней школы имени Яунсудрабиня, и я сходу позорюсь, называя спортивный зал школы лесопилкой. А что, бревна сложены возле какого-то ангара непрезентабельного вида, изнутри раздается жужжание пилы....Завхоз обижается, и мне стыдно. К счастью, это единственное недоразумение в Нерете. Школьная гостиница занята, но это и к лучшему – нас пускают в здание «маленькой» школы, и весь дом оказывается в нашем распоряжении.

Мощные дубы окружают старую школу, школьный парк плавно переходит в парк поселка. Через парк направляемся к церкви. Поселок крошечный, здесь все рядом. До границы тоже рукой подать. Мы полны надежд и ожиданий. Но небо явно имеет что-то против, нахмуриваясь с каждым нашим шагом все сильней и сильней. Падают первые редкие крупные капли. Спасаемся от грозы в исторически правильном кафе: оно занимает угол бывшей церковной корчмы. Пока мои исследуют неретскую еду на предмет съедобности, выбегаю снять церковь на фоне грозового неба.

Ливень быстро загоняет меня обратно в корчму. Местные с любопытством нас рассматривают. Не часто к ним такой цирк с конями приезжает, должно быть.
Но вот все уже съедено, и удерживать детей в рамках приличия в маленьком помещении становится слишком сложно. Гроза над Неретой совершенно не собирается утихать. Принимаем историческое решение – уехать от дождя. Едем в город Екабпилс, благо до него всего 50 километров.

Дорога в Екабпилс хорошая, асфальт ровный, машина весело подпрыгивает на небольших возвышенностях и радостно ныряет в низинки. Мы еще не знаем, что завтра будем тащиться по этой дороге совсем с другой скоростью и в ином настроении, и она нам вовсе не покажется веселой. Но сейчас все прекрасно. Мы вырвались из объятий грозы, познакомились с красивым городом на берегу необычно узкой для рижан Даугавы. Непогода догнала нас, но мы ее перехитрили, спрятавшись в Крустпилсском замке-музее. Пока обошли замок от подвала с Коричневой Дамой до башни без всяких там дам, но с прекрасными видами; стихия выдохлась.
Гроза над Екабпилсом:

Покинув сверкающий на свежевымытом солнце Екабпилс, по веселой дороге вернулись в Нерету. Еще в пути я уговорила мужчин ехать не в поселок, а прямо в Нерфтское имение. Здесь случилась обычная для белых дорог моей родины вещь – указатель в поселке извещал, что до границы, а следовательно, и до имения, всего 5 км. На грунтовках этим указателям верить нельзя. Если написано – 5 км, то вы будете ползти и ползти в тучах белой пыли, а искомое место будет все так же в 5 километрах. Это если на машине. Пешком все еще хуже. Вы будете брести и брести, глотая пыль проезжающих мимо автомобилей, и по ощущениям пройдете уже дважды по пять километров, но впереди ни следа заветного объекта. Такие вот волшебные у нас дороги, с норовом. Асфальтовые таких шуток не выкидывают.

Все когда-нибудь кончается, и на закате мы добираемся до того, что когда-то гордо звалось имением графа Шувалова. Угрюмые развалины виднеются сквозь заросли, некогда бывшие парком. На траве примята колея, но она не вызывает доверия, поэтому машину оставляем на обочине. Пока высаживаемся из машины, оперативно подъезжает зоркая хозяйка с хутора, стоящего на дальнем краю луга. Интересуется, за какой такой надобностью мы встали возле ее огорода. Мне казалось, что все вокруг – сплошной луг, но присмотревшись, понимаю, что встали мы действительно прямо у гряд с капустой. Объясняем нашу надобность. Фамилия “Паэгле” женщине не знакома. Логично, ведь уже в переписи 1935 года в Нерете живет только одна носительница фамилии - Иева Паэгле, да и та 82 лет. Давно разлетелись птицы того гнезда.
Об имении хозяйка говорит с грустью. Не везет имению. Уж сколько раз владельцы менялись. Каждый раз одно и то же: приедут, посмотрят, начнут ремонт...и заглохнет все. Парк дичает, постройки разваливаются. Нет хозяйской руки у имения, нету. Волость хотела туристов сюда привлекать, да только кто сюда поедет, в такую глушь. Вон за теми деревьями – литовская сторона. По другим дорогам туда все едут, на эту никто не сворачивает...

Расставшись с неретчанкой, направляемся по мокрой траве к развалинам. Впечатление гнетущее. Парк завален ветками и листьями, зарос кустарником и травами. Местами парк пересекают неглубокие канавы – остатки былых рвов. Идти трудно. Здесь темно, сыро и неуютно. Даже дети говорят тише, всем как-то не по себе.

Проходим через бывшие ворота во двор. Здания окружают двор, как-бы нависая над ним. Неприятные ощущения усиливаются.

Удивительно, но древний господский дом сохранился гораздо лучше, чем относительно «новый». Трехэтажное здание 16 века со стенами толщиной 1,2 метра по-прежнему внушает уважение. Жаль, бойницы на первом этаже замурованы.

Напротив жилой дом 18-19 века, сплошные развалины. Встречала упоминание, что последний Шувалов после реформы 1920 года был в такой ярости, что взорвал дом. Документальных свидетельств тому не нашла. В других местах пишут, что дом разрушили в 1960х годах. Не знаю, где правда.

До Первой Мировой вокруг имения кипела жизнь. Сам граф Нерету не очень любил, летом чаще жил в соседнем имении, Залве. Но хозяйство исправно приносило немалый доход под бдительным взглядом управляющего. Сыроварня, пивоварня, плодовый сад, скотные дворы, обширные поля, леса. Семь больших летних скотных ярмарок Нерфтского имения собирали множество народа из трех губерний. Графу ярмарки были очень выгодны: денежные сборы с торговцев «удобряли» графский карман, а навоз от большого количества скота, пригоняемого на ярмарки, удобрял поля его имения.

Каждый раз ярмарку устраивали в другом поле, чтобы равномерно распределять удобрение по полям. За день до ярмарки слуги имения отмечали главную «улицу», вдоль которой торговцы ставили свои будки и палатки. С другого конца устраивали загон и манеж для лошадей. Самых важных ярмарок было четыре: на Юрги, Юрьев день (в среду перед 23 апреля); на Васарсвэтки (Троицу); «сенокосный торг» в среду перед Яновым днем; «стерневой торг» сразу после уборки ржи. На эти ярмарки даже из Пруссии приезжали скупщики лошадей. Остальные три были чуть поменьше.

Кроме того, каждую среду у корчмы, принадлежащей Нерфтскому поместью, проводились торги «местного значения». Где та корчма? Не найти и следа. Где вся гордость и краса Нерфта? В парке не сыскать следов чайного домика, давно пропали розовые кусты и скамеечки, ничто не напоминает о богатом плодовом саде...Все здесь мрачно и дико.

Я ведь не первое заброшенное имение вижу. Но такой гнетущей атмосферы, как в Нерфте, не слыхала. Желания войти в уцелевшее здание нет ни малейшего.

Напрасно пытаемся углядеть Литву за зарослями и развалинами хозпостройки, соединяющей жилые здания. Даже речку Неретиню не видать.

Пытаюсь думать заранее заготовленные мысли: вот, предки моих детей сюда на поклон ходили, спину гнули, когда у графа хорошее настроение было, он им копейки в пыль бросал; а мы теперь свободные и независимые приехали; а имение лежит в запустении и унижении....Но не хочется думать ни такого, ни другого. Хочется поскорее уйти от этого места. Мои уходят, не оглядываясь. Я чуть задерживаюсь. Темнеет, не слышно ни птиц, ни собак с соседнего хутора. Фу, поскорее к машине!

В школе же, напротив, очень уютно. К утру мрачные тени имения в наших умах окончательно развеиваются, и вещи собираем в боевом настроении. Однако «проклятье имения» неожиданно напоминает о себе: машина не заводится. Оставив мужчин чинить машину, иду с девочками к церкви. Утро ясное, небо синее, церковь белая, крыша красная...хорошо! Теперь можно при хорошем свете снять и церковную корчму,

и указатель, свидетельствующий о близкой, но недоступной на этот раз границе,

и саму церковь со всех сторон,

и потомков крестьян Паэгле у каменного вала, окружающего церковь.

Одно плохо, церковь открыта только по воскресеньям, и сегодня мы внутрь никак не попадем.

Подходим к воротам. Что это – дверь открыта!

Над дверями барельеф с датой освящения церкви (1593 год!) и именами и гербами первого владельца Нереты, Вильгельма фон Эфферна, и его жены Элизабеты.

Повезло невероятно – нас встречает пастор. Сегодня приехали представители прихода-побратима откуда-то из Дании, пастор ездит с ними по округе, и забежал буквально на 15 минут в церковь, что-то забрать. Приди мы чуть позже, и не попали бы в церковь. А сейчас он любезно приглашает нас внутрь, показывает достопримечательности. На улице его ждут иностранцы, так что визит наш краток и насыщен.

Всего через пару лет после постройки церкви в семье Эфферна случилось несчастье: купаясь в реке, утонул его сын Готхард, студент Кенигсбергского Университета. Прах его покоится под алтарным сводом, а памятная плита установлена слева от алтаря.

Справа от алтаря плита самого Эфферна с супругой.

Должно быть, Неретскую церковь хранил сам Господь. Пройдя сквозь бури четырех столетий, она сохранила, кажется, самое ценное из каждой эпохи. Удивительно, что две Мировых войны, унесшие красоту и славу многих Латвийских церквей, пощадили Нерету. Посудите сами: в крошечном местечке на границе двух губерний сохранилось здание 16 века (пусть перестроенное в 18 и 19 веке, но все же со многими оригинальными чертами), хранящее в себе барельефы 16 века, светильник 17 века,

орган и алтарную картину 19 века и витражи начала 20 века!

Даже из оригинальных деревянных скамеек 19 века в Первую Мировую погибла только половина (солдаты сожгли, чтоб согреться), вторая половина дожила до наших дней. На фото видно, что скамейки справа и слева от прохода отличаются друг от друга. В церкви проходят регулярные богослужения, занимается хор. Даже орган в рабочем состоянии!

Поднимаемся к органу, бросаем взгляд на внутреннее пространство церкви.

Наши 15 минут истекли, пастору надо ехать. Как же нам повезло! Смогли посмотреть церковь, где крестили, венчали и отпевали несколько поколений предков. Выходим, чуть обалдевшие от обилия новых впечатлений. На этом везение закончилось (а может, наоборот?) и нам предстоит долгая утомительная дорога в Екабпилс.

Кое-что из Екабпилса я показывала в другой теме. К этой теме из городских впечатлений подходит только посещение этнографического музея, «Двора Сэлов».

Это маленький филиал Екабпилсского исторического музея, расположенный в тихом зеленом уголке меж двух старинных парков. В музее собраны крестьянские постройки 19 века, собранные по всей Сэлии. Можно себе представить, как жили наши Паэгле.

Особое внимание заслужила мельница 1820 года постройки, ее можно поворачивать по ветру, держа за длинный «хвост». Я такие только в Эстонии видела, маленькие. Эту попробуй, поверни...

Мы заглянули во все открытые здания – в клеть, и в баню, и в ригу, и в кузницу. В клети смололи немного муки на ручных жерновах (еле дыша).

Дольше всего задержались в жилом доме.

Это сейчас я знаю, что он построен в середине 19 века на две крестьянские семьи средней зажиточности. А во время посещения музея мы этого не знали, и на вопросы старшей дочери я смело заявила, что более красивая комната с деревянным полом была хозяйской, а вторая комната, попроще – батрацкой.
"Батрацкая":

J97kpB0wR3CFvb_nh_lS5RR8tF3N6n09dite9gBkRd8=w1244-h830-no

Сундук для приданого в "хозяйской":

Ребенок несколько раз прошел из комнаты в комнату, сравнивая обстановку. Затем уточнила, кем были ее предки – батраками или хозяевами. Получив ответ, задумчиво осмотрела «батрацкую». После чего выдала: «Правильно в революцию их всех убили!» (подразумевая царя, помещиков и богатых хозяев) и гордо вышла вон. Мда...а ведь совсем недавно осуждала большевиков. По другой-то линии предки - буржуи натуральные – хозяева хутора, домовладелец. Забавно история в пять лет воспринимается. Для нее революция, динозавры, рыцари, фашисты и древние греки – все в одном времени пока.

Вот такая у нас вышла первая поездка с генеалогическим уклоном. Даст Бог, будут и другие! Так хочется хоть на миг увидеть мир из их окна. Тех, кто был до нас...

Литературное добавление к путешествию - описание первого визита в Неретскую церковь писателя Яна Яунсудрабиня.
В какой-то степени, это "взгляд из их окна".

« Когда я научился читать «Отче наш», мне было разрешено ходить с матерью в церковь. До этого приходилось обходиться тем, что, забравшись на пригорок, я видел белую башню с красной крышей, и в тихие субботние вечера слышал далекий колокольный звон.

Мать обула мне новые желтые пасталы, сама надела свою самую лучшую одежду, и мы отправились. Обочины дороги были полны блестящей росы, и нам приходилось высоко поднимать ноги, чтобы не промочить обувь. Как вышли на большую дорогу, идти стало легче. Дорога была полна народу! Здесь двое едут, тут трое - четверо идут. И снова едут, и снова идут. И все в одну сторону, тихо, торопливо. ...()

Еще кусочек, и мы уже у церкви. Сердце у меня бьется, как птица в петле. Мать встретила пару знакомых женщин, и они остановились поговорить, опершись на каменный вал, но я не слышал, о чем они говорили. Здесь же внизу долгими рядами стояли лошади прихожан, но и к ним я был равнодушен. Я смотрел только на белую башню церкви, смотрел на плоского петуха высоко в воздухе, и мысли мои порхали, словно на крыльях, вверх и вниз. Высоко на башне зазвонил колокол. Вот это звук!

«Третий раз уже!» - восклицает мать. «Пойдем же внутрь.» Через маленькие дверки мы вошли в темное помещение. Там стояли несколько нищих, опирающихся на свои костыли. «Это церковь нищих,» - сказала мать. И мы пошли дальше.

Как же здесь было светло! Сквозь высокие окна светило яркое предполуденное солнце на желтые, высокие стулья, на открытые листы книг, на гладкие мужские головы и широкие плечи. Мы шли посередине между стульев, как по широкой дороге, а затем завернули на женскую сторону, где еще было место.

«Ну, читай «Отче наш»!» - мать толкнула меня кулаком в бок. Мы опустились на колени и принялись читать молитву. Местами я, правда, запинался, и приходилось начинать с начала, но наконец я добрался до «аминь» и мог подняться с колен. Мать поставила меня ногами на сиденье, чтобы я мог видеть поверх высоких спинок стульев. Теперь я мог крутиться во все стороны и как следует рассмотреть всю церковь.

Хотя мать сказала, что в церкви нельзя разговаривать, я не мог утерпеть, чтобы не задать один другой вопрос, потому что некоторые вещи прямо бросались мне в глаза, и я никак не мог разобраться с ними сам. Что там вверху на насесте за штука? Там стояли в несколько рядов словно бы жестяные трубки. А в высоких, сводчатых потолках были здоровые черные дыры, из которых свисали железные цепи, а на цепях висели яркие растопыренные штуковины. «Зачем они там висят?», спросил я.
«Для красоты», ответила мать. «Это фонари. На большие праздники туда втыкают полным полно свечей и зажигают.»
- «Но ведь и так довольно светло!»
- «Не для света, а для того, чтобы почтить Бога. А теперь тихо, не болтай!»
Но как же я мог не болтать? Там, у одной стены, высоко, была такая как бы посудина с крышкой, поднятой в воздух.
«Что это?», снова спросил я и показал пальцем.
«Это кафедра, оттуда пастор говорит проповедь. Да сейчас сам увидишь.»
Сверху начало что-то гудеть. Я испугался и повернул голову в сторону, откуда шло гудение.
«Видишь», сказала мать, «это играет орган.»

Значит, толстые трубы были – орган. Возле них сидел бородатый господин в черной одежде и играл. Ах, что это были за звуки! Мне казалось, будто там поет много детей, тонко и ясно. А потом начинает погромыхивать гром, и гремит вдали; и снова, ворча, идет все ближе и ближе. Вот уж гремит и бьет вовсю! Люди кричат... На миг наступает тишина. И прихожане начинают петь.

У меня устали ноги, и я уселся. У матери не было своей книги. Она повернулась к соседке и пела, глядя в ее книгу. Я сидел и слушал.

Было восхитительно красиво. Солнце, белые высокие стены, чистый пол, все в новой одежде, все помещение звучит и гудит... Я вслушался, и мне особенно понравился один звук, обходивший всю церковь, словно тонкое звяканье – это было растянутое «с». Я сидел и ждал, когда это «ссс» пройдет вновь мимо моих ушей, как дуновение ветра. ...»
"Белая книга", Яунсудрабинь. Перевод мой.

к истории родовой линии Паэгле