Бароны СПЕНГЛЕР

Первые царские распоряжения касались упорядочения внешней торговли. Здесь возникало множество проблем, в том числе и таких, которые вели к ущемлению прав как иностранцев, так и русских в ходе ведения дел. Например, 1 июня 1649 г. принимается Именной указ государя и великого князя Алексея Михайловича «О высылке аглицких купцов из России и о приезде им токмо в Архангельску, за многие несправедливые и вредные их для торговли российской поступки, особенно ж за учиненное в Англии убийство короля Карла I»[44]. Этот документ имел не только экономический, но и идеологический характер: англичане становились фактическими ответчиками за политику на своей родине, за события, там происходившие.

Российское государство проводило, таким образом, избирательный курс в отношении иностранцев. И если англичане во второй половине XVII века рассматривались как не совсем желательный элемент, то с немцами отношения строились с самого начала по-другому. Об этом свидетельствует принятая 30 июня 1652 г. Жалованная грамота царя и великого князя Алексея Михайловича жителям города Любека «О свободной им торговле в Новгороде и Пскове, о пропуске их в Москву с товарами по пяти и по шести человек и о платеже им, противу прочих иноземцев, обыкновенной пошлины»[45].

Решения русских царей были направлены не только на конкретных иноземцев, но и на товары, которые они привозили в Россию. 3 июня 1661 г. Алексей Михайлович подписал Именной указ «О запрещении живущим в Москве иностранцам торговать табаком, под опасением жестокого наказания и взыскания денежной пени»[46]. Государство таким образом стремилось поставить под свой контроль разные виды торговых операций, оно имело собственное представление о том, какие заморские товары служат государственному и народному благу, а какие идут во вред.

Появление иностранцев в России, численный рост общины европейцев создавали и другие правовые проблемы. Например, имущественные права приезжих людей был призван регулировать принятый 21 сентября 1653 г. царем Именной указ «Об отписке объезжему голове в казну поместий и вотчин у немцов, некрестившихся в православную христианскую веру»[47]. Речь шла о своеобразной акции в Арзамазском уезде, которая касалась европейцев – Александра Краферта, Александра Томолтона, Юрья Англера и других. Указ предписывал изъять имущество иностранцев, так как они обложили православных крестьян своими поборами. Это имущество передавалось в казну. К документу тесно примыкал и другой – Именной указ 1653 г. (без даты) «О дозволении иноземцам продавать вотчины всем русским подданным христианского закона»[48]. В соответствии с документом, «иноземцам всяких чинов людям, вотчины свои продавать русским людям, а иноземцам некрещеным не продавать».

Однако, в XVII веке постепенно приходит понимание того, что ущемление прав иностранцев в России может приводить и к международным осложнениям. Для предотвращения насилия в отношении людей издалека принимаются правовые акты, один из них – Именной указ от 26 июня 1674 г. «О правеже долга с русских людей прежде иноземцам, а потом русским заимодавцам и об отдаче несостоятельных должников заимодавцам в зажив головою»[49]. Суть документа в том, что русские в первую очередь иностранцам должны были отдавать свои долги, а лишь потом рассчитываться с соотечественниками.

Уже на начальной стадии интенсификации контактов с внешним миром царь и сановники искали и находили сторонников Российского государства из числа иностранцев, высоко ценили услуги, которые те оказывали русской короне. Об этом свидетельствует целый ряд документов, подписанных Алексеем Михайловичем, Иоанном и Петром Алексеевичами в XVII веке. Например, 31 июля 1660 г. Алексеем Михайловичем дается Жалованная грамота амстердамским купцам Данилу и Ивану Бернардам на «право писаться гостьми с посылкой им в дар сорока соболей в знак благоволения за оказанные им услуги российскому в Голландии резиденту Ивану Гебдону»[50]. 6 ноября 1672 г. принимается Именной указ «О посылке к государю грамот, чрез установленную почту, под ведением иноземца Петра Марцелиуса»[51]. А 20 мая 1685 г. подписывается Жалованная грамота торговому иноземцу гостю Томасу фон Келдерману «О титуловании его Московского государства поверенным и чести достойным, за оказанные отцом его и самими им важные России услуги»[52].

Как видно из документов, большинство благорасположенных к России иноземцев, чей вклад был по достоинству оценен царями, были из Голландии и германских княжеств. Так что выбор впоследствии пути Великого посольства Петра Алексеевича был не случаен – он лежал в Голландию через земли немцев.

Иноземцы в эти годы и по-другому начинают использоваться в России. Первое свидетельство о том, что опыт и знания иностранцев можно поставить на службу внутренней политики государства, – это выданная 27 июня 1666 г. Грамота Двинскому воеводе, думному дворянину Ивану Чаадаеву «О всевозможном вспомоществовании полковнику Густаву фон Кампену, отправленному для осмотра на реке Двине алебастровой горы, корабельного леса, мест, пригодных для соловарен и пилки досок, также для сыску различных руд»[53].

И все же охранная функция русского государства всегда присутствовала в отношениях с европейцами. Она проявляла себя в борьбе с нарушителями границы и идеологически вредными, по убеждению российской власти, идеями и нравами. Так, принятая 19 – 29 октября 1649 г. Договорная запись, учиненная в Стокгольме между дворами шведским и российским «О выдаче перебежчиков с обеих сторон, об уплате за перешедших в Россию шведских подданных после Столбовского договора и за другие причиненные шведским подданным убытки, 190 тысяч рублей, и о неприеме на будущее время перебежчиков ни которой из договаривающихся сторон»[54] показывала, что Россия принимала существовавшие тогда обычаи ведения войны и регулирования отношений с иностранцами, оказавшимися в нее вовлеченными. Перебежчикам отказывалось в предоставлении убежища, они, как и русские со шведской стороны, выдавались недавнему противнику.

По этому дипломатическому образцу в последующем стали строиться и отношения с Китаем, откуда в XVII–XVIII веках под владычество русского царя приходили многочисленные перебежчики. Этот принцип действовал и позже – когда в Россию также на Дальнем Востоке тысячами стали переселяться лишенные средств к существованию корейцы: всякий раз за точку отсчета в урегулировании таких трудных гуманитарных проблем брался подписанный межгосударственный договор, после которого миграция запрещалась.

Но, как часто это бывает, делались и исключения. Одним из самых ярких таких исключений стал швед Лоренц Ланг, которого Петр I после Северной войны не отправил на родину, а принял на службу и получил верного, неутомимого помощника, первопроходца, чье имя вписано в историю русско-китайских отношений[55].

Охранная функция Российского государства на самых первых стадиях развития правового регулирования отношений с переселенцами издалека проявляла себя и в защите своего населения от чуждый идеологических влияний, которые могли проявлять себя в самых разных видах. На это был в свое время направлен и подписанный 6 августа 1675 г. Именной указ «О неношении платья и нестрижении волос по иноземному обычаю»[56] – документ запрещал одеваться и причесываться так, как это делали европейцы, проживавшие в Москве или заезжавшие в российские города по торговым делам.

Контроль над иностранцами устанавливался и благодаря тому, что они селились в Москве компактно – в Немецкой слободе, где впервые в 1666 г. в соответствии с Именным указом от 18 мая «О ведомстве в розряде новой Немецкой слободы впредь до Указа»[57] была проведена перепись всех приезжих людей.

Все эти акты заложили последующие «генеральные направления» взаимоотношений с иностранцами – торговыми людьми, резидентами для исполнения поручений за рубежом, учеными и инженерами ради поиска полезных ископаемых в России и создания новой экономики, основанной на принесенном из-за рубежа передовом знании.

На фоне многообразных контактов с представителями государств Европы вполне закономерно возникла потребность их использования на государственной службе. Иностранцы принимаются на службу царю, причем не только как его представители или действовавшие по его поручению люди, а как непосредственные слуги, как рядом находившиеся чиновники. Первый документ о приеме на государственную службу иностранца, найденный нами, относится к 1679 г. (он не датирован) – ко времени государя царя и великого князя Федора Алексеевича. Это Именной указ «О введении иноземцев по прежним Указам в одном Посольском приказе»[58]. Документ свидетельствует, что ранее уже принимались акты, разрешавшие государственную службу иностранцам в Посольском приказе. Здесь же был важный «информационный» повод вернуться к этой теме: голландский переводчик – служащий Посольского приказа попросил разрешения брать иноземцев на службу в другие приказы. Но Именной указ не дозволил этого. То есть иностранцы во второй половине XVII века оставались только толмачами, служили коммуникаторами для русских царей и царедворцев.

Показательно, что менее чем через три десятка лет именно Посольский приказ, именно должность переводчика позволят войти в русскую историю такому выдающемуся иностранцу и «автору» государственной службы Российской империи, как Андрей Иванович Остерман. Как известно, он родился в семье пастора в Вестфалии, учился в Йенском университете, но из-за дуэли должен был бежать в Амстердам, оттуда с рекрутером кадров для русского царя вице-адмиралом К.И.Крюйсом приехал в 1704 г. в Россию. Быстро выучившись русскому языку, Остерман завоевал доверие Петра и в 1707 г. стал переводчиком Посольского приказа, а через три года уже его секретарем. Постоянный советник Петра I, Остерман выдвигал самые разные идеи для совершенствования государственного управления. Именно он создал «Табель о рангах».

Принятый 24 января 1722 г. закон «Табель о рангах», который упорядочивал иерархию должностей, делал сопоставимыми гражданские, воинские и придворные чины, создавал стройную систему службы государю, представлял собой вариант подобных актов германских княжеств и Швеции.

Как свидетельствуют архивные источники, над составлением «Табели о рангах» Остерман работал с 1719 по 1721 гг. Подавляющее большинство должностей, вошедших в «Табель», – транслитерации из немецкого и шведского. Уже одно это предполагало, что государственная служба, организованная по иностранному образцу, будет открыта для приезжих из чужих краев, для тех, кто хочет и может служить русскому государю[59].

А до этого, по свидетельству историка В.Ключевского, в царствование Федора Алексеевича был составлен проект росписи высших чинов и должностей по степеням. Историк описывает вклад иностранцев в развитие государственной службы России: «От царствования Федора Алексеевича остался один странный документ, заслуживающий изучения: это проект росписи высших чинов и должностей по степеням.

Высшие должности, обозначенные в этой росписи, трех родов: военные, придворные и гражданские»[60].

Он подробно передает содержание «росписи». Высших военных сановников – 14: «дворовый воевода», что-то вроде военного министра и вместо начальника походной царской квартиры, «оружейничий», фельдцейгмейстер, два инспектора пехоты и кавалерии («болярин над пехотою» и «болярин над конною ратию», которых не было в прежнем составе московского военного управления), и 10 «воевод» местных «разрядов» или военных округов; среди этих воевод поставлен и «обоих сторон Днепра гетман». Придворные сановники, дворецкий, кравчий, главный чашник и постельничий, существовали и прежде при московском дворе. Ряд гражданских сановников открывается «предстателем и рассмотрителем над всеми судиями царствующего града Москвы», т. е. министром юстиции, с коллегией 12 «заседателей», бояр и думных людей: это Расправная палата, ставшая постоянным учреждением незадолго до составления росписи. За министром юстиции следуют 60 наместников, носивших имена разных городов государства: первое место между ними занимает «наместник володимерской», второе – «наместник новгородской» и т. д. Ряд гражданских сановников оканчивается печатником и думным посольским дьяком. Все эти должности распределены на 34 степени, из которых одни, так сказать, единоличные, a к другим причислено по нескольку сановников: так, первую степень составляет «рассмотритель над судиями» со своими 12 товарищами, a к последней, 34-ой, степени отнесены 20 наместников, печатник и думный посольский дьяк. Кроме того, в росписи удержано и прежнее деление должностной иерархии по думным чинам на бояр, окольничих и думных дворян.

«В составлении росписи, – предполагает В.Ключевский, – участвовал, очевидно, какой-нибудь служивший в Москве грек, может быть, известный в то время переводчик Посольского приказа Николай Спафарий».

Спафарий и Остерман как влиятельные иностранцы, стоявшие у истоков государственной службы России, признаются великим русским историком не только ее творцами, они сами подчинялись ее установлениям, служили верой и правдой стране и государю, давшим им возможность сделать карьеру, осуществить себя.

Ничего необычного в этом не было. Многие дворы Европы, а потом и Востока пользовались услугами иностранцев. Это было даже в определенном смысле обычной практикой тех столетий: специально выискивать чужеземца, брать его на службу, давать ему ответственное поручение с уверенностью, что этот человек многих культур и свободного перемещения по миру, как никто из своих, справится с делом.

Многие государства осуществили собственные «норманские теории» – приглашали к управлению иностранцев, и они помогли созданию национальных государств, ставших затем сильными, а сегодня и вовсе определяющими мир. Не только на Руси были варяги, но и в огромном Китае одна иностранная династия сменяла другую, последняя – Цин – была манчжурского происхождения, и эти «варвары» оказались умелыми управленцами, способствовавшими развитию и благоденствию своего нового отечества.

С этой точки зрения крайне интересны наблюдения Петра Бадмаева – надворного советника из бурят, который написал в 1893 г. специальную записку царю о том, как следует вести политику в отношении Китая. Он указывал, что на протяжении тысячелетий «этот могущественный во всех отношениях народ (китайцы) управляется… большей частью чисто монгольского племени, малочисленного, не образованного по-китайски, не понимающего значения труда, промышленности и торговли, даже совершенно не знакомого с письменами. Одни правители Китая из инородцев, после того, как вполне окитаивались и усваивали цивилизацию, изгонялись из Китая другими инородцами, также необразованными. Таким же образом преемственно овладели Китаем малочисленные, грубые, совершенно необразованные манчжуры, которые и поныне управляют ими. Манчжурская династия совершенно окитаилась, на нее смотрят в настоящее время с неприязнью как сами китайцы, так и монголы и тибетцы, угнетаемые чиновным миром манчжурской династии.

…Если когда-либо управлял ими настоящий китаец, то он все-таки делался властелином Китая совершенно случайно, бывши нередко заурядным предводителем шайки разбойников; или же эти властелины, хотя бывали настоящими китайцами, но были воспитанниками инородцев…»[61].

И Европа постоянно показывала примеры таких человеческих обменов в сфере управления, олицетворявших собой поиск и апробацию самых разных моделей организации государства, службы ему для достижения внутри– и внешнеполитических успехов.

В России особенностью организации государственной службы в сословном обществе было то, что на ее высшие должности принимались только дворяне (за редкими исключениями, которые лишь подчеркивали это правило), а также по повелению императора – иностранцы, которые в своей карьере доходили до самых высоких постов, зачастую концентрировали в своих руках огромную административную власть. Особенно много иностранцев, немцев, прежде всего, было на придворной службе, а также в армии. С середины XIX века все больше выходцев из германских княжеств занимает статские должности.

Организация власти была не только сферой приложения сил практиков из числа иностранцев, но и излюбленной темой научный исследований и предметом преподавательской деятельности профессуры из немцев в различных российских университетах до революции. С течением времени сложились прочные династии специалистов по теории государства и права, чьи труды помогли создать в меру рациональное управление империей. Написанные на прекрасном русском языке, книги этих образованных, неустанных в своей работе немцев – классика отечественной юриспруденции, социологии, истории и философии государства. В ряду этих династий – фамилии баронов Нольде и Корфов, Ренненкампфы, Гессены, Мартенсы, Кизеветтеры, Эйхельманы, Энгельманы…

Немцы в России были переводчиками и публикаторами знаковых трудов, издававшихся в Европе. В числе таких переводчиков – Александр Эмильевич Нольде[62], Игорь Георгиевич Энгельман[63], Сергей Иосифович Гессен[64], Александр Александрович Кизеветтер[65] и многие другие. Владимир Николаевич Ренненкампф познакомил русского читателя с существом реформ Бисмарка[66]. Изучение проблем правового государства – также было данью зарубежному опыту в области юриспруденции[67].

Но они не были простыми «трансляторами» чужих идей. Русская действительность была для этих людей источником творческого вдохновения. Они прекрасно понимали, как там, на Западе, и что тут, в России, и пытались приложить свои силы для совершенствования отечества – Российской империи.

«В России теория народного суверенитета никогда не имела какого-либо значения, ни теоретического, ни тем более практического. Учение же о разделении властей, наоборот, сыграло довольно видную роль, главным образом, под влиянием реформаторской деятельности Екатерины II; императрица сильно увлеклась названным учением, поставив себе целью практическое осуществление идеалов Монтескье, которого она считала своим учителем», – писал Сергей Александрович Корф (1876 – 1924 гг.)[68] – один из признанных теоретиков-государствоведов, профессор Императорского Александровского университета в Гельсингфорсе.

Расцвет творчества российских государствоведов из немцев пришелся на XIX век.

Вот одна из судеб: Иоганн Георг (или, как его звали в России, Иван Егорович) Нейман родился в 1780 г. в г. Марбурге. Юридическое образование получил в местном университете. Поворотным пунктов в судьбе молодого немецкого правоведа стало приглашение его в 1807 г. в Санкт-Петербург для работы в Комиссии составления законов. Во время своей службы в России Нейман приобрел первые знания в области русского законодательства. Познакомился он также со светилом русской юриспруденции того периода М.М.Сперанским, который, будучи товарищем министра юстиции, фактически возглавлял указанную Комиссию. Впоследствии Иван Егорович всегда тепло отзывался о Сперанском. «Поверьте мне, – говорил он на склоне лет, – я за всю свою жизнь не встречал человека умнее Сперанского». В октябре 1809 г. Нейман был назначен на должность профессора российского правоведения и политической экономии Казанского университета[69].

Анализ трудов немцев – специалистов в области государства и права второй половины XIX – начала XX века показывает, что каждый из них сумел найти свою тему. На счету большинства из них – десятки книг, сотни статей.

Истинным знатоком русского национального права был Иван Егорович Энгельман (1832 – 1912 гг.). Его научная биография началась с изучения псковской «демократии»[70]. Эта часть русской истории права открывает ему в последующем все новые и новые горизонты исследования. Значительным вкладом в развитие представлений о взаимодействии России с внешним миром стала его работа об исполнении судебных решений в Российской империи[71], по гражданскому судопроизводству[72]. Некоторые его труды имели переиздания, в том числе о давности по гражданскому праву[73]. Фундаментальной была признана его книга об истории крепостного права в России [74].

Русское государственное право представляло основной интерес и для известного юриста – Николая Карловича Ренненкампфа (1832 – 1899 гг.)[75]. Но в отличие от других правоведов, он был удивительно мобильным, умел откликаться на все значимые общественные события, представлял ту часть юриспруденции, которая делает любое государство живым, развивающимся делом, а не окостеневшим в однажды принятых нормах и правилах. Его волновали вопросы судебной реформы – он был современником и участником ее проведения в России[76], введения городового положения[77], распространения государственных займов[78], формирования первых представлений об экологическом праве[79], в целом положения юридической науки в империи[80]. И это при том, что свою диссертацию Николай Карлович посвятил в 1858 г. проблемам военного права[81]. Его универсализм[82] способствовал труду всей его жизни – созданию юридической энциклопедии – с 1868 г. он выпускает в свет «Очерки юридической энциклопедии»[83], сама энциклопедия будет издана перед самой мировой войной [84]. Он был запальчивым полемистом, свое несогласие со взглядами современников Ренненкампф неизменно облекал в форму книг и брошюр. Такими его разногласия с коллегами Н.Коркуновым[85] и Н.Х.Бунге[86] дошли до нас и доступны современному читателю.

Интерес к военной организации государства, военному праву, международным соглашениям и договорам по итогам войн и конфликтов проявлял на протяжении всей своей жизни профессор Оттон Оттонович Эйхельман (род. в 1854 г.)[87]. К Первой мировой войне он стал признанным экспертом в вопросах международного права по самым разным его направлениям[88]. Он читал обширные курсы лекций по этой тематике, был автором учебных материалов[89]. Везде, где бы ни преподавал Оттон Оттонович – в Ярославле в Демидовском юридическом лицее в 1880-х или в Киеве в Университете св. Владимира в 1890-х гг., его лекции пользовались популярностью среди студентов и вниманием у местной элиты. Он сам был в числе уважаемых граждан Киева. Книги Эйхельмана издавались не только в этих двух издательских центрах[90], но и в Санкт-Петербурге, Москве, Житомире[91]. Наряду с трудами по специальным отраслям права, в своих публикациях он предстает и теоретиком-государствоведом[92], знатоком русской правовой системы[93]. Он был не только «истолкователем» правовых норм, но и автором оригинальных предложений, в частности по совершенствованию нормативной базы тогдашнего университетского образования[94]. Как и другие профессора из немцев, Эйхельман был проводником германского опыта совершенствования законодательства[95].

Представители баронского рода Нольде также внесли свой вклад в становление национального законодательства и популяризацию основ международного права.

Эдуард Федорович Нольде занимался проблемами питейного дела и акцизной системы, рассматривал такие проблемы, как «кабаки и вопрос о сокращении их», «несостоятельность акцизного контроля», «акцизные чиновники», «злоупотребления и акцизный дефицит»[96].

Александр Эмильевич Нольде (1873 – 1919 гг.) служил приват-доцентом юридического факультета Санкт-Петербургского университета. Его темой были своды законов различных эпох, российских народов, губерний [97].

Но самой заметной фигурой в этой династии стал барон Борис Эммануилович Нольде (1876 – 1948 гг.), который прожил большую творческую жизнь и был разносторонним, универсальным государствоведом. Его перу принадлежали и фундаментальные труды по русскому государственному праву[98] и международному праву[99]. Его работы неизменно вызывали полемику, публичные обсуждения, будили общественную мысль[100].

Он чутко реагировал на политические события, которыми была полна его эпоха. Со скрупулезностью истинного ученого он исследовал современность, в том числе и начатки конституционного развития в России[101]. Во время Первой мировой войны он выпустил несколько книг, посвященных анализу текущей правовой международной ситуации[102]. Он поддержал созыв Учредительного собрания в 1917 г.[103]

Б.Э.Нольде был представителем младшего поколения российских государствоведов второй половины XIX – начала XX веков. Он учился у таких своих современников, как Федор Федорович Мартенс (1845 – 1909 гг.), Александр Александрович Кизеветтер (1866 – 1933 гг.), Владимир Матвеевич Гессен (1868 – 1920 гг.). Жизнь каждого из этих профессоров, чьи труды переиздаются до сих пор и являются обязательным чтением для современных отечественных юристов, заслуживает отдельного очерка.

Ф.Ф.Мартенс систематизировал международное право для российского читателя. Делом его жизни стало фундаментальное издание «Собрание трактатов и конвенций, заключенных Россиею с иностранными державами». Это 14-томный труд (а некоторые из томов имели еще и несколько частей) стал первым полным собранием международных договоров России с иностранными государствами[104]. А.А.Кизеветтер создал историю российского законодательства[105], причем наряду с фундаментальным трудом его отдельные книги были посвящены такими узловым этапам отечественной истории, как эпоха Ивана Грозного[106] и реформы Петра Великого[107].

В.М.Гессен был теоретиком в области государства и права[108], рассматривал отдельные сложные проблемы, в том числе неприкосновенность личности[109], подданство[110], суверенитет[111]. Как и большинство его коллег, В.М.Гессен был либералом и воспринял политические изменения в России в эпоху Николая II с воодушевлением, посвятив ряд ключевых своих работ теории правового государства[112] и конституционному праву в России[113]. В.М.Гессен справедливо считается теоретиком организации государственной службы в России, он создал теорию государственной должности как первоосновы службы государю, установил связь между должностью и управленческими задачами, компетенцией, навыками, ответственностью чиновника[114]. Эта и ей подобные теории способствовали формированию достаточно жесткой конструкции государственной службы, которая развивалась тем не менее под воздействием царских повелений и желаний.

В ряду этих источников выделяется и работа барона Карла Мартенса (1790 – 1863 гг.), который помимо общих представлений об организации дипломатического ведомства дал и практические рекомендации, как именно следует, опираясь на тогда уже сложившиеся международных традиции, европейские, в первую очередь, вести дипломатическую деятельность, устанавливать, поддерживать, развивать или прерывать отношения с другими странами[115].

Как известно, в Россию проникали и другие европейские идеи – анархизм, социализм, марксизм… Профессора из немцев не разделяли этих взглядов. В массе своей это были либералы, не принимавшие коллективизма взамен свободы. Те из них, кто пережил Октябрьскую революцию, стал эмигрантом, уехал в Германию. И книги на русском о России и для России они издавали уже там[116]…


Государственная служба и подданство

Долгие десятилетия вопрос о подданстве того или иного чиновника вообще не являлся обсуждаемым, тем более главным: в России, как и в других абсолютных монархиях, служили не стране, а государю, и по его желанию, и только по его желанию, принимались в армию или в придворную «рать» те или иные чиновники. Лишь с течением времени этот фактор стал играть свою роль, что было связано с внешнеполитическими событиями (такими, как образование Германской империи) и особенностями внутреннего курса (например, Николай II, датчанин по происхождению, женатый на немке, не жаловал иностранцев, делал все, чтобы они принимали российское подданство).

Вряд ли точным является суждение Т.Г.Архиповой, М.Ф.Румянцевой и А.С.Сенина о том, что «конец XVII – начало XVIII в. характеризуется переходом от службы государю к государственной службе»[117].

Полагаем, что это вообще вопрос более поздней эпохи – второй половины XIX века, но никак не конца XVII – начала XVIII веков. При Алексее Михайловиче, как и при Петре I, для самодержца не возникало вопроса, иностранец или русский тот или иной его слуга – важно было, что он был готов исполнять волю царя, действовать в интересах государства. Царь, а не закон, решал, кто будет занимать тот или иной пост, где и какие выполнять поручения. Сам институт подданства предполагал призыв на службу по воле и от имени царя. В России именно институт подданства стал в конечном счете мощным «вызывателем» иностранцев на русскую службу – не государство в лице своих органов и законов определяло въезд в страну тех или иных специалистов, а государь привлекал иностранцев к себе на службу.

Интересно, что в политическом отношении иностранцы занимали уже в это время самые разные позиции: так, руководителем стрельцов в мятеже, поднятом царевной Софьей, был Иван Циклер, которого Петр в последствии казнил[118].

Так что при анализе деятельности того или иного дореволюционного высокопоставленного чиновника, в первую очередь, нужно принимать в расчет его отношения с государем. Например, в служебной биографии Витте их было два – отец и сын, Александр III и Николай II, которые вершили судьбы огромной империи и лично его судьбу. Более непохожих друг на друга людей трудно было себе представить. На всю жизнь образ Александра III сохранился для Витте светлым и близким. В отличие от него Николай казался, и с годами это впечатление усиливалось, непостоянным, коварным, лживым человеком, сделавшим все, чтобы погубить и страну, и свою семью. В «Избранных воспоминаниях» Сергей Юльевич в красках описал катастрофу Ходынки, когда задавленными во время коронации императора оказались тысячи людей, но Николай, несмотря на это, и не подумал отменять торжественные мероприятия, в том числе и бал у французского посланника – как раз в тот момент, когда в Москве стоял стон по погибшим [119]…

«Император Александр III относился глубоко сердечно ко всем нуждам русского крестьянства в частности и русских слабых людей вообще. Это был тип действительно самодержавного монарха, самодержавного русского царя; а понятие о самодержавном русском царе неразрывно связано с понятием о царе как о покровителе-печальнике русского народа, защитнике русского народа». Витте был убежден, что если бы Александр III продолжал царствовать, то «по собственному убеждению двинул бы Россию на путь спокойного либерализма», никогда не ввязался бы в гибельную авантюру русско-японской войны, приближал бы к себе людей, не вызывавших в народе такой глубокой ненависти, как это случилось при его сыне[120].

Среди отвратительных типов, которых приблизил к себе Николай, был, в частности, Трепов – «вахмистр по воспитанию» и «погромщик по убеждению»[121]…

Витте не дожил до 1917 г., он не видел страшного заката империи, укреплению которой отдал столько сил. Однако, его воспоминания – один из наилучших источников для анализа того, почему пала русская монархия. Главная мысль его записей сводится к тому, что в начале XX века царем были избраны не те чиновники, оказавшиеся на ответственных и важных постах.

Царские указы демонстрировали, что основанием для многих решений в отношении пришлых людей во второй половине XVII века было их вероисповедание. Эта правовая новелла – в самых разных актах на протяжении веков. Главной и тогда, и значительно позже – вплоть до

Октябрьской революции – оставалась принадлежность к православию. Даже если иноземец, плохо говоривший по-русски, принимал православную веру, он уже не рассматривался в качестве чужака, он признавался своим. Все охранные действия российского государства в тот период и позже направлены были, прежде всего, против иноверцев. И только Петр I сделал более толерантным российское государство, как и Екатерина II попыталась расширить круг православного сообщества, дозволяя переходить в русское подданство христианам, независимо от конфессиональной их принадлежности[122], хотя, и это уже было сказано, фактор принадлежности к православию оставался ключевым при определении положения иностранцев в России в течение веков.

Показательно, как этот фактор проявлял себя в конце правления Романовых: став самой влиятельной фигурой правительства Российской империи – министром финансов, Сергей Юльевич Витте боролся не на жизнь, а на смерть с другим важным чиновником из немцев – министром внутренних дел В.К.Плеве. И именно вера была для них разделительным рубежом.

Борьбе с Плеве в «Избранных воспоминаниях» Витте уделено много внимания: «Я не сказал государю, что Плеве ренегат из-за карьеры, а я думаю, что не может быть честного человека, меняющего свою религию из житейских выгод. Я также не сказал государю, что Плеве по натуре хам и сделался ярым адвокатом всех дворянских эгоистических тенденций не по убеждениям и не по традициям (его отец еще не был дворянином, а чуть ли не органистом у какого-то польского помещика), а потому что посредством дворянской клики у престола он и сделал свою карьеру. Как ренегат и не русский, он, конечно, дабы показать, какой он «истинно русский и православный», готов был на всякие стеснительные меры по отношению ко всем подданным его величества неправославным»[123].

Сам же Витте, досконально изучив железнодорожное дело, умело наладил финансирование этой громадной отрасли, ввел в Министерстве путей сообщения, пост управляющего которым занял в 1892 г., много новшеств для чиновников. Первым и главным его принципом стала ответственная кадровая политика: новых служащих он набирал, отдавая предпочтение не происхождению и протекции, чинам и выслуге лет, а профессиональной подготовке, знаниям, деловитости. Витте ввел практику принятия по текущим вопросам устных решений[124].

Настоящей легендой стали доклады чиновников Министерства управляющему. «Доклады Витте происходили при весьма любопытной обстановке, – писал его коллега. – У докладчика нет с собой ни бумаг, ни карандаша, и в течение двух часов докладчик и Витте ходят из угла в угол по кабинету и яростно спорят. Витте при этом вводит собеседника в круг своих идей и горячо отстаивает защищаемый им проект. Если Витте сдавался на доводы собеседника, то обыкновенно начинал горячиться и кричать: «Я вас не понимаю, что вы хотите делать», – и после некоторого раздумья: «Ну да делайте, делайте…»[125].

Ключевое для внутренней и внешней политики министерство – Министерство финансов – Витте возглавил 1 января 1893 г. Это было одно из самых крупных министерств по количеству чиновников. При Сергее Юльевиче оно еще более разрослось. В этом, с одной стороны, нашла свое отражение общая тенденция – на протяжении XIX века и особенно в его конце стремительное увеличивалась численность государственных служащих: если в конце XVIII века один чиновник в России приходился на 2250 жителей страны, то в 1909 г. это соотношение стало 1 к 335, т. е. за столетие количество служащих государственных учреждений увеличилось в семь раз! [126]

А с другой, рост министерских чиновников показывал и деятельность самого Витте: не прошло и года его работы на посту главного финансиста страны, как он внес в Государственный совет проект реорганизации и расширения штатов Департамента торговли и мануфактур. И вот департамент, ранее бывший одним из самых малочисленных, становится главным в министерской политике Витте: вместо 58 сотрудников в нем стало уже вскоре трудиться в полтора раза больше человек, а к концу века в нем было уже 150 чиновников, отделений вместо 11 стало 16[127]. Таким способом Витте обеспечил себе базу для проведения собственного курса в смежных сферах – промышленности, сельском хозяйстве, торговле.

Однако, уже на основе приобретенного опыта в железнодорожном ведомстве, он при подборе кадров добился от царя разрешения принимать на службу не тех, у кого были высокие чины и кто мог похвастаться своим происхождением, а людей со специальными знаниями, подчас даже тех, у кого по тогдашним сословным правилам и на службу брать было нельзя.

Витте постиг на протяжении многолетней службы все искусство придворных интриг. Главным источником для такого заключения служат его воспоминания, которые смогла сохранить его вторая жена, вывезя рукопись за рубеж и помешав тем самым царю Николаю II изъять компрометирующие двор записи. Соперниками С.Ю.Витте на протяжении всей его карьеры были другие высокопоставленные чиновники – немцы по происхождению. Так, чтобы занять место министра путей сообщения Витте пускал в ход разные методы компрометации своих соперников – А.Я.Гюбеннета, А.А.Вендриха. Особыми главами в его воспоминаниях стали столкновения с так называемой «Безобразовской кликой» – группой чиновников и общественных деятелей, ставивших под сомнение дальневосточную политику Витте, а также с утвердившимся при дворе бывшим московским обер-полицмейстером Треповым за влияние на царя Николая II.

Борьбе с Плеве в «Избранных воспоминаниях» уделено много внимания. Эти страницы убеждают: немцы в России умели служить, были мастерами искусства оставаться царедворцами, умели идти наверх и в этом стремлении к служебному восхождению мобилизовывать все свои силы, не оглядываясь на нормы морали и даже приличий.

Из «Избранных воспоминаний»: «Плеве имел против меня личный зуб потому, что думал, что я дважды помешал ему стать министром внутренних дел, он был злопамятен и мстителен. Мы с ним расходились и относительно государственной политики (я не говорю – по убеждениям, так как таковых он не имел) по большинству вопросов. Мое убеждение – что русский государь должен опираться на народ. Плеве же считал, что он должен опираться на дворянство»[128].

Особо спорными для обоих чиновников стали политика на Кавказе, а также еврейский вопрос. Вторая жена Витте была еврейкой, развода которой он всеми силами добивался и женившись на которой был долгие годы, вплоть до своей смерти, счастлив. Поэтому политика очередного российского «держиморды» в отношении к евреям ему была отвратительна. Он писал: «Я расходился с Плеве и по еврейскому вопросу. В первые годы моего министерства при императоре Александре III государь как-то раз меня спросил: «Правда ли, что вы стоите за евреев?» Я сказал его величеству, что мне трудно ответить на этот вопрос, и спросил позволения государя задать ему вопрос в ответ на этот. Получив разрешение, я спросил государя, может ли он потопить всех русских евреев в Черном море. Если может, то я понимаю такое решение вопроса, если же не может, то единственное решение еврейского вопроса заключается в том, чтобы дать им возможность жить, а это возможно лишь при постепенном уничтожении специальных законов, созданных для евреев, так как в конце концов не существует другого решения еврейского вопроса, как предоставление евреям равноправия с другими подданными государя»[129].

Особое возмущение вызывали погромы, которые прошли на Юге страны, особенно страшной была кишиневская трагедия. «Я не решусь сказать, что Плеве непосредственно устраивал эти погромы, но он не был против этого, по его мнению, антиреволюционного противодействия»[130]. Так сурово оценивал Витте деятельность коллеги…

Не только Витте ненавидел министра внутренних дел, но и анархисты. Плеве был убит «бомбистом» Сазоновым 15 июля 1905 г.[131].

…Витте был из смешанной семьи, но осознавал себя истинным православным.

Приток иностранцев объективно заставлял меняться ортодоксальное православное общество. Многие семьи иностранцев, веками проживая в России, принимая ее подданство, оставались, например, лютеранами. Сибирский лютеранский священник Вячеслав Пляскин справедливо по этому поводу замечает: «Пятисотлетие истории

Лютеранской церкви в России – это история жизни граждан России, несмотря на их национальное происхождение. Начальная информация о лютеранах в Сибири относится к походам Ермака. В его отрядах были бойцы-лютеране (шведы и немцы), шедшие на Восток во славу новой Родины.

Одной из первых лютеранских общин в Восточной Сибири стала иркутская». Ее составляли офицеры и ученые, находившиеся на службе Российской империи: вице губернатор Иркутской провинции Лоренц Ланг, российский дипломат, укреплявший восточные рубежи, и первый губернатор Иркутской губернии Карл Фрауендорф – самые известные из местных лютеран. В многочисленных российских экспедициях по исследованию Сибири и Дальнего Востока, Русской Америки также были лютеране: Витус Беринг, Мартин Шпанберг, Георг Стеллер, Иоганн Крузенштерн, Иоганн Фишер и многие другие[132].

Для конкретных людей вопрос о конфессиональной и национальной идентификации был не менее сложным и болезненным, чем для государства в его определении, кем для него являются собственные подданные или приехавшие иностранцы. Интересен пример, приводимый Н.С.Андреевой в отношении прибалтийских немцев:

«Так, барон А.Ф.Мейендорф, имевший русскую мать (ее племянником, кстати, был П.А.Столыпин), православный, называл себя немцем. И наоборот, лютеранин барон А.А.Крюденер-Струве считал себя русским. Агент германского Министерства иностранных дел барон Ф. Фон дер Ропп, русский по матери (урожденной Л.Гурьевой), был русофобом и, по собственному признанию, не знал русского языка. Его же супруга, петербургская немка, напротив, хорошо говорила по-русски»[133].

Другим основным требованием, предъявлявшемся к принимаемым на службу, была принадлежность к дворянству. Причем достаточно было быть французским или польским, немецким или английским дворянином, чтобы рассчитывать на благосклонность царя при приеме на службу.

Помимо сословных требований, которые могли смягчаться благодаря «Табели» (был юридически закреплен порядок получения дворянского звания в результате государственной службы выходцами из социальных низов[134]) правоведы из немцев в качестве основного условия приема на государственную службу предлагали рассматривать знания и умения потенциального чиновника. Не удивительно, что в соревновании за должности выигрывали «разночинцы»-иностранцы, у которых на родине были более широкие возможности получения образования.

Сибирская Воздухоплавательная рота, назначено к формированию 08.04.1904 г.. (ПВМ186)
Фактически рота сформирована к 02.05.1904 г.. (ЦГШ164)
Рота подчинена командованию Маньчжурской армии.
30.05.1904 г. - установлено в Сибирском Военном округе летние чехлы на фуражках и летние рубахи окрасить в серо-желтый цвет. (Приказание № 68 Сибирского ВО)
05.08.1904 г. - Чинам роты, при обмундировании Воздухоплавательных частей, установлены: папаха; погоны алые с шифровкой из литеры - Сб., над шифровкой пригоняется специальный знак воздухоплавательных частей из желтой меди (у офицеров посеребренный); шифровка на тулье фуражек нижних чинов установлена из литер - Сб.В... (ПВМ466)
21.10.1904 г. - рота назначена на формирование 2-го Восточно-Сибирского Полевого Воздухоплавательного батальона. (ПВМ633)
04.12.1904 г. - рота включен в состав 1-й Маньчжурской армии. (Пр. № 50 1-й Маньчжурской армии)

2-й Восточно-Сибирский Полевой Воздухоплавательный батальон, в составе 2-х рот, назначен к формированию - 21.10.1904 г..(ПВМ633)
Фактически батальон развернут из Сибирской Воздухоплавательной роты к 08.05.1905 г.. (ЦГШ318)
09.11.1904 г. - Чинам батальона установлены шифровки из литеры - 2.В.С., над шифровкой пригоняется специальный знак воздухоплавательных частей из желтой меди (у офицеров посеребренный); шифровка на тулье фуражек нижних чинов установлена из номера роты и литер - В.С.В.. (ПВМ677)
2.05.1906 г. - Батальон вошел в состав нового Иркутского ВО. (ПВМ292)
30.01.1907 г. - Батальон вошел в состав, вновь образованной, Иркутской Саперной бригады. (ПВМ45 и 391) Расквартирован в г. Иркутске (Иркутский ВО). (РСВ)
10.03.1909 г. - Чинам батальона установлены шифровки из литеры - 2.В-С., над шифровкой пригоняется специальный знак воздухоплавательных частей из желтой меди (у офицеров посеребренный). (ПВМ100)
К 05.01.1911 г. - батальон расформирован, личный состав и имущество обращены на формирование 4-й Сибирской Воздухоплавательной роты. (ЦГШ1)



Восточно-Сибирский Полевой Воздухоплавательный батальон, назначено к формированию в Варшаве
Сформирован к 08.07.1904 г.. (ЦГШ243)
Батальон направлен в Действующую армию на дальний Восток.
05.08.1904 г. - Чинам батальона, при обмундировании Воздухоплавательных частей, установлены: папаха; погоны алые с шифровкой из литеры - В.С., над шифровкой пригоняется специальный знак воздухоплавательных частей из желтой меди (у офицеров посеребренный); шифровка на тулье фуражек нижних чинов установлена из литер - В.С.В.. (ПВМ466)
С 21.10.1904 г. -1-й Восточно-Сибирский Полевой Воздухоплавательный батальон, в составе 2-х рот. (ПВМ633)
09.11.1904 г. - Чинам батальона установлены шифровки из литеры - 1.В.С., над шифровкой пригоняется специальный знак воздухоплавательных частей из желтой меди (у офицеров посеребренный); шифровка на тулье фуражек нижних чинов установлена из номера роты и литер - В.С.В.. (ПВМ677)
В войсковых частях армии приказано завести, для нижних чинов, рубашки и получехлы на фуражки серого цвета. Офицерам разрешено, взамен кителя, носить рубашки с погонами, причем тоже серого цвета. (Пр. № 192 Маньчжурской армии от 16.04.1904 г.)
На время войны в войсках Маньчжурской армии установлены фуражки с козырьком и двумя чехлами, закрывающими всю фуражку с козырьком. (Пр. № 243 Маньчжурской армии от 30.04.1904 г.)
19.05.1905 г. - 1-я рота батальона прибыла во 2-ю Маньчжурскую армию. (Пр. № 223 2-й Маньчжурской армии)
С 1906 г. - батальон в составе Сибирской Саперной бригады. (Омский ВО). (РСВ)
30.01.1907 г. - Батальон вошел в состав, вновь образованной, Омской Саперной бригады. Расквартирован в г. Омске (Омский ВО). (ПВМ45)
10.03.1909 г. - Чинам батальона установлены шифровки из литеры - 1.В-С., над шифровкой пригоняется специальный знак воздухоплавательных частей из желтой меди (у офицеров посеребренный). (ПВМ100)
К 11.11.1910 г. - батальон расформирован, личный состав и имущество обращены на формирование 7-й Воздухоплавательной роты. (ЦГШ191)



3-й Восточно-Сибирский Полевой Воздухоплавательный батальон, в составе 2-х рот, назначен к формированию при 1-й Саперной бригаде 09.04.1905 г., из чинов Воздухоплавательного отделения Варшавского Укрепленного района. (ПВМ264)
Фактически батальон сформирован к 12.07.1905 г.. (ЦГШ226)
31.05.1905 г. - Чинам батальона установлены шифровки из литеры - 3.В.С., над шифровкой пригоняется специальный знак воздухоплавательных частей из желтой меди (у офицеров посеребренный); шифровка на тулье фуражек нижних чинов установлена из номера роты и литер - В.С.В.. (ПВМ379)
Батальон направлен в Действующую армию на дальний Восток.
15.09.1905 г. - батальон прибыл в 1-ю Маньчжурскую армию. (Пр. № 756 1-й Маньчжурской армии)
30.01.1907 г. - Батальон вошел в состав, вновь образованной, Приамурской Саперной бригады. (ПВМ45 и 391) Расквартирован в г. Никольск-Уссурийский (Приамурский ВО). (РСВ)
10.03.1909 г. - Чинам батальона установлены шифровки из литеры - 3.В-С., над шифровкой пригоняется специальный знак воздухоплавательных частей из желтой меди (у офицеров посеребренный). (ПВМ100)
В 1910 г. - 1-я рота батальона откомандирована в г. Брест-Литовск. (РСВ)
К 05.01.1911 г. - батальон расформирован, личный состав и имущество обращены на формирование 3-й Воздухоплавательной роты и Брест-Литовского Воздухоплавательного батальона. (ЦГШ1)



Сибирский Воздухоплавательный батальон, в составе 3-х рот, сформирован к 1911 году, из чинов Владивостокской Крепостной Воздухоплавательной роты с добавлением чинов Восточно-Сибирских Воздухоплавательных батальонов. (РСВ)(ЦГШ1-1911)
Батальон расквартирован в г. Владивосток (Приамурский ВО). (РСВ)
30.05.1911 г. - Чинам батальона установлены шифровки из литеры - Сб., над шифровкой специальный знак воздухоплавательных частей. (ПВМ228)
14.07.1911 г. - у чинов батальона отменены зимние фуражки. Офицерам батальона разрешено ношение зимних фуражек при повседневной форме. (ПВМ318)
23.12.1911 г. - Батальон включен в состав 1-го Сибирского Армейского корпуса. Две роты квартируют в с. Спасское, а одна рота в г. Владивосток (Приамурский ВО). (ПВМ605)(РСВ)
31.12.1911 г. - при батальоне сформирован Авиаотряд (в последствии I-й Сибирский корпусной).
30.03.1914 г. - батальон упразднен. Из батальона выделены Владивостокская Крепостная Воздухоплавательная рота и Сибирская Воздухоплавательная рота. Остальной личный состав обращен на формирование Воздухоплавательных и Авиационных рот. (РСВ)

Ссылки на первоисточники
(Б) —  Беспалова А.В. "Под знаменами Петра III " М "Сержант" № 10

(ВП) —  "Высочайшие приказы за 1797-1798, 1800-1806, 1810-1815, 1817-1915" СПб 1797-1915 гг.

(Вт №) — № соотв. тома "Исторического описания одежды и вооружения Российских войск"
       Висковатова А.В. т. 1-34 Новосибирск 1944 г.

(ВК766) —  "Воинской календарь на 1766 годъ съ приложенiемъ Генералитетскихъ и
       Штабскихъ списковъ" СПб 1767 г.

(Т-стр.) —  К.В. Татарников "Русская полевая армия 1700-1730" М 2008 г.

(ДХ) —  Долгорукий "Хроника Российской Императорской армии" СПб 1799 г.

(ВХ) —  Висковатов А.В. "Хроника Российской Императорской армии" ч. 1-7 СПб 1852 г.

(Х840) —  "Хроника Российской Императорской армии" СПб 1834-1842 гг.

(Г12) —  Габаев Г.С. "Роспись русским полкам 1812 года"
       (расписание, обмундирование, замена, награды 1812-1814) Киев 1912 г.

(ГЗ) —  Габаев Г.С. "Документы о Русских знаменах и прочих войсковых регалиях начала XIX в."
       " Краткий очерк развития образца русских знамен и штандартов в XIX в."
       [Журнал Императорского военно-исторического общества №1, 4-7 1911 г.]

(ГИХ) —  Габаев Г.С. " Опыт краткой хроники-родословных русских инженерных войск" СПб 1907 г.

(ГПХ) —  Габаев Г.С. " Артиллерийские Понтонные депо и роты 1797 -1822 г.г." Киев 1913 г.

(ЗЗ) —  Звегинцов В.В. "Знамена и штандарты Русской армии и морские флаги 1801-1914 гг."
       Париж, 1964 г.

(Зч №) —  № соответствующей части труда "Русская армия" Звегинцова В. В. ч. 1-7 Париж 1967-1970

(ЗХп №) —  № пункта труда Звегинцова В.В. "Хронология Русской армии 1700-1917" Париж 1961-1962 г.

(КА) —  статья Кибовского А. "Революцией призванные" (Ударные революционные батальоны)
       М "Цейхгауз" № 2(8) 1998 г.

(ИОИ) —  Савельев А. "Исторический очерк инженерного управления в России" СПб 1879 г.

(М100) —  "Столетие Военного Министерства" т-1-13 СПб 1902-1904 гг.

(Н) —  Николаев Н.Г. " Исторический очерк о регалиях и знаках отличия русской армии"
       т. 1-3 СПб 1902 г.

(С818) —  "Список всем полкам и артиллерийским ротам, с означением в нем таких,
       коим со времен формирования за отличие пожалованы почести" СПб 1818 г.

(С853) —  "Роспись знамен, штандартов и других знаков отличия в войсках состоящих" СПб 1853 г.

(С858) —  " Роспись штандартов и прочих знаков отличия в войсках кавалерии состоящих" СПб 1858 г.

(СЗВУк №) —  № книги за соответствующий год "Собрания законов и постановлений до части военного
       управления относящихся" Кн.1-4 СПб 1816- 1839 гг.

(ГМ794) —  "Изображение Губернских, наместнических гражданских мундиров." СПб 1794.

(О845) —  "Описание обмундирования и вооружения Офицеров войск Императорской
       Российской армии." ч. 1 -3 СПб 1845.

(О864) —  "Описание обмундирования и вооружения Офицеров и Гражданских чинов
       всех частей войск и управлений Военного Министерства." ч. 1 - 6 СПб 1861 - 1864.

(ПВГ №) —  № приказа за соответствующий год сборника "Приказы Верховного Главнокомандующего
       за 1914-1915 и 1917 г.г." Б.м. 1914-1915

(ПВУ №) —  № приказа за соответствующий год сборника "Приказы Главного Начальника ВУЗ"
       СПб 1834 - 1917 гг.

(ПВМ №) —  № приказа за соответствующий год сборника "Приказы Военного Министра"
       СПб 1808 - 1917 гг.

(ПГФ №) —  № приказа за соответствующий год сборника " Приказы Генерала-Фельдцейхмейстера за
       1820-1822, 1826-1847, 1849-1908" СПб 1820-1908 гг.

(ПГШ №) —  № приказа за соответствующий год сборника "Приказы начальника Главного штаба
       Его Императорского Величества" СПб 1815-1832, 1866-1914 гг.

(ПКК №) —  № приказа за соответствующий год сборника "Приказы по Кавказскому корпусу"
       Тифлис 1819-1857 гг.

(ПНШВПк№) —  № приказа за соответствующий год сборника "Приказы начальника штаба
       Военных поселений" СПб 1820-1847 гг.

(ПШВГ №) —  № приказа за соответствующий год сборника "Приказы начальника штаба
       Верховного Главнокомандующего за 1915-1917 г.г." Б.м. 1915-1917

(ПСЗф №) —  № приказа за соответствующий год сборника "Приказы Главнокомандующего
       армиями Северо-Западного фронта за 1914-1915 г.г." Волковыск. 1914-1915

(ПЗф №) —  № приказа за соответствующий год сборника "Приказы Главнокомандующего
       армиями Западного фронта 1915-1917 г.г." Барановичи. 1915-1917

(ПСф №) —  № приказа за соответствующий год сборника "Приказы Главнокомандующего
       армиями Северного фронта 1915-1917 г.г." Б. М. 1915-1917

(ПЮЗф №) —  № приказа за соответствующий год сборника "Приказы Главнокомандующего
       армиями Юго-Западного фронта за 1914-1917 г.г." Киев. 1914-1917

(ПКвА №) —  № приказа за соответствующий год сборника "Приказы Главнокомандующего
       Кавказской армией за 1914-1916 г.г." Тифлис. 1914-1916

(ПСЗРИ №) —  № пункта тома за соотв. год "Полного собрания свода законов Российской Империи"
       издание первое тт. I-XLV СПб 1830 г.
       издание второе тт. I- LV СПб 1830 г. - 1884 гг.
       издание третье тт. I-XXXIII СПб 1885 г. - 1916 гг.

(Р807) —  "Росписание Армии Его Императорскаго Величества по квартирам на 26.10.1807 года" СПб

(РП) —  Краткий справочник. Рабиновича М.Д. "Полки Петровской армии 1698-1725"
       труды гос. исторического музея выпуск 48, М "Советская Россия" 1977 г.

(РСВ) —  соответствующий год сборника "Расписание Сухопутных войск" 1865-1914 г.г. СПб 1865-1914

(РКВ831) —  "Расписание всех Казачьих войск на 25.12.1831 г." СПб 1831

(СХ) —  Струков Д.П. " Хроника батарей пешей и конной артиллерии и артиллерийских парков"
       ч. 1-2 СПб 1896 г.

(ХКВ) —  Гизетти А.Л. "Хроника Кавказских войск" ч. 1-2 Тифлис 1896 г.

(Сыт. №) —  № тома "Военной энциклопедии" издание И.Д. Сытина тт. 1 -18 СПб 1911-1915 гг.

(ЦГШ №) —  № циркуляра за соответствующий год сборника "Циркуляры Главного штаба
       Его Императорского Величества" СПб 1817-1917 гг.

(ШП) —  Шенк В.К. "Гренадерские и пехотные полки" изд. 2-е СПб 1909 г.

(ШГ) —  Шенк В.К. "Императорская Гвардия" СПб 1910 г.

(ШИ) —  Шенк В.К. "Инженерные и железнодорожные войска на 20.05.1909 г." СПб 1909 г.

(ШК) —  Шенк В.К. "Кавалерия" изд. 2-е СПб 1909 г.

(ШС) —  Шенк В.К. "Стрелковые части" изд. 2-е СПб 1910 г.

(ША) —  Квадри В.В. "Артиллерия", под редакцией Шенк В.К. СПб 1909 г.

(ХВД т. №) —  Хронологический указатель военных действий Русской Армии и Флота 1695-1894 4 т. СПб 1908-1911 г.

(СОч.№ г.№) —  № соответствующей части и главы "Стратегический очерк войны 1914-1918 гг."
       части 1-7 М. 1920-1923 гг.

(РР914) —  "Расписание запасных частей и частей государственного ополчения,
       находящихся внутри Империи на 15 октября 1914 г." СПб 1914 г.

Используемая литература
Авилов Р.С. "Роль регулярных войск в освоении территории Приамурья и Приморья"
(предоставлено автором)

Агафонов О.В. "Династия Романовых и донские казаки: взгляд сквозь знамена и штандарты" Журнал «Исторический вестник" 2021 г.

"Военная одежда Русской армии" Коллектив авторов, М Военное издательство 1994 г.

Барсуков Е.З. "Русская артиллерия в мировую войну" М. Воениздат 1938 г.

Барсуков Е.З. "Артиллерия русской армии (1900-1917)" М. Воениздат 1949 г.

Белавенец П. "О знаменах и гербе Морского кадетского корпуса" 1901 г.

Бирюк С. "Резервная артиллерия Российской Армии в 1878-1910 г.г." М. "Рейтар" № 2 2008 г.

Бобков В.А. "Окружные арсеналы Российской Империи в XVIII - первой половине XIX веков" 2016 г.

Вакар Я. "Хроника рот Крепостной и Осадной артиллерии" СПб. 1908 г.

Веселаго Ф. "Очерк истории Морского Кадетского корпуса за 100 лет" СПб. 1852 г.

Винокуров А.А. Эпштейн А.М. "Военно-полевая почта России в 1914-1918 годах"
(справочник-каталог) М. 2006 г.

Висковатов А. "Краткая история Первого Кадетского корпуса" СПб. 1832 г.

Вишняков О. "Пограничники в вооруженных конфликтах на Дальнем Востоке" "Россия и АТР" № 4 2006 г.

Доценко В.Д. "Русский морской мундир 1696-1917" "LOGOS" 1994 г.

Егоров В. "Протазаны и алебарды русской пехоты 1719-1730" М. "Цейхгауз" № 1(3) 1994 г.

Егоров В. "Образцовые рисунки 1743 и мундир артиллерии 1731-1761 годов" www.reenactor.ru 2010 г.

"Изображение мундиров Российско-Импреаторского войска" СПб 1793 г.

Калинин С. Е. "Донское казачье войско 1812-1814 гг." www.reenactor.ru 2010 г.

Краснов П. Е. "Краткий очерк истории Л.-Гв. Атаманского Его Императорского Высочества
     Государя Наследника Цесаревича полка 1775-1900" Атаманская памятка СПб 1898 г.

Лалаев "Историческiй очеркъ образованiя и развитiя Перваго Московскаго Кадетскаго корпуса,
     что ныне Превая московская военная гимназiя " СПб 1878 г.

Лалаев "Историческiй очеркъ Военно-Учебных Заведенiй, подведомственных
     Главному их управленiю 1700 - 1880 " СПб 1880 г.

Леонов О. Ульянов И. "Регулярная пехота 1698-1801" М. Аст 1995 г.

Леонов О. Ульянов И. "Регулярная пехота 1801-1855" М. Аст 1997 г.

Леонов О. Ульянов И. "Регулярная пехота 1855-1918" М. Аст 1998 г.

Леонов О. "Пехота гребных флотилий 1788-1794" М. "Цейхгауз" № 8 1998 г.
     "Конные Егеря в России 1788-1796" М. "Цейхгауз" № 17 2002 г.
     "Вооружение "Потемкинских Гренадер" 1786-1796" М. "Цейхгауз" № 21 2003 г.
     "Мундиры Екатерининских артиллеристов 1763-1796" М. "Цейхгауз" № 24 2007 г.
     "Красные кирасиры" М. "Старйы Цейхгауз" № 30(2) 2009 г.
     "Гренадерские шапки Гатчинских войск В.Кн. Павла Петровича, Гвардейских и армейских полков правления
     Императора Павла I." М. "Старйы Цейхгауз" № 36(4) 2010 г.

Летин С. "Гвардия Петра Великого 1702-1725 годов" СПб "Орел" № 1 1992 г.

Летин С. "Русский военный мундир XVIII века" М. 1996 г.

Летин С. Леонов О. "Русский военный костюм От Петра I до Петра III" Русские Витязи. 2008 г.

Линдеберг К. А. "Исторический очерк 2-го Кадетского корпуса 1712-1912", в 2-х томах СПб. 1912 г.

Малова А. "Государевы Московские выборные полки солдатского строя" М Цейхгауз № 1(13),
     № 2(14) 2001 г.

Малова А. "Государев Выборный полк Аггея Шепелева 1658-1660" М Цейхгауз № 4(20) 2002 г.

"Матерiалы для исторiи Пажескаго Его Императорскаго Величества корпуса. 1711 - 1875 г." Киев 1876 г.

Мельницкой Н. "Сборник сведений о военно-учебных заведениях в России" тома I - IV СПб 1857 г.

Муфтийзаде Измаил Мурза. "Очерк военной службы крымских татар" Симферополь 1899 г.

Паласиос-Фернандес Р. "Московские стрельцы" М. "Цейхгауз" № 1 1991 г.
     "Московские пушкари" М. "Цейхгауз" № 1(6) 1997 г.
     "Музыканты Выборных Московских солдатских полков" М. "Цейхгауз" № 1(7) 1998 г.

"Перемены въ обмундированiи и вооруженiи войскъ Россiйской Императорской армiи съ восшествiя на престолъ
     Государя Императора АЛЕКСАНДРА НИКОЛАЕВИЧА" СПб. 1855-1858 г.

Петров "Историческiй очеркъ Павловскаго военнаго училища, Павловскаго кадетскаго корпуса
     и Императорскаго Военно-Сиротскаго дома. 1798 - 1898 гг. " СПб 1898 г.

Попов С. "Губернские мундиры эпохи Екатерины II" М. "Старйы Цейхгауз" № 2(30) 2009 г.
     "Губернские мундиры 1797-1809" М. "Старйы Цейхгауз" № 3(31) 2009 г.
     "Губернские мундиры 1809-1824" М. "Старйы Цейхгауз" № 4(32) 2009 г.

Потоцкий П. "Сто лет Российской конной артиллерии (1794-1894)" СПб 1894 г.

"Сведения о гатчинских войсках" СПб 1835 г.

"Сведения об артиллерии гатчинских войск" СПб 1851 г.

Соваж С.И. "Российская Императорская армия" (таблицы) СПб 1894 г.

Сологуб К.Н. "Атрибуция фотографий нижних чинов артиллерийских частей РИА (1881-1917)"
Интернет журнал "Мундир"

Сологуб К.Н. "Наружные отличия нижних чинов Санкт-Петербургского военно-полицейского
телеграфа 1858-1911" М. "Старый Цейхгауз" № 1(57) 2014 г.

Татарников К.В. "Материалы по истории русского военного мундира 1730-1801"
(сборник документов) 2 тома М 2009 г.

Татарников К.В. "Русская полевая армия 1700-1730 (обмундирование и снаряжение) "
под редакцией В.И. Егорова ИД "Любимая книга"

Татарников К.В. Юркевич Е.И. "Сухопутный шляхетный кадетский корпус 1732-1762 "
(обмундирование и снаряжение) www.reenactor.ru 2009 г.

Татарников К.В. "Павловская команда 1782-1896 "
(История, униформа и снаряжение Гатчинских войск) www.reenactor.ru 2011 г.

Татарников К.В. Егоров В. "Ревностную свою верность показали "
(мундир и амуниция лейб-компании 1742-1762 гг.) www.reenactor.ru 2011 г.

Шаменков С.И. "Венгерское платье пехотных полков армии Петра Великого" Электронный ресурс Ч.1 2012 г.

Шаменков С.И. "Венгерское платье пехотных полков армии Петра Великого" Электронный ресурс Ч.2 2013 г.

Шевяков Т.Н. Пархаев О. "Знамена и штандарты Российской императорской армии
конца XIX - начала XX вв." АСТ, Астрель 2002 г.

Шенк В.К. "Таблицы форм обмундирования Русской армии (на 10.05.1910)" СПб 1910 г.

Штейнгель В. "Настольный хронологический указатель постановлений, относящихся до устройства
военно-сухопутных сил России с 1550 до 1890" СПб 1890 г.

Юркевич Е.И. "Артиллерия Гатчинских войск Великого Князя Павла Петровича (1783-1796)" Диссертация СПб 2003 г.

В литературе о композиторе имя В.К. Макарова не встречается; вместе с тем, и выбор произведения, и неподдельно-искренний характер надписи свидетельствуют о том, что подношение было сделано человеку неслучайному, с которым Глазунова связывали, видимо, чувства глубокой симпатии и духовной общности. В результате проведенного исследования, позволившего установить личность адресата, выявились дополнительные обстоятельства, связанные с долго замалчиваемой проблемой «невозвращения» Глазунова в СССР. (А.К. Глазунов в 1928 году выехал в Австрию на Шубертовский конкурс и не вернулся. Скончался в 1936 году в Париже. Прах перевезён на родину в 1972 году и перезахоронен в Александро-Невской Лавре в Ленинграде).

Прежде всего о том, кто такой Владимир Кузьмич Макаров.. Из хранящихся в рукописном отделе РНБ документов выясняется следующее. Родился в 1885 году в селе Малечкино Череповецкого уезда, Новгородской губернии. Учился в Вологодской классической гимназии, затем (1904-1911) на историко-филологическом факультете Санкт-Петербургского университета по специальности «история искусства». Во время учебы в университете совершал поездки для изучения музейных материалов в Германию, Австрию, Италию, Испанию, Бельгию и Голландию. В 1913 году работал лектором в Риме – от московской организации «Русские учителя за границей». В1918 году Советом по делам музеев Наркомпроса был избран на должность директора Гатчинского дворца, где занимался его переустройством в Дворец-музей. В 1928 году В.К. Макаров был «административно выслан» (как гласит документ) в Череповец, где работал по охране памятников искусства и старины при Реставрационной мастерской Главнауки. По возвращении в Ленинград работал в Эрмитаже (1934-1941), Русском музее (1941-1951) и в отделе Эстампов ГПБ. Скончался в 1970 году.

В связи с Глазуновым наибольший интерес представляет период, связанный с пребыванием его в должности директора Гатчинского дворца; известно, что лишившийся в начале 1920-х гг. своей любимой дачи в Озерках, композитор проводил летние месяцы в Гатчине, где ему предоставлялось помещение в одном из флигелей дворца. Вот почему он в приведенной надписи называет В.К. Макарова «хозяином», а себя «гостем».

К этому времени Гатчина являлась важным культурным очагом; объединявшим представителей интеллигенции разных видов искусства, стремившейся к сохранению наследия прошлого. Лидером этого движения в 1920-е годы выступал А.Н. Бенуа, назначенный Советом музеев Наркомпроса в том же 1918 году, что и Макаров, заведующим картинной галереей Эрмитажа.. Не ограничиваясь рамками своей основной должности, А.Н. Бенуа важнейшую свою задачу видел в мобилизации сил по превращению исторических памятников (дворцов в окрестностях Петрограда) в музейные ценности. Страстным пафосом отмечено его выступление на одной из конференций, посвященных этому вопросу в 1923 году, где он говорит о судьбе дворцов Царского села, Павловска, Гатчины, Ораниенбаума, Петергофа, и поименно называет тех, кто взял на себя «трудные обязанности возглавить на местах охранительные аппараты этих дворцов, превратившихся в музеи <…> и оказался на высоте поставленной задачи»[ii]. Одним из первых в этом списке значится имя В.К. Макарова.

В опубликованных воспоминаниях дочери Макарова Веры Владимировны Добровольской [iii] А.Н. Бенуа предстает как своеобразный эпицентр, «душа» этого гатчинского сообщества. Будучи другом ее отца («За круглым столом в кабинете моего отца у него было свое постоянное место»)[iv], он принимал деятельное участие в создании новых экспозиций, в превращении дворца в подлинный научный центр. «Итак, мы жили в Гатчине, - пишет В.В. Добровольская. Туда постоянно приезжали сотрудники Русского музея и Эрмитажа, музыканты, ученые, художники. Там бывали Глазунов, семья Лозинских, академик Иоффе <…> архитектор Лансере и его знаменитая сестра художница Зинаида Евгеньевна Серебрякова. Ее дочь Екатерина Борисовна (Катя – ей в 1924 году было 10 лет) рисовала рядом с матерью или служила ей моделью<…> По берегу Белого озера любил прогуливаться композитор А.К. Глазунов. На его плече при этом гордо восседал любимый кот Мигузан»[v].

В 1924 году А.Н.Бенуа провел в Гатчине со своей семьей все лето; именно этим трем месяцам суждено было стать последним летним сезоном его жизни на родине, поскольку, выехав осенью в творческую командировку в Версаль, он приехал в августе 1926 года для того, чтобы проститься с близкими и уже навсегда покинуть Россию. Неслучайно эти дни оставили в его сознании неизгладимый след на всю жизнь, о чем он поведал незадолго до кончины своему первому (после 30 лет отсутствия контактов с родиной) корреспонденту: «Спешу Вас успокоить, дорогой Алесей Николаевич, письмо не пропало и дошло в свое время целиком<…> Но я так был тогда взволнован, когда писал ответ! Я даже не отозвался на чрезвычайно меня порадовавший поклон Владимира Кузьмича [Макарова]. Непременно при свидании, а то и сейчас, по телефону, скажите ему, что благодаря ему и его гостеприимству, лето, проведенное под его кровом, занимает в моем прошлом совсем особое место – какого-то сплошного художественного праздника. Тут и прогулки в одиночку или в компании (в его обществе) по всему замку, тут и всякие, сделанные с ним (или по его указанию) «открытия» <…>, тут и часы, проведенные в насыщенной в прошлом атмосфере безмолвных комнат и чертогов<…>Вспоминается и другое, менее возвышенное упоение – земляникой и черникой из Гатчинских лесов<…>Катюша Серебрякова часто вспоминает о своей подруге, а у меня сохранилось в памяти точно мгновенный снимок, как обе наши «нимфы» [дочь З. Серебряковой Катя и дочь В.К. Макарова Вера – Г.Н.] носятся по Петергофским аллеям и лужайкам в ту баснословную экскурсию, которую. мы все – гатчинцы – провели тогда и даже с ночевкой» (подчеркнуто автором – Г.Н.)[vi].

Из приведенного фрагмента письма А. Бенуа примечательно оброненное им «мы все – гатчинцы», которое с полным основанием примеиимо и к А.К. Глазунову. Для композитора, начиная с 1923 года, это место под Петербургом стало своего рода душевным «оазисом», куда он спешил переехать уже в начале лета, не дожидаясь отпуска. «25 июня 1926 года. Днем был в консерватории у Глазунова – он уже в Гатчине», - фиксирует в своей Записной книжке М.О. Штейнберг [vii]. Именно в Гатчине отмечались его дни рождения (29 июля, 10 авг. по н.ст.), которые в юбилейные 1925-26 гг. (60-летие со дня рождения и 20-летие его директорства) проходили с особым размахом. Одно из таких чествований Штейнберг в своих книжках назвал «большим фестивалем» со съездом гостей на «грандиозный обед», среди которых присутствовали «английский консул м-р Престок со своим секретарем, молодой американский доктор, Лавров, Николаев, Спенглер, Григорьев<…>заведующий дворцом Макаров с женой, Луговая с мужем и под конец А.Н. Бенуа с женой, который недавно приехал из Парижа (без бороды!). Очень приятно было с ним беседовать; рассказывал про Дягилевские балеты, про Стравинского и проч.»[viii].

О том, насколько Глазунов любил и, благодаря своему искусствоведческому окружению, хорошо знал Гатчину, можно судить по следующему фрагменту из воспоминаний Ю.А. Шапорина: «Однажды, летом 1928 года, я, по поручению Союза музыкальных и драматических писателей, председателем которого был А.К. Глазунов, направился к нему в Гатчину с деловой бумагой. Получив его подпись, я уже откланивался, чтобы уехать, но Глазунов вдруг удержал меня и попросил остаться вместе с ним пообедать. После обеда Глазунов спросил меня: «Вы хорошо знаете Гатчину?» Я ответил, что в Гатчине я лишь второй раз, причем в первый был очень недолго. – Разрешите быть Вашим Чичероне. Я поблагодарил Александра Константиновича и тут оказался свидетелем его несколько странных сборов. Он поставил ногу на стул и начал что-то прилаживать у щиколотки (выяснилось, что это был шагомер), потом что-то долго прикреплял к своему жилету (оказалось, компас)

Вооруженный этими точными приборами, он предложил начать наш путь. Проходя мимо грота с многократным эхо, он своими «Ого-го!» проиллюстрировал мне его акустические свойства. Когда мы проходили мимо прудов, он обратил внимание на прозрачность их вод. Действительно, стоя на берегу, мы ясно видели проплывающие стайки форелей. Поднявшись к Гатчинскому дворцу (а по пути Глазунов очень интересно рассказывал мне подробности его сооружения), он настолько увлекся ролью гида, что для разговоров о музыке у нас не осталось времени»[ix].

Описываемый Шапориным эпизод (если его не подвела память) относится буквально к последним дням жизни Глазунова в России: 15 июля 1928 года он выехал в Вену для участия в Международном конкурсе, посвященном 100-летию со дня смерти Шуберта, и уже не вернулся. Так же, как за два года до этого, летом 1926 года, навсегда покинул родину другой «гатчинец» - А. Бенуа. Проводя данную параллель, невольно задаешься вопросом – случайное ли это совпадение?

Позволим себе с помощью некоторых документальных источников произвести своего рода «опыт реконструкции» ситуации, способной прояснить мотив в сущности одинакового выбора двух выдающихся представителей отечественной культуры.

Среди документов фонда В.К. Макарова в РНБ хранится неопубликованное письмо к нему А. Бенуа из Парижа от 20 октября 1924 года. Приводим его с некоторыми сокращениями (подчеркивание отдельных слов принадлежит автору):

20 окт.1924

Версаль

Дорогой Владимир Кузьмич

Был очень счастлив получить от Вас весточку. Вы себе представить не можете, как мы с женой вас всех трех полюбили за это лето и прямо-таки сроднились с Вами. И здесь Вы постоянно у нас на языке. То вспоминаем несравненные дни Гатчинского пребывания, то распространяемся в характеристиках гостеприимных, сердечных и столь тонко культурных гатчинских хозяев: папаши, мамаши и дочки<…>.

Живем мы по-прежнему очень уютно – в маленькой, на редкость складной и чистенькой квартире, занимая весь верх четырехэтажного домика на улице, носящей имя знаменитого [неразб.] Людовика ХVI. В двухстах шагах от нас решетка парка, в который мы приникаем со стороны бассейна Нептуна. Пройти еще немного и мы в самом чудесном дворце. И вот как он ни хорош, Версальский дворец, однако, гуляя по нем, приходится в некоторых отношениях отдавать предпочтение Гатчине. Здесь все было бесконечно грандиознее, роскошнее, самобытнее; здесь родилось то, что у нас и в других местах лишь отражалось. Но, увы, до наших дней здесь дожила лишь великолепная рамка, тогда как картины с ней нет или она изодрана и стерта до неузнаваемости. Приходится все время упражнять свой ум реконструкциями, а Вы отлично знаете, какой это суетный и влекущий ксамообману труд. Содержится все здесь скорее плачевно (из-за расстройства бюджета после войны) и было бы совсем страшно за будущее, если бы не дар Рокфеллера несколько миллионов, из которых здешние хранители надеются починить крыши, довести до конца установку[неразб.] и чистку мраморов от заевшей их плесени, вообще все привести в приличный вид<…> Впрочем этот подарок («подаяние»?) американского дядюшки связан и с некоторыми условиями. Из них самое серьезное – это требование убрать со двора перед дворцом те двадцать колоссальных статуй великих людей, которые здесь стоят со времен Людовика Филиппа. И. признаться, мне жаль этих жутких истуканов, да и бессмыслен такой эстетский ригоризм, т.к. все равно в прежнем виде восстановить дворцовый фасад нельзя – или пришлось бы снести и бронзового Людовика ХIV эпохи Реставрации и левый флигель, возведенный тогда же и т.д. Совершенно так думает хранитель г. Пераше, с которым у меня многолетние приятельские отношения, но напротив ganz Feuer und Flamme [огонь и пламень] здешний архитектор г.Шосмини, который, как и всякий другой его собрат, жаждет усиленной деятельности: ломки, стройки, нового материала, проявления собственного остроумия, - и этот господин может еще здорово начудить на американские деньги, так как он совершенно независим от хранителей и волен у них на носу вытворять все, что ему придет в голову. Это одна из глупейших административных конструкций на свете, и нам надо держать ухо очень остро, дабы наши зодчие не добились бы проведения ее и у нас. Ведь есть у нас такие, у которых прыти хоть отбавляй и которые со словами «пиэтета» на устах способны все снести и перекромсать. Ох, дорогой, вообще у меня сердце болит за наши музейные дела (о театральных я уже не говорю – после нынешней весны я махнул рукой на этот сумасшедший дом).

В частности тревожусь за Гатчину. Как теперь обстоит дело с нашей затеей исторической галереи?<…> Эх, поскорее бы мне сдать все здешние мои дела и помчаться бы к вам отстаивать эту нашу великую затею. Хорошо бы нашим оппонентам с Григорием Степановичем и Сергеем Константиновичем во главе сюда приходить и воочию убедиться, что то, что они бессмысленно порочат, дело нужное и, повторю, великое. А при том мы и не повторим ошибок, сделанных здесь (в иные времена, нежели наши) и наш исторический музей был бы наверное более систематическим и толковым, нежели два упомянутых, нежели Карнавале в Париже и лондонская портретная галерея»[x].

В прямой аналогии между «ganz Feuer und Flamme» французским архитектором, понимающим свою деятельность исключительно как разрушение старого, и некоторыми «нашими» представителями культуры, способными «все снести и перекромсать», слышится глубоко драматическая нота человека, на глазах которого происходил процесс «невежественного, бессмысленного опорочивания» великого культурного наследия. Эти строки, адресованные Бенуа другу-единомышленнику издалека, звучат продолжением размышлений о тех «больных» вопросах, которыми было озабочено в те годы все гатчинское сообщество художественной интеллигенции.

Это была та атмосфера, в которой и Глазунов должен был все острее ощущать внутренне напряжение и драматизм, связанный с углубляющимися противоречиями в музыкальной культуре середины 1920-х гг. Происходящая на его глазах ломка старого, пересмотр классических традиций, принимающий подчас весьма радикальные формы, не мог у него – музыканта «корсаковской» формации, воспитанного в рамках совершенно иного «звукосозерцания» (любимое выражение его учителя) не вызывать недоумения, неприятия, а в конечном счете - и горького разочарования. Психологически имело место то, что его друг и коллега М. Штейнберг в своей записной книжке определил как «внутренний разлад с самим собой»[xi]. Объективности ради, следует заметить, что истоки этого внутреннего кризиса у Глазунова коренятся еще в дореволюционном периоде, когда своей Восьмой симфонией (1906), ставшей, фактически, последним выдающимся его творением, как композитор он уже сделал выбор между прошлым и современным. Драматизм ситуации середины 20-х гг., помимо ощущения творческой нереализованности, углублялся определенной двусмысленностью его общественного положения. С одной стороны – широчайшее общественное признание, выразившееся в целой серии публичных чествований, ставших, по замечанию М.К. Михайлова (автора воспоминаний о Глазунове, учившегося в те годы в консерватории) «чуть не «хроническим явлением»[xii]:40-летия его деятельности (1922), 60-летия со дня рождения (1925), 20-летия на посту директора консерватории (1926), присуждения звания народного артиста республики, присвоение его имени Малому залу консерватории и др.

И в то же самое время в стенах горячо любимого им детища – консерватории – происходили события, вызывавшие у него реакцию, похожую на ту, что с такой болью выразил А. Бенуа в цитированном письме. Начиная с 1924 года, совершенно отчетливо наметилась тенденция к «наступлению» на представителей «корсаковско-глазуновской» школы; методом администрирования, инициированным «сверху» (ср. высказывание Бенуа о «глупейшей административной конструкции на свете»!), они подвергались увольнению.

Обратимся к страницам уже упомянутых Записных книжек М.Штейнберга, в которых зафиксирована хроника событий тех лет.

«23 сентября 1924 года. Памятный день (вторник)<…>В консерватории со Щербачевым. Там около часа сидели в кабинете Глазунова с Оссовским и А.М. [Житомирским]. Оссовский рассказывал о поездке в Москву. Результаты малоутешительны: до 4 октября требуют произвести чистку профессуры»[xiii].

«27 октября 1924 года. В 3 часа – заседание комиссии по пересмотру профессуры. Совершенно неожиданно отдел подвергся яростной атаке со стороны ак.[академической] секции. Предъявлен отвод 5 лицам: Бармотину[xiv],Вишневскому[xv].Кириллову, Чеснокову[xvi] и Житомирскому[xvii]. Последнее обстоятельство меня совершенно ошеломило и представляется непонятным[xviii].

«1 ноября 1924 года. В консерватории пересмотр профессуры<…>По вопросу об Ал. Матв. [Житомирском] удалось заставить аксекцию взять обратно свой отвод<…>После экзамена по специальной теории, вторичное заседание комиссии по пересмотру. Торговля по поводу остальных членов отдела, отводимых аксекцией. Говорили много, но в результате мы ни на какие уступки не пошли[xix].

«5 ноября. Воскресенье. После обеда вместе с Оссовским пошли к Глазунову и сообща писали характеристики профессоров отдела<…>»[xx].

Чрезвычайно примечательна запись от 6 февраля 1925 года: «Весь день заседали, сначала без Глазунова и Оссовского. Было сообщено о желательности устранить Г.[Глазунова] от управления консерваторией в виду предстоящей полной ответственности ректора. Мы решительно возражали, что не мыслим себе консерватории без Глазунова-ректора. Засим выяснилось, что ректором хотят посадить Оссовского<…>Вкратце говорили о других кандидатурах (Загорный[xxi], Егоров[xxii], Асафьев, Щербачев[xxiii]). Потом уже совместно с правлением просмотрели список назначенных к увольнению и о каждом дали свой отзыв. Общее впечатление благополучное – взаимный контакт. Очень радует бережное и почтительное отношение к А.К. [Глазунову] Что из этого выйдет – неведомо»[xxiv].

«25 февраля [1925]. В консерватории тревожно: дело с увольнением персонала принимает критический оборот<...>»[xxv].

«27 февраля. Днем получил спешное письмо от Оссовского о сокращении администрации. Уволены 13 преподавателей, среди которых Лавров, Чесноков, Бронская[xxvi] и др. Вечером совещание у Ал.К. Решено послать телеграмму и петицию об уволенных лицах администрации Луначарскому<…>[xxvii].

«15 декабря [1925]. В пятницу (11) вечер провел у Глазунова<…>А.К. был очень ласков. Просил меня записать и продиктовал список своих рукописей и место их нахождения, на случай своей смерти<….>[xxviii].

Многое из приведенных документов уже не нуждается в комментариях. Но одному обстоятельству все же нельзя не поражаться: в одно и тоже время Глазунову демонстрировалось и высочайшее уважение, и глубокое недоверие – как музыканту «старой формации». Сравним:

«5 апреля 1926 года.[Празднование 20-летия на посту пребывания директора]. А.К. при входе в зал встретили громовыми аплодисментами и фанфарами Гордона[xxix]».

«25 мая. В кабинете А.К. нашел новый сюрприз: резолюцию Музыкальной секции ГУС,а [Государственного ученого совета] с резкой критикой наших «устарелых» методов преподавания теории композиции <…>»[xxx].

Это противоречие неуклонно усиливалось; осуществлявшаяся под руководством Б.Асафьева реформа композиторского факультета сопровождалась все большим размежеванием профессорско-преподавательского и студенческого состава на сторонников и противников новой системы обучения[xxxi]. Кульминацией конфликта стала публичная дискуссия на странницах «Красной газеты» по поводу постановки «Бориса Годунова» Мусоргского в авторской редакции в 1928 году. Позиция Глазунова в ней сводилась не к отрицанию права исполнения оперы Мусоргского в подлинной версии, а к разъяснению смысла осуществленного Н.А. Римским-Корсаковым редактирования и защите святого для него имени своего учителя от несправедливых упреков Б. Асафьева.

Однако, при всей очевидности существующего конфликта в консерватории[xxxii], думается, принятое им решение не возвращаться в Россию имело более глубокие обоснования. Косвенным свидетельством тому служат те же записи Штейнберга. С конца 20-х гг. в них часто звучит мотив недоумения и даже известного раздражения по поводу неоправданно «пассивной», «вялой», «инертной» (как ему казалось) позиции Глазунова даже в тех случаях, когда тот легко мог «перевесить чашу весов» силой своего авторитета. Почему Глазунов в тот сложный период не занял позицию активного борца, как это было, например, в 1905 году, во время известных драматических событий в консерватории? Не потому ли, что происходящие «баталии» являлись для него внешним отражением гораздо более существенных моментов, связанных с необратимо-поступательными процессами в эволюции музыкального мышления? Подобно своему учителю Римскому-Корсакову, настойчиво пытавшемуся в течение жизни разрешить дилемму – где проходит граница между новаторством («ненормативным», но все же «дозволенным» с точки зрения неких «божеских законов») и хаосом, разрушительным началом в искусстве, Глазунов в новых исторических условиях также искал ответа на «проклятые» вопросы музыкального бытия. И не находил. Грозно маячившая перспектива полной невостребованности рождала в нем настоятельную потребность в самореализации. Автор незавершенной рукописи жизнеописания Глазунова, работавший над ней вместе с композитором в 1934 году, сумел лучше других охарактеризовать сущность художественной натуры великого музыканта: «Все внешние контуры его жизни ясны и просты, человеческий и творческий облики внушительны и монументальны в их чистоте и безупречной принципиальности. Глазунов – не демоническая фигура, не Прометей, несущий человечеству похищенный им с Олимпа «громокипящий кубок» божественного откровения, не фанатик идеи обновления и не пророк, провидец будущего. Он жрец своего искусства, хранитель извечной традиции прекрасного, мастер, глубоко познавший тайны его, изучивший до тонкости и ремесленную сторону, художник, сызмала облеченный высшей мудростью<….>[xxxiii], и. продолжим мысль, призванный, подобно средневековому Гансу Заксу, передавать эту мудрость следующим поколениям, обеспечивая тем самым традицию преемственности.

Запад предоставил Глазунову возможность активной исполнительской деятельности в виде дирижерских гастролей - во Франции, Португалии, Испании, Германии, Америке. Творческие контакты с Б.Вальтером, В.Фуртвенглером, А.Тосканини, О.Респиги, Л.Годовским, В.Горовицем, из соотечественников – с С.Рахманиновым, С.Прокофьевым, Н.Метнером помогли ему обрести как бы «второе дыхание», и он снова стал ощущать себя участником, а не раздраженным наблюдателем музыкально-исторического процесса. Своеобразный парадокс видится в том, что оказавшись «лицом к лицу» с музыкой, которая продолжала оставаться чуждой его «звукосозерцанию» («Я музыкант прежних убеждений, а молодое поколение, зараженное всеотрицанием и впитавшее в себя потуги и дерзости модернистов, вряд ли отнесется сочувственно к моему направлению, которого я менять не могу»[xxxiv]), он приходит к более объективному осознанию сложившейся расстановки сил в современном музыкальном мире. То, что в России середины 1920-х гг. вызывало у него резкую неприязнь и отторжение, в Европе рождало профессиональный интерес и достаточно спокойное, подчас – уважительное отношение[xxxv].

Таким образом, при всех проблемах со здоровьем (начавшихся с 1932 года), периодически посещающих его настроений меланхолии и тоски по родине, в целом за рубежом Глазунов ощущал себя более «на месте», чем дома, и к началу 1930-х гг. (судя по календарю гастролей и возобновившемуся творчеству – Седьмой струнный квартет, Концерт для саксофона с оркестром, Квартет для саксофонов, «Эпическая поэма») уже принял решение, если не окончательно остаться на Западе, то возвращение отложить на неопределенный срок. Это был сознательный выбор цельного и до конца честного перед своим искусством художника.

…Вернемся к воспоминаниям дочери В.К. Макарова. Описывая отъезд А.Бенуа летом 1926 года из Гатчины, она сообщает: «Прощаясь в тот день, А.Н. обнял и поцеловал меня, говоря, что быть может, мы больше не увидимся<…> На следующий день все «гатчинцы» вышли на Балтийский вокзал к поезду, увозящему семейство Бенуа на Запад. Я передавала в вагон охапки роз»[xxxvi].

Был ли среди «гатчинцев» в тот день А.К. Глазунов? Мы этого не знаем, так же как, вероятно, никогда не узнаем, о чем он думал спустя два года, 15 июля 1928-го, уезжая в Вену, прощаясь с друзьями и коллегами. «На Витебском вокзале, - вспоминает М.Штейнберг, кроме меня, его провожали профессора Оссовский, Налбандян, Житомирский, Малько, Гордон и около 15 студентов, поднесших большой букет из роз, левкоев и сирени»[xxxvii].


ОР и РК РНБ.Ф.1135. Ед.хр.53

[ii] А.Н.Бенуа. Дворцы-музеи //Александр Бенуа размышляет. М.,1968. С.72.

[iii] Добровольская Вера Владимировна (1912-2000). В 1951 году окончила Академию художеств им.

И.Е.Репина, с 1950 до начала 1980-х работала в Русском музее.

[iv] В.В.Добровольская. Александр Бенуа в Гатчине //Нева. 1992, №10.С.267.

[v] Там же.

[vi] Из письма А.Н.Бенуа к А.Н. Савинову от 3 мая 1958 года //ОР и РК РНБ. Ф.1135. Ед. хр. 526.

[vii] Записные книжки М.О. Штейнберга //КР РИИИ.Ф.28. Ед. хр.1106. - В этих неопубликованных материалах

одного из самых близких Глазунову по «школе» Н.А.Римского-Корсакова музыкантов содержатся

интересные и важные сведения о жизни композитора.

[viii] Там же. Запись от 10 авг. 1926 года.

[ix] Ю.А.Шапорин. «Из воспоминаний» //СМ. 1961,№3.С.73-74.

[x] ОР и РК РНБ Ф.1135. Ед. хр. 347.

[xi] Из Записной книжки М.О.Штейнберга: «26 марта 1926 года. Опять большой перерыв в записях. Главная

причина – скверное настроение, происходящее, мне кажется, в сильной степени от все увеличивающегося

отвращения к «новой музыке», в изобилии исполнявшейся в этом месяце и от проистекающего отсюда

внутреннего разлада с самим собой» //КР РИИИ.Ф.28. Ед. хр. 1106 [курсив мой - Г.Н.].

[xii] М.К.Михайлов «А.К.Глазунов (Из воспоминаний)» //Ленингорадская консерватория в воспоминаниях

. Кн.1. Л.,1987. С.100.

[xiii] КР РИИИ.Ф.28. Ед. хр 1105.

[xiv] Бармотин Семен Алексеевич (1877-?). Занимался в классе теории композиции Н.А.Гимского-Корсакова.

[xv] Вишневский Иван Антонович (1871-1927). Окончил в 1890 году Певческую капеллу по классу теории

музыки А.К. Лядова и класс арфы Ф.Шоллара.

[xvi] Чесноков Александр Григорьевич (1880-?). Окончил консерваторию в 1906 году по классу теории

композиции Н.А. Римского-Корсакова.

[xvii] Житомирский Александр Матвеевич (1880-1937). Окончил консерваторию в 1910 году по классу теории

композиции А.К.Лядова. Ранее занимался у Н.А.Римского-Корсакова.

[xviii] КР РИИИ.Ф.28. Ед. хр. 1105.

[xix] Там же.

[xx] Там же.

[xxi] Загорный Нестор Николаевич (1887-?). Окончил консерваторию по классу теории композиции Я.Витола и в 1915 году по классу ф-но Л.Николаева.

[xxii] Егоров Александр Александрович (1887-1959). Окончил консерваторию экстерном в 1912 году.

[xxiii] Щербачев Владимир Владимирович (1887-1952). Окончил консерваторию в 1912 году по классу теории композиции М.О.Штейнберга.

[xxiv] КР РИИИ.Ф.28. Ед.хр. 1106.

[xxv] Там же.

[xxvi] Бронская Евгения Адольфовна (1884-1953). Окончила в 1900 году школу Боровки-Виссендорфа по классу

пения Э.Гаке и класс ф-но К.Черни.

[xxvii] КР РИИИ.Ф. 28. Ед. хр. 1106

[xxviii] Там же.

[xxix] Гордон Александр Бернгардович (1867-1942). Окончил консерваторию в 1887 году по классу трубы

В.Вурма.

[xxx] Кр РИИИ. Ф. 28. Ед.хр. 1106.

[xxxi] См. об этом: О.М.Бражникова. «Петроградская/Ленинградская консерватория 1920-е» //Труды

Государственного центрального музея музыкальной культуры им. М.И.Глинки. Альманах. Вып. III.М.

2007. С. 633-640.

[xxxii] А.А.Гозенпуд. «Глазунов и Асафьев. Из истории противостояния //Скрипичный ключ. 1996, № 1.

[xxxiii] Э.А.Фатыхова-Окунева. Книга о Глазунове из мюнхенского архива //Петербургский музыкальный архив. СПБ. 1999. С.203.

[xxxiv] Из письма А.К. Глазунова к дочери: Е.А.Глазунова-Гюнтер. «Мой отец – Александр Глазунов» //СМ.

1990,№ 10. С.48.

[xxxv] Свидетельства тому – письма А.К.Глазунова к М.О.Штейнбергу 1930- гг //Глазунов. Исследования.

Материалы. Публикации. Письма. Т.2. Л.,1960.

[xxxvi] В.В.Добровольская. «Александр Бенуа в Гатчине». С.271.

[xxxvii] М.О.Штейнберг. Воспоминания о Н.А.Римском-Корсакове и А.К.Глазунове //Ленинградская

консерватория в воспоминаниях. Кн.1. С. 42-43.