Новочеркасский Мариинский Донской институт благородных девиц

Безмятежное детство мое, то время, когда я была твердо уверена, что все вокруг существуют только для того, чтобы заботиться обо мне и радовать меня, кончилось в мокрый и холодный ноябрьский вечер 1920-го года. Навсегда осталось в памяти, как меня одевают наспех, не позволяют ничего брать с собой, тянут куда-то бегом; мама плачет, бабушка крестит, тоже плачет и остается, и я хочу назад, к ней. Потом в темноте кто-то подхватывает меня на руки, я знаю, что это папа, но почему-то надо молчать. В этот вечер кончилось мое сказочное детство. Оно осталось там, в Евпатории... Потом пароход, голод, грязь, слезы... Наконец, Турция. Как сквозь туман: жизнь на о. Принципс, в Константинополе, нужда, мама что-то шьет, дает уроки музыки кому-то... Кое-что помнится ярче, но все это не относится к теме записок, и я пройду мимо этих воспоминаний. Остановлюсь только на последнем периоде нашей жизни в Турции, т. к. он может быть пояснением некоторых последующих событий в моей судьбе.
Мои родители получили место преподавателей в Школе баронессы Врангель. Не могу сейчас сказать точно, когда именно и благодаря чьей помощи она была основана. Возраст учеников этой школы был очень неровный. И если в младших классах были дети семи-восьми лет, то в старшем были мальчики, успевшие побывать на войне. Я не подходила ни к одной группе и потому ходила на все те уроки, которые преподавали мои родители, и сидела где-нибудь в уголке, почти не дыша. Что-то, по-видимому, осталось в памяти и пригодилось позже. Каким-то образом нас разыскал мамин родной дядя, капитан А. Т. Мирошниченко, бывший в это время воспитателем в Крымском кадетском корпусе, который уже находился в маленьком городке Белая Церковь, в Королевстве СХС (Сербов, Хорватов, Словенцев). Было решено ехать туда, тем более, что там был институт, куда я могла поступить в будущем. Снова пароход, короткий период в Боке Которской, мучительная дорога через всю Сербию, с пересадками, без знания языка, почти без денег и, наконец, ночью маленький вокзал в городке Белая Церковь. Первое мое впечатление: все вокруг – военные, все говорят по-русски, играет оркестр, какой-то высокий и красивый военный обнимает меня и маму, и оба плачут. Позже мы узнали, что в этот вечер оркестр Юнкерского Николаевского училища встречал какую-то (не помню) важную персону.
Началась новая жизнь. В это время моя память крепко уже вбирала в себя все впечатления, но эти воспоминания отодвинули бы далеко основную тему статьи. Главное, что поражало нас, только что приехавших, это «русскость» города. Еще существовало Юнкерское Николаевское училище, был Крымский кадетский корпус и Мариинский Донской институт. Когда я впервые увидела на улице идущих в парах одинаково одетых девочек, я знала, что моя судьба решена: когда-нибудь и я буду ходить так. Но мне еще было далеко до этого. Т. к. мой отец и дядя (мамин брат) остались работать в Вишеграде, мама должна была взяться снова за уроки и стала подготовлять детей к вступительным экзаменам в институт и в корпус. Это нам давало возможность снять маленькую комнату и скромно жить. Чтобы девочка с живым характером не мешала при занятиях, мама меня усаживала с ними за стол. Вот тут и оказалось, что посещение всех уроков подряд в школе бар. Врангель оставило заметный след в памяти, и я перегоняла маминых учениц. Настало время приемных экзаменов, и я отправилась вместе с двумя девочками, подготовленными мамой. По возрасту мне было рано поступать даже в приготовительный класс, но в то первое время годы не проверялись очень тщательно, т. к. у многих были потеряны документы, а, благодаря отлично сданным экзаменам, меня приняли, но, к сожалению, «приходящей». Я жила дома, не носила форменного платья и не могла ходить так торжественно (как мне казалось) в парах. Но все равно я была счастлива. Это был трудный год, особенно для мамы, которой, при нашей бедности, нелегко было одевать меня. А я с восторгом занималась и перешла в 1-й класс с наградой, как первая ученица, и меня приняли «живущей». С этого времени душа уже навеки была отдана институту. Эта необычная жизнь, непонятная для многих, кто ею не жил, впитывала в себя все чувства и мысли, и до седых волос мы сохранили не только дружескую, но просто родственную связь между всеми, кто учился в нашем институте. И ни разница классов и лет, ни условия жизни в разных странах, ничто не мешает нам, встретясь где бы то ни было, сразу чувствовать: это – своя!

Мариинский Донской институт до 1919-го года находился в Новочеркасске. По историческим данным известно, что императрица Мария Феодоровна, супруга императора Павла I, по вступлении его на престол, начала, по его повелению, заниматься вопросом женского образования и была назначена «начальствовать над воспитательным Обществом благородных девиц». Цель женского образования заключалась в том, чтобы «способности учащихся употреблять не только для образования ума, но и для образования сердца и характера». При Александре I и Николае I были основаны Институты благородных девиц в разных городах, и точную дату основания Мар. Дон. института в Новочеркасске установить не удалось. Кроме Министерства просвещения, существовало «Ведомство Императрицы Марии», управлявшее всеми институтами. Map. Дон. институт в Новочеркасске был рассчитан на 360 воспитанниц, из них 240 живших в институте и 120 приходящих. Начальницей была И. П. Головина, а инспектором А. П. Петров, которого в 1917 г., как образцового, перевели в Смольный институт. Академическая сторона была поставлена прекрасно, все преподаватели были с университетским образованием. Все институтки изучали два иностранных языка (французский и немецкий). Большое внимание обращалось на музыкальные способности девочек. Окончившие курс с золотой медалью имели право на аудиенцию у императрицы. Все эти сведения мы успели получить от двух бывших Донских институток, окончивших в Новочеркасске: 3. Шапошниковой, выпуска 1919 г. и О. Горбатовой, выпуска 1911 г. С О. Горбатовой (Кассьяновой), жившей в старческом доме Толстовского Фонда, я переписывалась до самой ее смерти.
В 1919 г. институт был эвакуирован из Новочеркасска. После двух недель пребывания в Екатеринодаре, где к М. Д. институту присоединились девочки из Кубанского ин-та, все вместе выехали в Новороссийск, оттуда в Болгарию и дальше – в Королевство СХС. Начальницей была В. Ф. Вигорст, инспектором – М. А. Павловский. С институтом выехало несколько членов персонала и 50 воспитанниц. (Подробные сведения находятся в Памятке М. Д. ин-та, изданной в Нью-Йорке в 1975 г.) По приезде в Королевство СХС, по высочайшему разрешению короля Александра, институт обосновался в Белой Церкви. До 1921 г. начальницей оставалась В. Ф. Вигорст, а с этого года и до закрытия во время войны, институт возглавляла Н. В. Духонина, вдова ген. Духонина.
И вот я в 1-м классе института. Исполнилась моя мечта. Тогда я своим детским умом еще не понимала, что каждая мечта прекрасна, пока она остается мечтой. Каждая исполнившаяся мечта всегда приносит чуть-чутъ разочарования. Так получилось и тогда. Вот я живу в институте, ношу форменное длинное платье, передник и пелеринку, хожу в паре с милой девочкой Надей... У меня есть мой номер, и этим номером помечены все мои вещи. Я окружена сверстницами, с которыми мне весело, тогда как дома я была среди взрослых, которые все тяжело работали (уже и папа с дядей жили с нами). Никто не мог посвящать мне много времени вечерами. И все-таки, как в первое время хотелось мне вернуться к ним! Как часто мы, маленькие, когда в дортуаре тушили свет, тихо плакали «в подушку», стараясь, чтобы никто не заметил. Плакать не полагалось! Нелегко было в этот первый год в институте, дисциплина усваивалась не сразу. Но зато очень скоро стало понятно, что, кроме всех внушаемых нам правил, есть много правил других, о которых не говорят ни классные дамы, ни преподаватели, но которые не менее (а может быть, и более) важны. Это – правила Дружбы. И горе той девочке, которая это правило нарушит. Невозможно сказать, кто учил нас светлому закону Товарищества, но все мы строго следили за этим. Помочь в чем-то подруге, подежурить за нее в столовой, поделиться редким в те годы, драгоценным кусочком шоколада, дать переписать урок – все это было обязательно для всех.
Ученье давалось мне легко, но не было мамы, чтобы проследить, все ли я приготовила. А здесь, где в классе 35 человек, классная дама не имела возможности проверить каждого. Причин отложить учебник было много. Прежде всего – книги. Каждый класс имел всего одну полку, но для меня и это было богатство. Пошалить с подругами тоже было приятно. Одним словом, уже первая половина года показала, что я далеко отодвинулась от места первой ученицы, что очень огорчило моих родителей. Мои же все разочарования первых дней забылись. Появились новые радости.
Мариинский Донской институт в Белой Церкви занимал большое красивое здание в центре города, напротив маленького уютного сквера. В здании умещались и классы, и дортуары, столовая и большой зал с колонами, в котором весь институт выстраивался на утреннюю и вечернюю молитву. В этом же зале давались уроки гимнастики и танцев, балы на праздниках, устраивались лекции и концерты. Часть зала была отделена деревянной стеной, за ней на возвышении находился алтарь. По праздникам стена разбиралась, превращая зал в церковь, вмещавшую не только всех воспитанниц, но и преподавателей и родителей девочек, живущих в городе. В алтаре прислуживали обычно две самые младшие девочки из первого класса. Как же я была обрадована, когда выбрали меня подавать батюшке кадило. Другая девочка выносила свечу. (Теперь это секретарь Объединения Донских институток Людмила Ергина-Овсиевская.) Две воспитанницы 7-го кл. заведовали продажей свечей и общим порядком, и мы, по их приказу, должны были натирать пол в алтаре, следить за лампадами и вообще убирать. Но все это было интересно, вносило разнообразие в нашу жизнь. К тому же, в воскресенье мы получали в награду по плиточке шоколаду, также, как и хор, составленный только из воспитанниц и управляемый бессменным регентом Е. В. Говоровой. Законоучителем вначале был о. Павел Образцов, а в 1926 г. приехал протоиерей (академик) о. Василий Бощановский, остававшийся с институтом до его закрытия. (Интересно, что когда мой отец решил избрать путь священника, он должен был сперва прослужить год дьяконом и был назначен в наш институт. Это было еще в то время, когда я прислуживала, и, зная наизусть все службы, я не раз тихо подсказывала папе.)
Службы в церкви были каждую субботу и воскресенье, как и на все двунадесятые праздники. Освобождались от посещения службы только больные. Уже в США один из бывших преподавателей вспоминал, что когда все разом опускались на колени, казалось, «словно большие белые волны колыхались по залу». Всем нам навсегда запомнились службы в Великом посту и, особенно, торжественные службы в Сочельник и в Страстную Субботу.
Двухнедельные каникулы на Рождество и на Пасху ожидались с нетерпением, и каждый вечер на самодельном календаре в конце общей тетради вычеркивался прожитой день. Большая часть девочек обычно pазъезжалась. Те, чьи родители жили в Б. Ц., уходили на две недели домой. Когда мой отец получил приход в далекой сербской провинции, мать приезжала на время каникул в Б.Ц. и забирала меня из института, снимая на это время комнату в частном доме. Также брала и мою ближайшую подругу Нину Яковлевскую. К сожалению, в 4-м классе эта девочка скончалась, и это было моим первым большим и неутешным горем. Впервые я осталась в институте на рождественские праздники, когда была в 6-м, а потом и в 7-м классе, и мне это очень нравилось. Наша строго размеренная жизнь в эти две недели немного менялась. На Рождество в 7-м кл. нас осталось всего четверо. Нам позволили переставить кровати в дортуаре, сделав из одной подобие дивана, поставить маленькую елочку, одним словом, смягчить казенную обстановку.
Украшение большой елки в зале поручалось по традиции воспитанницам 7-го класса. Но на первый день устраивалась «елка» для младших классов, с играми и танцами, и на ней распорядительницами были девочки 4-го класса. Приглашались кадеты соответствующих классов. На второй или третий день был бал для старших. Но особенно торжественными были балы в кадетском корпусе под музыку прекрасного кадетского оркестра. В институте танцевали под рояль. На каникулах можно было немного позже ложиться спать, т. к. и подъем был позже. Можно было чаще менять книги в институтской библиотеке и, с письменным разрешением родителей, ходить в отпуск к родственникам или близким друзьям. Меня забирали Бощановские, т. к. о. Василий был в Евпатории законоучителем в мужской и женской гимназиях, где учились мои родители, венчал их и крестил меня. Маму мою он называл своей дочкой, у меня же было смешное и ласковое прозвище, в котором теперь в мои годы как будто даже неловко признаться, – «Жуличка».
Когда я была в 7-м кл., перед праздниками заболел наш инспектор, которого мы все очень любили, и мы попросили позволить нам пойти к нему в Сочельник «со звездой». Было разрешено составить из девочек 1-го и 2-го классов хор, разучить с ними колядки и какие-нибудь подходящие стихи. Мы выбрали из оставшихся малышей шесть или семь девочек, я выучила их читать стихи, а хором занималась воспитанница 8-го кл. Женя Павлова. И до сих пор помню, как был удивлен и растроган лежавший в постели инспектор, когда мы появились и исполнили всю нашу программу. Зашли мы еще к некоторым членам персонала, которые не могли придти в институт в этот вечер, и также было приятно видеть их радость. Конечно, с нами была и классная дама, т. к. одним воспитанницам ни в коем случае не полагалось выходить из института. В швейцарской всегда сидел очень ответственный человек, и выйти незаметно было просто невозможно, В этом отношении было очень строго, нарушение этого правила грозило исключением из института, и за все годы я не помню ни одного случая, чтобы кто-то осмелился это сделать. Вообще, классная дама почти не отлучалась от «своего» класса и ежеминутно следила за всеми. Вечером, после ухода классных дам домой, оставались ночные дежурные классные дамы, проверявшие не раз в течение ночи все дортуары. Глядя назад «взрослыми» глазами, я думаю, что дисциплина была слишком строгой, но не она ли помогла нам впоследствии в тяжелые годы войны, нового беженства, горьких потерь, твердо и смело пробивать дорогу, устраивая свою жизнь?
Вот как распределялось наше время: в будние дни (и субботу) подъем был в 6.45, по праздникам – в 7.45. Уборка постелей, умыванье, одеванье – время на все ограничено, – и все в зал на общую молитву. Длинную молитву, составленную из многих соответствующих утру или вечеру молитв, читала по тетрадке всегда одна из воспитанниц 7-го класса. Считалось «элегантным» читать наизусть. Некоторые молитвы пели все присутствующие. Потом шли в столовую на завтрак. Каждый стол имел свою дежурную. На завтрак – кофе или чай с молоком, иногда какао, и хлеб с маслом. В посту только чай и хлеб с медом или повидлом. По праздникам вместо хлеба – сдобные булочки. После завтрака – в дортуар за книгами и на уроки. Каждый урок длился 50 минут, 10 мин. была переменка. Была одна большая перемена 20 минут. Часть классов занималась после обеда, который был в одно время для всех. На обед – суп и второе. Сладкое было в четверг (яблоки) и в воскресенье (сладкий пирог или пирожное). Питание было вполне хорошее и достаточное. Более хрупкие и слабенькие девочки получали усиленное питание и ненавистный рыбий жир. Многим, в том числе и мне, не хватало сладкого. Я готова была выменять заранее все будущие котлеты на сладкий пирог. И по сей день я слыву сладкоежкой. После обеда занимавшиеся утром шли на прогулку, а вернувшись, садились готовить уроки. На ужин, в одно время для всех, одно блюдо и чай. До общей вечерней молитвы расходились по дортуарам, занимаясь чтением, письмами и т. д., а после молитвы должны были ложиться спать в соответствующее возрасту время. Вот и весь день. Современным детям непонятна такая жизнь. Для нас прогулка была радостью. А что она представляла? Чинно, в парах, под руку, девочки шли гулять по улицам города или, в лучшем случае, по аллее, ведущей от города к Рудольф-парку. Иногда классная дама распускала пары, если нигде не было видно кадетских фуражек. Но все равно бегать не полагалось. Я уверена, что именно в такой малоподвижной жизни надо искать объяснения многих шалостей и часто необдуманных поступков. Некуда было девать молодую энергию, а она требовала выхода.
Большой внутренний двор был окружен высоким забором и отделен от улицы одноэтажными помещениями, в которых были расположены: канцелярия, лазарет, с одной стороны, прачечная, сапожная мастерская, пекарня и т. д. – с другой. Во дворе находились качели, кольца, турники, главное – «гигантские шаги». Была еще площадка для крокета. Всем этим можно было пользоваться в определенные и очень ограниченные часы. И вот как-то вечером три скучающих девочки 4-го кл. решили побегать на «гигантских шагах», а в сад уже все двери были закрыты и вечером не разрешалось там быть. Но одна отчаянная шалунья, взяв клятву с подруг, что последуют за ней, спустилась через окно второго этажа на лежащую ниже крышу лазаретной ванной, а оттуда, обхватив руками и ногами гладкий ствол близко растущего дерева, скользнула вниз. За ней спустились так же обе подруги. Ох и набегались же они в этот вечер, хотя четвертая лямка оставалась пустой, что не очень удобно. Потом уговорили и четвертую девочку, и было несколько чудесных вечеров. Только, к сожалению, в том возрасте невозможно было радоваться молча, и вскоре веселый визг привлек внимание сначала служащих во дворе, а потом и классных дам. Была устроена настоящая облава и, хотя шалуньям удалось спастись через окно музыкалки, позже пришлось сознаться в своей проделке, чтобы не был наказан весь класс. Конечно, пришлось также понести и наказание, по мнению взрослых, вполне заслуженное. Главное же огорчение было для всех, что срубили ни в чем не повинное дерево. Между прочим, я долго берегла маленькую тетрадочку, в которой были сделаны талантливой Маришей Жеребковой рисунки всей этой эпопеи. Каждый рисунок объяснялся соответствующей строфой стихотворения, написанного автором этой статьи.
Теперь забавно вспоминать все наши проделки. Какими, в сущности, невинными были они, но как строго за них нас наказывали. Балл за поведенье сбавлялся иногда совсем из-за пустяка: за «разговор в столовой» – а девочка только попросила передать соль, за чуть слабее завязанный бантик на пелеринке, за «плохую прическу» и т. д. С этой последней проблемой встретилась я еще в 1-м классе. Как-то перед тем, как идти в церковь, классная дама подозвала меня и сказала, что я плохо причесана. Она подвела меня к умывальнику, намочила слегка мои волосы и пригладила щеткой. Пошли в церковь. У меня с детства волосы вьются, и от воды они стали еще пушистей. «Что ты сделала со своими волосами?» – спросила она меня при выходе. «Я ничего не сделала, – виновато пробормотала я. – Они сами вьются.» Думаю, что она убедилась в этом. Но всю жизнь в институте я старательно затягивала волосы, чтобы выглядеть как можно «глаже».
Конечно, теперь вспоминаем мы совсем иначе наших классных дам. Трудно им было следить за дисциплиной в классе, в котором было, как в моем, 36 резвых девочек. В некоторых классах было меньше. И становится стыдно, что нам не приходило в голову пожалеть их. Напротив, своим непослушанием, шалостями мы осложняли их и без того трудную жизнь. После окончания института я встречалась с некоторыми, и были теплы и радостны эти встречи. Уже здесь, в Америке, как-то обедала у меня Ксения Александровна Попова-Шеншина. Мы любили ее и в институте, но все же и ей доставляли неприятные минуты. При встрече у нас, конечно, вспоминали старое время, одноклассниц моих, наши шалости. И как мне было приятно, когда она сказала моему восьмилетнему тогда сыну: «Твоя мама была шалуньей, но никогда не лгала». Прозвища, которые мы давали классным дамам, бывали иногда злыми, но, говоря честно, некоторые их все же заслужили. К счастью, таких было мало.
Мне хочется сказать несколько слов о наших преподавателях. Несмотря на недостаток вначале учебников, несмотря на многие технические трудности, все старались дать нам как можно больше знаний и, выйдя в жизнь с основательным общим образованием, мы вспоминаем наших учителей с уважением и благодарностью. Всех перечислить невозможно, но некоторых особенно хочется вспомнить. Вот, например, в 1-м классе преподавал русский язык строгий, никогда не улыбающийся Ф. И. Миляшкевич. Наши совсем детские сочинения («Зимний день» или что-нибудь в этом роде) он разносил в пух и прах, требуя не только правильное правописание, но и красоту изложения. Лучшие сочинения он читал вслух в классе и невольно вызывал желание писать лучше. И все старались.
А как он учил читать стихи! Девочка тараторит скороговоркой. – Нет! Он требует, чтобы после каждой строчки она считала про себя – раз, два, три. Вот и получите нужную паузу. Я помню, праздновался в тот год День русской культуры и в городском театре «Бург» был концерт. Я должна была читать на концерте «Русский язык» Тургенева. И вот как он меня готовил: «В дни сомнений (и про себя – раз, два, три), в дни тягостных раздумий о судьбах моей родины (раз-два-три) ит. д. А я чуть ли не с трех лет любила читать всем стихи, и мне было npocтo смешно считать про себя. Я едва сдерживалась от смеха и очень боялась, что засмеюсь на сцене. Ho я была так горда, что выступаю в настоящем театре, я так волновалась, что совершенно забыла про счет и потому и прочла хорошо. Позже русский язык и литературу преподавал М. В. Аносов. Все знали о его любви к Московскому Художественному театру. Мы, конечно, этим пользовались и иногда задавали какой-нибудь вопрос о М.Х.Т. Аносов отвечал и так увлекался, рассказывая, что проходила часть урока. Но, думаю, что эти его рассказы тоже принесли нам много пользы. После него нам стал преподавать русскую литературу инспектор классов А. П. Петров. Это уж были не уроки, это было – наслаждение. Даже самые ленивые девочки стали усиленно заниматься. Любовь к литературе просто переливалась из его души в наши восприимчивые души, и все старательно учили стихи, писали сочинения и, гордясь тем, что сам инспектор – наш преподаватель, подтянулись вообще и по другим предметам. Как много зависело от самих преподавателей! Таким же, горевшим любовью к своему предмету, был преподаватель русской истории, полковник М. Н. Лосев. Он долго носил военную форму и когда пришел впервые на урок в штатском костюме, всем стало грустно, словно этим было показано, что нет больше надежды на возвращение в Россию. Тогда еще очень верилось в это. М. Н. Лосев познакомил нас ближе с поэзией А. К. Толстого, прекрасно читая нам его былины. Вообще у него была способность к каждому историческому событию находить соответствующие стихи разных авторов. Между прочим, во время наших балов он прекрасно дирижировал танцами, и за это мы его тоже ценили. Я переписывалась с ним с окончания института и до самой его смерти, о которой мне сообщила его жена.
Вот с математикой было хуже. Ни Рогаткин, ни Носачевский, будучи очень славными людьми, не умели пробудить в нас интереса к математике, и только «странный» Даниил Данилович Данилов заставил отнестись если не с особой любовью, то хоть с уважением к его урокам. Не могу не остановиться на замечательном человеке, преподавателе естествознания и химии С. Н. Боголюбове. Чему учил нас С. Н. Боголюбов? Да, конечно, тут было все, что нужно по программе: начиная с амебы и т. д. до человека. И по химии тоже все было по программе. Но, кроме программы, он учил нас добру, любви к людям, к искусству, к жизни. Сам он прекрасно рисовал, неплохо писал стихи, пел, играл в любительских спектаклях. И вся жизнь его была полной доброжелательства ко всем, полной радости, несмотря на все трудности. Недаром тянулась к нему молодежь, и до последних дней своей жизни в США он был всегда окружен бывшими институтками и кадетами (он преподавал и в корпусе). Он не пропускал ни одной кадетской или институтской встречи. Такие люди остаются для нас бессмертными.
Много тепла внес в нашу жизнь о. Василий Бощановский, удивив нас в то же время своим строгим отношением к урокам Закона Божьего. При о. П. Образцове было легко отвечать уроки: нарисовала на доске просфорку – 5, прочла «Верую», – 5. Так и относились к этим урокам. Кстати, не могу не рассказать о смешном случае: в 1-м классе одна малышка, почитав «Верую» вдруг задала вопрос: «Батюшка, а кто это был Жезана?» – «Какой Жезана? Откуда ты взяла?» – «А вот я прочла сейчас: распятого Жезаны». Батюшка, едва сдерживая улыбку, написал раздельно на доске эту строчку и объяснил слова... Но вернусь к о. Василию. Уже с первых уроков стало ясно, что Закон Божий сделался серьезным предметом. Все немного приуныли, когда стали сыпаться тройки. Но когда месяца через два, войдя в класс, батюшка роздал листы бумаги для сочинения и написал на доске 4 темы по пройденному курсу, дав каждому ряду свою тему, тут уже стало понятно, что нужно заниматься по-настоящему. Зато никто не мог так утешить и приласкать девочку, если у нее было какое-нибудь огорчение, как батюшка. И шли мы к нему жаловаться на все наши большие и маленькие неудачи. Между прочим, он нас потрясал еще тем, что свободно говорил по-латыни. По приезде в США, он получил приход в Лейквуде. Мы бывали у него не раз. Там же он скончался и похоронен на Лейквудском кладбище.
Ушли уже все наши преподаватели. Последней в 1984 г. умерла в Наяке учительница рукоделия Е. Т. Чекалова, дожив до 98-ми лет. Старательно учила она нас шитью, вышиванию, многие работали охотно. А я в то время просто не выносила рукоделия и за все годы помню только две сделанные мною вещи. Обычно, храбро разрезав палец на правой руке, я бежала в лазарет, мне делали перевязку, и я была освобождена от рукоделия, но обязана присутствовать на уроке, В таком случае освобожденная от шитья девочка должна была читать вслух работающим. И это я делала с удовольствием. Не странно ли, что в моей взрослой жизни я давно увлекаюсь разным рукоделием, и когда при встрече с Е. Т. Чекаловой похвасталась, что на мне платье моей работы, она обрадованно сказала: «Помните Таню Ф.? Она, пожалуй, еще хуже вас была, а теперь тоже все шьет сама. Видите, как жизнь учит».
И еще кого непременно мне хочется вспомнить, это Т. А. Тахтамышеву-Вебер, учительницу гимнастики и танцев. Эти уроки были отдыхом и удовольствием для большинства девочек. Мы ждали их, не зная, что именно мы будем в этот день делать, т. к. иногда это были гимнастические упражнения (подготовка к сокольским слетам), маршировка, иногда уроки балета, иногда, к нашему восторгу, мы разучивали кадриль и другие старинные танцы. В общем, было весело и интересно. К тому же, в это время учительница уже намечала девочек для очередной постановки, и каждой было лестно участвовать в спектакле. Ставила она известные балеты, приспосабливаясь к возможностям исполнителей. Так были в городском театре «Бург» поставлены почти целиком «Щелкунчик», «Фея кукол», а затем отрывки из «Спящей красавицы» и других классических балетов. В России она была уже профессиональной балериной и, занимаясь с нами, старалась прививать нам серьезное отношение и любовь к балету.
Вообще, искусство всякого рода очень поощрялось: издавался своими силами журнал «Голубой цветок», в котором печатались стихи и выдающиеся сочинения воспитанниц. Ставились спектакли в институтском зале. В драматических постановках очень помогал наш доктор Л. С. Длусский. Устраивались концерты с музыкально-вокальной программой и литературные вечера, посвященные писателям: «Вечер памяти Достоевского», «Вечер памяти Некрасова», «Пушкинский вечер» и другие. Праздновался «День русской культуры», и для этого также снимался городской театр «Бург». И помнится мне моя первая «большая» роль, сыгранная в «Бурге», – это роль Красной Шапочки. Этот спектакль был смешанный, играли воспитанницы разных классов. Я была во 2-м. Ставила спектакль драм. актриса Белградского театра О. В. Жилина. В местной немецкой газете была дана подробная и очень лестная рецензия. Было радостно встретить О. В. Жилину, когда я в 1942-м году была принята в труппу Русского театра в Белграде.
В институт приезжали писатели и поэты: Б. Зайцев, Е. Чириков, И. Северянин, Е. Журавская, проф. Кизеветтер и др. Выдающимся событием не только в жизни института, а всех русских в Белой Церкви был приезд в 1930-м году труппы Московского Художественного театра. Давалось несколько спектаклей, но, насколько я помню, нас повели только на «Вишневый сад», причем простили даже тех, кто был на какое-то время наказан «без удовольствий». На следующий после спектакля день вся труппа была приглашена в институт на ужин, а после ужина в зале можно было беседовать с актерами и брать автографы.
Такие события запоминались надолго и вносили разнообразие в нашу монотонную и строгую жизнь. Радостны были воскресные вечера, когда после ужина устраивались танцы. Играла обычно какая-нибудь из учащихся музыке девочек. Младшие классы допускались на короткое время, старшие – до самой молитвы. Танцевали «шерочка с машерочкой», и только старые бальные танцы (вальс, краковяк, мазурку, па-де-катр и т. д.), причем старшие учили маленьких. Вообще, отношения между старшими и младшими в первые годы жизни в Б. Ц. еще напоминали повести Чарской: существовало «обожание», когда маленькая выбирала себе одну из старших, старалась увидеть ее лишний раз, приносила ей фиалки с прудов, куда нас водили гулять, и т. д. Старшие трогательно заботились о своих «обожалках», проверяя их уроки, завязывая бантики на пелеринках, поправляя непослушные косички. С годами мода на «обожание» прошла, оставшись только в преданиях. Я до сих пор помню тех старших, которых я «обожала», особенно Шурочку Черкесову, a позже – Эмочку Шестакову. Шурочка брала уроки игры на скрипке, и я, зная время, когда она шла на урок, поджидала ее в коридоре. А после урока она заходила в дортуар на минуту, чтобы перекрестить и поцеловать меня на ночь. В этом было много трогательной прелести, и я с большим теплом вспоминаю бедную Шурочку, умершую от туберкулеза, когда я была уже в 5-м классе и прежнее «обожание» заменилось просто дружбой. Что касается Эмочки, здесь «классического обожания» почти и не было, и хотя я посвящала ей очень нежные стихи, наши отношения были просто чудесной дружбой, с оттенком легкого покровительства с ее стороны. И дружба эта еще и теперь светит нам обеим в наших нечастых, но очень искренних письмах. И когда я была в Югославии в 1977 г., я провела с ней очень радостные минуты,
В 1930 г. институт приобрел большой радиоаппарат, который был поставлен в зале и по воскресеньям старшим классам было разрешено проводить у радио определенное время. Обычно начальница выбирала станцию (концерт или оперу), и каким наслаждением было для не избалованных многими радостями девочек слушать час-два прекрасную музыку. Мало кто из нас тогда имел возможность бывать на концертах или в опере, разве только те, чьи родители жили в Белграде, и эти два часа нас хоть немного приобщали к музыке. Что касается иных развлечений, например, кино, этого мы не имели. За те годы, что я провела в институте, нас только два раза повели в кино. Я хорошо помню эти два фильма. Один – это «Михаил Строгов» с Наталией Кованько и Иваном Мозжухиным, в которого все, поголовно, сразу влюбились. И второй фильм «Волга-Волга». Кто играл Стеньку Разина, не вспомню*.
В моих воспоминаниях о жизни в Мариинском Донском институте большое место занимают воспоминания и о кадетском корпусе, т. к. жизнь этих двух учебных заведений шла параллельно и была тесно связана. У многих институток были братья-кадеты, приходившие навещать сестер. Мы передавали альбомы в корпус, чтобы нам нарисовали на память что-нибудь или написали стихи. 0coбeнно дружны были параллельные классы, и встречи с одноклассниками до сих пор носят почти родственный характер. Когда мы приехали в Б. Ц., там был Крымский кадетский корпус. Существовал еще Донской корпус в Горажде и Русский – в Сараево. В августе 1929 г. три корпуса были сведены в два, причем Крымский был разделен и часть его переведена в Донской. Новый (соединенный с Русским) стал называться «Первый Русский кадетский корпус». Каким желанным было Рождество! С нетерпением ожидался бал для старших классов в корпусе. Никогда не забудется то торжественное настроение, с которым мы входили в зал под звуки марша, исполняемого прекрасным кадетским оркестром. И жалким нам казался наш бал в институте с тапером за роялем. Все эти балы являлись местом рождения тех чудесно-целомудренных юных чувств, которые до сих пор вспоминаются с теплой радостью. Мы сохранили на всю жизнь светлую дружбу, и много тех полудетских отношений переросли в настоящую любовь и окончились браком. Строго следили классные дамы, чтобы мы не отвечали даже на поклон на аллее, следили, чтобы не были переданы никакие записочки. Переписка с кадетами считалась смертным грехом и пойманные в этом прегрешении девочки бывали наказаны строжайшим образом, вплоть до исключения из института. Тем не менее некоторые переписывались, и особенно в день кадетских праздников летели в корпус десятки маленьких конвертиков-поздравлений, как знак нашего внимания. До сих пор непонятно, что так пугало наше начальство в этих в высшей степени невинных записочках. Как-то, уже в США, на банкете во время кадетского праздника, последний директор корпуса генерал А. Г. Попов, сидевший рядом со мной, рассказал мне, что когда письма попадали в руки нашей начальницы, она требовала, чтобы автор был примерно наказан. И директору стоило больших трудов отстоять провинившегося, который, по его мнению, не заслуживал такого строгого наказания. «А какая прелесть были эти письма! – сказал мне ген. Попов. – Сколько было в них настоящей чистоты и наивности.»
Самым интересным был факт передачи этих писем. Это было своего рода геройство, и в большинстве случаев этим занимались девочки, которые даже сами не переписывались. Нужно было обладать изобретательностью, инициативой, ловкостью и храбростью.
С интересом смотрят мои внучки на мои институтские фотографии: «Почему ты так одета?». Я объясняю, что такое «форма» и напоминаю о времени, когда они ходили в католическую школу и тоже носили форму, или скаутскую форму в лагере разведчиков. «Но такие длинные платья?» Да, в современной жизни «традиционная» институтская форма кажется почти музейной. Но вот как нас одевали: осенью, когда мы возвращались с летних каникул, мы получали обычные, не длинные, платья серо-голубого цвета с короткими рукавами и белые шапочки, которые по нашей «моде» должны были быть сильно накрахмаленными. На прогулку непременно надо было идти в шапочке. Позже нам выдавали зимнюю, уже настоящую форму: длинное, до щиколотки, платье темно-голубого цвета с короткими рукавами и пришитыми к ним тесемочками, к которым привязывались белые «рукавчики», черный передник и белая пелеринка. Это форма для каждого дня. В большие праздники – платья того же фасона, но светло-голубые, а передники – белые. Выглядело очень нарядно. Все девочки носили всегда черные нитяные чулки и черные туфли со шнурками. Ни в коем случае нельзя было надеть собственные, тоже черные, но более тонкие чулки. Зимой выдавались темные пальто и темные бархатные шапочки. Рассказывали, что вначале, когда институтки в длинных платьях и темных пальто шли по улице, местные жители принимали их за монашек. Позже, конечно, к их виду вполне привыкли. Когда устанавливалась теплая погода, мы снова получали светлые летние платья. Обычно это было после Пасхи.
Пасха осталась в памяти, как действительно Светлый, совсем особенный праздник. Семь недель поста отличались от обычного времени. Начинались в полумрачной церкви Великопостные службы с прекрасными молитвами, смысл и глубину которых мы тогда еще, вероятно, не могли вполне оценить. Каждое воскресение какой-нибудь класс говел. К исповеди относились очень серьезно, старались всю неделю хорошо себя вести, не дразнить подруг, примириться, если с кем-нибудь не в ладах. Причастие Св. Тайн принимали благоговейно и считали праздником. Весь институт постился первую, четвертую и седьмую неделю по всем правилам. В другие недели постную пищу получали все только по средам и пятницам, а класс, который говел, и в другие дни. Наконец, подходила Пасха. Особенно торжественной, конечно, была пасхальная ночь. Фасад института был красиво украшен лампочками. Во время крестного хода выходили на площадь перед институтом, и сердце замирало, когда с первым «Христос Воскресе!» над входом в центре вспыхивали огромные буквы «Х.В.». Все художественные идеи принадлежали неутомимому С. Н. Боголюбову, всегда заботившемуся о красоте жизни. Даже долгая служба ночью не казалась утомительной, такая радость была в душе, такое светлое «пасхальное» настроение и, к тому же, предвкушение совсем реальной радости: наконец разговеться после длинного поста. Насколько я помню, на Пасху бывал один бал, или в корпусе или в институте, но мы с мамой почти все годы на второй день уезжали в Белград, потому я не ручаюсь за точность этого сведения. Пасхальные каникулы для оставшихся на праздники в институте имели, в отличие от рождественских, другие удовольствия: более длинные прогулки, возможность долго быть в саду, без страха для классных дам, что «девочки простудятся».
По стечению обстоятельств, я провела один год в Харьковском институте, в гор. Нови-Бечей. Разлука с моим Донским институтом, с моими подругами детства, с самим городом, который стал родным, эта разлука казалась мне почти смертельной. Но мои одноклассницы в Харьковском ин-те, выросшие в таких же традициях, признающие те же законы товарищества («Сам погибай, а товарища выручай») приняли меня так, словно я всегда была с ними в классе. К тому же, года за два до этого перешли в Харьковский несколько девочек из моего и других классов. Так что я не чувствовала себя одинокой. Но я не теряла связи с Донским институтом. Переписывалась с подругами и преподавателями. По окончании не раз ездила в Б. Церковь, встречалась со всеми старыми друзьями. В один из приездов, летом в 1940 г., когда, как обычно, институт был закрыт и в нем происходил ремонт, покраска и т. д., я получила разрешение побродить по зданию. Я обошла все дортуары, в которых спала, посидела за своей партой во всех классах, походила по залу, полюбовалась разрисованными стенами столовой, всюду задерживалась, словно я прощалась с этой жизнью, с моим дорогим институтом. Так это и оказалось. В том же 1940 г. институт, по требованию военных властей, вынужден был покинуть свой дом.
Считаю нужным добавить к моим воспоминаниям официальные сведения о последних годах института. Оставив обжитое годами здание, где классные комнаты носили названия русских городов (Москва, Киев и др.), а столовая вся была расписана эпизодами из русских сказок, где все было удобно приспособлено для жизни, институт переехал в небольшое помещение против вокзального парка. Оно было несравненно хуже и менее удобно. Но, несмотря на то, что жизнь была лишена прежних удобств, занятия шли нормально до конца марта 1941 года, когда была получена телеграмма от министерства просвещения, предписывающая прекратить занятия и немедленно распустить девочек по домам. Разъезжались ночью 31 марта и 1 апреля, причем впервые, с самого начала жизни института в Бел. Церкви, кадеты и институтки ехали вместе. В апреле началась война. В июне вернулись обратно только девочки 8-гo класса и состоялся последний экзамен на аттестат зрелости. Все лето и осень, несмотря на общий хаос в оккупированной стране, все же еще была надежда, что это не конец, но зимой стало известно, что институт закрыт окончательно.
За 21 год существования за рубежом Мариинского Донского ин-ститута, его окончило около 1000 воспитанниц, получив аттестат зрелости. Трудно уточнить общую цифру учившихся в нем в разное время, т. к. бывало, что кончали только 7 классов или переходили в другие учебные заведения. Большой процент быв. воспитанниц имеет высшее образование, и среди наших подруг есть юристы, архитекторы, профессора, доктора медицины и др. В институте училось много сербок, так воспринявших русский язык и русскую культуру, что и по сей день эти быв. институтки, живя в Югославии, выйдя замуж за сербов, остались такими же русскими, празднуют институтские годовщины, пишут мне письма по-русски.
Много лет прошло со дня закрытия института. За эти годы жизнь и война разбросали нас по разным краям. Мы не раз теряли не только вещи, любимые книги, альбомы, мы теряли жилье, теряли близких. Мы узнали вторую эмиграцию, неизвестность будущего, настоящий голод на чужих, холодных путях. Но мы не сломались духовно, не потеряли веру в Бога, веру в людей. Не возроптали. Что же держало нас? Что нам помогало? Я уверена, что помогли нам годы нашей институтской жизни. Недаром о. Василий Бощановский учил нас глубокой вере, терпению и кротости. Недаром С. Н. Боголюбов говорил нам, что жизнь, сама Жизнь есть величайший дар Божий и вечный источник радости. Надо только уметь чувствовать эту радость, находить ее во всем. И не потеряли мы нашей русскости, не растворились в чужих странах, т. к. помнили мы то, о чем говорили нам наши учителя – и Петров, и Лосев, и другие. Мы знали, что нам есть чем гордиться, и мы сохранили наши русские души, и, может быть, хоть крупицы наших чувств удалось нам передать нашим детям. И я счастлива, что наш сын не отошел от русскости и что наши внучки говорят, читают и пишут по-русски.
Сохранили мы еще одно вынесенное из института неоценимое сокровище – понятие о настоящей крепкой и честной дружбе. По всему миру протянуты нити этой дружбы. И из Тасмании и Венесуэлы, Канады и Аргентины, Бразилии и всех стран Европы, прилетают ко мне милые, дружеские письма, прежде веселые, спокойные, теперь большей частью – печальные. Но, как сестры, делимся мы всеми нашими радостями и печалями, зная, что и поймем друг друга и, в случае надобности, поможем. И многим еще нужна наша помощь.
В 1957 году в Нью-Йорке было создано Объединение быв. воспитанниц Мариинского Донского института за рубежом. Главной целью Объединения была помощь быв. начальнице Н. В. Духониной, членам персонала и нуждающимся подругам. В первые годы мы еще устраивали балы с концертной программой. Однажды у нас выступал Николай Гедда. Также бывали у нас «Блины», «Пельмени», «Чашка чаю». Постепенно положение изменилось: ушли в иной мир все наши учителя, ушли многие старшие институтки, но прибавились новые на место прежних, также нуждающиеся в нашей помощи. В данное время в нашем списке всего 17 человек. Только, к сожалению, и Объединение проводило в последний путь несколько хороших работников, кое-кто переехал в другие города, одним словом, работать стало труднее. Но, приближаясь к 30-тилетию существования Объединения, мы сознаем, что оно было создано не напрасно, и мы можем гордиться своей работой. Большая помощь, и материальная, и моральная, в том, что в нью-йоркское Объединение вошли быв. институтки Мар[иинского] Дон[ского] института, живущие в других городах и странах. Самая активная группа находится в Венесуэле. Поддерживая дружеские отношения с другими организациями, мы принимаем участие в русской общественной жизни. Были торжественно отпразднованы, при большом количестве гостей, 10-летний и 20-летний юбилеи. В 1975 году была издана памятка «Мариинский Донской институт», ставшая уже библиографической редкостью <...>.