СУДЬБЫ ЛЮДСКИЕ...

Уважаемы дамы и господа!

Я хочу рассказать вам одну историю. Много лет назад одна не совсем знакомая мне женщина, которой уже давно нет в живых, доверила мне свою очень личную историю, напрямую связанную с темами «советские граждане в фашистском плену» и «сталинские репрессии».
Сначала я хотела изложить только факты, но сам собой получился рассказ, которому я даже дала название. Эта история произвела на меня в детстве такое сильное впечатление, что просто не получилось по-другому.
И хотя имена главной героини рассказа и её супруга изменены, я до сих пор точно помню все настоящие имена и фамилии.
Эту историю я тогда, в детстве, определила для себя, только лишь как историю о чистой и трагической любви. Но, сейчас, когда я вижу здесь, в Германии, все бесчисленные могилы наших сограждан, погибших в нацистском плену и, просматривая в рамках моей поисковой работы различные нацистские документы, где славян чётко называют «Untermenschen» («Недочеловек»), я невольно задумалась над этой историей ещё раз.

Встреча

Однажды, в первый день моих школьных весенних каникул одного из советских годов, когда ещё никто, ну, во всяком случае, я, и предположить не могла, что, пройдёт каких-нибудь 10 лет и нашей огромной страны не станет, и всё встанет «с ног на голову» (или наоборот, кому как удобнее думать), моя мама посадила меня на Курском вокзале в плацкартный вагон длинного, зелёного состава и я поехала, впервые в жизни одна, в гости к одной знакомой украинской семье, члены семьи которой до этого несколько раз останавливалась у нас, приезжая за покупками в Москву. К слову сказать, у моей мамы было «знакомых полстраны», и в нашей не такой уж большой московской квартире постоянно ночевал кто-нибудь из жителей нашей необъятной Родины: или надо было показаться особому врачу-специалисту, или что-то купить в ГУМе/ЦУМе, или просто «отметиться» в столице. Маме всё это очень нравилось, она сама тоже постоянно куда-нибудь ездила в гости, ну и старшую дочь, то есть меня, считала нужным тоже везде посылать «узнавать страну».
На вокзале города Херсон меня встретили очень радушные наши знакомые и чуть ли не с вокзала стали закармливать всякими экзотическими, с моей точки зрения, овощами-фруктами, а также показывать всё, что можно было показать в городе. Всё было очень не по-московски солнечно, вкусно и вообще - отлично, но вот достопримечательности города как-то уж очень быстро все закончились, если мне не изменяет память - к концу второго дня…
И тогда семья решила, что нужно что-то предпринимать: «столичную девочку» надо обязательно «познакомить с нашей родственницей, тётей Леной, которая живёт в мазанке, а в таких домах Наташа точно никогда не бывала, и вряд ли когда-нибудь побывает». На другой день за мной заехала тётя Лена, которая оказалась очень приветливой, подтянутой, с красивой укладкой на голове и как-то удивительно «не по-нашему» элегантной женщиной лет 60-65-ти. Я хорошо запомнила её глаза, они были очень добрые, умные и искрились каким-то внутренним светом, который выдавал что-то глубинное и важное в ней, какую-то сокровенную тайну. В семье её (и как я потом узнала – вообще все) все очень любили и называли «наше светлое солнышко». Всё это я, будучи, хотя ещё совсем ребёнком, но человеком достаточно вдумчивым, тут же подметила, и подумала, что она, скорее всего, бывшая артистка местного театра, и в оставшиеся до моего отъезда в Москву несколько дней мы будем смотреть какие-нибудь её любимые спектакли и, может быть, даже говорить в антракте с актёрами.
Мазанка оказалась сооружением действительно совершенно удивительным: очень маленькая, с низкими потолками, маленькими окошками, совершенно белая как внутри, так и снаружи, и с какой-то удивительной крышей, если я правильно помню – из веток или соломы. В доме и маленьком садике перед ним было всё очень скромно и чисто-чисто. Я сразу заметила, что ни типового ковра на стене, ни привычного «Рубина», а также никаких известных картин, либо фотографий до боли знакомых артистов на стенах в доме, ни чего-либо другого, что я привыкла видеть в почти каждой мне знакомой квартире, в этом доме нет. Но зато буквально все стены увешаны фотографиями красивой женщины в каких-то немыслимых нарядах и шляпах. Все рамки были очень скромными, а вот сами фотографии были выполнены на какой-то мне не знакомой, по всей видимости, очень качественной бумаге. Иногда встречалась и фотографии элегантного молодого человека в костюме и с бабочкой. Про фотографии спрашивать было как-то неловко, я просто пила чай, что-то рассказывала о моей искренне мною любимой Москве и мысленно подтверждала про себя свою гипотезу о наших будущих походах в театр…
Я не помню, что мы делали в тот вечер дальше, но в театр мы почему-то не пошли, и разговоров на эту тему тоже никаких не было. Но вот на другой утром день тётя Лена, которая вместо того, чтобы сообщить мне своё отчество, попросила меня, к моему большому удивлению, называть её «просто Леной», сказала мне: «Ну вот, в этом году мы откроем с тобой весенне-летний сезон вместе, надевай, пожалуйста, твоё самое красивое платье».

Никаких особо красивых платьев у меня ни с собой, ни в Москве не было (моя мама считала это «лишним баловством», и красивые платья приобретала, как правило, в основном для себя»), но я мужественно мобилизовала весь имевшийся у меня на тот момент думаю очень скромных размеров художественный вкус, завязала себе два красивых, ровных «хвостика» и, перерыв всю мою спортивную сумку, предстала перед Леной в максимально «приличном виде»: в моих лучших джинсах и какой-то блузке, на которую я себе завязала каким-то чудом завалявшуюся в сумке цветастую косынку.
Лена опять была с причёской, на ней было летнее платье с белым поясом, газовой косынкой на шее и белая ажурная кофточка. На ногах у неё были белые туфли на каблуке. Больше всего меня поразили именно туфли. Я тогда вообще думала, что каблуки носят ну максимально лет до 35, а белые туфли – только на свадьбу…
Заметив мою некоторую растерянность, она, видимо подумав, что я чувствую себя в моих джинсах на её фоне несколько неловко, вежливо заметила, что я очень удачно подобрала косыночку к моему «современному столичному наряду», и, поскольку дождя нет, то нужно срочно идти «на улицу, в весну». Я не очень поняла, куда всё-таки мы собираемся идти, но, радуясь про себя своей «удачной косыночке», заспешила вслед за Леной на улицу.
Мы долго и неторопливо прогуливались по улицам, здоровались с разными людьми, Лена всем рассказывала, что я – «москвичка и очень вежливая девочка», все мне улыбались, а смотрели только на Лену и на её в это весеннее время ещё слишком светлый, почти летний наряд и белые туфли... Тогда я и поняла, что значит, «открыть сезон». Под конец прогулки она совсем «добила меня» тем, что, проходя мимо церкви, заметила: «Я очень люблю бывать там, у них чудный хор. Жаль, что ты уезжаешь до воскресенья, а то пошли бы вместе, послушали». Я никак не могла понять, что общего может быть у Лены и всеми этими старенькими бабушками в косыночках, которые только и ходят в церковь. Ну уж, а детей то в церкви и совсем не бывает…
Вернувшись в мазанку, Лена первым делом вычистила свои туфли, натёрла их каким-то порошком, набила газетой, завернула каждый отдельно в тряпочку, убрала в обшарпанную коробку, спрятала в шкафу и с гордостью поведала мне, что очень любит эти туфли носит их уже много-много лет. А потом, переодевшись в халатик и собрав на стол, она спросила меня, интересно ли бы мне было узнать о фотографиях на стенах. Я очень обрадовалась и приготовилась слушать историю об её артистическом прошлом. Но история, которую она мне рассказала - не поняв её тогда, конечно, до конца - потрясла меня до глубины моей детской души.

В июне 1941 года Лена совсем молодой девушкой окончила педагогический институт и стала учительницей географии. Когда братья ушли на фронт, она осталась жить со своей мамой вдвоём, в этой самой мазанке. Потом пришли фашисты и очень скоро её, вместе с очень многими другими молодыми женщинами, погрузили в товарные вагоны и повезли на работу в Германию. Они много раз пересаживались, от них отсаживали одних людей и подсаживали других, потом, наконец, они приехали, но не в Германию, а в Австрию, в Вену. Я не запомнила где, на каком заводе, и на заводе ли вообще, она работала. Дело в том, что до этого места, хоть и страшно, но всё было понятно - фашисты же – не люди, это у нас каждый знает. Какого же ещё отношения от них можно было ожидать. Может быть, именно поэтому я и не запомнила факты. Но вот то, что она мне рассказала далее, было похоже поначалу на сказку, а на более поздних этапах рассказа – просто на ложь, я запомнила лучше.
Работая в Вене или рядом с ней, Лена познакомилась с молодым австрийским адвокатом, Александром М., и вскоре официально вышла за него замуж, став Леной М.. Жили они в большом и очень красивом собственном доме Алекса недалеко от центра Вены. Лена не работала и руководила ведением хозяйства. Они много бывали в театрах, на концертах, музеях, путешествовали по Австрии и Швейцарии и Италии и имели много друзей. Алекс по каким-то причинам либо знал русский, либо быстро выучил его. Отношения у них были самыми нежнейшими. Как она мне рассказывала, Алекс ни одного дня не возвращался домой без цветов или хоть какого-нибудь маленького подарка. У них была какая-то удивительная духовная близость с Алексом, они могли говорить друг с другом часами. Им нравилась похожая классическая музыка. Она была просто очень счастлива. Одно её огорчало, что у них не было детей, и, что она ничего не знает о своих братьях, и не может повидать маму. Но маме она очень часто писала большие письма, и каждый раз высылала ей свои многочисленные фотографии, сделанные по разным случаям. Переписка продолжалось, пока её родной город не освободила Советская Армия, после этого связь с мамой, естественно, прервалась. После освобождения Вены, чему и она, и её муж были очень рады, они вместе с Алексом по собственному желанию стали работать в какой-то советской организации в Вене. Я не поняла тогда, кем и в какой конкретно организации они работали, но там же работало почему-то очень много москвичей, с которыми они с Алексом очень дружили. Компания была дружной и весёлой. Они часто все вместе ездили за город на рыбалку, собирались друг у друга.
Пока однажды, вероятно в 1947 или 1948 гг., летом, не произошло следующее. Это было ранним субботним утром. Лена с Алексом и большой компанией коллег-москвичей на нескольких машинах выехали на рыбалку в пригород Вены. Все были одеты по-походному, много шутили и смеялись. По дороге, как всегда, было много КПП, где стояли шлагбаумы, и нужно было предъявлять документы. Когда они остановились перед очередным советским шлагбаумом и предъявили документы, их попросили выйти и, сказав, что документы не в порядке, всех вместе задержали и отправили в Венскую тюрьму предварительного заключения. Женщин и мужчин при этом разделили.
Лене предъявили обвинение по ст. 58, измена Родине, и требовали признательных показаний, которые она отказывалась давать, т.к. кроме заключения брака с гр. Австрии признаваться ей было не в чем, а факт брака она никогда не скрывала. Над ней много издевались. Один раз, раздев её до трусиков и связав руки за спиной, продержали очень долгое время в холодном, сыром и очень узком каменном карцере, где нужно было стоять. В этом каменном мешке она находилась вместе с другой женщиной, которая была в таком же положении. Лена рассказала мне, что она и эта другая женщина зубами снимали друг другу трусики, для того, чтобы можно было сходить в туалет…
В венской тюрьме она пробыла довольно долго, год или полтора. За это время она один раз, в течении нескольких минут, видела Алекса и некоторых других мужчин из их компании во время прогулки во дворе тюрьмы. Совсем седой Алекс тоже заметил её и улыбнулся, тогда Лена увидила, что у него больше не было зубов.
В конце концов, Лена всё подписала, была осуждена на 15 или 20 лет лагерей без права переписки и была этапирована в один из лагерей (Сибирь или Магаданская обл.), причём брак её был аннулирован, и она работала в лагере под своей девичьей фамилией.
Через некоторое время стали каким-то чудом приходить письма от Алекса. Лена предполагала, что он, как иностранец, каким-то образом добился права переписки с ней. То ли из писем, то ли по штампам на конверте она узнала, что Алекс тоже осуждён и отбывает срок в специальном лагере для иностранцев где-то в Коми АССР. Некоторые из этих писем Лене удалось сохранить. Она зачитывала мне некоторые отрывки из писем и показывала его трогательные рисунки на полях письма. Это были цветы, плюшевые мишки, зайчики и т.п. Он не мог ей больше дарить подарков, но в каждом письме рисовал ей их. Письма были наполнены нежностью, любовью и надеждой на скорое помилование и воссоединение с ней. Через несколько лет письма прекратили поступать, и по каким-то каналам Лена узнали, что Алекса освободили и отправили в Вену.
Лена рассказывала мне о том, как тяжела была её работа в лагере, сколько людей погибало. Но и также она рассказывала мне о том, что встретила в лагере очень много душевных, интеллигентных и добрых осуждённых людей. Там было много врачей, музыкантов, инженеров, докторов наук. Очень много из Москвы, Питера. Все очень помогали друг другу. Например, она рассказывала, что осуждённые врачи делали другим осуждённым, на свой страх и риск, жизненно важные операции. Все делились своей порцией еды с больными, шили друг другу одежду и т.п.
С весны 1953 года вдруг стали реабилитировать и выпускать людей целыми сотнями. Тогда они узнали, что умер Сталин. Лену выпустили в 1954 без реабилитации, с формулировкой «сокращение срока осуждения» и запретом на полученную профессию учителя. Лена считала, что её не реабилитировали только потому, что «не могли же они реабилитировать всех, совсем бы себя дискредитировали». Лена рассказывала, как она, совершенно измождённая, без волос, добиралась на перекладных, в лагерной косынке и с мешочком за плечами до своего родного Херсона. Одета она была в, где можно, перешитую и штопанную-перештопанную одежду, в которой её арестовали тогда, много лет назад под Веной. Единственным дополнением к её гардеробу была рванная лагерная телогрейка.
У себя в городе она опять стала жить с мамой в их мазанке. В связи с тем, что она реабилитирована не была, ей было очень сложно устроиться на работу. Кроме этого, она должна была каждую неделю отмечаться в отделении милиции. После долгих мытарств ей удалось устроиться куда-то лаборанткой, где она и проработала, получая мизерную зарплату, до пенсии. На тот момент, когда я познакомилась с ней, она всё ещё должна была ходить в милицию каждую неделю. По моим сведениям, но я могу ошибаться, её не реабилитировали до её смерти (примерно в 1994-95 гг.).
Вернувшись из лагеря, она поначалу пыталась найти мужа, но ей намекнули, что перекроют карьеры всем её родным (а там были офицеры Советской армии), и она всё прекратила. Позже ей каким-то образом ей удалось связаться со своими бывшими коллегами-москвичами (тоже отсидевшими), которые каким-то образом выяснили, что Алекс, отсидев 4 года, вернулся домой, пытался её безрезультатно искать, получил запрет на профессию, не женился и умер второй половине 70-х годов. Лене нельзя было всю жизнь надолго покидать свой город, но с бывшими коллегами-москвичами она всё же виделась. На мой вопрос: почему же она, такая красавица, не вышла больше замуж, она, посмотрев удивлённо, ответила, что после такого мужчины в её жизни не могло быть больше никого другого.
Тогда мы проговорили с Леной 2 дня, до самого моего отъезда домой. Я не помню, рассказала ли я по приезду в Москву вообще кому-нибудь о той истории. Я всё никак не могла до конца поверить, что немец может быть таким нежным и, самое главное, что у нас были такие лагеря, где так жестоко издевались над своими людьми. Поняла я только одно – это была страшная история, но история о любви.

Позже мы ещё достаточно долго поддерживали отношения с этой украинской семьёй. Несколько раз я говорила по телефону и с Леной. У неё всегда был добрый, приветливый голос, и даже по телефону я чувствовала, что, говоря со мной, она улыбается. Много раз я я думала о том, как несправедлива к ней жизнь и как же ей всё таки непросто жить с такой тайной и как ей удаётся не смотря ни на что так светиться.

Потом времена изменились, мы все теперь слушали Сахарова, читали «Дети Арбата», «Архипелаг ГУЛАГ» и, когда в начале 90-х наша страна полностью «открылась», я позвонила Лене и предложила ей поехать специально для неё в Вену, разыскать их дом и что-либо дополнительно узнать для неё. Но Лена не захотела этого.

До сих пор я не знаю, зачем Лена рассказала в те времена (!) эту историю мне, незнакомой девочке, и как она не пожалела мою психику довольно тяжёлыми подробностями. Хотя теперь понимаю, конечно, что я не узнала и десятой доли от всего пережитого ею. Может, она прониклась ко мне доверием, может потому, что я была из недосягаемой для неё Москвы, а может – просто потому, что было больше уже некому рассказать. А может затем, чтобы я когда-нибудь рассказала эту историю вам.

Наташа Крюкова, Дюссельдорф, 2008 год.

Выложил мемуары моего дедушки Коваленко Василия Ивановича о великой войне.... https://forum.vgd.ru/279/26070/

Воспоминания детства Анатолий Михеев.

Начало.

В 1946г, мама и я добрались до разрушенного войною Ленинграда.
Остановились у сестры отца. Она проживала на пятой Советской . К счастью их дом не пострадал и вполне был годен для проживания.
В детской памяти от пребывания у тети Оли запомнилось чучело
медведя во весь огромный рост при входе в гостиную. Нам деревенским
жить в таких хоромах было в тягость. Поэтому мама уговорила Ольгу
Евдокимовну пристроить ее на роботу и чтоб было какое-нибудь жилье.
Так мы оказались на Ржевке. Это маленькая железнодорожная станция. Она знаменита тем, что через ее территорию проходила дорога жизни и рядом был артиллерийский полигон и пороховой завод.
Мама устроилась кочегаром в баню, которая была расположена рядом с полотном железной дороги. С одной стороны бани метрах шестидесяти раскинулось озеро, через которое лежал железнодорожный добротный мост, а параллельно деревянный. На другой стороне был расположен тенистый парк с танцплощадкой и эстрадой.
На противоположной от бани стороне озера раскинулся пороховой завод. Он был хорошо замаскирован лесными посадками, и только сторожевые вышки по берегу озера и плакат с надписью ЗАПРЕТНАЯ ЗОНА останавливали желающих переплыть на другой берег. Баня размещалась в старом зданий старой постройки из красного кирпича. В предбанники в деревянной коморки находилась касса и рядом гардероб. Предъявив гардеробщику билет посетитель
сдавал верхнюю одежду, а взамен получал алюминиевый номерок на веревочки. В следующим помещений рядами стояли фанерные шкафы размером 40=40=150, а рядом грубо сколоченные деревянные скамейки.
У каждого шкафчика имелся маленький висячий замочек и ключик к нему. Открыть такой замок можно было ногтем. По этому в баню ходили в одежде которую было бы не жалко если ее сперли. А такие случаи бывали довольно часто но только с теми кто выделялся из общей массы.
Все посетители возмущались сочувствовали, но в душе каждый думал : нехрен выпендриваться это не театр здесь все ровны что первый ряд что галерка. Раздевшись до гола и сложив свой вещи в шкаф у посетителя оставались, на руках две ценные вещи. Это номерок от гардероба и ключик от шкафчика. Возникшую проблему, куда их деть каждый решал в зависимости от количества извилин и природной находчивости. Как говорится в народной пословице «Голь на выдумки хитра».
Кто-то привязывал к ручке таза или к запястью руки. Другие варианты заканчивались плачевно. Посетитель мог покинуть баню без верхней одежды, но это случалось очень редко.

Следующие помещение мыльня это зало с высотой потолков 4 метра и площадью 45 кв.м. одно окно, смотрело на озеро, и было закрашено белой краской, а другое глазело на склад кочегарки, где хранились дрова и уголь. По углам мыльни располагались дюймовые пробковые краны из латуни горячей и холодной воды и чугунные подставки для тазика. Случались очереди за водой или местом на скамейке или ожидания когда посетитель освободит тазик.
Райским местом для мужиков была парилка и посещения шалмана, который находился в пристройке к бане. В парилке царила народная демократия. Дворник, инженер, работяга, русский, еврей, грузин - были одинаково голыми. Должности в парилке не брались в расчет. Только сила духа и умения при помощи березового веника изгонять нечисть из телесной оболочке и становится здоровее и добрее к себе и к людям. Рядом с каменкой на полу , стояла деревянная бочка, и с боку висел ковш для подкидывания.
Иногда, кто-то из любителей, парится с комфортом, использовал производства пара не воду, а пиво. Хлебный пивной запах парил, наступала тишина. Она длилась недолго. Потом все кто находился , в парилке начинали, общаться друг с другом. Всех, а это было именно так, ждал, шалман. Посещение парной заканчивалось обливанием холодной водой. А затем производилась ревизия тела в поисках ключика и номерочка и быстрое возвращение в раздевалку.
При посещений шалмана люди делились на две категорий.
К первой относились добропорядочные граждане, которые, выпив неторопясь с приятелем или соседом по дому кружечку бочкового пива, направлялись домой в хорошем расположений духа и не забывали купить пару сахарных петушков для своих домочадцев.
Другая категория приносила с собой четвертинку или мерзавчика и добавляло водку в пиво и это называлось ёрш. Употребляли эту смесь, и не пьянели мужчины, вернувшиеся с воины.

Я должен ради справедливости отметить, что конфликты в шалмане случались крайне редко, а если случались, то заканчивались миром без участия участкового. Если крепко выпивший после бани гражданин не мог самостоятельно добраться до дома, то обязательно находились доброхоты и помогали, ему и при этом не заглядывали в чужой карман.
Наверное, война, общее горе делает людей чище. Хотя, генетические уроды были и тогда. Они готовы были урвать, что плохо лежит. К великому, сожалению пороки существуют в историческом прошлом и в настоящем, при любой формаций общества.

Шалман у бани это не рюмочная семидесятых. Продавалось пиво из 50 литровой бочки, которая стояла на подставке. Должность продавца пива была столь доходная, что попасть на эту работу можно было по великому блату, или за большую взятку. Взятка в России, в Америке, в Африке одинакова по сути, но отличается манерой и действием дающего и берущего. В шалмане добродушно шумели не так, как утром в переполненном трамвае. Продавец пива мордастый краснощекий полный мужик лет сорока, явно не нюхавший пороха, крутился как уж. Успевал налить и недолить пива поговорить получить деньги и дать сдачи.

Маме удалось получить работу в кочегарке и прописку как вдове, муж которой погиб в январе 43года, защищая Ленинград.
Баня без кочегарки холодное пустое помещение. Она размещалась справа от центрального входа с торца здания. Пол покрыт металлическими плитами. Котел обмурован шамотным кирпичом, и верхний слой покрыт штукатуркой. Расстояние между верхней поверхностью котла и потолком составляло 1,5 метра. Освещение две лампы свечей по сто с абажурами из металла похожие на женские шляпы. В углу у дверей стояла совковая штыковая лопата, лом, метла и огромная кочерга. На противоположной стене от топки, было небольшое окошко, под ним стояла скамейка.

24 августа 1946 года мне исполнилось семь лет. Я родился в Ленинградской области деревни Артюшкино в 1939году. Мое детство было счастливым и длилось недолго до 22 июня 1941 года, то есть всего один год и десять месяцев. Из рассказов мамы, когда началась воина, отец уехал в Ленинград и пошел добровольцем в армию. Он был красивый мужчина с вьющими волосами и ростом за метр восемьдесят. Военком направил его в морскую пехоту старшиной.
До начало войны отец работал председателем сельского совета и был коммунистом со стажем. Он сообщил сестре свой новый адрес в.ч.736 полевая почта 1107.

Первого сентября я пошел в первый класс школы номер 149.
В классе было сорок пять мальчишек и девчонок. Девочки в большинстве своем выше ростом, но мальчишек численно было в два раза больше. Одеты были все по-разному, но чистенько и опрятно. Я был одет в коротенькие штанишки, которые держались лямочками, перекинутыми крест на крест через плечи и в серую рубашку и ношеные ботинки. Ботинки купили на барахолке. С тех пор прошло 60 лет, а современный рынок с ларьками и другими прибамбасами цивилизации по сути своей мало, чем отличается от барахолки. Современный рынок наглее и циничней, обман - это цель продавца, причем безнаказанная. А если возникла, претензия по обвесу с улыбкой извинятся и вернут деньги. На барахолке были другие правила, там был суд скорый и праведный - били морду всем миром. Обман на барахолке процветал, но был изобретательным и на него попадались жадные дураки или иногородний. Обман открывался за приделами барахолки.

Время моего детства один год и десять месяцев мирной жизни. Потом началась воина. В первом классе я был похож на уличного щенка - дворнягу худого и голодного. Только в моих глазах как в зеркале отражалось осторожное любопытство страх и одиночество и все это предстояло преодолеть и победить. В школу меня привела мама на медосмотр. Пощупов, послушав и постучав по моим костям, врач сказала: здоров, но кормить надо чаще.
"Дорогу запомнил?" - спросила мама. По полотну железной дороги не ходи - опасно, только по деревянному мосту, а не по железнодорожному.
От дома на Рябовском шоссе, где мы ютились , до железнодорожного переезда было метров 250. Свернув направо у магазина по мосту еще метров 200, преодолев с осторожностью железнодорожное полотно и пробежав последний 70 метров, я был в школе.
Мой физические кондиций для семилетнего шкета были среднего уровня, но имелся опыт выживания моего организма в экстремальных условиях на уровне интуиции.

Мама спасала меня и моих братьев от войны. Мы отступали вместе с войсками.
Под Новоржевом беженцев не успели отправить в тыл, и мы оказались в полосе боевых действий. В моей детской памяти осталась картина.
Блиндаж, разрывы снарядов и все молили бога о спасений. Когда снаряд взрывался рядом, то дверь окопа с грохотом рвалась с петель. В окоп влетел солдат и сел на землю у дверей. Он был ранен в колено. Он не кричал и не стонал от боли. Глаза у солдата застыли, он молчал. Женщины оказали ему первую помощь. Этот эпизод остался на всю жизнь в моей детской памяти, а мама впоследствии подтвердила его реальность. И удивлялось моей памяти, но это можно объяснить большим стрессом.
Наши отступили, и мы оказались на территорий занятой немецкими войсками. Моим братьям Игорю было двенадцать лет, а Борису почти десять, а мне два с половиной года. Меня везли на санках. Зима выдалась морозной с метелями и вьюгами. Мы шли по большаку искали пристанища. В большинстве попадались сожженные деревни и только торчали из снега остовы русских печей. Игорь с Борисом искали под пепелищем еду и находили. Так мы добрались до деревни с названием Корякина. Прошло 65 лет, а я до сих пор не забыл название этой деревни. Постучали в первый дом на окраине. Вышел мужик на крыльцо , в накинутой на плечи шубенки и сказал: "У нас и так полно, не куда". Он посмотрев на нас и предупредил в каких домах остановились немцы. Силы наши были на исходе, а я был на грани смерти - жуткая простуда, в результате коклюш. Наконец в пятом по счету доме пожилая женщина, узнав, что мы из Ленинграда, пустила нас в дом. Накормила вареной картошкой с квашеной капустой, а мне дали хлеб, который мама жевала и понемного давала мне с картошкой. Так мы остались в этой деревни.
Из рассказа мамы. На следующий день Игорь пошел к дому, где квартировали немцы. Он смотрел на замерший окна дома. Немцы во дворе занимались своими делами. Внешний вид Игоря был такой жалкий, что привлек внимание долговязого немца в очках. Он ушел в дом и скоро вернулся со свертком из мешковины. Подошел к Игорехе присел на корточки и сказал : "Ам-ам" и протянул сверток. "Спасибо", едва шевеля губами, промычал Игорь и убежал. Так благодаря немецкому солдату мы продержались до весны. Встречи Игоря и Вили носили обоюдный интерес. Они обучали друг друга языку. Брат уже через два месяца довольно сносно мог говорить и понимать по-немецки. Вили, восхищался успехами брата. Он пополнил свой словарный запас обиходных бытовых выражений. В мае подразделение Вили покинуло нашу деревню.
Появились совсем другие немцы. Они проводили облавы и днем и ночью искали партизан и сочувствующих им жителей. Среди жителей деревни ходил слух, что немцы создали из предателей лже-партизанский отряд. Фашисты выявляли жителей деревень, которые помогали лже-партизанам. Они устраивали показательные казни.
Жителей сгоняли к правлению колхоза. Фашистский офицер в черной мундире что-то злобно горланил. Рядом полицай из местных ждал, когда он закончит свою речь чтобы перевести на местный язык. Появлялись немцы с металлическими ранцами за спиной и забралом на голове, а в руке они держали раструбы. Фашисты сжигали дома сочувствующих партизанам а затем их расстреливали. Фашистов с ранцами прозвали факельщиками. Партизаны не оставались в долгу. Особенно жестоко расправлялись с полицейскими.

В моей детской памяти отпечатался случай, когда к нам в избу под утро постучали. Мама с бабой Нюрой решили, что надо открыть. Мама взяла меня сонного на руки и пошла в сени. Вытащив крюк из петли приоткрыла дверь. В проеме стояло приведение в белом, из под копюшена была видна часть шапки и красная звездочка. Мой детский взгляд как объектив фотоаппарата уставился на звездочку и зафиксировал все на всю жизнь. Наши, решила мама и сказала :"Быстро проходите". Они вошли в сени. "Мы - разведка"- сказал один из них. "Нам надо добраться до деревни Ракитина". Проснулся Игорь и Борис. "Мать, обратился один из разведчиков , пусть малец покажет дорогу. Мы тихо и он быстро вернется назад."
Так было , в действительности так , я запомнил.

У немцев дела на фронте пошли плохо. Наши выиграли сражение за столицу нашей Родину Москву. Фашисты собрали из деревень детей от двенадцати до четырнадцати лет в клубе и держали там под охраной. Родителям полицай говорили, что детей отправят в Шерманию на работу.
Забрали и моего брата Игоря. Нашего соседа деда Григория Ивановича немцы назначали истопником. Деду было лет 75. Он был среднего роста, иконное лицо и глаза, излучающие добро или злость. Полицай деда побаивались, знали о его военном прошлом. Внук деда Григория тоже попал в клуб. Прошла , неделя и выяснилось, что у детей берут кровь для раненых немцев. Мама о чем - то вечером шепталась с дедом Григорием. Утром выяснилось, что дед исчез вместе с внуком и моим братом. Дом Григория Ивановича фашисты сожгли. Оставшихся детей немцы вывезли, в другое место. Маме сообщили, что Игорь жив и здоров, что он у партизан. Радость слезы и надежда на встречу с сыном и вера в бога помогали жить дальше.

Прости господа внуки и правнуки за отступление от темы. Сегодня 25.10.2006.г. я ехал в метро по нашей линий номер один и у меня возникли ассоциаций с 1946-57г. Билет в метро тогда стоил 5 копеек, а сейчас 12 рублей. Рост стоимости проезда вырос в 240 раз. Но это еще не самое главное, о чем я хотел вам поведать. В те тяжелые послевоенные годы по поездам ходили увечные, контуженые и пьяницы, просили подаяние и исполняли под гармошку или трофейный баян грусный песни. Интерьер вагона того времени был жалким и убогим. А запахи человека были столь отвратительны, что носки господина Букина из сериала "Счастливы, вместе" , просто отдыхают.
В новом вагоне метро, где все блестело и сверкало, и даже глупая реклама не раздражала, появлялись убогие с иконой в руках или увечные в инвалиднной коляске в сопровождений молодой девицы. Были и другие персонажи. Женщина с ребенком на руках и произносила монолог:" Мы сами не местные и. т.д"
. Господи мы страна, победившая фашизм мы самая богатая страна в мире по запасам нефти газа и чего у нас только нет, а по уровню жизни занимаем 76 место в мире! Может мы, выбирая власть, выбираем дураков или воров. Господи, в России появился класс олигархов. Появился класс живородящихся и саморазмножающихся чиновников, которых содержит народ себе на беду. Они способствуют вымиранию пенсионеров, чиня зло. Примером такого зла является скандал в Министерстве господина Зурабова по льготным лекарствам для льготников. Наши аптеки - это минное поле для стариков. Статистика из выступлений телеканалов говорит о том, что 60 процентов лекарств - подделка. Господин Бринцалов, чем занимаются предприятия в ночную смену? Избавить страну от этого зла очень просто : нужно проявить политическую волю, но это можно сделать, если сам не замазан.
А думе срочно принять закон конфискаций всех видов имущества нажитого неправедным путем с проверкой родственников виновных. Дума все понимает, но самоочищением заниматься не хочет...

Итак, продолжим о былом. Я пошел в первый класс. Нашу учительницу звали Зинаида Васильевна фамилию, к сожалению, не помню, но ее образ память хранит до сих пор. Несмотря на то, что подложечкой , как говорят в народе , сосало и зверски хотелось есть, я внимательно слушал учителя. Надо честно признать, что информацию учителя воспринималось иногда на подсознательном уровне, и я мог повторить дословно, о чем шла речь но, не понимая самой сути темы. Как-то сосед по дому дядя Миша Образцов дал мне большую плитку дуранды. Это отходы производства получения подсолнечного масло. На уроках я клал в рот кусочек дуранды и потихоньку сосал и тем избавлялся от чувства голода.
Я стал внимательней и до меня доходил смысл и содержание урока. Зинаида Васильевна была терпелива к нам. У нее не было, любимчиков она относилось одинаково, как к отличникам, так и к шалунам с двойками. Спокойный ласковый голос проникал и гипнотизировал нас.
В первом Б классе народ делился на три категорий. Дети военных дети заводских рабочих и служащих и такие как я изгой. Последних было трое. Мы отличались от остальных одеждой, поведением, злостью, отношением к урокам. На большой перемене все доставали завтраки и кушали. А мы доставали по кусочку дуранды бежали в коридор и азартно играли в маилку. Она делалась из материи и прикрепленного к ней кусочка свинца. Суть игры заключалось в жонглирований ногами маилки. Победитель считался тот, кто дольше удерживал ее и не давал упасть на землю. Надо сказать, что это прекрасное упражнение для будущих футболистов. В старших классах мы жонглировали самодельным тряпичным мячом. Уроки я делал у мамы на работе в кочегарке. По лесенки забирался на котел там стоял ящик который был покрыт старой клеёнкой и маленький из под водки. Мое рабочие место. Там было царство пыли и паутины и это ограничивало мои передвижения. Как я ни старался не запачкать тетради, но мне это не удавалось. Особенно доставалось прописям и тетради по чистописанию.

С тройками и четверкой по чтению я перешел во второй класс. В классе А учились примерные дети. Между нашими классами существовала на уровни подсознания вражда социальной разницы бытия. На перемене мы стояли в кружок и играли в маилку. Я водил довольно долго и вдруг меня толкнули. Я резко повернулся и увидел самодовольную сытую рожу Витьки Стадника. Отец у него служил на полигоне в звании полковника. Я схватил его правой рукой за плечо и сказал чтобы слышали ребята : " После уроков у речки стыкнемся". Так я его пригласил. На драку один на один до первой крови.
Драться я не умел но часто видел как это делали другие. Надо было , наносить удар в голову без замаха, так учил меня сосед ,бывший разведчик дядя Леша. Бей первый, а разговоры потом. Витька походил на маленького упитанного бычка, а я на маленького некормленого теленка. Правила стычки были простые, и я сказал бы джентельменские. Драться только на кулаках Не бить лежачего и драка прекращается, если появилась кровь. Друзья участников строго следили , за соблюдением правил и нарушитель мог получить от присутствующих ребят и кулаками, и ногами. Собрались у речки у железнодорожного моста. Место укромное и нткто вмешаться и помешать нам не мог. Ребята встали в круг. Мы с Витькой вошли в круг. Я стиснул пальцы в кулаки и поднял руки к лицу. Витька стоял
и улыбался руки согнутые в локтях держал у живота. Я подошел к нему на расстояние вытянутой руки Я отвел правую руку назад и выбросил резко кулак и попал прямо в нос. Витька бросился на меня, но я успел прыгнуть в сторону. Все закричали: ребята кровянка есть победил ,Толян. Витька платком запрокинув голову останавливал кровь. Он подошел и ткнул меня в плечо кулаком и сказал- "Мирись, мирись и больше не дерись".
Мальчишки из класса, а направились на Ржевскую площадь. Мы с Витькой жили в полигоновских домах. Они занимали трехкомнатную квартиру с отдельным входом. А мы ютились в маленькой комнатенке, где стояла одна кровать стол и два стула, а на полу лежал половик, сплетенный мамой из цветных тряпок. Общий туалет (УБОРНАЯ) находился при входе в дом. Он освещался 40 ватной лампой синего цвета. Посещение вечером или ночью этого заведения походило на фильм ужасов. Отверстие ( Очко) было большим и можно было провалиться в эту яму с человеческим дерьмом.

Витька пригласил меня к себе домой. " Приходи часам к пяти я тебя встречу". Мне очень хотелось побывать в гостях, но я боялся своего внешнего вида. Витька встретил меня и повел в свою комнату. Из комнаты напротив вышла женщина и сказала :" Витя познакомь , меня со своим другом". "Это Толян мы учимся в одной школе. Он классно дерется". Я от такой похвалы покраснел как рак, которого вытащили из кипящей воды. "Твою маму зовут Евдокия Филатовна?"- спросила она. "Да", ответил я. Доброжелательный тон и улыбка Витькиной мамы помогли мне избавится от застенчивости. "Проходите, ребята на кухню я вас покормлю. А потом займетесь своими делами". Витька взял меня за руку и повел на кухню. Обстановка в квартире была сказочной. "Анатолий,- сказала Лизавета Петровна,- ты можешь называть меня просто тетя Лиза".
Обед был такой необычный что мое "не хочу", быстро улетучилось. Мы остались с Витькой одни на кухни. Потом мы играли в его комнате в войну .Когда я уходил, тетя Лиза сказала: "Анатолий передай Филатовне от меня привет. Приходи к нам запросто не стесняйся".

На мой рассказ о гостях мама сказала: "Они хороший люди, но у нас своя жизнь, а у них своя и дороги у вас с Витькой разные". У Витьки я бывал редко и от угощений отказывался под разными предлогами: то ссылался на боль в животе, то выдумывал какую-то глупость. Тетя Лиза перед уходом давала мне сверток и просила его передать маме.

Недалеко от нашего дома находился полигоновский клуб. Там проводились разного рода культурные мероприятия для военных гражданских и вольнонаемных лиц. Изредка бывали , артисты Ленгосконцерта и тогда там был полный¸ аншлаг, но попадали туда только избранные зрители. Два раза в неделю рядовому составу показывали фильмы. Солдаты стояли у главного входа в колону по три человека. Старшина командовал: "Справа по одному в клуб шагом марш!"
Слева у входа стоял капитан – начальник клуба. Вредный мужик. Он наблюдал, чтобы не один шкет не прошел в кинозал. Солдаты помогали нам проникнуть в зал устраивая у входа толчею или перебранку.Перед началом показом фильма капитан шел по центральному проходу высматривая мальчишек. Мы прятались под рядами кресел , на полу и найти нас там можно было, только если вывести солдат из зала. В кинозале было два справа выхода от экрана и слева был запасной выход в туалет. Окно в туалете большое закрашено белой краской. А с наружи оно было закрыто решеткой из арматуры. Это был единственный путь в кинозал. Для нас мальчишек кино было самой сладкой конфетой , которую мы в то время и не пробовали.
Предводителем у пацанов был Борька по кличке Мустафа. Был он самый сильный , но не самый умный. Борька когда не знал, как поступить, слушал предложения даже нас шкетов. В этот раз Далечко предложил перепилить нижний штыри и отогнуть кверху решетку. Валька должен был проникнуть в зал и открыть шпингалеты окна в туалете. В этот вечер шел наш любимый фильм "Чапаев".
Капитан, как правило, седел в последним ряду - там находилась связь с кинобудкой. Операция началась, как только солдаты прошли в зал. Мы, шкеты, стояли на шухере и в случай опасности должны подать сигнал - замяукать. За тридцать минут решетка была отогнута. Открыв, окно мы как мышки, проникли в туалет. Закрыли окно и по одному на полусогнутых прошмыгнули в зал. После фильма решетку согнули, как могли ближе к окну, чтобы со стороны было не видно. Этой "проходной" мы пользовались целый месяц. Потом капитан произвел капитальный ремонт решетки и проводил её осмотр до начало фильма. Вот скважина, а не капитан, ругались пацаны.

Перед праздником 7 ноября в клубе должен сбыл остояться большой концерт с участием знаменитостей эстрады и кино. Мы с пацанами пришли поглазеть на знаменитей когда они будут проходить в клуб. Перед клубом посреди большой клумбы на пьедестале из розового гранита стоял бюст В. И. Ленина. Расстояние до главного входа от памятника составляло метров двадцать. Ближе нас не подпускал в этот день капитан как чувствовал неприятности. И наша фантазия была грубой жестокой ненавистью к человеку, который не смог понять детей, у которых не было счастливого детства. Необходимо было отвлечь капитана от входа. Зрители давно были в клубе. Артисты задерживались. За углом клуба мы подожгли дымовуху из киноленты. Капитан побежал , выяснять что случилось. А в его отсутствие ручку двери Мустафа вымазал человеческим говном. Подошел автобус с артистами. Капитан бежал к входу, но не успел. Первый из знаменитостей рукой в кожаной перчатке взялся за ручку массивной двери открыл её и почувствовал запах не французких духов , а запах перевариной детским желудком картошки и селедки.
Подробностей скандала мы не знали, но результат был положительный. Капитана заменил майор. Он, человек в возрасте с сединой на висках, мог годиться нам в отцы. На следующей день в 19 часов шел фильм о борьбе наших пограничников. Все было, как обычно запустили в клуб солдат. В этот раз мы не лезли, как раньше, а ждали. Майор скомандовал: "В колонну по одному становись!"
Мы оторопели. Мы построились. "Вы - будущий солдаты в зале не курить, не свистеть,- сказал майор на просмотор фильма шагом марш!"
Майора мы полюбили и готовы были выполнить любую его просьбу.
Как мне не хватало брата! Игорь пропал, и мы надеялись , на чудо - что немцы не уничтожили партизанский отряд. Когда Красная армия освободила деревню, в которой мы жили , то в ней не осталось целых домов.
Мы жили в землянке. В ней даже была оборудована двухкомфорочная плита немецкого производства и нары для отдыха. Плиту иногда мама доверяла растопить мне. Делал, я это мастерски, используя артиллерийский порох.
Как-то раз я сидел на корточках у плиты с открытой дверцей и любовался пламенем горящих дров. В кармане у меня лежала маленькая трубочка; с одной стороны она была овальной, а с другой отверстие и что было внутри. Я по детской глупости бросил в пламя и закрыл дверцу. Не знаю, но думаю, что мой ангел хранитель заставил отодвинуться в сторону и не подниматься с корточек, а может , интуиция ведь я видел, как старший ребята бросали в костер патроны и потом драпали в укрытие. Прогремел взрыв. Разворотило кирпицную кладку, чугун и картошка валялись на полу. Осколок кирпича попал мне в лоб. Кровь заливала мое лицо. Я не испытывал боли и только когда протирая глаза рукой увидел кровь, дико заорал. Мама вытащила, меня на воздух, прижала к себе и говорила ласковые слова, и я заснул у неё на руках. Последствия взрыва Борька и мама устранили. Картошку доваривали поздно вечером. Плита злилась и дымила, но Борис устранил
неполадки - не зря он проводил много времени с местным печных дел мастером старым дедом с кличкой Домовой. В деревни бабы дети и старики потихоньку строили и восстанавливали дома. Домовой и его подмастерье были , востребованы и Борька был , нашим кормильцем.

Случилась беда : Боря с ребятами пошли в лес и нарвались на минное поле. Трое погибли на месте. Один чудом остался жив и сообщил о трагедий. Все произошло , в километре от деревни на опушке леса - там до войны пасли , колхозный скот. Мама и другие женщины, и старики побежали к месту трагедий. Борис был жив. Он стонал и зажимал руками рану на правой ноге. Маму держали , женщины не пускали , к нему. Тогда баба Шура, которая даже не помнила дня своего рождения, перекрестилась , и пошла по минному полю к раненому. Как она старый человек вытащила с минного поля подростка и справилась с этим?! Можно объяснить только чудом и скрытыми возможностями человека. Близжающия больница находилась в пятидесяти километрах. Но машины нет , лошади нет , врача нет - только боль и обреченность. Борька лежал на нарах в нашей землянке. Рядом ,мама присев на краешек нар и обнимая Бориса, шептала что-то ему на ухо." Мне трудно дышать и холодно", прошептал Борис. Женщины как по команде вышли наружу и молча стояли метрах в пяти от землянки. Я остался. "Мамочка, мне очень холодно "–шептал Боря. Тишина и напряжение в землянки были так велики, что холодный пот и мои слезы, и мой страх, и холод могли лишить меня чувств. Но что-то или кто –то удерживал мое сознание и не давал провалиться в беспамятство. Потом мама взяла меня за руку и вывела из землянке на верх.
Мама плакала навзрыд. Подошли соседи и стали успокаивать маму. На следующий день Борю похоронили. Мама, оберегая мою психику, на кладбища меня не взяла.
"Вот мы и остались с тобой вдвоем. Надо пробираться домой."

Время –это жизнь оно течет неумолимо. После войны время как бы имело свое ускорение. Жизнь была сильней смерти, а смерть так объелась людским горем, что отступила.
Последствия войны сказывались, гибли дети, подрываясь на минах или при попытках разобрать снаряд или мину.
У станций Ржевке во время войны немцы разбомбили эшелон с боеприпасами, и мы после школы ходили на раскопки. Находили минометные мины, снаряды, патроны, артилериский
порох похожий на макаронины или в мешочках.
Я останавливал ребят от попыток, что- либо делать со снарядами или минами. Объясняя как умел, что по головке снаряда нельзя бить- там находиться взрыватель. Федоров предложил возле речки Лубъя, в овраге за плотиной разжечь костер и положить туда мину и снаряд. Отговорить ребят от выполнения задуманного мне не удалось. "Если ты трусишь , можешь валить". Я остался. "Только давайте сначала распалим костер, а потом бросим туда снаряд и мину". Все согласились с этим предложением. Когда пламя костра достигло высоты с полметра ,мы бросили в костер наши трофеи и быстро побежали в укрытие за бугор метрах в тридцати. Легли на землю и переговариваясь о том когда грохнет. Стали ждать. Вдруг затрещали выстрелы, несколько пуль , вжикнули над нашим укрытием.
"Какой гад бросил в костер патроны? Узнаю, получит п……ль", сказал я.
И тут-же , виновник выдал себя. "Они были отсыревшие",- сказал Федоров и тут же получил в хлебало от меня. Он не сопротивлялся, а я больше не бил. Он признал свою вину. Костер догорал. Взрыва не было. "Пойдемте подложим дров"-, редложил Костик. "Ты у нас герой вот и иди" , сказал я.
Костик приподнялся. Я схватил его за ногу и дернул на себя. Он упал и тут прогремел , первый взрыв. Головешки костра сыпались на нас с неба.
Прошла , минута другая, никто от земли не поднимался. И тут ударилвторой взрыв. Мы выждали еще минут пять и пошли к костру. Взрывы произошли , на поверхности воронки не было, но не было и следов костра.
Остался кусок опаленной земли. Это был знак нашего детства.
Больше мы этим не занимались.

В начале 1947 года мама получила письмо из Германий от старшего сына. Алексей Васильевич писал о том, что его нашел Игорь и что они скоро вернуться домой. Партизанский отряд влился в действующею армию. Игорь стал сыном полка. Командиру понравился шустрый и сообразительный паренек, который еще и владел немецким языком.
Так он стал ординарцем командира. Игорь знал исходную информацию Алексея Васильевича. Он был призван в армию до начало воины. Сделали запрос и выяснили, что воинская часть квартирует в Берлине.
Командир выделил трофейный Опель и опытного водителя и снабдил подарками для брата. Они отправились из Подздама в Берлин. По дороги патрули останавливали и проверяли документы. Вызывал подозрение юный возраст посланца в штаб армий, но документы в порядке, наверное, чей-то сынок. В комендатуре узнали адрес расположения воинской части и через пару часов объезжая развалины добрались до проходной части. Дежурный сержант подтвердил, что во взводе разведки служит Алексей, и он послал за ним солдата.
Встреча состоялась по русскому обычаю. Гудел и радовался взвод разведки. Такие встречи возможны в кино в книгах, но и в жизни они случаются. Брат писал, что они демобилизуются и вернуться в июле месяце. Мы с мамой плакали от радости. В май начались школьные каникулы. С утра до позднего вечера я проводил с ребятами на улице.
Мы гоняли в футбол , покрышка меча из кирзы. Резиновая камера вставлялась , в покрышку надувалась , пипетка завязывалась суровой ниткой и запихивалась в покрышку. За тем производилась шнуровка разреза на покрышке. Шнурок был свиной коже. Как мы играли , если бы наше желание и кураж был у нашей сборной то лучший команды мира боготворили русский футбол. Большие деньги испортили
футбол.
В лесополосе пленные немцы занимались мелиоративными работами.
Они копали канавы. Мы удивлялись аккуратности выполняемой роботы. Солдат охранник лежал у костра и сладко спал, чмокая губами во сне. Мы вооруженные рогатками и мелкими камушками подобрались к немцам на расстояние в десять шагов. Огонь по фашистам крикнул Юрка. Мы стреляли метко и каждый раз по падали в тело врага. Пленные не возмущались, а с усмешкой смотрели , в нашу сторону подставляя , себя под наши камни. От громких разговоров и смеха пленных проснулся часовой. Он вскочил, поднял винтовку и закричал противным голосом-Ахтунг. Ахтунг-Гады. Немцы мгновенно замолчали и продолжили работу. Солдат увидел нас, и мы подошли к нему. Ну, шкеты вы даете. Пленных охраняет закон. Перекур крикнул солдат немцам. Они подошли к костру, улыбались в глазах и на лицах такая яркая палитра чувств, но не было черных красок. Ганс неси игрушки –крикнул пожилой немец. Он принес деревянного гимнаста ,который болтался на нитке натянутой между двух палочек. Гимнаст выделывал
такие невероятные кульбиты , что мы не могли оторвать глаз. Ганс протянул игрушку Вальки и тот взял и сказал- Гуте Морган. Раздался веселый смех немцев. Мы хохотали до слез над Валькой и веселостью немцев. Часовой сказал: Все пацаны. Пленным надо работать. Начальство увидит , меня посадят , на губу. Мы пошли на наше футбольное поле, по дороге шумно обсуждая знакомство с немцами. На следующий день мы пошли на частные огороды и ползком в межрядьем
подкопали молодой картошке. Затея рисковая в случай задержания хозяином огорода все закончилось битьем крапивой по голой заднице или битьем ремнем по филейной части. Все прошло удачно. Мы направились к месту, где работали немцы. Картошку мы положили по карманам, а остатки спрятали запазуху. Накопали килограмма три. Часовой, увидев, нас произнес: Не шуметь, ждите перекура. Пленные
нам улыбалнсь. Прошло, полчаса и часовой объявил перерыв. Мы отдали картошку, а замен каждый из нас получил по игрушке. Картошку положили , в золу костра и к следующему перекуру мы вместе с немцами ели , обжигая рот. Это была самая вкусная с привкусом романтизма еда моего детства. Мы часто навещали пленных.
В августе немцев отправили в Германию.
Вернулась из эвакуаций моя сестра Зина. Она приехала из города Буя, где жила и училась. Она освоила профессию шофера, водила полуторку с газогенератором. Сестра устроилась водителем в гараж при воинской части полигона. Прописали её в общежитие,но мама умудрилась поставить вторую кровать и Зина жила с нами. Маме добавились переживания за сестру. Она у нас красавица, блондинка стройная хрупкая с большими глазами, в которых лукавство и уверенность в превосходстве останавливало кавалеров на дистанций. Она водила полуторку с газогенератором и иногда заезжала домой. Я залезал в кабину и изображал лихого водителя. Детская фантазия уносила меня в мир сказок. С приездом сестры жизнь изменилась к лучшему.
Мы ждали возращения из Германий Алексея Васильевича и Игоря. Жена Алексея , как выяснила мама , жила и работала в больнице поселка Колтуши.
У меня перед глазами лежат фотографий моих братьев как документальное подтверждение правды изложенной мною. В конце июля братья вернулись домой. Теплые слезы радости у мамы и тихий восторг от подарков кружил мою голову. Одежду, которую мне привезли
слишком необычно, а выделятся, я не хотел. Ребята придумали бы
кличку. Одежду благополучно была реализована на толкучки. От привезенных трофеев у меня остались ботинки, которые я носил почти три года без ремонта. Детскую глупость я совершил, обменяв немецкий бинокль за два ведра черники. У Игоря имелось направление в суворовское училище. Он отказался от поступления. Шел набор подростков в ремесленное училище , номер 12 которое , находилось на пороховых. Он поступил на специальность слесаря по ремонту энергетических машин. Училище имело свое общежитие, куда и прописали брата. Игорь был одет в костюм европейского покроя,
ботинки желтой коже, рубашка в клеточку. Одним словом выглядел
европейским петушком. В комнате стояла восемь кроватей и сводная у окна её и занял Игорь. Подростки, проживающие в комнате номер восемь отнеслись , к брату настороженно. Отбой проходил в десять часов вечера. Комната, в которой жил Игорь, располагалась на втором этаже.
После отбоя попасть в общежитие попасть можно только с разрешения дежурного воспитателя. Местом в ремесленном дорожили , государство брало ребят на полный пансион. Выдавало , одежду до носовых платков включительно , учило специальности , кормило три раза в день. Я не знал, что у брата был трофейный дамский пистолет Вальтер. В то суровое после военное время за ношение холодного и огнестрельного оружия была статья до 10 лет тюрьмы. Обращаю , ваше внимание ,только за ношение оружия была такая суровая статья. Утром прозвучала команда подьем. Одежды и ботинок на табуретки не оказалось. Игорь сунул руку под подушку достал пистолет. Подошел
к дверям и сказал: Ахтунг. Одного отпускаю , за одеждой , даю время пять минут потом начинаю стрелять. Одежду вернули , видно спрятали ,в соседней спальне. День прошел спокойно брат вернулся домой, а потом вечером вернулся в общежитие. К нам нагрянули с обыском в одиннадцать часов. Обыскивать нашу комнату просто смешно и это прекрасно понимал наш участковый. Допросили маму потом меня.
Задавали одни тежи вопросы: Видел. Был. Укрывательство. Статья.
Тюрьма. Мать плакала. Ответы были: Нет откуда. Капитан Бобак наш
участковый высказался в слух да игрушечный был, а этот шалопай со страху и оклеветал парня. Все обошлось бес последствий. Пистолет Игорь выброси в пруд сразу после утренних событий. Стукач видно донес информацию до своего куратора после обеда. Ребята из группы изменили свое мнение о брате и выбрали его старостой. Стукача надо было выявить, но это дело времени. Попался он через месяц. Подозревали Филю с Охты. Ребята знали, что в прошлом году он попался на краже голубей. Двух его подельников отправили в колонию для несовершеннолетних, а его отмазали видно вербонули. Парни
предложили Филе принять участия в краже почтовых голубей. Голубятня находилась на Пороховых недалеко от стадиона и метрах в тридцати от жилого дома. Проникнуть в голубятню можно было через дверь сарая и по лесенки на верх в пристройку. Филя согласился и делился своим горьким опытом. Он предложил осуществить налет под утро часа в четыре и лучше всего в воскресение. Ребята хорошо знали сына хозяина голубятни и посвятили его в свой план. Участников этой праведной провокаций пять человек , включая сына хозяина и Филю.
Сева ночевал на сеновале в сарай и в день ограбления должен устроить шум видимость ограбления. Сбор участников назначили на два часа на стадионе.
Потом проникли на чердак и наблюдали за тем, что происходит у голубятни. В субботу Филя сказал, что он отказывается участвовать в деле из-за сильной простуды. Все произошло, как мы планировали. Без десяти четыре появились двое парней один пошел в парадную, а другой направился за сарай. В четыре часа Севка устроил шум и грохот в сарай. На шум выскочил оперативник из парадный с участковым, которого мы проворонили. Севку арестовали. На шум из дома выбежали жильцы и Севин отец. Недоразумение было улажено. Севка получил от бати подзатыльник и пошел досыпать домой. Филя в училище больше не показывался. Жизнь продолжалось с мелкими огорчениями и радостями. Игорь хорошо учился. Дома бывал по воскресениям и мне он уделял мало времени. У каждого из нас были свои заботы и дела. Меня это не беспокоило, я привык , выживать в одиночку. Мама рядом значит, все будет, хорошо.

Судьба моего родственника , по его рассказам и дневникам.

Рассказы написаны по воспоминаниям старшего брата


Отец




После уроков Володя, уложив тетрадки и учебники в холщовую сумку, заторопился домой.
Сегодня суббота и отец, может быть, расскажет продолжение очередной истории о войне, если у него будет настроение.
Выбежав из школы, Володя быстрым шагом направился в конец поселка, где стоял их барак.
Ребята, обгоняя его, закричали:
– Вовка! Пошли с нами в карьер. С гор кататься.
– Не могу я. Домой тороплюсь. Скоро папка придет. Нужно уроки до него сделать. Я с вами завтра покатаюсь.
И пошел по узкой тропинке вдоль дороги, на ходу растирая зябнущие уши.
Отец по любому морозу ходил без рукавиц и шапки. Володя любил подражать отцу. Его неторопливой, тяжелой походке. То как он по любому морозу ходил без рукавиц и шапки. Володя во всем хотел походить на отца, перенимая все его привычки. Ох, и попадало ему от матери, если замечала на улице в расстегнутом пальто и без шапки.
Сегодня он торопился. Суббота - это их с отцом день.
Вечером мать уложит младших братишек и сестренку спать, а они вдвоем останутся сидеть на низкой скамеечке у раскаленной печки.
В комнате темновато от сумерек, отблески огня будут освещать лица, играть на стенках небольшой кухоньки. Отец, задумчиво глядя в огонь, начнет рассказывать окончание истории, как он раненый выходил из окружения. Володя, притулясь к его крепкому надежному плечу, внимательно станет слушать, ловя каждое слово и представлять себя на месте отца. Это у них было заведено давно. С тех пор, как отец вернулся с войны. Правда, первое время Володя не мог упросить отца что-нибудь рассказать. Отец не любил вспоминать о войне. Хмурил густые брови, отмахивался и отправлял Володьку учить уроки, а Володя не понимал, почему отец молчит. У других как выпьют, так начинают сразу хвалиться, стучать кулаком в грудь, рассказывать о разных своих героических подвигах. Отец же молча уйдет в комнату, присядет у открытой печки и курит одну за другой свои самокрутки да папиросы. Или ляжет на кровать, отвернется к стене и тоже молчит, вздыхает… Мать в такие минуты никого из ребят к нему не подпускала, говоря, что отцу сейчас трудно.
Задумавшись, Володя не заметил, как дошел до барака. С трудом, распахнув промерзшую дверь, он оказался в длинном коридоре. Редкие, тусклые лампочки освещали с обеих сторон закрытые двери и висящие на вбитых гвоздях корыта, детские ванночки и старые вещи. За одними тишина. Из другой комнаты доносилась музыка патефона. Из третьей слышалась брань подвыпившего соседа. Володя шагал в конец барака, где была их квартира. Повсюду были запахи. Кто-то варил щи из квашеной капусты. Кто готовил пирожки с калиной. Ее запах забивал все остальные. А у кого-то пахло жареной картошкой на настоящем сале. У него заурчало в животе. Хотелось есть. Распахнув дверь, Володя почувствовал едва уловимый запах чего-то вкусного, так может пахнуть только копченая селедка, которую отец очень любил.
У порога Володя сбросил с ног старенькие подшитые отцом валенки. Забросил шапчонку на полку. Мать качала на руках маленького пищащего Славика. Приложив палец к губам, она, кивая, показала на стол у окна. На нем под холстинкой дожидался обед. Володя, растирая, красные от мороза руки поспешил к столу. Откинув полотенце, он увидел черный хлеб, картошку в мундире, несколько луковиц и блюдечко с янтарным подсолнечным маслом.
– Мам, а куда же ты селедку-то положила?
– Тише, Володенька, тише. Славик приболел. Пока картошечку так поешь, помакай в маслице. А отец придет, достанем и селедочку. Вот уж он обрадуется! Нам сегодня из города гостинец, селедку копченую привезли. Ты поешь, и садись за уроки. Батя с работы придет, устроим маленький праздник. Ладно, сынок?
– Ладно. Чего уж там. Конечно, папку подождем. Как без него ужинать-то? Нельзя.
Он почистил пару картошек, отхватил ножом краюху хлеба. Круто ее посолил и начал есть, стараясь жевать долго, чтобы было вкуснее. Закончив, потом ладошкой сгреб со стола крошки и кинул в рот. Отец всегда делал так. И обратно накрыл холстиной кастрюлю и хлеб. Все, обед закончен.
На край стола он выложил книги и тетрадки. Достал ручку, чернильницу-непроливайку. Пора приниматься за уроки. Несколько раз прочитал про себя басню.
Повторил тихо шепотом, рассказал матери с выражением. Мама кивала, улыбаясь. Старательно выводя буквы, выполнил упражнения по письму и взялся за примеры. Пришлось труднее. Над задачками Володька сидел долго. По нескольку раз пересчитывая каждый пример, пытаясь сообразить.… Но все-таки и с ними справился. Не зря отец научил, как нужно пользоваться таблицей умножения на пальцах. Этот способ его не раз выручал. Выучив уроки, Володя сложил книжки и тетрадки в сумку, повесил на вешалку, чтобы сумку не достала малышня.
На улице похолодало.
Стекла внизу покрылись морозными узорами. Словно вырос еловый сказочный лес с белыми, узорчатыми, кружевными елочными ветвями, нарисованными на стекле. Он дотронулся до них губами. Ух, как холодом обожгло! Он подышал на стекло, образовалось круглое окошко наружу. Через него было видно, как по протоптанной в снегу дорожке торопятся редкие прохожие, закрывая варежками нос и щеки. Ветви деревьев и кустов, растущих рядом с бараком, покрылись пушистым инеем. Летняя печка, стоящая в палисаднике, обзавелась толстым снежным одеялом. Везде снег.
В сараюшку нужно сбегать. Угля на вечер принести. Отец любит, если в комнате тепло, печка раскалена. Ему нравилось, когда все улягутся спать, присесть у растопленной печки и глядеть на живой огонь. Володя заметил, что в такие минуты у отца на лице исчезали морщинки, уходила из глаз задумчивая печаль. Он сидел, подолгу глядя, как на кусках угля играют язычки пламени, перебегая с места на место. Володя присядет рядом, прижмется к теплому боку отца, и сидит, не шевелясь, словно боясь спугнуть отцовские воспоминания. Бывало, что, сидя с ним вдвоем, они говорили о домашних делах, о новых покупках, школе. Володя в такие минуты чувствовал себя взрослым человеком, раз с ним советуется отец. Он с гордостью посматривал в угол, где стояла кровать малышни. Вот, мол, как мы о вас с отцом заботимся!
Задумавшись, не заметил, как подошла мать:
– Сынок, сбегай в магазин за хлебом и папиросами для отца. Там, наверное, уже наша очередь подошла. Встанешь за дядей Колей. Он для себя и для нас очередь занимал. Славик заболел и я не смогу сходить. А Юра с улицы прибежит, я его за уроки посажу, а потом проверю, как он выучил. Хорошо?
– Ладно, мам. Я быстро слетаю. Потом приду, нужно воды и угля натаскать. На улице морозит, ночью совсем холодно будет. Нужно печку сильно протопить, а то за ночь все тепло уйдет наружу.
– Ах ты, маленький мой хозяин! Ну, весь в отца. И лицом, и характером. Молодец, сынок.
Володя гордый, что его назвали хозяином, быстро одевался. Пальтишко нагрелось, стало теплым. Надвинул валенки. Нужно было их поставить поближе к печке. Взял шапку, авоську. Открыв дверь на улицу, охнул от мороза. Холодный воздух перехватывал дыхание. Не глядя по сторонам, он торопливо побежал по скрипучему снегу, закрывая ладошками уши.
У магазина услышал глухое роптание толпы. По обрывкам разговоров понял, что хлеба на всех не хватит. Изворачиваясь, он змейкой скользнул внутрь. Приметив соседа, протиснулся к нему, радуясь, что успел. Еще два-три человека, и все, остался бы без хлеба. Продавщица тетя Аня, увидев Володю, хриплым голосом крикнула:
– Малец! А что мамка сама не пришла? В такой мороз тебя прислала?
– Она со Славкой дома осталась. Заболел, сильно температурит. Сказала, чтобы я за хлебом сходил. Вот я и пришел.
– Ну и зря. Тебя затискают. Хлеба привезли мало, а народу много.
И крикнула, что хлеб кончается. Поднялся крик. Люди, простоявшие снаружи полдня на морозе, ломанулись в магазин, тесня друг друга. И с такой силой прижали Володю к прилавку, что он закричал. Ребра заболели. Дышать стало трудно. Он дергался во все стороны, стараясь освободиться, вдохнуть, но становилось только хуже. Толпа сильнее и сильнее прижимала его к краю прилавка. Теряя сознание, Володя, словно сквозь вату услышал крик тети Ани. Чья-то рука его дернула вверх на прилавок. Над ним, махая гирей, стоит продавщица и кричит в толпу:
– Разойдись! Мать вашу! Расступись, собаки! Мальца чуть не задавили. Кто сейчас дернется, сразу гирей прикончу. Бугаи чертовы. Пацана не пожалели.
Наклонившись к Володе, она спросила:
– Ну что? Очухался? Давай твою авоську, я ваш паек складу.
– Теть Ань, а как я отсюда теперь выберусь?
– По головам полезешь. Ничего, ничего! Выдержат. Смогли придавить, теперь пусть терпят. Ничего с их дубовыми головами не случится. Держи-ка свою авоську покрепче. Бабы разойдитесь, у Малаховых четверо мал-мала-меньше.
Да как толкнет Володю сверху на толпу! Люди его словно мешок, передавая с рук на руки через головы, вынесли на улицу. Володя оказался в сугробе, крепко прижимая к себе авоську с хлебом. Стараясь не стонать от боли, медленно пошагал домой.
В этот момент он представлял себя на месте отца. Тогда отец целый день, раненый в плечо, один выходил из окружения. Падал. Поднимался. Из последних сил шел к своим. Вот уж ему было больно! Намного больнее, чем мне сейчас. Он шел и думал об отце, не замечая, что ручонки, торчащие из коротковатых рукавов, замерзают. Дрожь пробегала по телу. То ли оттого, что случилось в магазине, то ли от холода, который, кажется, становился все сильнее и злее.
Не говоря матери что случилось, стараясь не показывать боль, он пошел за водой к колонке, вокруг которой образовалась большая наледь. Оскальзываясь и падая, Володя с трудом ухватился за рычаг. Отдышался. Налил в ведро воды и осторожно присев на корточки, съехал с пригорка.
Затем пошел в сараюшку за углем. Здесь было отцовское и Володино царство. В нем они пилили, строгали, мастерили для дома и соседей всякую мелочевку. Вешалки для одежды, скамеечки, а то и табуретки, если кто попросит. Даже для малышни кровать соорудили. Загляденье. Крепкая, из горбылей. Володя работал с отцом на равных! Отец его приучал к работе. Объяснял, показывал, работая вместе с ним. Стружки пахнут замечательно, вкусно. Володя с усердием старался все перенять, запомнить.
Поглядел на заготовки лыж, зажатые в струбцинах. Погладил их рукой. Еще недельку так полежат, а потом начнем их дальше делать. Отец всегда говорит, что ни к чему деньги тратить, если что можно сделать своими руками. Хорошо здесь. Деревом пахнет, смолой. Едва уловимый запах скипидара в воздухе. Уходить не хочется. Еще раз по-хозяйски огляделся, и, набрав в закутке в ведро брикеты угля, пошел домой. Скоро должен придти отец.
– Мам, мам! Давай папке сюрприз устроим? Он домой придет, сядет ужинать, ты ему огурцы и картошку поставь и все. А потом селедку положим, когда он уже кушать начнет. Ох, как он ей обрадуется!
– Тогда беги в сарай. Набери из бочки огурчиков и капусты. Соседка немного маслица постного дала, капусточку заправим. Устроим нашему отцу праздник. А ты сиди, уроки повторяй. Пробегал по морозу. Еще не хватало, чтобы заболел, как Слава.
Вовка отправился в сарай. С трудом открыл примерзшую крышку люка и спустился по лесенке в холодную темноту. Наощупь набрал в кастрюльку капусты, огурцов. Вылез наружу. Взял огурчик для себя, не утерпел. Ух, как он был хорош! Холодный, хрустящий, вкусный, аж зубы ломит. Крепкий. С привкусом укропа, смородиновых листьев, кореньев. Огурцы хранились в бочке, сделанной отцом. Соседки завидовали матери, говоря, что им бы такого мужа. Нет уж! Он один у нас такой.
– Мам, можно я возьму папину книжку поглядеть?
– Володенька, осторожней с ней будь. Не порви. Ты же знаешь, как отец ее бережет.
Володя об этом знал. Эту книгу, как делать всякую пищу, отец привез с войны. И очень берег ее. Книжка была большая, толстая. Старая книга, некоторые слова с твердым знаком на конце. Но главное – картинки. Сколько всякой красивой еды там было нарисовано! Володя сел за стол около окна. Раскрыл, и осторожно начал перелистывать, подолгу останавливаясь на страницах с рисунками. Хмуря брови, как отец, он шевелил губами, стараясь правильно прочесть и понять незнакомые слова. Он решил, что скоро научится готовить красиво и много, когда будут в магазине разные продукты. Вот отец обрадуется! И братишки, и мама, и все-все. Иногда, под настроение, отец детей баловал.
Съездит в город, привезет с рынка кусочек мяса и начинает колдовать у плиты. В такие моменты он не подпускал к себе никого, даже мать. Сам моет, режет, отбивает, жарит, парит. Из выдвижного ящичка, в стареньком буфете, достанет какие-то порошки, травки, корешки. Мурлыкая под нос, перемешивает, пробует, чмокая губами. По комнате разносятся ароматы, язык проглотишь. Наконец приглашает за стол. Расставит тарелки, ложки разложит. Медленно несет большое, закрытое крышкой блюдо, торжественно ставит на середину стола. Откроет. Ребятишки, притихнув, ждут. Отец не торопясь, разложит еду по тарелкам. А сам сядет у печки, жмурясь и улыбаясь, наблюдает, как ребятишки жуют, счастливо поглядывая на него. В такой день отец редко садился за стол. Все делалось для ребятишек и мамы. Для отца было большой радостью видеть, как они все съедали, а потом старательно возили корками хлеба по тарелкам, собирая вкусную подливку. Отец немного печалился, потому что, поев, дети не вылезали из-за стола, а долго и молча, изредка облизываясь, смотрели на него. Отец кивал, вздыхал и разводил руками. Хорошая еда почему-то очень быстро кончается. Потом сгребет всех в охапку, повалит на кровать и начинает рассказывать свои нескончаемые сказки да истории. Редко ему удавалось устраивать такие праздники. Работал он много, а с продуктами в семье было туговато. И все же, хоть чем-нибудь, но отец всегда старался нас побаловать. Принесет пять яиц. И напечет их в печке, в золе. Коричневые, вкусные…
Володя мельком взглянул на окно.
Темнеет.
Нужно печку посильнее растопить. Нагреть воды, чтобы отец помылся после работы.
В печку, вниз, подложил щепок и бересты, а сверху небольшие кусочки угля. Огонек весело побежал по щепкам, береста скручивалась. Совком с длинной ручкой набросал на нее уголь, огонь с каждой секундой набирал силу. Вскоре в печке загудело, вокруг распространяя жар и горьковатый запах угля. Володька подбросил брикетов, поставил на плиту ведро с водой.
Мать собирала на стол. Вареная в мундирах картошка, три пупыристых огурца, на боку одного прилипла веточка укропа. Капуста с маслом, и две очищенных луковицы. Черный хлеб крупными ломтями. В солонке - соль, крупная, серая, хорошая. Отдельно на газете – копченая, словно позолоченная, селедка. Две длинных, темных молоки пластами лежали отдельно – это только для отца. Отец любит селедку. Сколько мать его не просит похлебать хоть немного супа, так нет. Дай картошку! И все тут.
В коридоре послышались шаги, шум, топот. С грохотом на своей тележке с подшипниками проехал дядя Семен, инвалид. Соседи по бараку возвращаются с работы, а дядя Семен из пивнушки. Хлопали двери. Гомон, ребятишки бегали по коридору. Барак оживал. Со звоном упал с гвоздя таз. Это безногий дядя Семен сшиб его. Такая у него привычка.
Володя прислушивался к шагам. Отца он сразу узнавал по его походке. Вот раздались неторопливые тяжелые шаги. Так мог ходить только его отец. Подождал, когда шаги приблизились, распахнул дверь. Вошел отец, держа на руках закутанных по самые глаза малышей Галинку и Шурку:
– Пополнение принимаете? – раздался веселый голос отца.
– Так точно! Принимаем!
Володя вытянулся в струнку, стараясь говорить солидно, басом.
– Докладывай, заместитель. Что произошло в мое отсутствие? – продолжал шутить отец. – Все ли в порядке? Не было ли каких происшествий? Вольно!
– Все на месте. Потерь нет. Уголь и воду натаскал. Уроки с Юркой выучили. Паек получил. Только Славик у нас заболел. Температурит. А так больше никаких происшествий не произошло.
– Мать! Слышишь? А почему, Володь, не расскажешь, как тебя в магазине чуть не задавили? Выдержал атаку?
– Мелочи, товарищ командир. Все заживет как на собаке. Все трудности преодолены.
– Геро-о-ой, – улыбаясь, сказал отец. – Представим к награде.
Он вынул из кармана конфету в красном фантике:
– Вот тебе.
– Володенька, сынок, а что там произошло? Почему мне не сказал? А я тебя еще после этого в погреб, да за водой… Где болит?
– Нормально все, мам. Чуть-чуть прижали, делов-то. Я прорвался!
– Мать, мне сейчас продавщица рассказала вот что. Если бы не она, то нашего Володьку бабы там могли задавить, как котенка. Анка схватила гирю, бросилась на них, защитила пацана. Выручила. Отчаянная баба. Не побоялась. Не зря на фронте в
разведке была. Молодец она! А ты, Вовка, в другой раз будь осторожней. Понятно? Не лезь на рожон, соблюдай тактику и стратегию.
– Есть соблюдать тактику и стратегию! Пап, давай я ребят раздену, а ты пока помойся. Вон вода на плите, ведро. Сейчас я тебе полью.
Скрестив руки на груди, мама с улыбкой глядела на них. Володя развязал путаные узлы, размотал шали, стянул с ребят пальтишки и отправил их в дальний угол на лавку, чтобы не мешались.
Отец, раздевшись по пояс, стоял, наклонившись над тазом. Володя подождал, пока он отмоет от мазута руки, сменил воду и принялся осторожно тереть мочалкой его спину, покрытую кривыми шрамами. Темно-бурые рубцы шли от самой шеи, изгибались и заканчивались на середине спины. Володя не представлял себе, как с такими ранами, без воды и еды, папка весь день по жаре брел по бездорожью. Лишь бы добраться к нашим, а вокруг стрельба, взрывы. Танки подбитые горят. Дым валит из них черный. Шальные пули свистели вокруг. А он шел, не обращая внимания, что творится вокруг. Вот он у нас какой, отец! Володя смыл пену теплой водой, подал отцу полотенце. Тот растерся, накинул на плечи рубашку, медленно прошел в комнату. Сел во главе стола:
– Ну, главнокомандующий? Чем войско кормить будешь? Чувствую, пахнет вкусно.
Мать откинула холстинку со стола, но при этом оставила копченую селедку прикрытой.
– Э, Аннушка! А что ты там от меня такое прячешь? Давай-ка, выкладывай на стол. Показывай, не скрывай.
Увидев селедку, отец зажмурился от предвкушения:
– Вот уважила, так уважила. Где же ты ее достала? Из города привезли? Кто? Ух, ты хозяюшка моя. – Сказал он и приобнял мать. – Молодец, порадовала! Да еще с молоками… Ты у нас просто героиня – добытчица.
– Ты ешь, Ваня, а ребят я после накормлю, что останется. Пусть пока поиграют. Наиграются вдоволь, набегаются. Проголодаются, и я их покормлю. Сейчас ты ребят не заставишь сесть за стол.
– Не заставишь, говоришь? Гляди, Аннушка, как их нужно заманивать кушать. Даже звать не придется. Сами мигом прибегут. Ставь табуретки к столу.
Он начал приготовления.
Аккуратно очистил картошку. Ладонями раздавил головку лука и в комнате сразу образовался резкий, вкусный запах. Селедку порезал крупными кусками. Взяв один, начал есть, аппетитно причмокивая и обсасывая каждую косточку, рассматривая ее. При этом хрустел огурцом, луком. Откусывал от ломтя хлеба куски. Заедая все капустой, отец охал от удовольствия.
– А молоки – это для наших деток!
Малыши не выдержали. Увидев, с каким аппетитом ест отец, они быстро забрались на табуретки, стоящие у стола и стали уминать все подряд, что под руку попадалось. Молоки исчезли моментально. Володя терпел, терпел, и тоже не выдержал. В животе урчало от запахов, и он вместе с ребятами принялся за еду.
– Ну что, Аннушка? Видишь теперь, как надо их заманивать? А ты говоришь, что не хотят. Им на стол сейчас положи булку хлеба с солью, так они и ее вмиг сметут. Глазом не успеешь моргнуть. Здесь главное не что ешь, а как ешь. Понятно?
Наконец отвалились от стола, оставив после себя пустые тарелки и горки мусора. Ребятишки побежали играть в свой угол.
Володя сказал матери, что все уберет сам. Мать пошла нянчиться со Славиком, а отец сел на скамеечку около печки, закурив папиросу.
Шумы жизни в бараке стали затихать.
Соседи загоняли расшалившихся ребят по комнатам.
Пора было готовиться ко сну. Мать занималась с ребятами, укладывая их в кровать.
Сегодня отец обещал рассказать продолжение истории про войну. Пока он ушел к малышне с очередной сказкой, Володя выключил свет, сел на отцовское место у печки. В ту же позу, в какой обычно сидел отец: облокотясь на одно колено и задумчиво глядеть на огонь. Он с нетерпением ждал, когда отец доскажет сказку малышам. Потом поднялся, сел на лавку у окна и стал смотреть в окно, там была темнота. Два фонаря освещали тусклым светом пустынную улицу. Отец прошел на свое место у печки. Володька повернулся к нему. Ожидая, позовет его отец или нет. Отец молча, не глядя на Володю, прикурил папиросу и по кухоньке поплыл резкий
запах табака. Курил и, как обычно, глядел на огонь, задумавшись о чем-то своем. Бросил недокуренную папиросу в печку, повернулся к Володе. Тот не шевелясь, сидел на лавке. Отец, внимательно поглядел на него и тихо, жестом руки позвал к себе. Володя понял этот жест. Сердечко его затрепетало, и он медленно пошел к отцу.
– Садись, – сказал папа. – Ну, так вот.… Когда мы…
– Наши доблестные шахтеры… – говорила черная тарелка.
– Аннушка, мать! – сказал отец: – Выключи радио.



Выжить, чтобы вернуться… (Рассказ отца)



Донеслись тихие шаги, и Володя почувствовал, как мать обняла их и шепотом сказала отцу:
– Ванюша, долго не засиживайтесь. Хорошо?
– Ладно, – ответил отец и спросил, – как Славик?
– Немного полегче, – сказала мать, – ничего, все будет нормально. Не волнуйся. Я пошла, что-то наш малыш захныкал.
Они услышали, как мать присела на кровать и начала тихо напевать, укачивая и успокаивая Славика.
Отец сидел, смотрел на огонь в печке, курил едучую махорку, о чем-то думая. Потом повернулся к Володе:
– Грудь-то болит, сынок?
– А-а-а, ерунда! – махнул рукой Володя. – Ты же нас приучил, если тяжело, больно или плохо, всегда думай о близких и тогда боль полегчает. Это же, правда, пап?
– Да, Вовка, так и есть, – сказал отец, выбросил окурок, достал из кармана жестяную баночку, свернутую газету, быстро скрутил цигарку, прикурил и взглянул на сына. – Я прошел всю войну, думая о родителях, нашей мамке, тебе и знаю, что вы оберегали меня от смерти.
– Ты же далеко был от нас, – сказал Володя и, прижавшись к отцу, незаметно прикоснулся к большому уродливому шраму на спине. – Пап, я не понял, как берегли?
Но отец молчал, глядя на язычки пламени…
Володя видел, как сразу осунулось его лицо, нахмурились густые брови, образуя на переносице злую насупинку, взгляд стал каким-то тяжелым, жестким, чужим, не тем, как всегда смотрел на них, а страшным, обжигающим.
– Пап, – Володя взглянул на отца, – не смотри так, не надо. Лучше скажи, как могли тебя беречь?
Отец затянулся, выпустил едкий дым и медленно сказал:
– Знаешь, Вовка, трудно и сложно это объяснить. Ты сейчас не поймешь. С Аннушкой, нашей мамкой, мы прожили после свадьбы всего месяц или два и меня призвали в армию. Она осталась жить с моими родителями. Сначала меня отправили учиться в полковую школу, затем дивизионную. Хотели послать на офицерские курсы, но я отказался, сославшись на маленькое образование. Так и остался старшиной. Командиром у нас был толковый, умный мужик. С ним нашел как-то общий язык. Он старался мне помогать, ну и я платил ему той же монетой. Через несколько месяцев пришло письмо, где мамка написала, что ты родился. Ух, как я обрадовался, Вовка! Не знаю, каким образом, но командир об этом прослышал. Вызвал к себе и сказал:
– Слушай, Иван. Иди в канцелярию и оформляй отпуск. Съездишь домой, родителей, жену с сыном повидаешь.
Мне очень хотелось съездить на побывку, но стал отказываться. Говорил, что много дел останется незавершенными, но командир голос повысил и уже в приказном порядке строго так:
– Старшина, слушай мою команду! Взять документы и в путь. Не могу тебе объяснить, но если ты сейчас не съездишь, может так получиться, что не скоро еще домой попадешь. Ничего не спрашивай, а быстро выполняй мой приказ. Все, свободен!
На поезде, попутках, а где и пешком я торопился домой. Всю дорогу мечтал, как буду тебя нянькать. Чуть ли не бегом бежал по деревенской улице, когда добрался. Открыл дверь, сбросил вещмешок и остановился, словно вкопанный, глядя, как наша мамка тебя кормила. А ты лежал на руках и только покряхтывал, причмокивая.
Все сразу бросились обниматься, а я мамку крепко-крепко прижал, смотрю на тебя, а ты будто почувствовал, что папка вернулся. Агукать начал, улыбаться ртом беззубым. Подхватил, лицом прижался, а от тебя материнским молоком пахнет и сам еще малюсенький, а потом захныкал, когда задел тебя щекой небритой. Губенки кривишь, слезы на глазах…
– Пап, пап, – перебил Володя, – я это помню.
– Нет, Вовка, ошибаешься. Ты же грудной был…
– Помню, помню…. – Упрямо твердил Володя.
Отец взглянул на него, прижал к себе худенького Володю и снова отвернулся к печке, наблюдая за пляшущими язычками пламени.
– Да-а-а, не удалось мне вволю с тобой понянькаться и в родном доме побывать, как наступила пора назад возвращаться. Взял я листок бумаги, прижал к нему твою кроху-ладошку, обвел ее чернилами и сунул в карман, чтобы всегда о тебе помнить. Моя мать сняла с себя иконку, надела мне и сказала:
– Береги ее, Ваня. Она беду отведет. Не потеряй. – И перекрестив, поцеловала.
Со всеми попрощался, нашу мамку поцеловал, тебя, пахнущего молоком, вдохнул, чтобы не забыть этот запах и вышел, сказав, чтобы меня не провожали. Понимаешь, Вовка, словно камень на душе лежал.
– Почему? – Тихо спросил Володя, прижавшись к отцу.
– Предчувствия были нехорошие. – Нахмурил он брови.
– Какие?
– Плохие, Вовка, плохие, – задумавшись, сказал отец, – вернулся в часть, а через три недели началась война.
– Расскажи, пап. – Попросил Володя.
– Тяжело вспоминать, да и не люблю, – сказал отец и, просыпая махорку на пол, свернул цигарку, и прикурил, – до сих пор снятся ребята. Из тех, с кем я был с самого начала войны, наверное, единицы в живых остались. Да и они разбросаны судьбой во все стороны. Сколько раз искал, так никто и не отозвался. Многих потеряли за первые дни войны, очень многих. Страх, неразбериха, растерянность была. Фашисты беспрерывно бомбили, десант в тыл сбрасывали. Мы не понимали, что творится. Порой казалось, что эти выродки со всех сторон наступали. Нам отдали приказ, чтобы отходили на восток, а куда именно, никто не знал. Так и шли, отбиваясь. А фашисты то сзади, то с флангов на нас перли или, вообще, впереди оказывались. Жутко было, непонятно…
– Пап, ты говоришь, что было страшно, а у самого-то вон, сколько орденов и медалей на гимнастерке! Значит, ты хорошо воевал?
– Все воевали. Бились за нашу землю, за матерей и отцов, за детей своих. Дрались, себя не жалея, чтобы войну выиграть. И мы смогли победить, хоть и очень много людей погибло. Но в начале было страшно. Убивали наших солдат, в плен попадали, в окружение…
– И ты, пап, находился в окружении? – Перебил Володя.
– Да, пришлось и там побывать, – медленно, с неохотой, сказал отец, – первый раз угодили в конце июня сорок первого года, потом на следующий год пробивались с тяжелыми боями и последний раз попали, когда Венгрию освобождали. Нас тогда в болото заманили, и мы три дня не могли из него выйти, такой ураганный огонь вели фашисты, что нельзя было голову поднять. Когда помощь подоспела, оказалось, что от всего полка лишь рота осталась, да и то почти все были ранены. Вот так-то, Вовка…
– Пап, расскажи, а? – стал просить Володя, – ты ни разу об этом не говорил.
Отец поморщился, словно от боли, растер лицо ладонями, шумно выдохнул:
– Не хочу вспоминать. Тяжело…
– Ну, пап! Хотя бы, как в первый раз попал…
Володя заметил, как сразу постарело лицо отца, покрывшись морщинками. Взгляд из-под густых бровей сделался колючим, будто чужой человек рядом сидел.
Отец глухим голосом начал рассказывать, изредка замолкая и задумываясь:
– Летом сорок первого года стояла жара несусветная. Мы с тяжелыми боями отступали от самой границы. Нашу часть почти полностью разбили, а остальные получили приказ отходить на восток. А куда? Место назначения никто не знал. Просто на восток…
Творилось что-то невообразимое. Фашисты, волна за волной накатывались, прорывали оборону, десантировались. Стрельба ни на минуту не прекращалась. Здесь-то меня и ранило под ключицу. Осколок вышел со спины, вырвав кусок мяса. Санитары остановили кровь, замотали и все. Сказали, что надо срочно в госпиталь. Где его искать-то? Никто об этом не знал. И мне пришлось еще два дня идти со своим подразделением. От жары началось нагноение раны. Стал бредить от высокой температуры. Очнусь, а мне говорят, что я какого-то Вовку звал и с ним разговаривал, а сам шел в это время вместе со всеми. Знал, если упаду, уже не смогу подняться.
В следующий раз очнулся, ткнувшись головой в спину солдата. Все стояли, пропуская колонну санитарных машин. Наши затормозили одну, кое-как затолкали в переполненный кузов, и я сразу потерял сознание. Пришел в себя от громких взрывов. Фашистские самолеты, несмотря, что на машинах были нарисованы красные кресты, сбрасывали на колонну бомбы. Такая карусель в воздухе крутилась, что смотреть было жутко. Все лежали и ждали, попадут в нас или нет. Это, Вовка, хуже всего. Оружия мы не имели, только документы находились с нами. Лишь у меня наган лежал на всякий случай.
– Какой случай? – Не понял Володя.
– Лучше застрелиться, чем в плен попасть к фашистам. – Сказал отец и замолчал, задумавшись.
Володя осторожно к нему прижался. Тихо, чтобы не заметил отец, ладошкой нащупал на спине глубокий шрам и начал его гладить, едва касаясь пальцами.
Нервничая, отец скрутил цигарку, подрагивающими пальцами зажег спичку, прикурил и продолжил:
– Проклятые фашисты весь день за нами охотились. Повезло, что на пути встретился лесочек. Машины, уцелевшие после бомбежек, быстро в нем скрылись. Ближе к вечеру еще появились новые машины с тяжелоранеными. Водители сказали, что мы попали в окружение. Посовещавшись, решили прорываться ночью. Единственный шанс, что пробьемся к нашим. Пока не стемнело, нас санитары перевязали, мертвых похоронили в лесу, подлатали машины и стали ждать.
После двенадцати ночи, когда стало темно, колонна тронулась в путь. Выехали на дорогу, словно язвами усеянную воронками от бомб и снарядов. Без света, тихо поехали на восток. Тридцать или сорок машин было, и в каждой битком лежали раненые. Ты представляешь, Вовка, сколько везли наших бойцов? Уйма!
Колонна растянулась по дороге, и вдруг раздались выстрелы из танковых орудий, словно нас специально ждали. Подожгли первую и последнюю машины, а затем, не торопясь, начали расстреливать всю колонну, будто в тире. Я находился в одной из последних машин, а фашисты стали поджигать передние. Видно было, как все ближе и ближе к нам разлетались машины от взрывов, вспыхивая, как свечи. Жутко в кузове лежать и ждать своей очереди, зная, что она могла прийти в любой момент.
В нашей машине ехал молоденький лейтенант. Он выскочил из кабины, присел и стал смотреть на линию горизонта. Ночь, а со всех сторон, не затихая, шли сильные бои. Тот заметил при всполохах, что в одном месте можно прорваться. Закричал шоферу, чтобы тот выворачивал в степь. Рискнули вырваться из ада. Машина съехала с дороги, за нами еще одна успела выскочить и все. Остальных накрыло снарядами. Мы лишь успели заметить, как в воздух взлетели обломки от машин и то, что осталось от наших солдат. У меня до сих пор эта картина стоит перед глазами…
Снова отец замолчал. Володе было видно, как дрожали его руки, стараясь удержать баночку с махоркой. Володя забрал ее, оторвал кусочек газеты, свернул цигарку, провел по краешку языком и помог отцу прикурить. Тот сделал несколько глубоких затяжек и, обжигаясь, выбросил окурок в печку, продолжая молчать.
Глядя на огонь, Володя терпеливо ждал, стараясь не потревожить отца. Незаметно свернул еще одну цигарку и положил ему на ладонь. Отец вздрогнул от неожиданности, с недоумением взглянул на самокрутку и опять закурил, забыв, что только сейчас выбросил окурок. Долго он сидел, не шевелясь, потом продолжил свой рассказ:
– Наша машина, Вовка, без света уходила в степь на большой скорости. Мы лежали в кузове, ударяясь друг о друга, и терпели, стараясь не застонать от боли. Думал, что удалось вырваться, и вдруг почувствовал сильный удар, и я куда-то в темноте полетел. Потом еще удар обо что-то острое и потерял сознание.
Очнулся от солнечных лучей, бьющих в глаза. Стал подниматься и не получается. В грудь что-то уперлось и колет. Приподнял голову и вижу, как чья-то винтовка своим штыком пропорола мне плащ, гимнастерку и, проткнув иконку, уперлась в грудь. Тогда я повернулся медленно на бок и, изгибаясь, как червяк, еле-еле поднялся на ноги. Смотрю, а вокруг все, кто со мной в кузове находился, мертвые лежат. В озере лишь одно крыло виднелось от машины. Медленно развернулся, а позади высоченный обрыв, с которого мы упали. Я лежал-то с краю и первым вылетел из кузова, поэтому и остался в живых, а на других взглянуть было страшно. Переломанных, в запекшейся крови, разбросало по всему берегу.
Стон услышал, когда хотел взобраться на обрывистый берег. Потом кто-то меня тихим голосом позвал. Посмотрел, а в стороне от всех лежит сержант из нашей дивизии. Рукой пошевелил, чтобы я подошел. Добрался до него, и страшно стало от его вида. Гимнастерка разодрана, а из груди сломанные ребра торчали, и между ними что-то хлюпало, хрипело, когда он старался вздохнуть и сказать. Показал на наган и шепнул, чтобы его пристрелил.
– Да ты что, сержант? – сказал ему, – сейчас тебя чем-нибудь перемотаю и потихонечку начнем выбираться. Потерпи, до своих дотянем, а там сразу в госпиталь.
Он стал опять шептать, а на губах пена кровавая пузырилась:
– Старшина, я уже не жилец. Отдай наган и уходи. Доберешься до наших, расскажи, что произошло. Оставь и иди. Плохо мне. Немного жить осталось. Наши где-то рядом. Если останешься в живых, отомсти за нас. Уходи…
Отдал наган. Попрощался, зная, что больше не увидимся, и побрел. Кое-как взобрался на обрыв, оглянулся, а он уже и не дышит, и оружие не понадобилось. Стоял на краю, Вовка, и не знал, что делать. Пустота внутри. Один остался. И так тошно было на душе, хоть волком вой! Хотел уже назад спуститься, взять оружие и.… И тут, словно кто-то в сердце кольнул. Как же вы останетесь без меня, как жить будете? Не выдержал, взвыл по-звериному, любым способом, хоть ползком, решил добраться до наших. Я обязан был выжить, обязан был вернуться домой, чтобы ты сиротой не остался.
Оглядываться начал по сторонам. Определил по солнцу, где восток находился и пошел, а к ногам, будто гири привязаны и с каждым шагом они становились все тяжелее и тяжелее. Иногда, прямо на ходу, я терял сознание. Очнусь, и замечал, что стоял я на одном месте и топтался. Снова на солнце взгляну и бреду на восток. Вокруг везде стрельба шла, разрывы снарядов слышны, мертвые лежали, танки, машины горели, и я в этом аду весь день двигался в сторону наших, теряя сознание, падая, поднимаясь, и продолжал путь.
Ночью добрался до своих. Смутно помню, как сразу меня на машине отправили в госпиталь. Потом рассказывали, когда стали снимать с меня одежду, весь персонал сбежался. Все, начиная от сапог и заканчивая плащом, было превращено пулями в решето, а на мне врачи не нашли ни одной царапины, хотя и на повязке были заметны следы пуль, что вскользь задели. Когда узнали, откуда я вернулся, вообще удивились. Из той колонны добрался я один живым. Врачи заметили перед операцией мой сильно сжатый кулак. Долго мучились, чтобы пальцы разогнуть, а когда получилось, увидели в ладони свернутый листок бумаги, на котором был рисунок детской ручонки. Получается, Вовка, что ты меня вывел из окружения, словно за руку держал.
Да-а-а, кто был со мной в тот день, все погибли. Их не пересчитать. А за всю войну? За нашу землю дрались, за всех родственников. Для того чтобы мы, вот как сейчас, могли сидеть у печки и разговаривать. Воевали, чтобы вам мирно жилось. Понял, Вовка? А теперь иди. Разбередил ты мне душу своими расспросами. Я немного еще посижу, потом мамке помогу.
– Чем помочь? – Спросил Володя, вставая и тихо направляясь в комнату.
– Понянькаюсь с малышом, чтобы мамка отдохнула, – донесся голос отца, – хочу наверстать упущенное, если получится. Иди, сынок, иди…