И это все о них. ШТЕЙНГЕЛИ.

Лариса Рейснер. Барон Штейнгель. 1 часть.

Лариса Михайловна Рейснер (1895—1926), «красная валькирия», в годы революции оказалась совсем не на той стороне, что Тэффи. Ее и знают в основном по революционной биографии. Однако этапы этого бурного, даже по меркам той весьма не тихой эпохи, пути, обычно заставляют забыть о литературном творчестве Рейснер. А там было на что посмотреть, и до семнадцатого года, и после, — хотя, конечно, с Тэффи ей вровень не встать.

Цикл произведений о декабристах был последним, что Рейснер успела начать — но не завершить. Ее внезапная смерть от тифа, который в 1926 году можно было подцепить даже в красной столице (а ведь Рейснер, принадлежавшая к «большевицкой аристократии», жила не в коммуналке, да и спасать ее пытались врачи Кремлевской больницы), многими современниками была расценена как тайное убийство — однако, по-видимому, для этих слухов нет основания. Хотя, конечно, «звонок из будущего» тут присутствует: рубеж 1937 года таким, как Рейснер, было не пережить…

Она не считала свои биографии декабристов рассказами — для нее это были скорее художественные очерки, эссе — и, конечно, не считала их фантастикой. Тем не менее в определенном смысле именно так получилось: по крайней мере, в жизнеописании барона Штейнгеля.

Жизнь и злоключения барона Штейнгеля продолжались, собственно говоря, 129 лет. Неправильно отделять их друг от друга, 53 года отца и 76 сына. Они сливаются вместе и лежат перед нами, пересекая историю целого века длинной печальной чертой, похожей на великий сибирский тракт. Жизнь поразительная и печальная, какой не было никогда до сих пор. Обрывки ее записаны в некоторых сочинениях самого Штейнгеля — «О кнуте», например, или об устройстве мещанского сословия в России. Но большая часть рассеялась по судебным книгам захолустных судов, утонула в неразобранных делах правительствующего сената, обратилась в прах вместе со всею бумажной рухлядью того времени. Давно сгинули имена крючкотворов, через руки коих проходили безнадежные тяжбы Штейнгеля, несправедливые против него приговоры и никого не достигавшие жалобы.

Вообразите себе придворный театр маленького маркграфства — Аншпах-Байретского. На сцене представляют «Эмилию Галотти» или другую бюргерскую пьесу, главное лицо которой — бедный, но честный чиновник. В особенно значительных местах зрители тихонько поглядывают кто на местного аптекаря, кто на самого князя, ища подобие выведенного господином Лессингом притеснителя в своем ближайшем начальнике. Атмосфера насыщена гражданской добродетелью. Представители третьего сословия занимают задние скамейки. На них сюртуки табачного, темно-зеленого и песочного цвета. Они с важностью посматривают на молодых дворян, мешающих представлению своей болтовней.

Они еще молчат, еще полвека будут молчать, но выпрямленные спины, но сознание своей безукоризненной чиновничьей порядочности, чистота нравов и ученость уже оскорбительны для крошечного двора и крошечной аристократии этого малейшего из малых немецких княжеств. И вдруг герой «Минны фон Барнхельм», человек, послуживший моделью для «Натана Мудрого» или Тельгейма, — попадает в Россию XVIII века. Он заеден сибирскими клопами, поражен черной оспой. Камчатский капрал Угренин (он же Козлов) — против Фридриха-Иоганна Штейнгеля. Жена унтер-офицера Секерина, матроска и потаскуха, скачущая по камчатским снегам в превеличайшей повозке со своим любовником, растаптывает ногами честное семейство, неподкупность и трудолюбие немецкого чиновника.

Решение Штейнгеля поступить на русскую службу с самого начала не предвещало ничего хорошего. В Петербурге Фридрих-Иоганн, не знавший русского языка, не решился вступить ни в один порядочный полк, но выбрал какой-то сборный астраханский, под началом графа Строганова. А кто же в Петербурге не знал, что Строганов в немилости, что имя Строганова противно Румянцеву, что ни один из офицеров Строганова не дождется награды. И не получил Штейнгель награды, хоть служил с отличием и храбростью против турок, таскался по песочному Прикаспийскому краю и украинским степям и с реляциями о победах летал в Петербург.

О, скучная армейская лямка, солнцепек и непогода, гамаши в проселочной грязи, и курные избы, и щи с капустой, шлагбаумы дремлющих от скуки провинциальных городов, пыльные площади, где производится учение. И походы, походы, походы. По окраинам, по диким местам, где псковскому мужику страшно, а не то что Штейнгелю из игрушечного городка Байрета.

Но есть в сыром куске, в этой неразбуженной, нетронутой России что-то страшно притягательное для таких людей, как Штейнгель. Она возбуждает в них какое-то вожделение, какую-то дикую охоту рыть, строить, перестраивать, управлять. Снега казались этому истинному, в лучшем смысле слова, чиновнику огромными неисписанными листами. Боже, он видел во сне перо — большое, как столетние сосны где-то на уральских кряжах, ползающее по этим белым пеленам, выводящее гигантские всероссийские буквы каких-то самых разумных, самых порядочных приказов. Чернильница в сорок сороков и вокруг нее армия чиновников, макающих туда свои перья.

Все, о чем мечтали Штейнгель-сын и Рылеев на балконе трактира «Лондон», называя оный балкон «Америкой», — обновление государства при помощи корпуса честной и интеллигентной бюрократии, набранной по способностям из низших слоев, — все это уже смутно предчувствовал Штейнгель-отец. Удивительные ощущения волновали его во время полковых экзекуций, когда кнут палача наносил багровые полосы на послушно склоненную, широкую и белую крестьянскую спину. Он видел этот кнут вырванным из рук нелепого самодура и врученным не ему, но тому просвещенному, трезвому, не берущему взяток чиновнику, идеал которого так томился в сердце Штейнгеля, так беспомощно искал себе применения в павловской и екатерининской России. Бог с ним, с мундиром. На восток отправлялись первые ученые экспедиции, восходила слава сибирских руд, гремела Камчатка. Штейнгелю померещились широкие возможности. Соблазненный генералом Кашкиным, двинулся он в Пермскую провинцию, вместо того чтобы возвратиться к себе на родину. В Екатеринбурге барон встретился с дочерью богатого купца Разумова и погиб безвозвратно, применив к этой рослой и веселой российской девице, мазавшей косу коровьим маслом и лущившей каленое семя, дух великой просветительной литературы и принципы Натана Мудрого о равенстве сословий. Ему представилось, что Варенька есть то дитя природы, воспитанная в простоте, свойственной времени и месту своего рождения и своего звания, о котором мечтал сентиментальный век. За неравный брак Штейнгелю пришлось идти в капитан-исправники, ехать в город Обву, но в любви он не ошибся. Варвара Марковна очень скоро научила детей ругать отца проклятым немцем, где только могла, хватала и бросала в печку его любимые книги, ненавидела и гнала немецкий дух, отличавший несчастного Штейнгеля от русских чиновников, сделавший его помелом и посмешищем того людоедского круга, — но любила нежнейше до последнего дня. Честно валялась за мужа в ногах у разных начальников, вырывала, бесчувственного, из рук пьяных солдат, не позволяла раздражаться, цеплялась за ноги и за руки, когда доведенный насмешками до ярости старик, ничего уже не разбирая, кидался на мучителей. Стирала его рубахи в остроге и с верным плачем и криком шла за мужем до дверей сумасшедшего дома, куда его наконец запрятали.

Почему же такой нелепой, такой безобразной вышла жизнь? Скатываясь все ниже и ниже, все дальше забираясь в Сибирь, Штейнгель руководился не одной случайностью. Его толкал на восток особенный инстинкт торговой предприимчивости, еще слепой и неосмысленной. Четверть века спустя Штейнгель-сын прошел тот же путь, но уже с открытыми глазами. Он пересек Сибирь, чтобы встретиться с представителем первой русско-американской торговой компании в Охотске, и идти ему было легче. Стоило протянуть руку, чтобы ухватиться за крепкую нить деловых отношений, протянутых от Петербурга до Камчатки. Но в 1786 году через тайгу только прорубалась торговая дорога; поколение, которое этой дорогой должно было воспользоваться, даже еще не родилось. Штейнгель был его преждевременным, совершенно одиноким предшественником. Он тащился по Сибири в обозе колонизаторов. А эти колонизаторы набирались из последних отбросов. Проворовавшиеся офицеры, бывшие камер-лакеи, полицейские, просто проходимцы — один другого грубее, жаднее и невежественнее. Совершенно безнаказанные, эти наместники один после другого вытаптывали край своими солдатскими сапогами, строили остроги, заводили российские суды, драли и брили рекрутов. Население терпело, нищало и постепенно истреблялось. В тундры ехали не для того, чтобы зевать. Рвали все, взяточничали все, все вместе. Система грабежа и вымогательства держалась круговой порукой. Притом у каждого наместника была своя особенность. Один сжег камчадалку-старуху, живую, за колдовство, в коем ее подозревали. Другой — путешествовал вверх по реке Камчатке на нарочно устроенной яхте, которую тянули на себе камчадалы от зари до зари в поте лица своего, между тем как сей камчатский капрал пьянствовал и веселился со своей любезной. Мог ли Иоганн Штейнгель смотреть на это равнодушно? И может ли быть положение мучительнее того, в котором он очутился? Вернуться назад невозможно, связи с остальным миром порваны, впереди ледяное поле, которое на несколько месяцев оттаивает, и тогда в пустынную гавань входит английский или американский корабль. Но Штейнгелю запретили встречаться с иностранцами. Из своего угла он должен был видеть качавшийся на волнах корабль Кантонской торговой компании, слышать, как невежественный пьяный урядник ведет переговоры с англичанами и закоснелым языком лопочет то, к чему сам Штейнгель готовился целую жизнь. Наконец корабли подымают паруса и уходят. Уж он под судом, уж его таскают по острожкам и крепостям, давно отрешили от всех должностей. Штейнгель без мундира, без косы, с кучей детей и длинным хвостом недоказуемых, но и неопровержимых обвинений. Штейнгель идет пешком через какие-то дебри, комары жалят его лицо, ночью нельзя развести огонь на болотистой земле. Ребенок умирает от оспы, умирает единственный друг — кормилица-камчадалка. Наконец большой город. Но в Иркутске уже ждут новые бумажки, приговор верховного вместилища правосудия, в силу которого заочно осужденный немец лишается чинов, приговаривается к телесному наказанию и заключению в дом умалишенных. Тюрьма, смирительные рубашки. И вдруг смерть Павла Петровича, помилование, собственная изба у заставы, где Штейнгели живут, стряпая для продажи очень вкусные сдобные пирожки. Маленький Штейнгель уезжает учиться в Петербург в кадетский корпус. Варвара Марковна утирает старику нос. Старик стоит на крыльце и плачет. Но в промежутке между печеньем пирожков и продажей кваса он все еще пишет и отсылает в Петербург неведомо кому проекты наилучшего устройства Камчатки (на немецком языке). Эта склонность к преобразованиям и составлению проектов погубила в последнем счете и Владимира Ивановича.

см.продолжение

Источник: https://astra-nova.org/issues/...штейнгель/

На фото Лариса Михайловна Рейснер

Жизнедеятельность баронов Штейнгель с их взлетами и падениями.