PerrulaЭто лишь хорошая копия с оригинала. Через неделю я ещё раз повстречаюсь С Юрием Риксовичем. Возможно удастся отсканировать и оригиналы. Фотографии с видами Сарапула есть и в других разделах.
[
Изображение на стороннем сайте: c957c810e3ab.jpg ]
г. Сарапул, Соборная площадь 1924 г. Из фонда Ю.Р. Крутовского Митинг посвящен ликбезу. В центре действия активисты держат лозунг : " Это наше дело, мы пойдем в деревню, чтобы дать ей знания и культуру ".
[
Изображение на стороннем сайте: bc76c1a76071.jpg ]
г. Сарапул 1904 г. Из фонда Ю.Р. КрутовскогоПожарная каланча и Никольская церковь.
Дневник Ильи Павловича Кривцова
" Мои воспоминания *
/Посвящаю моим милым, далёким, маленьким деткам/
То как будто — ничего, забудешься немного, завертишься во всей этой сутолоке, во всей этой невообразимой суматохе, во всем этом аду, где ужасные, нечеловеческие страдания не находят себе никакого участия и жизнь не имеет положительно никакой цены/ , то вдруг станет так больно, так обидно, так невыносимо пусто и тяжело на душе, что нет никакого терпения. Так бы вот и исцарапал у себя внутри, вырвал бы всё оттуда, чтобы не иметь возможности испытывать все это.
Господи, что делается кругом... Для чего это. Кому это нужно. За что...
Пишу это в Галиции /в Австрии/, находясь в «действующей Армии» во время так называемой «Великой Войны Народов», не бывалой еще в Истории по своим размерам и ужасной технике...
Деток у меня четверо: Боря, Лодя /Всеволод/, Таня и Колинька. /Были еще: Леночка, Левушко и Ниночка, но они уже умерли/.
И вот в такие-то тяжелые минуты хочется участия, хочется пред кем-нибудь излить свою душу, хочется хоть чем-нибудь облегчить свои душевные страдания, хочется просто хоть что-нибудь сказать.
А так как мое сердце и все мои мысли находятся всегда и всюду только с Вами, мои милые, далекие деточки, то я с Вами и поделюсь своими мыслями, надеясь найти в этом утешение.
Где-то Вы, мои милые. Здоровы ли. Что делаете, что думаете, что переживаете в своих сердчишках. Быть может Вашему папе никогда не удастся уж больше повидать Вас, а потому мне страшно хочется сказать вас хоть что-нибудь, из чего Вы имели бы хоть приблизительное понятие о своем папе, кто, какой был у Вас папа.
Милые мои, если бы Вы знали как я без вас страдаю и как болею за вас душой. Как мне хочется, чтобы вы, выросши большими, были хорошими, честными людьми, никогда не сделающими в жизни ничего такого, что бы могло оскорбить память вашего папы.
X/
Текст представлен в авторском варианте.
Так вот я напишу вам хоть что-нибудь из своей жизни, что придет мне на ум и что удастся написать в здешней моей невозможной обстановке.
Родился я /по словам моей мамаши/ в селе Хорошах, Богородской волости, Нолин- скаго уезда, Вятской губернии. 11 Июля 1877 года, как раз в день имянин матушки. /Интересно отметить то обстоятельство, что у ней почти все дети появились на свет Божий именно в этот день/.
Мне было всего две недели, когда отец оставил нас — уйдя на, бывшую в то время, Турецкую /Балканскую/ войну, с которой возвратился уже чрез несколько лет и, прожив с нами некоторое время, — вновь оставил нас. Вообще по каким-то /не понятным для нас — детей/ причинам он и впоследствии жил с нами мало. Помню я его только, когда жили вместе в какой то лесной избушке /около Нолинска/ затем, когда мы приехали к нему, после Перми, — в Сарапул /Когда жили вместе около 4-5 лет/ и, наконец, после большого перерыва лет в 12, уже после моей военной службы и уже когда я жил совершенно самостоятельно /на Пешехоновском заводе/, а именно осенью 1905 года, когда он пришел к нам уже совсем стариком с большой седой бородой, которая произвела на меня тогда какое то тяжелое, грустное впечатление, видно было, что человек уже «отжил», так как я всегда помнил и представлял его только бритым с одними большими «хохлацкими» усами, а эта борода его очень старила и вообще изменила.
Это его возвращение было уже последним, так как он вскоре же, а именно — 29 октября 1906 года умер, все время чувствуя себя слабым и нездоровым.
Я помню его добрый, ласковый, но в то же время и твердый характер и, не смотря на то что /как я уже и сказал/ он жил с нами — мало, мы любили его всей душой, особенно врезался в моей памяти один случай, как однажды, /живя в Гольянах/ он вечером, уже лежа на постели /на каком то деревянном диване, заменяющем кровать/ подозвал меня к себе, сказав: «Идико ко мне Илочка» и крепко, крепко обняв, поцеловал и заплакал.
Таким образом нашей главной, постоянной воспитательницей была — мамаша /или как мы ее впоследствии обыкновенно звали — «бабушка»/ которой и принадлежит по праву вся наша признательность и благодарность за то воспитание и все те качества, которые она сумела вложить и сохранить в нас не смотря на свою тяжелую, полную всевозможных лишений, жизнь.Только теперь, т.е. когда ея уже нет и когда сам уже понимаешь все бремя жизни, начинаешь понимать как много она испытала и как много положила силы для нашего воспитания и как, сравнительно, мало видела благодарных плодов от своих добрых семян.
Постоянная жизненная суета и разные заботы поглощают, к прискорбию, наши лучшие дни, наши лучшие годы и вместе с тем — наши лучшие человеческие качества и нам по этому остается только одно сожаление о прошлом, не пользуясь, не ценя настоящее.
Матушка наша умерла мирно и тихо /так же как и папаша/ 1 декабря 1904 года. Это была первая смерть человека на моих глазах.
Мир праху Вашему, наши добрые, хорошие, милые родители. Будьте уверены, что ваши добрые семена, посеянные на добрую — Вами же подготовленную — почву, дадут и плоды добрые.
Родители наши были: Папаша — Павел Яковлевич Кривцов, ревизский солдат из крестьян дер. Больших — Коряк, Богородской волости Нолинскаго Уез., а мамаша — Евфимия Евдокимовна /урожд. Мечева/ из завода Пудемскаго, Глазовскаго уез., Вятской губ. — отец ея был цер. мастером на железо-делательном заводе; семья их состояла из 12 дочерей и 1 сына.
Матушка моя так страдала пред моим появлением на свет, что едва не отдала Богу душу. Она «мучилась» /по ея словам/ целых три дня и вот, на конец, 11 июля — Бог «дал» меня.
Первые несколько дней я «не смотрел глазками», т.е. глаза мои были совершенно закрыты и уже все думали что я таким и останусь навсегда, но по совету какого то священника меня свозили к какой то чудотворной иконе и в то же время глаза мои мазали каким то лекарством /данным тем же священником/ и — я прозрел.
В благодарность за все это, т.е. за свое избавление от смерти и за мое исцеление, матушка дала «обет» — ежегодно, в Ильин день, т.е. 20 июля, служить молебен Илье Пророку, имя которого мне было дано.
Она просила и меня исполнять это ея обещание — по возможности — всю жизнь.
Начиная писать эти свои воспоминания и живо представляя в памяти разные события из самого ранняго своего детства, я должен сказать что мы — «большие» жестоко ошибаемся думая что — маленькие ничего «не смыслят», ничего не понимают и ничего не видят, а потому с присутствием их почти никогда не считаемся. Напрасно. Я, например, прекрасно помню «как сейчас вижу» много разных эпизодов из самой ранней моей жизни, когда наверно мне не было еще и года.
Конечно, мозг ребенка не может дать всему настоящего определения, но во всяком случае, все виденное у него навсегда остается в глазах, запечатлевается в памяти, а впоследствии, с течением времени, все находит уже свое объяснение.
То же самое можно сказать и относительно характера. Характер человека, или так сказать индивидуальное свойство его души, не является когда то после, а рождается вместе с ним уже совершенно определенным, готовым, и лишь только развивается, укрепляется, «устанавливается» впоследствии /вместе с общим развитием/ с некоторыми — не существенными уклонениями в ту или иную сторону, в зависимости от окружающей обстановки и среды, т.е. воспитания образования и общественнаго положения.
Первое свое, так называемое «счастливое детство» я помню в маленькой избушке, в лесу /около города Нолинска/ где отец служил видимо «объездчиком».
В это время старшие сестра и брат / «Любочка» и «Володинька»/ уже начали учиться и жили в городе.
Летом мы с братом все время пропадали в этом лесу, собирая ягоды и грибы. Я всегда был очень рад когда находил несколько грибов сразу, кричал: сходка, сходка и звал всех посмотреть.
Один раз мы с братом нашли под деревом целую груду орехов, а так как собрать их было не во что, то я остался около них /что бы не потерять место/, а брат сбегал домой за горшком и вот мы набрали его полон орехов, заранее предвкушая удовольствие — как будет рада нашей находке мамаша. Попробовав по одному орешку мы решили что верно, как нарочно, попали гнилые и — жалея больше есть — побежали скорей с таким кладом домой. Матушка порадовалась вместе с нами и, смеясь поставила орехи в чулан. И уже только через несколько дней решилась огорчить нас сказав что орешки наши не годятся и есть их нельзя, так как они — заячьи. Конечно — мы были очень разочарованы.
В избушку к нам часто ходил мужичок с черной бородой и вообще весь черный. В худом рваном «зипуне»: одне шелаболы болтаются. Звали его «Кочела». Мы его очень любили и всегда были рады его приходу, так как он всегда был веселый, играл с нами, вертел нас вокруг себя, плясал в присядку, наигрывая при этом щипцами в заслонку или сковородку. Мы, держась за его лохмотья вертелись кругом него и прыгали приговаривая: «Кочела, Кочела, пироги почала».
Как то раз зимой, вечером, остался я дома — в этой избушке совершенно один: матушка с братом уехали на лошади в город к сестре, а отец ушел куда то ненадолго по делу. Но вот настал уже и вечер, а никто не возвращается. Мне становилось и скучно и жутко и я забился в передний угол, за стол на лавку. Сердчишко как томительно щемит. Наконец стало совсем темно и мне стало совсем уж страшно... Вдруг в сенях что то зашумело, застучало, я — ни жив, ни мертв, боюсь не только пошевелиться но и дышать как следует. Стал успокаивать себя разными соображениями что стучала может кошка или курица. Не успел еще пройти этот первый страх как вдруг под печкой я увидал два уставившихся на меня, светлых, не мигающих глаза... И в то же время за окном, близко-близко завыли волки, а вместе с ними так жалобно, боязливо залаяла — завыла во дворе наша собака. Ну тут уж я совсем пропал, уничтожился, съежился в самом углу, только на то и надеясь что авось в углу меня не увидят, не найдут.
Вдруг раздался стук в ворота и голос матушки: «есть ли кто дома-то». Я вмиг ожил и закричал — «есть, есть, я дома» и соскочив с лавки, стараясь не смотреть по сторонам, побежал отворять ворота, но оказалось, что это уже было сделано и матушка входила уже в сени. Господи, как я был рад. Все мои ужасы кончились. Зажгли лампу и стало светло, тепло и весело. Глазами под печкой оказались блочки у ботинок, блестевшие от луны, а шум в сенях наделала действительно курица, уронившая садясь на наседола деревянную крышку с кринки или даже, кажется, и всю кринку.
У нас в этой избушке жил еще еж, очень смелый — ручной, который все время фыркая бегал в чулане и даже забирался по углу на полки. Жил также большой серый кот. уходивший каждой весной на все лето в лес и возвращавшийся домой уже только с первым снегом.
Эта то жизнь в лесу или лучше сказать — этот то лес со всеми своими прелестями страхами, может быть и сделал мою душу такой, какою она есть, т.е. впечатлительною и даже, если можно так сказать, поэтическою. Я и сейчас все еще продолжаю восхищаться всеми окружающими нас природными прелестями, красотой и величием. Всякая новая окраска неба, утренняя заря, зеленая лужайка, лес с его шопотом, всякий цветочик, всякая букашка возбуждают во мне какое то приятное, милое душевное волнение. Я глубоко убежден /конечно по своему/ что все окружающее нас, т.е. как одушевленное, так и не одушевленное — живет, имеет свой мир, свои чувства, свою «жизнь». А потому всякое нарушение этой жизни — мне противно. Я не могу равнодушно видеть чью либо смерть, а потому и не люблю ни какую охоту, а вместе с тем и охотников ради своего «развлечения», ради своего «удовольствия» — убивающих любую жизнь. Может быть это несколько и сентиментально, но всё же это правда. Ведь все живое — для жизни, в этом весь истинный смысл Творения, который так мудро всем руководит, что наше насильственное участие тут совершенно не нужно, излишне. Хотя, конечно я знаю, что наши житейские, экономические, социальные и разные другие вопросы заставляют рассуждать совершенно иначе предъявляют свои права, но ведь это вопросы уже так сказать чисто животные, телесные, а не духовные, не душевные чувства, о которых я говорю.
Я с умилением вспоминаю, как по праздникам всегда ходил с матушкой в Церковь, где и стояли с ней всегда долго, долго, т.е. с самого начала службы до конца. И, за то, с каким наслаждением придя домой мы, с устатка, садились за стол пить чай с каким-нибудь наскоро сделанными пострепушками — «перепечками», стряпать которые я всегда помогал, получая за это — разрешение заскрести квашонку и съесть эти заскребышки. / всякое тесто я очень люблю и сейчас/. А если иногда стряпался какой-нибудь сладкий пирог, то это было уже настоящее счастье и я обязательно делал на нем разные украшения из теста — узоры и не кое как, а красиво. Раз мы ходили с братом в церковь без «бабушки» /брат был в новой красной рубашке, может быть был имянинник/ и вот выходя после службы из церкви он оступился и упал с паперти, при чем ходивший тут по близости индюк закулдыкал/. И вот придя домой мы рассказали об этом происшествии, пояснив что это было так смешно, что даже индюк захохотал. Помню как мы ездили, по данному Бабушкой обещанию, на какой то Святой ключь к «Марии убиенной», где в Часовенке умывались все из этого Святого, светлаго-светлаго ключика и где матушка купила нам всем по маленькому медному крестику на розовых ленточках.
Как сейчас помню свое отлучение от груди. Мне было тогда вероятно уже больше двух лет, так как брат /старше меня на 4 года/ тогда уже учился, продолжая в то же время питаться от матери. И вот очень часто, придя домой и застав меня за этим занятием но коленях матери, он бил меня линейкой, стаскивал с колен и занимал мое место.
При всякой попытке отучить брата от этого питания он очень страдал, ревел, «чуть не умирал», а потому в конце концов решили отучить уж лучше меня. И вот матушка, собравшись раз в город, говорит мне: «Давай Илинька отдадим твою сосу воронам, а то Володиньке не хватает, а я тебе лучше привезу из города всяких гостинцев: и пряников, и орешков, и изюму, и винных ягод и всего всего, чего хочешь». Хорошо, говорю, мамочка, только привези мне всего всего. Ладно, говорит, привезу милый, а только ты просить больше не будешь. — Нет, говорю, не буду. И вот она уехала. За ея отсутствие я очень, конечно, проголодался и по ея возвращении, вечером, всё увивался около нее, желая попитаться и в то же время стесняясь сказать об этом. Она, видя мое положение, говорит: Как ты велел Илинька я так и сделала, повесила сосу на елку а когда обратно ехала, так ее вороны всю уж расклевали, а я вот привезла тебе всяких гостинцев, каких ты просил и развязала при этом узелок, в котором действительно были и орешки, и пряники и разные другие сладости. Я был очень доволен и с той поры ни разу не помянул больше о сосе, хотя частенько, как говорится — слюнки текли. В общем, как говорят, я был очень «смешной», т.е. чем-нибудь да смешил, веселил
всех. Как то впоследствии, при посещении сестры и брата, учившихся и живших в городе, я познакомился с маленькой хозяйской девочкой Тиночкой, которую затем и вспоминал часто дома, что у ней и платьице беленькое, и чулочки беленькие и туфельки хорошенькие. Матушка смеясь и говорит мне: «Уж больно ты Илинька полюбил Тиночку, что все ее поминаешь а я тяжело вздохнув ответил: не говори ко матушка — весь обсох. Чрез некоторое время мы были должны оставить свою лесную избушку и перебраться жить в город /т.е. тот же Нолинск/. Отец куда то уехал и матушке пришлось воспитывать нас одной, своим тяжелым трудом. Она ходила стирать белье, мыть пола и пр. а так как меня дома оставить было не с кем, то она брала меня почти всегда с собой на все работы. Пола она брала мыть главным образом в разных учреждениях, школах и т.п. а так как пола были в большинстве случаев «белые» т.е. не крашеные, то их надо было или проскребать все косарем или протирать песком, что понятно было очень тяжело и матушка возвращалась домой всегда «чуть жива». Дома же, т.е. ночью, она снова работала: или опять стирала или пекла белый хлеб и калачи, которые утром, идя вновь на работу, сдавала на базаре торговкам для продажи. С тех пор эти калачи — «плетни» /или как их называет ваша мама — «косы»/ я очень люблю и очень люблю их стряпать.
В общем мы жили так бедно, что экономя в буквальном смысле — каждый грош, мы не позволяли себе питаться тем хлебом, который пекла матушка для продажи, а покупали для себя хлеб от нищих, которые уступали свои куски все же дешевле, чем хлеб на базаре. И с каким удовольствием мы, бывало, выбирали из этих кусков, высыпанных на стол, что-нибудь помягче, повкуснее: кусочик ватрушки, пшеничнаго или белаго хлебца.
Получив, видимо, какое-нибудь известие от отца — мы собрались и поехали из Нолинска к нему в Пермь, а оттуда сейчас же в Сарапул, в котором с той поры и живем до настоящаго времени, сделавшись его оседлыми жителями. Это было /по соображениям/ вероятно осенью 1882 года.
Это первое мое, такое большое путешествие очень врезалось в моей памяти. Сперва ехали мы по реке Вятке на маленьком /Тырышкинском/ пароходе, поместившись со своим скарбом у самой трубы /около машины/ на горячем железном полу где было так жарко, что мы все время обливались потом.
Пароход, его машина, теснота, шум и сутолока, пристани, погрузка и выгрузка товара, разнообразие берегов, чертово городище* , такие большие города как Пермь, Сарапул, Мотовилихинский завод с его черными дымящими трубами, «чугунная дорога» с бегающими свистящими паровозами и вагонами и пр. и пр., все это произвело на меня громадное, глубокое впечатление, так как все это я видел в первый раз.
Смотря в Перми с горы /около Мотовилихи/ на маневрирующий — бегающий взад вперед и все время свистящий паровоз я думал, что он не может сразу потащить за собой вагоны и хочет сделать это с разбегу, зовя свистками к себе на помощь.
У Елабуги.
Первая наша квартира в Сарапуле была в каком то большом низком помещении, во дворе нынешняго Окружнаго Суда по всей вероятности в здании слесарной мастерской пожарной команды, так как я помню как мы все время вертелись около токарного станка у которого летели железные стружки «как пружины» и около пожарных машин и бочек. На следующую осень, т.е. в Августе мес. 1883 года матушка свела меня уже в школу учиться*. Придя в училище и видя как ученики толпятся там около разных развешенных по стенам, карт и таблиц, что то читают и рассуждают, я почувствовал себя таким глупым и безпомощным, что в душе про себя категорически решил, что мне никогда ни за что не научиться читать или писать.
Однако меня приняли — «записали», при чем учитель сказал только что я «очень еще маленький».
Со следующего же дня я начал уже ходить в училище и мало по малу стал свыкаться с новой обстановкой и товарищами. Занятия шли своим чередом и я мало по малу, день ото дня, стал постигать эту первую в жизни — премудрость.
За все время учения я был очень смирным, тихим, прилежным и аккуратным учеником и к концу учебнаго года оказалось что перехожу в следующий класс — с похвальным листом и еще какой то книжкой /наградой/.
Второй год, т.е. второй класс, мне пришлось учиться в селе Гольянах, где при окончании года получил похвальный лист и две книжки.
Третий класс снова учился в своем прежнем Сарапульском училище, со старыми товарищами, и кончил учение опять таки с наградой.
На следующий год, сдав соответствующий экзамен, я поступил уже в «Уездное училище», где был также не последним учеником выдерживая все экзамены и переходя из класса в класс с разными наградами. Состав преподавателей в то время был замечательно хороший х/ см. прим./ и мне очень нравились все уроки, т.е. предметы преподавания**.
Кроме того при этом училище была столярная мастерская, в которой работало несколько учеников /в том числе и я/ ежедневно после обеда часов до 7-8 вечера. Я работал в ней все три года, за что был освобождаем от платы за право учения /3 руб. в год/.
Работали в этой мастерской главным образом: парты, классные доски, большие счеты /на ножках/ и так называемые «кубические ящики», наполненные разными геометрическими фигурами: квадратными досками, половинками, четвертями, брусками и наконец СТА кубиками. Работа этих ящиков требовала большой аккуратности и точности.
В «Городское Приходское училище» на углу Троицкой и Нагорной улиц, где теперь стоит здание Государственнаго Банка.
Учителем был Михаил Филиппович Мышкин и учительницей Ольга Федоровна Бородина.
Состав преподавателей Уездного училища: Штатный Смотритель Владимир Матв. Любославов, Закона Божия — о. Алексей Утробин, Русск. яз. и чистоп. Петр Алексан. Никольский, Истории и Геогр. — Маркиан Маркан. Еллинский, Арифм. и Геометрии Иван Егор. Ведерников и Рисования — Константин Васил. Васильев. /В.М. Любославов И.М. Еллинский впоследствии кончили жизнь в психиатрической лечебнице/.
Я работал в этой мастерской прямо с удовольствием и проведенное в ней время считал для себя как бы отдыхом.
Этим училищем и закончилось всё мое образование, какое могла дать мне судьба и наша милая добрая матушка, не имеющая возможности дать нам что либо большее.
Ясно, что кичиться таким воспитанием и образованием — нельзя, но вместе с тем нельзя и не гордиться ими, ибо, благодаря ли прекрасному составу преподавателей, /см. прим./ или любви и доброй душе нашей матушки /возлагавшей на нас все свои надежды, судьба сделала так что мы /с братом/ в конце концов завоевали себе во всех слоях общества такое положение, которому вправе позавидовать, пожалуй, любой аристократ с высшим образованием.
За это время сестра моя /ваша тетя Люба/ уже вышла замуж /за А.В. Боде, в Ижевский завод/, а брат, кончив свое учение, поступил на службу, т.е. начал уже кое что зарабатывать, чему матушка была несказанно рада и могла вздохнуть уже несколько свободнее.
По окончании Уезднаго училища я сейчас же поступил на службу, на первое попавшееся место, и какова же была моя радость, а также радость матушки, когда я — через три месяца — принес домой первое свое жалованье, первый «свой» заработок — три рубля... Я незаметно положил эти деньги, за вечерним чаем, под чашку матушки и когда она, взяв чашку, увидала эти три рубля и поняв откуда они взялись — ея радости и счастию не было границ: она поцеловала меня, крестилась и плакала от удовольствия.
И вот так началось мое трудовое поприще, моя «карьера». Матушка продолжала быть все счастливее и благодарнее, когда под чашками и блюдечками денег оказывалось все больше и больше.
В конце концов наше благосостояние на столько, сравнительно, улучшилось, что мы с братом начали мечтать уже о том — как бы «обзавестись своим гнездышком», т.е. приобрести себе какой-нибудь домик, а «не таскаться» по разным квартирам. К этому скоро подвернулся удобный случай и мы приобрели старый, разваливающийся дом но с хорошим большим местом, на углу Сарапульской и Иерусалимской улиц, /т.е. где теперь живет наш дядя Володя/. Это было в конце 1897 года.
За зиму дом этот перестроили совсем заново и на следующее лето перебрались уже «в свое гнездышко». Но мне, к сожалению, пожить в нем почти совсем не пришлось, так как в первую же осень я был взят на действительную военную службу.
И с тех пор — прощай моя «человеческая» жизнь, прощай мой спокой. С тех пор я уже — не самостоятельное, одушевленное существо, а — предмет, который бросается, швыряется чьею-то, невидимою рукою и волею куда попало, только именно не туда, куда хотел бы сам. С той поры — я солдат, слуга и защитник Родины. И в этом заключается и выражается — все. Как громко и велико это звание и как много оно берет от человека, не давая ему взамен ничего кроме... Но об этом как нибудь после.
Так вот, я был взят в солдаты* и вместе с тремя своими товарищами по школе был назначен /согласно своего общаго желания/ на службу — в кавалерию: в 3-ий драгунский Сумский полк, в Москву. На этой службе нам так «протерло глазки», что никогда не забудешь. /См. написанный мною «День драгуна»/. Но, слава Богу, все три года этой службы прошли, можно сказать, благополучно. А благодаря строжайшей дисциплине, постоянным занятиям, ежегодным большим маневрам /в разных губерниях/, офицерскому составу из высшаго аристократического общества и пр. и пр. — я возвратился домой уже во первых испытанным в военном искусстве, бравым, здоровым, живым кавалеристом 1-го разряда, а во вторых уже кое что видавшим человеком. Таким образом — ничто не пропадает /и в то же время ничто не дается/ даром.
С той поры я очень полюбил своего единственнаго солдатскаго друга — лошадку, с которой вот и теперь здесь, на войне, разделяем вместе все свои невзгоды. /У меня сейчас хороший, красивый, крепкий конь «Золотой»/.
За время моей военной службы в Москве было два случая, которые могли совершенно изменить всю мою дальнейшую жизнь /почему я здесь их и вспоминаю/ это: богатая невеста — Москвичка, домовладелица и предложение занять одну из административных должностей при Беловежском Дворце /что предлагал мне один из титулованных наших офицеров, женившийся на любимой фрейлине Государыни и назначенным Заве- дывающим этого Дворца/. Любопытно бы представить: что или кого я изображал бы из себя теперь. Но так как ни чего этого не случилось /я рвался лишь домой/, то нечего и раcсуждать, мало ли чего в жизни не могло случиться.
И так, благополучно вернувшись со службы /11 Декабря 1901 года/ домой, я — 15 того же Декабря уже вновь принялся за работу, поступив на кожевенный завод Ф. Г. Пешехо- нова, где стал считаться и кожевенным мастером и заведующим всеми заводами и мастерскими.
Заинтересовавшись своим новым делом и решив серьезно изучить его я и занялся им вполне серьезно и, поселясь со своей матушкой в представленную мне при заводе квартиру /очень уютный, отремонтированный по своему вкусу, флигилек/ я отдавал этому делу буквально все свое время, энергию, труд и все свое знание.
А так как тогда работали с 5 часов утра до 7 '/2 вечера, да если прибавить еще к этому утреннее распределение работ /что должно было производиться до начала «рабочего времени»/, и ежедневный вечерний отчет пред конторой, то будет понятно — имел ли я хоть сколько нибудь свободнаго времени для развлечений. Его — этого времени — едва было достаточно только для самого необходимого физическаго отдыха, т.е. для сна, а потому я почти совсем ни где не бывал, за исключением разве только своих «старших Кривцовых»* да единственных старых знакомых — Аркадия Яковлевича и Алексея Яковлевича Ивановых.
И вот день Ангела этого Алексея Яковлевича /17 марта 1902 года/ сыграл главную роль во всей моей дальнейшей жизни, в моей «судьбе»: в этот день я встретился у него с семьей Коровиных, с их четырмя барышнями — сестрицами, одна из которых, 15-ти летняя Маничка, своею наружностью и всеми своими милыми качествами так мне понравилась... Произвела на меня такое приятное впечатление ... Показалась мне такою хорошею... Что... То есть... Да что там толковать... Одним словом, я сразу решил, что «краше ее нет на всем белом свете».
Старший брат за время моей военной службы уже женился / на Аг. Дим. Барабанщиковой/ и жил в своем доме уже своей особой семьей
А тут еще вышло как то так, что подавая ей шубку я вдруг, ни с того ни с сего, взял да и поцеловал ее сзади в ея розовенькую, пухленькую щечку, ну и — шабаш... Все кончено...*
Все дальнейшие за этим моментом переживания уже записываются и понимаются только где то — внутри, сердцем, душой, на бумаге изложить их уже нельзя, так как наш язык для этого совершенно безсилен и не сможет дать даже приблизительнаго понятия о том состоянии, каким переполняется тогда человек... Одним словом — и на моем скромном стебельке жизни — распустился во всей своей красоте тот пышный цветок, который называется «Любовью». Расцвела моя первая, чистая, горячая любовь, со всеми ея переживаниями, радостями и страданиями, возвышенным счастием и безграничным отчаянием...
Вместе с расцветом духовным, в полном расцветет были и мои физические силы и я работал, работал не зная отдыха целыми днями, неделями, месяцами, целыми годами, надеясь только на то, что при первой же милой встрече, при первом же взгляде забудется все: и весь устаток и все другие невзгоды... И — это так и было.
И я не жалею что много работал, а наоборот, глубоко уверен, что вся прелесть жизни, вся ея красота и вся сладость отдыха, только и достигается и понимается при упорном физическом труде. Иначе — отчего отдыхать? и как ценить отдых, когда в нем не нуждаешься. Великое Дело — день труда и великая за него награда — час отдыха. Без труда нет настоящего наслаждения, а есть только его жалкое подобие. Не даром сказано, что «праздность есть мать всех пороков». Помните это деточки и работайте, работайте и Вы сами поймете всю прелесть труда и его результатов. Боже вас сохрани от лени.
Так как кожевенное дело и вообще требует большой внимательности и серьезнаго к себе отношения, а тем более как новое тогда для меня, то я все свои работы, результаты, наблюдения и действия тщательно записывал, проверял, пополнял, исправлял и т.п., отчего с течением времени у меня набралось столько писаного и рисованного материала, что я решил его сгруппировать более последовательно и даже издать все это особой брошюрой /зная по себе как неудобно работать не имея ни какого руководства/.
И решив это, я вновь принялся все это пересматривать, проверять на опыте, переписывать, рисовать, словом у меня явилась еще новая работа — литературная. Не преувеличивая скажу, что я работал 20 часов в сутки, никогда не позволяя уделить себе на эту «свою» работу хотя бы 10 минут из «рабочего» времени.
Меня это занимало, увлекало.
Наконец весь материал был подготовлен и летом 1905 года я /выпросив отпуск/ поехал в Н. — Новгород, где /после разрешения Цензурой/ и отдал свою рукопись в печать /типо-литографии Т-ва Машистова, завед. Ив. Кузьм. Маракуев/. При чем, оказалось что все мои карандашные и чернильные рисунки не годятся, они должны быть обязательно сделаны тушью и на глазированной бумаге и это снова дало мне не мало работы.
В Сентябре мес. мне послали первый корректурный оттиск книги для просмотра, а в Октябре 1905 г. — «вышла в свет» вполне приличная по об-ему и по наружному виду книга — «И. Кривцов. КОЖЕВЕННОЕ ПРОИЗВОДСТВО». Выделка и отделка кож для обуви.
Разве это не интересно.
Теперь это Маничка — Ваша мама.
В скором времени книга эта была одобрена Ученым Комит. Мин. Нар. Проев, для библиотек учебных заведений, в которых проходится кожевенное производство, о чем было напечатано в циркуляре по М.Н.П.
В последствии, на всех Художественно-Промышленных Выставках, Русских и Заграничных, на какия я только ее посылал, книга была удостаиваема вниманием и награждена разными наградами и высшими, и золотыми, и серебряными медалями.
Начался /положительно со всех концов России/ спрос на эту книгу, а также и вообще громадная переписка со мной по разным кожевенным вопросам.
Разве все это не вознаграждение за потраченный труд. Разве этим предосудительно — гордиться.
В последствии, а именно в 1911 году книга эта /несколько мною дополненная/ была издана вторым изданием, право на которое, ввиду своего критическаго финансова- го положения — после пожара, я продал издательству П. П. Сойкина в Петербурге, которое и издало книгу в значительно измененном — против перваго издания — виде и в очень большом количестве.
Я несколько отступил от хронологического порядка событий.
Жизнь шла своим чередом. Маничка моя продолжала учиться /в Гимназии, вместе с моей племянницей Верочкой Боде, жившей после смерти бабушки у меня на заводе и благодаря чему Маничка иногда прибегала «к ней» на завод/. Затем учение было кончено и я решил сделать ей /или вернее сказать — ея родителям/ уже официальное «предложение», которое было принято и 29 Августа /в Иванов день/ 1905 года, в Покровской церкви — состоялась наша скромная свадьба. И — мои уютные комнатки, заботливо убранные и обставленные несколько по новому, тепло и радушно приняли свою новую, молодую, хорошенькую хозяюшку, мою дорогую, желанную — «подругу жизни»* .
Жизнь идет... С той поры прошло вот уже десять лет, в течении которых было много всего, всего...
За это время появились на свет Божий и Вы, мои милые птенчики... Ведь только в Вас и из-за Вас у родителей вся жизнь и весь ея смысл, все радости и все горести, несокрушимая энергия или полная апатия, любовь и заботы, надежды или разочарование, молитвы и мечты: ...
В 1906 году мы с братом пришли к заключению, что свои силы и энергию мы могли бы применить так сказать более продуктивно в смысле своего личного устройства жизни, т.е. не отдавать их все на «чужое» дело, а применить на «свое», т.е пора подумать о создании чего либо и для своих собственных семей, для своих гнездышек, в которых появились уже птенчики.
И вот, задавшись этой мыслью, брат вскоре же приобрел хорошее заводское место и, с 1 Сентября 1907 года, я — оставя службу у Пешехоновых — принялся за работу по созданию уже «своего» завода: Вновь началась усиленная, кропотливая, утомительная, но в то же время и приятная — «созидательная» работа. И я внес в нее по совести столько, сколько только был в состоянии.
Благодаря большому знакомству и оказываемому нам всеми неограниченному доверию, дело сразу же «закипело» и стало быстро развиваться, так что через каких нибудь два
См. добавление, сделанное впоследствии.
года, оно по размерам почти сравнялось со старыми крупными фирмами, значительно превосходя их постановкой дела и качеством всех товаров.
Но такое быстрое развитие дела, требовало в свою очередь больших расходов на постройку заводских зданий, постановку машин, запас разных материалов, увеличение штата служащих и т.д., и т.д., а так как у нас вообще не было никаких оборотных «своих» средств, то обороты эти начали иногда начали вращаться не так гладко как по своим соображениям рассчитываешь, а тем более когда к этому принимали все меры /из за конкуренции/ некоторые «сильные» старые капитальные фирмы.
В 1910 году дело пришлось так сократить, что это «сокращение» почти граничимо с полной его ликвидацией.
В 1910 году я совсем оставил это «свое» дело (никогда не бывший в нем «хозяином»), и не давшее мне, не в укор будь некоторым сказано, — ничего кроме потери здоровья, массы энергии, личного благосостояния и душевного спокойствия.
За всевозможными заботами и непрерывной работой «за десятерых», я совершенно не имел времени для своей личной жизни, для своего семейного счастия. Не был с семьей столько, сколько следовало бы. Я только должен своей усиленной работой улучшить благосостояние своей милой семьи и в настоящем и в будущем, но — увы! ошибся; «зарвался» — отдавая слишком много из своего настоящего для будущего! и в результате мои планы не были поняты, мои мечты разбились... Мой идеал — подернулся туманом.
В довершение ко всему этому, 14 июля 1911 года, от разлитого внизу бензина вспыхнул дом, в котором мы жили на квартире и в огне погибло буквально все наше имущество и даже, не успевшая выбежать наша прислуга Поля, спасшая однако одного из Вас — мои дорогие детеныши — от такой же ужасной смерти, выбросив Лодю через огонь — в окно. Ты наверно помнишь мой милый «курносый» как страдал, лежа с забинтованной, сломанной в двух местах ногой и с обожженным кругом телом!
Я тогда собрался ехать в Варзиятчи, полечить свои ноги (выпросив первый в жизни отпуск) и, провожаемый Мамой и Боричкой, был уже на пароходе, как раздался пожарный набат и на небе показались зловещие черные клубы дыма, в стороне нашей квартиры.
/Фото в Варзиятчах 1913 г./
Надо было только перенесть, когда по телефону сказали на пристань что горит наш дом и когда, под-езжая без-ума на извощике к пылающему дому, мне со всех сторон только одно и говорят, что «детки то ваши все сгорели». Господи, сколько в жизни несчастий.
Но в действительности, слава Богу, все Вы, мои милые оказались живы, хотя JIo- динька сильно пострадал и Таничка тоже с той поры больна до сего времени /хотя точная причина ея болезни не установлена/.
После этого пожара, кроме всех потрясений и душевных переживаний, мы очутились в очень плачевном и вместе с тем очень оригинальном положении: ведь сгорело положительно — все. Чего ни хватишь /по привычке/ того и нет. Ни одной вещички, ни одной записи, ни какой связи с прошлой жизнью, как будто только что появился на свет. Вся прошлая жизнь, все результаты прошлых трудов в один миг пошли на смарку.
При этом достойно внимания следующее обстоятельство: У меня была хорошая, большая, хрустальная чернильница и вот, уже совсем собравшись в дорогу и присев еще за стол, я почему то обратил на эту чернильницу свое внимание и сказал: вот, если случится пожар, то эта моя чернильница растопится и из нее получится только одна сосулька. И это через полчаса — сбылось.
После этого пожара я вновь поступил на службу к Пешехоновым и мы опять перебрались в свое старое гнездышко, но уже значительно изменившееся за это время.
Еще до пожара, живя и переезжая все время по разным квартирам, я решил как нибудь постараться завести «свой уголок» и вот, облюбовав на Песчанской площади одно местечко со старенькой избушкой, я постарался его купить, имея за душой всего-навсего 50 рублей капитала, хранившагося по сберегательной книжке своего перваго сына — Бори.
Благодаря, опять таки, общему знакомству и доверию, мне навозили и кирпича и лесу для постройки — в кредит /за что я и должен еще до сего времени/ и при такой общей помощи — был выстроен наш домик.
За купленное место, а также за каменные и плотничные работы я рассчитывался потихоньку из получаемого жалованья, а также взяв от Пешехоновых несколько — вперед и, наконец — получив от Сойкина за право издания своей книги «Кожевенное Производство».
Денег ведь надо было много: и на постройку, и на одежду, и на белье, и хоть на какую-нибудь обстановку, и на пищу и пр и пр. И я слава Богу — со всем этим справился.
Не надо забывать, что в подобных несчастных случаях наши близкие родные и лучшие друзья тоже принимают самое горячее участие и —: их советам, наставлениям, сожалениям, нравоучениям, указаниям, упрекам и натациям — нет конца.
Домик между тем потихоньку строился да строился и — 14 Мая 1914 года — мы перебрались уже в свое собственное новенькое, веселое, уютное гнездышко, в котором вы, мои милые птенчики и посиживаете теперь под крылышком своей мамы. И в этом отношении Вы уже счастливее своего папы, который в детстве не знал своего определеннаго, постояннаго угла.
Такая уж верно моя несчастная доля: и в этом новом своем гнездышке мне не долго пришлось посидеть — полюбоваться, — 20 Июля, т.е. как раз в день моего Ангела, 1914 года, на городских витринах появились зловещие, красные об-явления о мобилизации. Германия об-явила нам войну.
Солдат — помни свой долг. Родина зовет тебя на свою защиту. И, — верный ея сын — готов.
Господи, как трудно, как тяжело было оставлять мне Вас, мои маленькие, безпо- мощные бедняжки и Вашу маму, надеясь только на одно милосердие Божие, кроме которого — я знал — у Вас не оставалось больше ни чего.
Как невыносимо тяжело было прощаться с Вами в «последний раз»: ведь я шел умирать. Как велика эта жертва. Только теперь понятен истинный смысл слов Господних: «Ни кто же больше имат любви — да кто душу свою полагает за други своя.
О жизнь, жизнь. Вот теперь здесь, на войне, в этом общем хаосе чувств и переживаний, где с одной стороны все только и направлено против жизни, а с другой — все так жадно цепляется за нее, где жизнь и смерть схватились в яростной борьбе, чего-чего только не переживеш, чего не передумаем, чего не перечувствуем! В голове проносятся, воскресшие с мельчайшими подробностями, с мельчайшими штрихами все моменты прошлой жизни.
Да! Жизнь наша — это как бы бесконечный кусок материи, вернее только основа материи, которую мы продолжаем такать кем то начатую и оставленную работу. И вот эту основу мы стараемся заткать по своему умению и вкусу более или менее лучшим «своим» узором (ввиде чистой совести, добродушия, любви и других хороших качеств). Стараемся придать материи более лучший вид, приятную окраску, рисунок или цветы. И как бывает иногда достаточно одного какого нибудь штриха или цветка, чтобы сделать красивой, изящной всю материю, так и здесь: одного маленького светлого воспоминания, одного взгляда, одного мига достаточно для того, чтобы вся жизнь казалась такой хорошей, радостной, счастливой.
И вот этот-то наш узор, этот-то наш цветок и есть единственный, спасительный Божий дар в жизни! Мы только им и живем. Мы любуемся им всю свою жизнь. Мы им — очарованы, и в этом очаровании забываем окружающую действительность, как бы она горька ни была!
Но зато как мучительно тяжело, когда на этот цветок наступит чья либо небрежная, грязная нога! Сразу пропала вся твоя трудная, кропотливая работа, пропала вся красота! и твоя чудная красивая материя — (жизнь) потеряла свою цену. И сколько времени, сколько терпения нужно для того, чтобы осторожно смьггь, удалить с цветка эту грязь. Но увы — все напрасно. Цветок уже все равно не будет больше так красив как прежде, ибо вместе с грязью смываются и те его нежные тона, которые главным образом и составляли его тонкую, очаровательную прелесть...
Хотя люди и говорят, что «время лучший целитель всего», но это мудрое изречение так же отвечает действительности, как и то, когда Иисус Навин сказал: «Стой солнце — остановись» и оно остановилось (тогда как оно — по отношению к земле — и не двигалось) также и здесь: время не лечит, а только с течением времени меняемся и мы — сами, меняются наши душевные и телесные ощущения; чем живем сегодня, то — завтра может быть, будет нам уже совершенно не нужно и наоборот: в чем сегодня мы не ощущаем недостаток то завтра может быть совершенно необходимым. Все меняется, появляется, бывает и уходит. Настоящее — только миг, все остальные или уже прошедшее (воспоминания) или еще неизвестное будущее.
Наши душевные потрясения, также как физическая рана: в первый момент все сразу — и жгучая боль и изуродованное тело. А затем, с течением времени, острая боль проходит, рана постепенно затягивается, заживает; но полученный недостаток, дефект остается навсегда и, при все желании, нет возможности от него избавиться. Будем же верить и надеяться, что все — что ни делается в нашей жизни — все к лучшему. Человеку дан Великий Дар — стойко сносить всякие тяжелые переживания и стушевывать, забывать их, сравнительно скорее, чем моменты приятные, отрадные, которые помнятся всю жизнь и которые придают отраду нашей жизни! Вот мои милые деточки, в кратких чертах (писанные на-скоро, урывками, в невозможной обстановке) «Мои воспоминания» — т.е. жизнь и мысли Вашего папы, из которых вы можете заключить, что не смотря ни на какие превратности судьбы, силой воли, энергией, чистой совестью и упорным трудом (конечно при добром здоровьи) можно достигнуть в жизни всего: и общественной симпатии, и благосостояния и главного Дара — жизнерадостности.
Дорогие мои! Что только здесь происходит, какие только картины не проносятся пред моими глазами, как в сказке: Кругом такая природная красота: необъятные просторы, то долины, то высоты, горы, покрытые лесом, или голые мрачные утесы, реки, ущелья, древние могильные кургаты, развалины старых замков, современные цветущие имения, разные красивые виллы и пр. и пр. И — к великому прискорбию — все это отравлено присутствием смерти со всеми ее безобразными видами и страданиями.
Сердце сжимается, когда всякий неестественный звук прерывает мой счастливый мир грез (это мое писание) и возвращает к горькой действительности, полной всяких неожиданностей.
Является горькая мысль: буду ли я в состоянии продолжать эти свои воспоминания и дойдут ли они до цели, т.е. попадут ли в ваши руки? Узнаете ли Вы, мои милые о тех душевных страданиях, какие я сейчас испытываю из-за разлуки с Вами. Господи! Как хочется еще помнить, как хочется еще повидать Вас.
Детеныши мои милые! Помолитесь своими чистыми сердечками Божиньке, чтобы Он сделал все к лучшему. Помолитесь за всех, за всех, в том числе и за своего папу, который крепко, крепко Вас целует и посылает Вам свое благосословение.
Ваш папа /подпись/
3 дек. 1915. Галиция. Мест. Новоселки, около гор. Старый Скалат.
[ Изображение на стороннем сайте: 32c5c113017c.jpg ]
[ Изображение на стороннем сайте: 90a7294fda9d.jpg ]
[ Изображение на стороннем сайте: dedd5be6a9f6.jpg ]
[ Изображение на стороннем сайте: 7a93c96e94a5.jpg ]
[ Изображение на стороннем сайте: 88d9e66f8736.jpg ]
[ Изображение на стороннем сайте: d5c855f01f48.jpg ]
[ Изображение на стороннем сайте: 548b30c26404.jpg ]
Здесь до 1917 года находился магазин от фирмы "Зингер".
[ Изображение на стороннем сайте: a1363ecb5d14.jpg ]
Дом Блинова
[ Изображение на стороннем сайте: 93e121673228.jpg ]
[ Изображение на стороннем сайте: f1006b0d1a1f.jpg ]
[ Изображение на стороннем сайте: 33323a4a58f0.jpg ]
Дом Голянского (Голландского) - первого зубного врача в Удмуртии и раввина Сарапула ( 1910-1917 гг.)
[ Изображение на стороннем сайте: 0ebd49f6d017.jpg ]
