| swetb Модератор раздела
Сообщений: 188
На сайте с 2010 г.
Рейтинг: 58 | Наверх ##
5 июня 2012 9:56Елена Маурер о жизни в Сибири АВТОБИОГРАФИЧЕСКИЕ ВОСПОМИНАНИЯ . ЕЛЕНА МАУРЕР ОПИСАНИЕ ЖИЗНИ ПОВОЛЖСКИХ НЕМЦЕВ В СИБИРЕ.ДЕРЕВНЯ УКРОП, КОТОРАЯ НАХОДИЛАСЬ В ТРЕХ КМ. ОТ ДЕРЕВНЕ ЧЕМСКОЙ.
Часть 2. Моя жизнь резко изменилась
В нашей алфавитной карточке на выселение конечным пунктом назначения стоял город Новосибирск, но нас провезли несколько южнее, до станции Евсино. По данным историка А.А. Германа* я нашла, что эшелон №782, в котором ехали 2 299 человек, в том числе и наша семья, был отправлен из Саратова 8 сентября 1941 года и прибыл на станцию Евсино 20 сентября 1941 года. А в Новосибирской области, тем временем, уже готовились к нашей встрече. «6 сентября - в совместном постановлении бюро обкома ВКП(б) и облисполкома предусматривалось расселить и трудоустроить в 45 районах области 100 тыс. немцев, депортированных из республики немцев Поволжья.»** На станции Евсино нас поджидал колхозник с подводой. Стояла золотая пора бабьего лета и день начинался с солнечного утра. То утро было для меня великой милостью, посланной свыше: кашель перестал меня мучить, я сидела на телеге, которую неспеша тянула лошадка, а рядом с телегой шагал мой папа и мирно беседовал с колхозником. Помню, как тот степенно говорил моему отцу: «По-вашему валенки, а по-нашему пимы».
Поехали мы в глубинку, на северо-восток от станции Евсино и приехали в деревню Укроп, Кучеровского сельсовета, Легостаевского района. Деревня эта находилась в тридцати километрах от ближайшей железнодорожной станции Буготак, расположенной на боковой ветке Западно.-Сибирской железной дороги. Деревня эта уже давно не существует. Поселили нас в бревенчатой избе, состоявшей из двух жилых помещений: кухни-столовой и горницы (чистой половины крестьянской избы). Хозяйку дома, молодую женщину, звали Шима. Нам предоставили горницу, а кухню-столовую занимали хозяйка дома с двумя малолетними детьми, мальчиком и девочкой, и их бабушкой. Наверное, отец этих детей уже был призван на фронт. На войну из Укропа, селения на 240 домов, ушли 180 человек, вернулись восемь***.
Мой отец стал работать в колхозе счетоводом, брат и мама - на полевых работах. Брат
быстро научился скакать на лошади и, однажды, прокатил меня с ветерком, приказав держаться за гриву лошади. Помниться, что брат сильно поранил ногу бороной и на икроножной мышце у него была большая круглая болячка. В общении с бабушкой у него появились трудности. «Бабушка, - заявил он ей, - не говори со мной на улице по-немецки. Я тебе не буду отвечать.» Об этом позднее говорила мне мама, а также о том, что еще в Саратове Жоржика успели обозвать фашистом, что его сильно ранило.
Весной 1942 года отца мобилизовали в трудармию. Провожать его вышли на улицу бабушка, мама и брат, а я смотрела в окно. Был апрельский день, и мокрый снег падал большими хлопьями. На папе в этот день было, по-моему, драповое пальто. За свою работу в колхозе отец успел получить в качестве премии телочку, и вскоре у нас была корова.
После отъезда отца нас переселили в старый, заброшенный маленький домик. Были там небольшие сенки и небольшое помещение с русской печью, а также небольшой подпол. Полусгнившие половицы лежали вкривь и вкось. Был при этом домике и огород. А еще было там огромное количество мышей. Чтобы от них избавиться, попросила бабушка у соседей на время кошку. Мышей было так много, что кошка, насытившись, уже просто давила их и тут же оставляла лежать на полу бездыханными. Через некоторое время мы с бабушкой остались вдвоѐм в этом домике.
В октябре 1942 года был мобилизован в трудармию Жоржик. Бабушка срочно сшила ему на своей швейной машинке «Singer“ рабочую одежду, фуфайку и стежѐные брюки, верх - из чехла для перины, подкладка - из скатерти. Брату моему в то время не исполнилось и шестнадцати лет, и он учился в седьмом классе в школе села Чемское. Провожали мы его морозным утром. Когда мы вышли из нашей избушки, то около нее уже стояла лошадь, запряженная в сани. Жоржик встал на повозку, тронул лошадь возжами, и она побежала рысцой. Мы все трое молча смотрели на его удаляющуюся фигуру, потом мама вдруг тихо произнесла: «Он ни разу так и не оглянулся.» Будто чувствовала она, что видит сына в последний раз. Жоржик пропал без вести в трудармии на Урале в мае 1943 года. Припоминаю, что одна девочка-подросток спросила меня однажды: «А где твой брат?». Видать приглянулся ей Жоржик, ведь у него были такие же красивые глаза, как у нашей мамы.
Данные о моем брате, записанные со слов матери, вдруг случай поможет узнать что-либо о его судьбе:
Эрлих Анатолий-Георгий Германович (по метрикам) родился 18 января 1927 года, взят в трудармию в октябре 1942 года, д. Укроп, Легостаевский район, Кучеровский сельсовет; работал в шахте на Урале, п. Гремучий, встречался с отцом Эрлихом Германом Ивановичем, работавшем в трудармии в г. Кизел Молотовской области, после этого 18.05.43 был переведен в Шахтострой Коми АССР, после этого пропал без вести. Мать делала запрос. На один запрос отвечал начальник по фамилии Галкин, зав. учетом. Туда, куда был переведен Анатолий, он не числился.
В начале января 1943 года получила и мама приказ отправиться в трудармию в Кривощеково*. Кроме нашей семьи была в Укропе еще только одна немецкая семья по фамилии Аншиц: женщина с двумя малолетними детьми, Элли и Вилли, и их бабушка. Отца этих детей забрали в 1937 году, а их мать, вместе с моей мамой, забрали в трудармию. Их бабушка была вынуждена ходить по деревне с протянутой рукой. Помню, что однажды видела ее печальную фигуру, замотанную в теплый шарф.
* Современный Кировский район г.Новосибирска.
Моя мама была в трудармии на некотором привелигированном положении по сравнению с другими женщинами, которые работали на заводе и ходили на работу под охраной. Мама работала на том же заводе №68 им. Сталина, сначала на должности вязальщицы, а уже в апреле 1943 года была переведена на должность старшей табельщицы. Мама, также как все остальные женщины, жила в бараке в зоне, огороженной колючей проволокой, но она могла свободно выходить через проходную. В какой-то день маму отпустили навестить нас с бабушкой, и бабушка попросила ее взять меня с собой. Бабушка плохо себя чувствовала и беспокоилась, что в случае ее смерти я останусь одна.
Я не помню, каким образом мама привезла меня в Кривощеково, но помню, что зимой 1943/44 годов жила с ней в бараке до самой весны. Там я познакомилась со своей ровесницей, девочкой Флорой. Я жила в комнате, где, кроме нас с мамой, жила еще одна женщина со взрослыми детьми, девушкой Тосей и подростком Борькой. Мне кажется, что у них была русская фамилия. А Флора со своей мамой жила в большущей комнате, где рядами стояли нары, накрытые темным барахлом, и над дверями тускло светила одна лампочка. Помню, сидим мы с Флорой на ее нарах, и вдруг по комнате забегали какие-то страшные существа. Я с испугом спрашиваю Флору: «Ой, что это?» А она спокойно так отвечает: «Крысы.»
В общем несладко мне жилось в Кривощеково: голод, мрак, грязь, вши. Незабываемым в моей памяти остался большой общественный сарай-сортир, где я боялась провалиться в очко. А еще я помню, что ходила в бурках, сшитых неким сапожником по маминому заказу. Да видать сапожник был не очень умелый - к весне подошвы этих бурок сбились совсем набок.
И все-таки , несмотря на все это, я помню и светлое пятно в той жизни - дядю Мишу. Дядя Миша был комендантом нашего барака и ухаживал за Тосей, а потому появлялся в нашей комнате. Мы с ним подружились, и я даже бывала в его комнате, где было просторно, чисто, светло. Однажды, когда я была у него, зашел к нему его коллега. Я сразу спряталась под стол, а вошедший, засмеявшись, заглянул под стол и спросил: «Ты чего спряталась?» Я ему призналась: «Я начальников боюсь.»
Позднее, вернувшись из трудармии, мама рассказала, что Флора погибла - ее убило электрическим током. Дядя Миша и Тося поженились. Дядю Мишу в последние дни войны взяли на фронт и он погиб на войне.
Наконец, настал день, когда мама смогла отвезти меня обратно в Укроп к бабушке. Думаю, это был первомайский праздник. От станции Буготак шли мы с ней до деревни Укроп тридцать километров пешком. Заночевали мы на пол-пути в деревне Аплаксино Следующие пол-пути я преодолевала с большим трудом (мне было семь лет). Я упрашивала маму: «Ну, мамочка, давай отдохнем.» Она же ничего не отвечала на это и старалась отвлечь меня разговором. Позднее она говорила мне: «Я знала, что если мы остановимся, то я тебя не подниму. А пока мы пришли в Укроп, я охрипла.»
И вот я у бабушки. Она избавила меня от насекомых-кровопийц. Для этого она смазывала мне голову перед мытьем керосином. У бабушки был посажен огород, а коровка давала молоко. Корову она пристроила в колхозное стадо, а за это отдавала новорожденного теленка и определенное время отпаивала его молоком. У бабушки были масло, сметана, творог. Бабушка шила людям и получала за это совсем немного муки. Из этой муки, картофельных очисток и сухого прошлогоднего папоротника, который мы собирали с ней в лесу, она замешивала тесто и пекла из него некоторое подобие хлеба, который, прежде чем его есть, нужно было подсушивать. А из творога она умела делать Stinkkäse (сыр). У нее был большой белый эмалированный кувшин, куда она складывала завернутые в полотняную ткань колобки из творога, чтобы они зрели. Через некоторое время она обмывала зеленую плесень, повторяя этот процесс несколько раз до тех пор, пока сыр окончательно не созревал. Помню, мы с бабушкой ходили в гости к одним старикам, и она угощала их этим сыром. Деду Кузьме так понравился сыр, что он сказал моей бабушке: «Ты меня снова на свет родила». Умела она делать и плавленный сыр - Кochkäse. А еще она оригинально заготовляла впрок тыкву: она нарезала ее мелкими кубиками и сушила в русской печи. «Курага», - улыбаясь говорила она. А каким благом была русская печь в нашей избушке в такие дни, когда за окном, разрисованном морозными узорами, мела метель или бушевал буран! Каким образом бабушка заготавливала топливо для печи, я не знаю, но помню, что собирала с ней хворост в лесу.
Спали мы с бабушкой на той единственной кровати, которую мы смогли привезти из Саратова, когда-то на ней спал Жоржик. Металлические спинки кровати были окрашены в коричневый цвет, ромбовидная сетка - из толстой проволоки. Спали мы на большой бабушкиной пуховой перине и укрывались стеганным на верблюжьей шерсти одеялом, ткань чехла - сверху сатин темнорозового цвета, а подкладка из сарпинки в бело-розовую полоску. Днем постель была всегда заправлена, а свою большую подушку бабушка накрывала белой батистовой накидкой с вышивкой «дырочки».
Когда я простужалась и у меня поднималась температура, то бабушка лечила меня по Кнейппу ( Kneipp ), делая водную процедуру. Для этого она ставила меня в тазик с водой комнатной температуры, быстро-быстро обтирала меня смоченной в этой воде тряпочкой и закутывала в заранее приготовленную простыню. Жар спадал, и наступало облегчение.
Летом бабушка ходила доить корову на пастбище. Когда она в жару приходила домой, то должна была некоторое время полежать, ведь было ей около семидесяти лет. Как-то она сказала мне, что в молодости ей приходилось много работать в летний зной на бахчах. Многие жаловались на тяготы такой изнурительной работы. «А я - сказала бабушка - никогда не жаловалась, что толку жаловаться.»
Моей обязанностью было помогать полоть на огороде, прореживать всходы, выгонять кур из огорода, чтобы они не клевали огурцы. Огурцы росли на высокой навозной грядке, где иногда появлялись грибы шампиньоны. Бабушка готовила их со сметаной. Научилась я и мыть некрашенный пол по-настоящему, шоркая его голиком. Иногда я бегала наискосок через дорогу к подружке Любе Ворончук, у которой были братья. Помню их большую кухню-столовую с лавками и полатями. Летом я, как все деревенские дети, бегала босиком и знала, что такое ципки.
Однажды к нам в огород прилетел рой пчел. Бабушка сумела собрать его, ведь она училась на курсах пчеловодов. Улей с пчелами она поставила на огороде, но вскоре незваные ночные гости разорили его.
Неизгладимое впечатление осталось у меня от окружавшей меня тогда природы* . В Интернете я нашла такое описание тех мест: «Местность холмистая (отроги Салаирского кряжа), леса смешанные, поля и луга с разнотравьем.» А вот что сохранилось в моей памяти:
Лишь только подснежник распуститься в срок,
Лишь только приблизятся первые грозы,
На белых стволах появляется сок -
То плачут березы, то плачут березы. (М. Матусовский)
Помню также то, что березовым соком угощал меня кто-то в Укропе.
После подснежников расцветают медунки, незабудки, фиалки.
Фиалка была любимым цветком моей мамы … и огоньки, огоньки, огоньки.
Я помню их рвали охапками. А теперь огоньки рвать нельзя - они занесены в красную книгу.
Летом на косогорах зреет сначала земляника.
А какие в лесу красивые кустарники, деревья! И краше всех береза, которая красива в любое время года: весной, когда она покрывается зеленым кружевом и украшена желтоватыми сережками; летом, когда ее крона загущается и белые стволы красиво выделяются на фоне изумрудной зелени; осенью, когда ее листья становяться золотистыми; зимой в белом уборе из инея.
Эта красота природы, чистый воздух вливали в меня физические и духовные силы - жизнь прекрасна! Я засыпала крепко и видела чудные сны - будто летаю я над речкой Укропом, над косогором, где брала ягоды, над нашей избушкой.
Кроме ягод съедобными были медунки, пучки, гусинки, саранки, щавель. Угощали меня девочки и жвачкой - варом и серкой. Эта жвачка готовилась из смолы деревьев. Серка - жвачка светлого цвета - является хорошим очищающим средством для зубов. Моя бабушка не знала об этом и считала, что жевать жвачку некультурно, и журила меня за это. О том, что существует такая жвачка, бабушка впервые узнала, когда побывала на колхозном собрании, и сначала никак не могла понять, чего это все едят.
Рядом с нашей избушкой стоял хороший новый дом, в котором раньше были детские ясли, но, в момент нашего с бабушкой существования в избушке, они не функционировали, и была поселена туда женщина с девочкой, про которых я слышала, что они были эвакуированы из Ленинграда. А вот что нашла я в Интернете по этому поводу: «17 марта 1942 г. - в Новосибирскую область начали прибывать эвакуированные из блокадного Ленинграда. Значительная их часть была размещена на станции Инская, трудоспособные ленинградцы влились в коллективы нескольких оборонных предприятий. Всего к весне 1942 года в нашу область прибыли 255 тыс. эвакуированных, в том числе 128 тыс. ленинградцев.»*
* Сайт «70 лет Новосибирской области».
Живя в избушке с бабушкой, я любила рассматривать фотографии, которые хранились в бабушкином сундуке. Они хранили память о моих бабушках и дедушках, о моих родителях и моѐм брате, о светлых днях моей жизни до выселения из Саратова.
В июне 1944 года вернулся к нам с бабушкой мой отец, бабушкин младший сын, единственный, к тому времени, из ее детей, оставшийся в живых. Я помню тот светлый летний день. Я играла в нашем дворе под кустом со своим маленьким вельветовым медвежонком, привезенным ещ из Саратова. Прибегают девочки и говорят мне: «Твой отец приехал.» Я как-то не поверила этому и продолжала играть. Девочки вновь: «Правда, твой отец приехал.» Когда зашла я домой, то у дверей стояло несколько женщин, мой отец сидел в одном нижнем белье у столика напротив русской печки и что-то ел, а в печке горели брошенные туда бабушкой остатки лохмотьев, бывших на ее сыне, когда он предстал перед ней.
Я остановилась у порога, а папа улыбнулся мне и сказал: «Ну, иди сюда, дочка.» Я подошла, прижалась к нему и положила голову на его колени.
Позже я слышала, как папа рассказывал, что он «духом дошел до деревни, когда увидел культстан*.» Когда он, выбиваясь из последних сил, дошел до деревни, то остановился у одной изгороди и попросил у женщины, бывшей в это время во дворе, воды напиться. Та стала ворчать на него: «Ходят тут всякие бродяги.» Тогда он окликнул ее по имени - звали женщину Ольга Сотникова.. Ольга обомлела: «Герман Иванович, это Вы?».
* Культстан - это изба в поле, где временно жили работники, занятые на сезонных сельхозработах
В архивной справке, выданной мне 31.01.91 УВД по Новосибирской области, сказано, что Эрлих Герман Иванович был мобилизован в трудармию с 2.04.42 по 21.06.44 года, гор. Кизел Молотовской области. Я уже писала о том, что он был комиссован из трудармии по нетрудоспособности. Со слов матери я знаю, что отец работал на Урале на строительстве железной дороги. Также с ее слов знаю о том, что его пытались сделать осведомителем, а когда он вежливо отказался, то его поставили на самую тяжелую работу. Теперь, когда я смогла прочитать о том, как возвращались к семьям комиссованные по нетрудоспособности трудармейцы, я невольно задумалась над тем, как же удалось моему отцу живым добраться с Урала в глухую деревню Укроп. И вдруг неожиданно я вспомнила, что когда-то давно я видела взволнованное лицо отца и слышала, как он прерывающимся голосом буквально выдохнул из себя: «Я воровал!»
Понемногу папа стал поправляться. Однажды мы с ним вместе были в огороде. Папа нарвал зеленого лука, завернул его в свекольные листья и с хрустом откусил от этого пучка зелени. Поймав мой взгляд, он улыбнулся мне: «Пирожки!» Первое время папа мог работать только помощником сторожа на колхозной пасеке, а позднее стал работать на машинно-тракторной станции села Чемское, расположенном в трех километрах от Укропа.
1 сентября 1944 года я пошла в школу. Накануне бабушка спрашивала мою маму в письме, стоит ли посылать меня в деревенскую школу, ведь скоро война кончиться, и мы вернемся в Саратов. Было принято благоразумное решение - я пошла в начальную школу, которая находилась неподалеку от нашей избушки, на берегу речки Укроп. Бабушка сшила мне из куска клеенки небольшую сумочку. Мне вполне было достаточно этой небольшой сумочки, потому что учебников и тетрадей у меня не было, и в сумочку я складывала лишь счѐтный материал, состоявший из нарезанных сухих стеблей мака, скрепленных веревочками в пучки по десять штук, да листки старых газет, которые давала учительница для выполнения домашних заданий. Чернила для выполнения домашних заданий бабушка делала, наверное, из сажи, помниться ,они были некрасивого серого цвета. На уроках в школе я писала настоящими фиолетовыми чернилами в красивой тетради в косую линейку или в клеточку. В одном классе со мной учился и Вилли Аншиц, высокий худенький мальчик. Через много лет я узнала от мамы, встретившей в Новосибирске мать этого мальчика, что Вилли окончил физкультурный техникум.
Занятия в школе вели две молодые женщины, кажется, они были сестрами. А самое замечательное было то, что одна вела занятия для 1-го и 3-его класса одновременно, а другая - для 2-го и 4-го. В третьем классе уже изучали историю, и я очень любила слушать объяснения моей учительницы по истории, иногда в ущерб выполнению своего задания в классе. Приходя домой я с жаром рассказывала бабушке о народных героях Степане Разине и Емельяне Пугачеве, о суровом царе Иване Грозном.
Дома для чтения был у меня один лист из детской книжки начала двадцатого века, принадлежавшей когда-то бабушкиным детям.
И всегда в нашей избушке стояла швейная машинка и висело большое зеркало, перед которым бабушка делала примерку своим заказчикам. Такого большого зеркала деревенские люди не имели, и к бабушке приходили женщины, девушки, чтобы только посмотреться в это зеркало. Когда это стало обременительным, бабушка занавесила зеркало тканью. Бабушку просили продать его, но она не соглашалась, объясняя: «Это зеркало не мое». Зеркало принадлежало моей маме.
Я любила наблюдать как бабушка работает - готовит, шьет. Любила я и побеседовать с ней на различные темы. Не помню в связи с чем, узнала я от нее слова из немецкой народной песни «die Gedanken sind frei“, но слова эти почему-то запомнились мне на всю жизнь. Однажды я спросила бабушку, верит ли она в Бога. «Нет, - ответила бабушка, - в молодости я по традиции ходила в церковь, но перестала верить в Бога с приходом советской власти, когда увидела, что символы веры были выброшены из церквей и по ним текли весенние ручьи.» От бабушки я узнала, что мы - лютеране.
В Укропе мы жили до весны1945 года. Последнее время (зимой 1944/45) мы жили в рубленом деревянном доме, куда нас пустила пожилая женщина Домна, жившая там со своим маленьким внуком Васей. Мать этого Васи, которую тоже звали Домна, уехала на заработки в город, наверное, в Новосибирск. В это время моя бабушка имела возможность готовить по утрам кофе из поджаренных зерен хлебных злаков, и Вася по утрам радовался: «Кофе горяче! Кофе горяче!» Его бабушка его урезонивала, говорила Васе, что у них есть свое молоко. Но Вася не унимался: «Иха хочу! Иха хочу!». И моя бабушка угощала Васю горячим кофе.
|
