Мама и сестры в войну

МАМА И СЕСТРЫ В ВОЕННЫЕ ГОДЫ.

Когда началась война, (Великая Отечественная 1941-1945годов, на всякий случай пишу), маме было 27 лет, сестре Ане 3 с половиной года, а Вере 1 год и восемь месяцев. Отца призвали 28 июня, и, в первых числах июля, отправили в действующую армию из Винницы, куда мама еще успела сбегать за 45 км пешком, т.к. поезда не ходили. А вскоре пришли немцы и румыны, т.к. юго-запад Украины попал в смешанную немецко-румынскую зону оккупации.
Мама всегда поддерживала в доме идеальный порядок. Только после пятидесяти лет она перешла с ежедневной на периодическую, раз в несколько дней, уборку и обязательную, в субботу или в пятницу, перед воскресеньем. Но, немцы начали ставать на постой, и, чтобы хотя бы как-то обезопасить себя, мама быстро набросала на пол и лавки всякого мусора и даже навоза. Сама она оделась в рванье, больше подходящее для огородного пугала, чем для молодой и красивой женщины, какой мы всегда считали маму. Хотя она вряд ли была красавицей, просто имела очень симпатичное лицо и статную фигуру.
По рассказам сестер, немец вошел в дом, сказал традиционное: «Млеко, яйки», взял, что хотел, а потом подошел к матери, которая с ужасом прижимала к себе детей, ни жива, ни мертва. Он брезгливо показал на весь набросанный мамой на пол и на лавки мусор, сделал вид, что ударил ее по вымазанным сажей щекам, и что-то сказал, типа: «Швайн!», или «Шлехт!» Вдруг маленькая Вера, расплакалась, и громко, сквозь рыдания, спрашивала: «Чого вин гергочыть, як гусак?» т.е. «Чего он гогочет, как гусь?» Аня, как старшая, потупив глаза, молчала. Она вообще в детстве не умела, по-моему, плакать, ревами были мы с Верой. Петя тоже всегда был покрепче меня в смысле слез.
Немец наставил свой автомат на Веру, что-то крикнул, добавил: «Пух-пух!», засмеялся, еще раз изобразил маме пощечину и вышел. К маме на постой никого не поставили.
Что может перенести мать, любая, не только наша, когда на ее ребенка наставляют автомат и чего-то требуют? Какие силы нужно иметь в это мгновение, чтобы и не упасть без сознания, и не вцепиться в глотку этому такому страшному уже своим чужестранством и неприятием, чтобы хоть как-то защитить своих детей!
По приказу мамы на кухне в ящичке стола, всегда лежал десяток яиц, а на столе «глечик»-крынку с молоком, которое девочки не имели права трогать. Любой немец, румын или местный полицай, которые уже появились, входя в дом, подходил к столику, забирал, что хотел, выпивал молоко, пытался о чем-то заговорить с детьми, и уходил. Мама была обязана ходить на полевые работы, за опоздание били нагайками, дети оставались одни, иногда их прибегала проведать бабця Гапка или дидунь Яков.
И еще один рассказ Ани о яйцах и немцах. Совсем зимой, когда куры несутся мало, яиц стало мало, мама придумала такой способ укрывания яиц от немцев: их все спрятали на чердаке, где всегда было холодно и яйца замерзали. Брала их мама по потребности 1-3 шт., для детей, сама она их точно не ела, не считала возможным. Кто эту тайну узнал и донес немцам, непонятно, но пришел немец, мама была на работах, и, наставив автомат на Аню, приказал лезть на чердак: «Яйки, давай, шнель!» Сам он не полез, все немцы очень боялись партизан. Аня, ей было около четырех лет, полезла по стремянке, «драбыне» по-нашему, на чердак, но яйца брать не собиралась. Она просто посидела у теплого «лежака»-дымохода, и слезла обратно к немцу. Ребенок разводил руками и говорил: « Нет яйки, нет яйки!» Странно, но немец ей поверил.
Корова, кормилица семьи, была спрятана в коморе, за занавеской, там было темно, немцы туда заходить боялись. Корова как будто понимала все, вела себя тихо и не ревела никогда.
Однажды, в первые месяцы оккупации, кто-то из «добрых людей» донес румынам, которые стояли в селе, о корове, пришел румын и повел корову на станцию Фердинандовку, за три километра, где формировали эшелон для отправки в Германию. Как мама узнала об этом, не знаю, но она прилетела с поля, где работала, когда корову уже выводили со двора, и почти всю дорогу до станции шла рядом с коровой, причитая и упрашивая румына: «Киндер, млеко, пан, пожалуйста, голод, помрем, отдай корову!» Где-то за полкилометра до станции румын не выдержал маминых причитаний, и вернул корову маме, и она огородами и оврагами, лесочками повела корову домой, чтоб не дай Бог, не увидел кто-то со «злыми» глазами. А «злые» глаза были, кто-то верил, что немцы пришли навсегда, и пытался наводить «новый порядок», кто-то отдавал своих дочерей и сыновей на работу в Германию, ведь за это немцы выделяли сколько-то десятин земли.
Как я уже говорил, отцу участок под дом выделили из бывших до коллективизации земель соседа слева, кажется, его звали Ананий, его вскоре застрелили лже-партизаны из дезертиров за то, что старался помогать немцам. Он начал требовать, чтобы мама вернула ему все земли, ранее ему принадлежащие, потому что ее муж в «Красной банде». И началось!
Сначала в окно кухни среди ночи бросили огромный булыжник, и он только случайно не упал на маму, прикорнувшую на лавке. Мама вскочила, рванулась к девочкам, которые спали на печи, и там просидела всю ночь до утра, прижимая к себе детей и ожидая чего-то самого страшного. Там их и застал дедушка Яков, пришедший проведать их. Они с бабцей регулярно это делали, хотя у самих тоже хлопот хватало – нужно было как-то прятать младшего Сашу от Германии, ему было 14-15 лет, а он был рослым, и выглядел старше. Не помню, где и как его прятали и от немцев, и от лже-партизан-дезертиров, которые хотели забрать его в заложники вместо дяди Сережи. Сашу обошли все беды, и оккупацию он пережил, а погиб после призыва в армию в 18 лет, в первом же бою под Перемышлем, сейчас это уже Польша.
Аня, как старшая, в отсутствие мамы, гоняла воробьев с грядок, которые были расположены почти на самой границе участка, рядом с землей соседа Анания. Вот этот урод ночью специально разбросал вокруг грядок битое стекло, и Аня так сильно порезала ногу, что мама боялась, что повреждены сухожилия, и дочь всю жизнь будет хромать. На этот раз все обошлось, но мама понимала, что ее в покое не оставят, и не знала, что делать. Добрый человек, (уже без кавычек), чуть ли не староста, или полицай, которому потом дали 10 лет, он их отсидел и вернулся, посоветовал маме обратиться с жалобой к начальнику полиции в Немиров. Он, якобы, многим помогал. Мама отнесла в платочке в Немиров начальнику полиции все, что могла, яиц, сало. Наверное, долго плакалась ему, что одна с малыми детьми живет, от мужа ничего нет, и жив ли он, она не знает, просила помочь, чтобы над ней хотя бы не издевались. Начальник полиции ничего у нее не взял и пообещал помочь. После этого визита маму, и, правда, оставили в покое.
Сохранилась фотография, которую мама или отсылала отцу на фронт, или относила сама, когда ходила к нему в действующую армию пешком. Эту фотографию отец привез с собой с фронта. Мама на фото в вышитой мелкими цветочками по вороту и на рукавах льняной домотканой сорочке, возможно даже в той, в какой она выходила замуж. Аня и Вера стоят, в каких то, по-моему, цветастых одинаковых платьицах и в старых туфельках. Аня была почти на голову выше Веры, и на голове у нее есть бант.
Отца демобилизовали только в сентябре 1945года, с собой он привез всяких трофеев, в том числе опасную бритву, и какие-то кожи на сапоги. Эти куски кожи так и валялись потом в «коморе», и ничего путного он из них не сделал. Когда отец пришел домой, мама была в поле, Аня пасла корову далеко, аж на «горбе», дома была одна Вера. Увидев дядьку, расхаживающего по двору, Вера тут же по инструкции Ани закрылась в доме, и не отвечала на призывы отца открыть. Она же отца фактически не помнила, а от Ани имела строгий наказ: «Никого в дом не пускать, чтобы кто не говорил!» Увы, чужой усатый дядька не уходил, и Вера тайком вылезла через застреху сзади дома и рванула к Ане с докладом.
За то, что Вера бросила дом и хозяйство на чужого дядьку, Аня тут же надавала тумаков сестре, схватила корову за веревку-«налыгач», и пошла «спасать» дом. Вера плелась сзади, подгоняя не желающую уходить голодной корову, и ревела вовсю от обиды на сестру и чужого дядьку, и что мамы нет, и пожалеть некому, а, наоборот, от мамы за все еще будет добавка. Вот так почти одновременно они и подошли все ко двору, и прилетевшая с поля мама, которой тоже сказали, что отец вернулся, и Аня, и заплаканная Вера, и голодная корова. Аня отца помнила и тут же бросилась ему на шею, мама, естественно, тоже с другой стороны. А Вера, получив свои поцелуи и подарки, еще долго
исподлобья присматривалась к этому усатому дядьке, который, оказывается, был ее «татом», т.е. отцом. Отец на фронте отпустил усы, потом он их сбрил.
Когда отец пришел с фронта, точнее демобилизовался, Ане было 7 лет и восемь месяцев, а Вере - 5 лет и десять месяцев! Может ли кто-то даже представить детей в таком возрасте и с такими взрослыми обязанностями! А ведь это было с моими сестрами! И не дай Бог, когда-либо этому с кем-то повториться!
Размышляя о том тяжелейшем для поколения моих сестер детстве, которого, собственно, и не было, я восхищаюсь, каким крепким жизненным стержнем они обе обладают, перенеся все это, каким жизнелюбием они сильны! Вы можете, сегодняшние, себе представить двух маленьких, детсадовского возраста девочек, содержащих дом, помогающих маме, отстаивающих свой дом от оккупантов! Не дай Бог, кому-либо такое пережить!