Нижний Новгород и его обитатели

Объявление.
От Директора училищъ Пензенской губернии
об открытии землемеро-таксаторских классов
при Губернской Гимназии.

При Пензенской Гимназии, на основании ВЫСОЧАЙШАГО повеления 28 Октября 1859 года и по соглашении Г. Управляющаго Межевым Корпусом съ Гг. Министрами Внутреннихъ Делъ и Народнаго Просвещения открываются землемеро-таксаторские классы съ Августа месяца сего года.
Желающимъ поступить въ эти классы объявляется симъ извлечение изъ
Положения о землемеро-таксаторскихъ классахъ:
1.
Классы Землемеровъ и таксаторовъ при Губернскихъ Гимназияхъ учреждаются съ целию образовать людей, которые бы могли заниматься производством съемокъ и таксациею поземельной собственности, в чемъ при настоящемъ развитии вопроса объ улучшении быта крестьян, представляется ощутительная надобность.
2.
Классы Землемеровъ и таксаторовъ, не составляя отдельных учебных заведений, а только специальные курсы при гимназияхъ, находятся в главном заведывании Управляющаго Межевым Корпусом и подъ наблюдением Гимназическаго начальства. Классы помещаются въ здании гимназии.
3.
Въ землемеро-таксаторские классы принимаются ученики всехъ сословий не моложе 15 летъ, кончившие курсъ въ 4, или въ одномъ изъ высших классов Гимназии безъ экзамена, а все прочие по предварительномъ испытании въ русской грамматике, общем географическом обозрении всехъ частей света и въ особенности России, арифметике, Лонгиметрии и рисовании.
4.
Число учеников, допускаемых въ землемеро-таксаторские классы, на первый разъ ограничить, согласно ВЫСОЧАЙШЕМУ повелению, 40 или 50 человеками, сообразно съ денежными способами, ВЫСОЧАЙШЕ определенными на содержание этихъ классовъ.
5.
Ученики землемеро-таксаторских классовъ, поступившие въ оные изъ Гимназии, могутъ продолжать носить одежду, присвоенную воспитанникамъ Гимназии, для прочихъ же особой формы не полагается, но они должны являться въ классы въ приличном и опрятном виде.
6.
Желающие посещать землемеро-таксаторские классы должны въ конце Июля и не позже 10 Августа подать съ надлежащими документами (метрическое свидетельство и документы о происхождении и звании), просьбы о томъ Директору Гимназии, который сообразно их успехам въ Гимназии, или удовлетворительности приемнаго экзамена, а также принимая въ соображение и аттестаты о поведении, назначает къ приему и списки о таковых представляет Управляющему Межевымъ Корпусомъ для утверждения. Определенным въ землемеро-таксаторские классы Директор Гимназии выдает билеты на право посещения лекций.
7.
Курсъ учения продолжается два года, по одному въ каждом классе. Въ продолжение этого курса молодые люди обучаются топографии, нивелированию, черчению, иллюминовке, надписыванию и накладке плановъ, планометрии, таксации, естественным наукамъ и межевымъ законамъ. Для каждаго из специальных предметов программы должны быть утверждены Управляющимъ Межевымъ Корпусомъ.
8.
Ближайшее наблюдение за порядком въ классах, ходом преподавания, успехами и нравственностью учениковъ въ землемеро-таксаторских классахъ возлагается на одгого изъ преподавателей, съ званием Инспектора землемеро-таксаторских классовъ.
9.
Чтобы доставить возможность слушающим землемеро-таксаторский курсъ продолжать и общий Гимназический курсъ, назначаются уроки для землемеро-таксаторских классов въ после обеденное время.
10.
Все вакантное время, а будет возможно, то и более. До трех месяцев в году, будет употреблено для полевых практических занятий по топографии, нивелированию и таксации, для перевода въ следующий курсъ, а также для выпуска съ одобрительным аттестатом требуется не менее 3/5 изъ полнаго числа балловъ, по каждому предмету.
11.
За отличные успехи ученики при переходе изъ1 во 2 классъ и при выпуске награждаются похвальными листами, книгами, инструментами и т. п., по определению Директора Гимназии и экзаменной комиссии. Изъ выпускаемых воспитанников, кроме того, первый, получивший полные баллы по всем предметам и по поведению, награждается золотой медалью, а второй и третий, имеющие не менее 4/5 баллов въ наукахъ и полные баллы въ поведении, серебряными медалями. Примечание: Для получения медалей необходимо предъявление свидетельства о вполне успешном окончании гимназическаго курса.
12.
Ученикам старшаго курса землемеро-таксаторских классовъ, стесняемыхъ въ способах своего существования согласно ВЫСОЧАЙШЕМУ повелению, состоявшемуся 28 Октября 1859 года, назначаются съ утверждения Управляющаго Межевымъ Корпусомъ, степендии отъ 5 до 8 руб. въ месяц, если они будут того заслуживать по успехамъ учения и своему благонравию. Впрочем это пособие, по особо уважительным причинам, можетъ быть оказываемо и ученикам младшаго курса. Число степендиатов определяется означенными размерами пособия и количеством общей суммы на сей премтъ определенной. По штату положено иметъ 15 степендиатов по 96 руб. и 10 – по 60 руб. в годъ. Эти степендии выдаются ежемесячно впередъ. Примечаие: Ученики, оставшиеся на второй годъ въ классе, ни въ каком случае не могутъ пользоваться степендией.
13.
Все, успешно кончившие курсъ учения въ землемеро-таксаторских классахъ, по выдержании экзамена и по удостоении Управляющимъ Межевымъ Корпусомъ приобретают звание частных землемеров и таксторов и получают на то дипломъ за подисомъ Директора Гимназии и Инспектора землемеро-таксаторских классовъ.
14.
При самом выпуске из землемеро-таксаторских классовъ, частные землемеры вносятся въ особые списки по Межевому ведомству.
15.
На основании мнения Государственного Совета, ВЫСОЧАЙШЕ утвержденнаго 18 Июня 1860 года, частным землемерамъ и таксаторамъ получившимъ образование въ дополнительных курсахъ землемерия и таксации при Губернскихъ Гимназияхъ предоставляются следующия права и преимущества:
А. Происходящимъ изъ состояний имеющихъ право на поступление въ гражданскую службу.
1.
Частные землемеры и таксаторы, по выпуске изъ землемеро-таксаторских классовъ, тогда же зачисляются на действительную службу.
2.
До получения 14 класса, они пользуются за уряд правами, сопряженными съ сим чиномъ.
3.
Они производятся въ чин 14 класса, если представятъ законныя удостоверения о действительных занятияхъ по званию частнаго землемера и таксатора, въ следующие сроки: а) происходящие изъ потомственныхъ дворянъ, если они поступили въ сии классы изъ четвертаго, а е изъ высшихъ классовъ Гимназии, через два года; б) изъ детей личных дворянъ, потмственных почетных граждан, купцовъ 1 гильдии, священнослужителей Православнаго и Армянскаго исповеданий и изъ детей Евангелическо-Лютеранскихъ и Реформаторскихъ пасторовчерез три года и в) и детей канцелярских служителей, ученых, художниковъ, не имеющих чиновъ, через пять летъ.
Примечание 1. Для лиц, успешно кончивших курсъ наук въ Гимназияхъ и равных им заведенияхъ, но не получивших однако при выпуске изъ сихъ заведений правъ на классные чины, равно какъ и для лицъ, поступивших въ землемеро-таксаторские классы изъ 5 и высшихъ классовъ Гимназии. Срокъ производства въ чины 14 класса сокращается однимъ годомъ. Примечание 2. Законными удостоверениями о занятияхъ по званию частного землемера или таксатора признаются: для лиц, служившихъ въ казенном ведомстве, свидетельство ближайшаго ихъ начальства, а для лиц, занимавшихся у частных землевладельцевъ, свидетельства сихъ последнихъ, удостоверенныя подписью не менее трехъ соседственных землевладельцев и Предводителя Дворянства того уезда, въ котором они занимались съемкою и таксациею поземельных угодий.
4.
Получив чин 14 класса, частные землемеры и таксаторы, на том же основании, т.е. съ условием представления свидетельств о действительных занятиях. Могут быть производимы въ чины до 8 класса включительно на общих правилах о гражданской службе, считая однако же срок на выслугу в следующие чины годом более, противу определеннаго законом, ибо полевыя занятия ихъ могут продолжаться не более 8 месяцев в году.
5.
Те изъ частных землемеров и таксаторов, которые будут определены на штатныя или сверхштатныя должности при межевыхъ учрежденияхъ, пользуются, относительно чинопроизводства, правами и преимуществами, присвоенными занимаемымъ ими должностямъ.

Б. Происходящимъ изъ состояний, не имеющихъ права на поступление въ гражданскую службу.
1.
По окончании съ надлежащим успехомъ курса учения, они могут приписываться, только для счета, къ какому либо городу.
2.
Они освобождаются отъ платежа податей, от телесных наказаний и отъ рекрутских повинностей.
3.
Имъ выдаются временныя свидетельства, съ означениемъ сихъ правъ на 6 летъ, по истечении коихъ сии права утверждаются за ними навсегда чрезъ выдачу имъ окончательныхъ аттестатовъ отъ техъ местъ, где они получили образование, но только въ томъ случае, когда лица сии представятъупомянутые выше удостоверения, что они. Въ течение означеннаго срока, действительно занимались исполнениемъ обязанностей по званию частных землемеров и таксаторов и при том не менее шести месяцев въ каждом году. Ежели сии лица по истечении 6 лет и одного льготнаго года, не представят подобных удостоверений, то выданныя имъ временныя свидетельства отбираются от нихъ, и въ заменъ того имъ выдаются новыя свидетельства, съ дарованием правъ присвоенных воспитанникамъ учебных фермъ Министерства Государственныхъ Имуществъ, т.е. съ причислениемъ ихъ къ первобытному податному состоянию и съ свобождением лично от рекрутской повинности, доколе они будут вести себя честно и добропорядочно.
4.
Те частные землемеры и таксаторы, которые, со дня получения окончательнаго аттестата. Проведут въ действительных занятияхъ по сему званию не менее 10 летъ и представятъ законныя удостоверения въ томъ. Что они исполняли свои обязанности съ знанием дела. Честно и добросовестно, приобретают право на получение звания личнаго почетнаго гражданина, по особому о том ходатайству Министерства Государственныхъ Имуществъ или Главнаго Управления Межеваго Корпуса.
5.
Частных землемеров и таксаторов изъ податнаго состояния дозволяется также определять въ гражданскую службу, на штатныя или сверхштатныя межевыя должности; и въ семъ случае, по истечении 10 лет службы они получают чинъ 14 класса; въ дальнейшемъ же повышении чинами пользуются общими правами, изложенными въ настоящихъ правилахъ.

Примечание. Желающие иметь программы вступительныхъ и прочихъ экзаменов и более подробныя сведения о землемеро-таксаторскихъ классахъ, могут обращаться о томъ ежедневно въ канцелярию Директора Училищ Пензенской губернии, а въ уездных городахъ въ Уездныя Училища.

Группа учителей и воспитателей Нижегородского кадетского корпуса, 1862 год

http://www.museum.nnov.ru/unn/managfs/index.phtml?id=8014_03
Мои воспоминания
В.А. Никифорова

Я родилась 4 сентября по старому стилю в 1897 году.
Из послужного списка отца я сейчас усмотрела, что в октябре 1903 года отец был назначен инспектором (по-теперешнему заведующим учебной частью) Нижегородского женского Мариинского института. Но в этом же году отец совершил путешествие в Австралию, и в Нижний мы переехали, наверное, несколько позднее. Думаю, что мне было около семи лет, когда семья обосновалась в этом городе.

Почему же написала я только о доме на Большой Печерке? Ведь в Нижнем Новгороде мы жили не только в этом доме. Мы жили, например, на какой-то другой квартире, рядом с семьей Алексея Максимовича Горького. Я даже помню, что наша квартира была на втором этаже и на втором же этаже жил Алексей Максимович. А внизу жили англичане - семейство Овен. Фамилию я их, наверное, только потому запомнила, что встречалась с этой семьей и в другом месте, в деревне, в имении отца Нижегородской губернии и в роскошном имении богача помещика Пашкова, близ села Ветошкина. Овены были в родстве с врачом-голландцем Ван Асендельфт, жившим в этом имении.

Об Алексее Максимовиче очень смутное воспоминание, помню только его облик; несколько лучше помню его сына Макса. Будто бы мы, сестра и я, сидим на скамейке во дворе и о чем-то с Максом спорим.

Квартира на Большой Печерке запомнилась лучше, потому что она была, по-видимому, последней, в которой мы жили в Нижнем Новгороде. Наша с сестрой комната и гостиная выходили окнами на Большую Печерку. А на этой Большой Печерке по воскресеньям разъезжали купцы в пролетках на прекрасных рысаках. Они обгоняли друг друга, и так интересно было смотреть на эти гонки.

В нашей комнате стояли две парты - одна была моя, а другая сестры. И на этих партах, помню, когда мы уже стали ученицами и возвращались домой из института*, всегда лежали очень вкусные шоколадки в серебряной бумажке и с розовой сладкой начинкой. Из нашей комнаты одна дверь вела в гостиную, а другая - в столовую.

В столовой стоял посередине стол, за которым все обедали. И почему-то с нами обедал всегда врач института Михаил Викторович Лобис. У него был очень красный нос, и я его терпеть не могла; перед его прибором ставили бутылку с водкой и рюмку. Он выпивал один, так как отец никогда ничего не пил. Он лечил маму, которая постоянно хворала, и нас всех, когда мы заболевали, последнее было особенно неприятно.

Из столовой дверь вела в коридор, а оттуда в папину и мамину спальню. Брат Леонид и младшая сестра Руся уже в этой квартире были и, кажется, здесь и родились, но где они помещались, никак не могу вспомнить. Провал в памяти.

Недалеко от нашего дома, на той же Большой Печерке, в большом белом доме, жило семейство заведующего уделами по фамилии Глассон. У него было семь человек детей: девочка старшая и шесть сыновей. Мы с сестрой постоянно бывали в гостях у Глассонов. У них была огромная квартира. Помню большой зал с очень скользким, натертым паркетным полом, в котором стоял рояль, а вдоль стен очень много было стульев. Глассоны отличались музыкальностью - Маруся играла на рояле, а мальчики - на струнных инструментах. Они даже давали концерты на каких-то любительских вечерах. Гости у них были постоянно; молодежь устраивала всякие игры, в которых я с сестрой принимали участие.

Помню двух гимназистов - одного Васю Касьянова, другого Пашу Сусарева. Я считала себя влюбленной в Васю Касьянова, в Пашу Сусарева была, кажется, влюблена Маруся, а он был влюблен в меня. Оба мне казались очень красивыми. Вася считался покорителем сердец. Помню, я очутилась с ним во время какой-то игры одна в темной комнате, он попробовал меня поцеловать, я забыла, что влюблена в него, страшно рассердилась и пулей вылетела из комнаты. Однако случай этот я в своем дневнике, который тогда вела, не зарегистрировала, хотя писала в нем о своей "огромной", несчастной любви. Впоследствии я поняла, что ни любви, на даже влюбленности к Васе у меня не было.

Кажется, в квартире на Большой Печерке, лежа под диваном, я читала "Братьев Карамазовых" Достоевского. Больше всего меня интересовало, почему мне не разрешают читать эту книгу.

И еще надо написать о Черносливе. Это было прозвище маленького, лысенького черненького учителя пения в институте. Помню, я держала экзамен по музыке. Будто бы я произвела своей игрой не него неотразимое впечатление. Он сказал моему отцу, что меня надо учить и скрипке. Занятия начались в квартире на Большой Печерке. Мне купили маленькую скрипку, сшили маленькую подушечку, чтоб ее подкладывать под скрипку на плече, и старик начал меня учить. Бедный маленький Чернослив! Как он старался! Но ничего не вышло. Я пиликала. Страдал мой отец с его бесспорно прекрасным слухом, страдала я, которая, собственно, никак не могла понять, что от меня требуется, и более всего страдал Чернослив, поверивший в мою одаренность. Ему, конечно, хотелось заработать, но у него хватило мужества отказаться от бездарной ученицы.

Хутор Марусино
(Сергачского уезда Нижегородской губернии)

Хутор Марусино. Так назван он был моим отцом в честь матери, когда он купил его у захолустных помещиков Редозубовых на деньги материнского приданого. 236 десятин земельных угодий, включая пахотную землю, луга и леса, составляли по тогдашним воззрениям очень небольшое поместье. Но тем не менее это был дворянский уголок, проклятый революцией, и долгое время я отгоняла свою мысль от воспоминаний о нем. Но пришла старость, а старости трудно отрешиться от теплоты при воспоминании о беззаботном счастливом детстве, а мое детство было и счастливое, и беззаботное.

Когда я вспоминаю хутор Марусино, мне почему-то кажется, что вижу я его с высоты птичьего полета. И вижу я извилистую реку Пьяну, ту самую, на которой когда-то русские дрались с татарами. На высоком берегу ее среднего течения раскинулся очень небольшой поселок, утопающий в зелени высоких деревьев. Прежде всего бросается в глаза красная крыша деревянного двухэтажного здания с двумя крытыми балконами нижнего и верхнего этажей фасада дома. Две лесенки ведут с балкона нижнего этажа в палисадник, пестреющий цветами. Ковер цветов доходит до самого обрыва высокого берега, спускающегося к реке, а над этим обрывом - деревянная беседка.

По одну сторону белого заборчика, окаймляющего палисадник, деревянные строения - амбары и два одноэтажных домика, в одном жил управляющий имением, в другом - мельники; спуск к реке от самых домиков, а внизу на реке водяная мельница с двумя колесами (какими большими они казались мне в детстве!).

По другую сторону палисадника - сначала невысокие деревья и кусты фруктового сада, а далее вдоль речного берега - целый лес высоких деревьев запущенного сада. Этот сад заканчивался крутым спуском к живописному озеру, соединенному протоком с рекою. Столько было на этом озере желтых кувшинок и белых лилий с их лапчатыми листьями, что вся поверхность его казалась узорной. Прозывали мы это озеро Китайским и почему-то мне помнится, что это я дала ему первая такое название, так как все китайское представлялось мне замысловатым и узорным.

Над самым озером берег обрывался, и повисла над ним белая береза, береза моих мечтаний. Я любила сидеть на ней и мечтать, и жизнь мне казалась прекрасной.

Ближе к дому, среди леса деревьев, опять маленький домик с небольшими оконцами; там стоял сепаратор, проводилась обработка молочной продукции; рядом с этим домиком заросший холмик с дверцей - входом в погреб. И совсем на отшибе избушка, к которой вела тропинка из дома. Это была банька, очень маленькая, очень чистая и очень жаркая, когда топилась.

В этой баньке как-то ночью, в полночь под Новый год, я гадала. Сидела с маленьким зеркалом перед большим и при свете двух свечей напряженно смотрела, звала своего суженого, но суженый не явился. И что бы я сказала тогда, если глянуло на меня из зеркала суровое лицо пролетарского воина?

А за домом опять лес деревьев, но уже сада приведенного в порядок, с вычищенными дорожками, скамейками и уютными уголками. Мы звали этот сад парком. Парк был отгорожен от полей плетнем.

При выходе из парка опять ряд строений - большая изба, которую мы называли людской, там жили рабочие и работницы. За людской скотный двор, огороженный длинными рядами построек со стойлами для лошадей, овец, коров и свиней. За скотным двором еще огороженное пространство под луг, куда иногда загонялось стадо. У самого парка птичник.

Пришло на память одно воспоминание детских лет. Был у нас большой, страшный бык, который бодался и о котором ходила дурная молва. Как-то раз (мне было, наверное, лет десять-двенадцать) я проходила мимо загородки, за которой помещалось стадо. Я увидала страшного быка, и мне вдруг пришла фантазия испытать свою храбрость. Я перелезла через загородку и подошла к быку; я стояла перед быком и смотрела на него, сердце мое колотилось, я ужасно боялась, но бык не удостоил меня вниманием, он спокойно жевал свою жвачку, и я поспешила обратно.

От людской вилась дорога через поля к холмам, покрытым молодым лесом, эти холмы мне казались высокими горами. Где-то, уже на горе, проходила граница между землями, принадлежащими отцу и крестьянам села Инкина. Помню себя на этой горе - я стою и смотрю на леса, поля по ту сторону инкинской границы, смотрю на виднеющиеся вдали постройки скотного двора и деревья парка и думаю: "И все это наше!" И я радуюсь.

Мы жили зимой всегда в городе до 1917 года, до 1911-го в Нижнем Новгороде, а потом в Петербурге, ставшем Петроградом в 1914 году. Каждое лето ездили на хутор Марусино.

Тогда Казанская дорога через Сергач еще не была проведена, и мы добирались от станции Лукоянова до хутора на лошадях, помнится всего было 40 верст. На станцию приезжало за нами из хутора несколько троек. Не один раз совершила я этот путь от Лукоянова до Марусина, и мне помнится, что это было всегда ночью. Сидишь в закрытой коляске, кожаный край кузова слегка приподнят и видны одна спина кучера и кусочек неба, а то дождь пойдет, край кузова опускают и он бьется об него равномерно, томно-томно, иногда какая-нибудь дождевая капля просочится тебе на ногу. Коляска на рессорах, и тебя равномерно покачивает, спать хочется, но не спишь, ни о чем не думаешь, только слушаешь - заливается колокольчик, приделанный к дуге коренника, при быстрой езде заливается он особенно звонко, и поспокойнее, с перерывами, на поворотах и при спусках. А когда ты уже дома и спать лег в чистую постель, еще долго звучит у тебя в ушах колокольчик.

Случайно, но один такой колокольчик, когда-то звеневший под дугой коренника, у меня сохранился. Лежит он праздно в ящике кухонного стола. Последняя его служба была особая. Он стоял на кроватном столике у кровати моей умиравшей матери. Иногда я была далеко, то ли в другой комнате, то ли в огороде. Мама звонила в колокольчик, звала меня, когда я была нужна.

Дом хутора Марусино


Итак, дом этот, так же как и усадьба, некогда принадлежал помещикам Редозубовым. Купили его вместе с довольно-таки примитивной обстановкой, включая и весьма старинную библиотеку всякого рода душеспасительных и душераздирательных романов. В доме было два этажа, если можно только считать этажом верхний, с двумя небольшими комнатами-светелками и третьей, сделанной из чердачного помещения.

Низ дома перестраивался и надстраивался несколько раз. Тот единственный снимок, который сохранился у меня от внутренних частей дома, изображает комнату, названную в плане "гостиная-библиотека". Снимок этот, думается мне, относится к периоду, примерно, 1907-1908 годов. Тогда комната эта была столовой, ибо "гостиная-библиотека", изображенная на плане, появилась позже. Наилучшие воспоминания у меня связаны с этой комнатой. Именно здесь собиралась вся семья слушать патефон, и арии Карузо и других итальянских певцов звучали в ней, и отец был похож на того, который изображен на снимке. Он слушал музыку, которую так любил, а я иногда тоже сидела с ним рядом, ибо меня он тоже любил. Позже комната эта превратилась в библиотеку, так как собираясь жизнь заканчивать в деревне, отец сконцентрировал большую часть своих книг на хуторе Марусино. Тогда вдоль стен уставились шкафы с широкими полками, книги были поставлены в два ряда, командиром над этими книгами была я. Я любила их перебирать, наводить в них свой порядок, и, конечно, любила их читать и читала запоем русских, французских, немецких, итальянских, испанских классиков. Я от корочки до корочки прочла страшно толстые тома Библии и трактаты Ренана об Иисусе Христе, очень рано, до революции, я записала себя в атеистки и написала сама какой-то антирелигиозный трактат, который был весьма далек от марксизма, о существовании которого я тогда и не ведала.

Сама я жила в двух комнатах дома, сначала внизу, в той, которая помечена в плане как моя и сестры, а потом наверху в той комнате, которая выходит на балкон и в плане ничем не помечена.

Вторая комната, в которой я жила в марусинском доме - одна из трех верхнего этажа, это та, которая выходила на боковой балкон. Это комната моих мечтаний. Особенно любила я балкон в вечерние часы и воздух, напоенный ароматом липы, склоненной над самим балконом. И с этого балкона хорошо было смотреть на тройки редких гостей, подъехавших к крыльцу, каких-нибудь Александровых, которые подкатывали особенно лихо. В этой комнате я помню себя с зеркалом в руках, я неотрывно смотрюсь в него и кажусь сама себе прекрасной, и особенно прекрасными кажутся мне глаза мои. А в ушах стоят слова песни, которую когда-то давным-давно напевала мне моя мама:


Придет пора, твой май отзеленеет,
Потухнет блеск агатовых очей:
Придет пора иные строки
В страницах жизни ты прочтешь.
И в них тяжелые уроки
Уму и сердцу ты найдешь.

И невероятным мне кажется, что "мой май отзеленеет", и невероятным представляется время, когда потухнут "агатовые очи":

Комната, названная в плане "комнатой мадам" напоминает прежде всего мне мадам Лефевр, гувернантку-француженку, которую вспоминаю с особой нежностью и благодарностью. Это благодаря ей я освоила французский язык настолько хорошо, что до сей поры способна на любую тему болтать на этом языке.

Мадам Лефевр имела столь же горькую жизнь, как и наша няня. С мужем-инженером и тремя детьми она попала в Турцию. В Турции супруг решил с нею развестись, так как сошелся с другою женщиной, чуть ли не ее прислугой. С младшей дочкой Лили (настоящее ее имя Цецилия-Генриэтта) мадам бежала из дома, нанявшись в гувернантки к какому-то русскому помещику. С этим помещиком и его семьей мадам попала в Россию. Сначала она жила в имении помещика на Украине (близ Нежина). Потом судьба ее забросила в Нижний Новгород. Там она заполучила свою квартирку и зарабатывала, бегая по частным урокам французского языка. Каждое лето она нанималась в гувернантки в какое-нибудь помещичье семейство. Зимой она давала нам частные уроки, несколько летних периодов подряд проводила с нами на хуторе Марусино вместе со своей дочкой Лили. Эту дочку она боготворила, а так как я ей подражала, она очень хорошо относилась и ко мне. Между прочим, Лили снята на сохранившемся у меня семейном снимке: это девочка с косами между моим отцом и матерью. Мадам никогда, ни при каких условиях не снималась. Я очень теперь об этом сожалею. Она не оставила на память своей физиономии, эта маленькая, худенькая, сухенькая, очень подвижная женщина с гладко зачесанными волосами, стянутыми в пучок на затылке. Помню, что она всегда носила длинные-предлинные юбки, а свою тонкую талию перетягивала широким поясом. Сколько преразнообразных детских книжек она перечитала сестре и мне, вернее мне, так как сестра что-то плохо ее слушала и невероятно раздражала какими-нибудь вопросами невпопад по поводу лиц и событий, о которых мадам читала в романах. В первое лето пребывания в Марусине мадам развлекала нас очень полезным мероприятием. Мы ходили в лес собирать желуди для наших свиней. И целая куча желудей была натаскана в ту комнату на верхнем этаже, которую мы называли мансардой (по-французски "чердачная комната") и которая тогда никем не была занята. Мы таскали желуди в корзинках и считали их ведрами; кажется, мадам наметила какой-то план в ведрах, к выполнению которого мы и стремились. В комнате мадам мы занимались. Мадам сделала мне и сестре невероятное количество диктовок. Меня она хвалила, так как я писала почти без ошибок. Моя бедная сестра, прекрасный математик и художница, не ладила с орфографией любого языка. Сосчитает мадам Нютины ошибки, а Нюта кувырк на пол с диким ревом и катается себе по комнате на здоровье. И вот отворяется дверь и на пороге появляется мама: "Что случилось, мадам?" - "Ах, мадам, Нюта сделала десять ошибок!" И бедная Нюточка бросается в объятия к маме. Тут только и утешается.

В мансарде жили разные люди. Одно время жила здесь гувернантка-немка для моего брата и сестры, потом мои двоюродные братья Николай и Александр. Французами я их называла потому, что они приехали к нам из Франции. Их отец, мамин брат, разорившийся купец, до разорения ничего лучшего не нашел сделать, как отправить своих двух сыновей в один из парижских лицеев, а своих двух дочерей в какой-то пансион при монастыре. Когда он разорился, детям не стали высылать деньги за содержание в лицее и пансионе; их выгнали бы на улицу, если б брат отца не вывез их из Парижа, а потом на родину. Их родная мать изволила сбежать от своего обедневшего супруга к другому, папаша запил с горя, до детей никому не было дела. Так они попали к нам. Приехали они как раз летом в имение, по-русски говорили плохо, а по-французски так и сыпали горохом, особенно младший. Впоследствии учились они в закрытых учебных заведениях и только летом попадали к нам.

Одно лето жил в мансарде другой мой двоюродный брат со стороны отца - сын его сестры Александры Алексеевны Введенской. Тогда он звался Митя, а впоследствии стал профессором Дмитрием Алексеевичем Введенским. Митя - мое хорошее воспоминание. Он всегда был такой веселый, учил меня верховой езде, которая впоследствии стала моей страстью. С мансарды раздавалось его пение, он невероятно скучал, так как у нас для него не было подходящей компании. От скуки он глотал один роман за другим из редозубовской библиотеки. А вся эта редозубовская литература не считалась отцом за литературу и была свалена на чердаке возле мансарды. Эх! Эта самая литература была мною оценена (да еще как!) впоследствии, после революции, во время голода, когда у меня ее раскупали нарасхват на сергачском рынке. Спасаясь от скуки, Митя занялся репетиторством с Лили. У нее, кажется, была переэкзаменовка по математике, а училась она в одном из старших классов гимназии. Помню забавный случай. Митя уединился с Лили в комнату мадам для занятий. А я нарвала в саду огромный веник и притащила его им, положила посреди комнаты и сказала: "Вот вам, Митя, розги для Лили!" Я убежала сломя голову, мне казалось, что поступила я невероятно остроумно.

С наступлением революции над хутором нависла печаль. Отец, мой наивный отец, совершил невероятную глупость. В 1917 году он выслужил пенсию. Революция не оказала на его решение никакого влияния, а его решение было - заслужив пенсию, уехать в деревню для писательской и просветительской деятельности. Так он и поступил. В 1917 году переехал с семьей в свое помещичье логово. И в нем, подлинном демократе и друге народа, перестали видеть ученого, учителя, человека мысли, а стали видеть одно, весьма для него не характерное - помещика. И думаю, что это его впоследствии и погубило.

Хутор Марусино крестьяне не разорили и не сожгли. Отца не только уважали, его любили в деревне, управляющего имением выгнали, отцу сказали: "Живи!" Как жаль, что он никуда не уехал, и как хорошо, что уехала я!

Долгое время хутор Марусино оставался непонятным пережитком прошлого среди лесов и полей, ставших колхозными. И даже отец сбежал из своего любимого уголка в село Гагино, где получил место директора Гагинской десятилетки. Одна мама осталась караулить заброшенный уголок, так как отец забрал с собой и двух младших - брата и сестру, поступивших на работу в Гагинскую школу учителями. В 1919 году я уехала в Москву.

Как я одевалась


Вторая часть моей повести о собственной жизни посвящена одежде. Не помню кто и не помню когда, но мне сказали как-то раз, что моя двоюродная сестра Надежда Алексеевна Пешкова, дочь моей тетушки, родившей десять человек детей, до одежды которых ей не всегда был досуг, так вот Надежда, вспоминая детские годы, сказала: "Я всегда завидовала своим двоюродным сестрам Ященко. Их очень хорошо одевала мать". Итак, родня считала, что мать нас одевала хорошо.

Может быть, это и так. Во всяком случае одеждой своих девочек мама занималась. Что было характерным для наших зимних и летних платьиц, это изобилие всякого рода украшений - кружев, оборок, нашивных бантиков, ленточек, тесемочек. Моя гувернантка-француженка считала, что мама одевала нас безвкусно. Она стояла за простоту. А маленькой Надежде наши шикарные наряды нравились. Кто из них прав, не знаю.

Наша институтская форма

Во всех институтах благородных девиц по всей матушке России институток, маленьких и больших, с самого седьмого класса и до старшего первого, всех одевали одинаково. Будничная форма, которую носили институтки, жившие в Нижегородском институте, где я начала учиться, ничем не отличалась от будничной формы институток Елисаветинского Петербургского института, который я окончила. На девочек надевали платья, длинные предлинные, до самых пят, из камлота, очень твердого материала; платье было сшито в талию, которую плотно облегало, с короткими рукавами и большим вырезом. Юбка была очень широкая и прямо от талии расходилась в сборах и, благодаря твердости материала, напоминала кринолин, в особенности когда институтка приседала в реверансе. Поверх платья надевался белый фартук, который также плотно. как и платье, облегал фигуру до талии и ниже закрывал всю переднюю половину юбки. Широкий вырез в будничные дни прикрывала белая пелерина, которая завязывалась бантиком у шеи, а к коротким рукавчикам привязывались тесемками белые длинные рукава, которые менялись через каждые два дня. Фасон платья для старших и младших классов был одинаков, и платья отличались только цветом: в младших классах носили темно-бордовые камлотовые платья, а в стар- ших - темно-зеленые.

Башмаки у всех были одинаковые - прюнелевые, прямо натягивались на ногу без всяких пуговиц, напоминали теперешние офицерские ботинки с той только разницей, что подошвы их были тонкие-претонкие.

Нижегородский институт отличался от известных мне петербургских тем, что в нем учились и приходящие институтки. И он, по-видимому, не был строго дворянским учебным заведением, так как моя подруга, например, Верочка Торсуева, была купеческой дочкой. Форма приходящих институток напоминала форму гимназис-ток - простое серое шерстяное платье с длинными рукавами и стоячим воротничком, к которому пришивался беленький, кружевной или батистовый воротничок; фартук был тоже простой, черный. Это в будни, а парадная форма отличалась от будничной только тем, что на плечи надевался большой газовый или тюлевый воротник, обшитый кружевами с белым бантом посередине.

Причесок, конечно, в младших классах никаких. Носили косы с черным будничным бантом и белым праздничным.

Праздничная форма институток отличалась прежде всего отсутствием пелеринок и белых рукавов. Руки - голые выше локтя и декольте, у некоторых весьма откровенное, напоминающее екатерининские времена. Так как мне и сестре форму и фартуки шили дома, то у нас декольте было скромное. Праздничный фартук был более изящен, во-первых, из тонкого батиста, во-вторых, весь в мелких складках и обшит маленькими кружавчиками.

В старших классах прически разрешали даже с завивкой:

В Марусине

Тут я имела возможность проявить больше самодеятельности. Во-первых, я очень любила вышивать и, кроме всякого рода дорожек и салфеточек, вышивала себе преимущественно крестом костюмы.

Тот костюм, в котором я сфотографирована, почему-то назывался мной мордовским, а был ли он таковым до сей поры не знаю. Его кофта и фартук составлены из сплошных, вышитых разным рисунком полос, перемежающихся с цветными русскими кружевами и прошвами; талия подпоясана широким шелковым красным кушаком с концами, свисающими чуть ли не до самого края фартука, на груди разноцветные бусы. Этот костюм я очень любила и носила больше всего.

Но был у меня и второй, так называемый украинский, вышитый собственноручно. Он состоял из белой, расшитой на груди и рукавах кофты, с рукавами короткими и очень пышными, из белой юбки, вышитой на подоле, из пестрой вытканной плахты, надетой поверх юбки и белого фартука, вышитого крестом же на добрые две трети до самого низа. В вышивках этого костюма преобладали красные нитки, чередовались с черными. С этим костюмом я тоже носила бусы: красные, желтые, голубые, белые. Несколько ниток, которые привязывались концами к общей ленте, завязываемой на спине. Подпоясывала я этот костюм тем же красным шелковым кушаком.

Мой третий костюм, на этот раз русский, был самый простой. Он состоял из гладкого бордового сатинового сарафана с бретельками на плечах, длинного почти до самого пола. Носила я его с белыми батистовыми кофтами с пышными полукороткими рукавами без вышивок, но с бусами и золотым браслетом на левой руке. Сарафан был свободный, никакого пояса, но свой любимый кушак я привязывала бантом у основания косы, и его длинные концы спускались по спине почти до самого подола.

Кроме этих трех костюмов, которые целиком отвечали моим вкусам и были заготовлены с полным участием собственной фантазии, я, конечно, носила еще летние платья и юбки с кофточками, но все они по банальности не заслуживают внимания.

Но об одном наряде нельзя не упомянуть. Я была страстной наездницей и хорошо ездила только в дамском седле. Для верховой езды я велела сшить себе амазонку из черного, очень плотного сатина, облегающего фигуру, затянутую в корсет, с очень узкими, длинными рукавами и длиннющей юбкой, пригодной только для верховой езды; воротник, кажется, был высокий, на голове цилиндр, в руках стэк.

Я совершенно не помню своей обуви, которую я носила в Марусине, но те желтенькие изящные полуботинки, которые я обычно надевала во время верховой езды, я хорошо запомнила и, наверное, потому, что я на левый башмак смотрела, когда вставляла ногу в стремя, чтобы вскочить в седло:

(В статье есть фотографии)

[Журнал N20]
[Журнал "Нижегородский музей"]

http://www.bibl.nngasu.ru/elec...e/4865.pdf

С.М.Шумилкин,А.С.Шумилкин
АРХИТЕКТУРНО-ПРОСТРАНСТВЕННОЕ ФОРМИРОВАНИЕ
НИЖНЕГО НОВГОРОДА ХIII - НАЧАЛА ХХ ВВ.
Учебное
пособие

 Нижний
Новгород

2010

Обрадованный предложением Анненкова, Николай Иванович, к тому времени потерявший работу в Соляном правлении в связи с его закрытием, засел за работу и в кратчайший срок написал первый том исследования (распоряжение губернатора на написа¬ние истории города последовало в начале 1855 года, а в ноябре тоro же года первый том был готов).
20 мая 1856 года нижегородский военный губернатор, «свиты Его величества генерал-майор» А. Н. Муравьев доносил в цензурный комитет Московской духовной академии: «...имею честь пре¬проводить при сем рукопись очерка истории и описания Нижнего Новгорода, составленного Николаем Храмцовским. Я покорнейше прошу просмотреть ее, почтить меня уведомлением удобно ли она будет к напечатанию». На рассмотрение цензуры были посланы и лигографии видов города по рисункам Быстрицкого.
Почему рукопись подверглась духовной цензуре, а не светской? во правилам того времени, если в предполагаемом издании упоминалось о религии или ее догматах, а также имелись рисунки культовых сооружений, то все материалы должны были направляться на одобрение исключительно духовной цензуры. Из послан¬ных же литографий большинство представляло изображения цер¬квей, соборов, монастырей и часовен Нижнего Новгорода.
В конце января 1857 года член цензурного комитета публицист Н. П. Гиляров-Платонов сообщал в Нижний Новгород, что литографии будут «немедленно доставлены» губернатору после предварительного рассмотрения их Военно-типографским депо, так как на литографиях представлены были еще изображения общих видов города, ярмарки и их планы. А 8 февраля одобренные цензурой литографии были отправлены нижегородской администрации.
Можно сейчас подтрунивать над некоторыми неточностями Храмцовского, его манерой изложения, но нельзя отказать ему в знании
изучаемого предмета, архивных и опубликованных источников. Он просмотрел огромное количество периодики, перелистал сотни томов исторических изданий, проделал большую черновую работу с тем, чтобы систематизировать и свести воедино всё касающееся Нижнего Новгорода.
Храмцовский является одним из первопроходцев в изучения местного архивного материала. Известно, что нижегородский губернатор для написания книги разрешил Храмцовскому пользо-ваться старинными связками архивных дел, хранившихся при губернском правлении. Им было обнаружено много интереснейших документов, которые, по его признанию, он «подумывал издать»! Также он лелеял мечту напечатать Нижегородский летописец, коего он имел три различных списка.
Храмцовскому удалось собрать большой, во многом уникальный материал.
Материал, найденный и скомпанованый автором, к нашему времени сам превратился в своеобразный источник, из которого многие поколения Краеведов черпают сведения по разнообразным аспектам местной истории.
Исторические заметки краеведа стали появляться в таких in временных изданиях как «Волга», «Нижегородские губернские ведомости», «Нижегородский ярмарочный справочный листок», «Нижегородские епархиальные ведомости». В 1878-79 годах он сотрудничает со столичной газетой «Новости», публикуя на ее страницах серию статей «Нижегородские письма».
Круг его исторических интересов оставался тот же: памятники старины, в основном культовые, история города в XVII столетии история отдельных районов города, например, Канавина, первые годы деятельности местного театра, интересные люди нижегородского Поволжья. В частности, Храмцовский несколько лет собирал сведения о лицах, прославивших Нижний Новгород и подумывал издать книгу под названием «Замечательные нижегородцы».
Николая Ивановича следует назвать пионером разроботки истории местного театра. Так он написал исторический очерк о первых пятидесяти годах его существования.
Занимаясь описанием достопримечательностей города, его церквей и монастырей, краевед широко использовал писцовые книги Нижнего Новгорода 1621 года, Сотную грамоту города 1630 года, а также многочисленные летописи и архивные материалы его храмов и монастырей.
После истории города самыми важными исследованиями краеведа являются такие его статьи, как «Некоторые сведения о состоянии Нижнего Новгорода в первой четверти XVII столетия», «Некоторые сведения о состоянии нижегородских церквей и монастырей в первой четверти XVII столетия», «Исторический очерк Кунавина и современное его состояние», а также некоторые другие.
Любопытно также, что на закате своей жизни Храмцовский на основании документов Печерского и Благовещенского монастыря написал цикл рассказов под названием «Седая старина», который был отослан в редакцию петербургского журнала «Север», но по неизвестным причинам не был опубликован.
Всего же им было опубликовано свыше 50 статей, заметок, сообщений и справок по истории Нижнего Новгорода и Нижегородской земли.