На сайте ВГД собираются люди, увлеченные генеалогией, историей, геральдикой и т.д. Здесь вы найдете собеседников, экспертов, умелых помощников в поисках предков и родственников. Вам подскажут где искать документы о павших в боях и пропавших без вести, в какой архив обратиться при исследовании родословной своей семьи, помогут определить по старой фотографии принадлежность к воинским частям, ведомствам и чину. ВГД - поиск людей в прошлом, настоящем и будущем!
В этой книге Александр Покровский предлагает читателям свои сочинения последнего времени. Среди них – короткий роман «Система». Так зовется закрытое заведение, где молодых людей, будущих офицеров-подводников, учат жить по законам доблести и жертвенности. Как они существуют там, как понимают друг друга и мир, как неумолимое время поглощает их, повествует автор, исследуя оттенки и особенности существования в среде, где сила и давление жизни вместе с человеческой множественностью и слабостью составляют единое вещество.
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
ОТ МЕНЯ Дорогой читатель! Что меня, по-твоему, подвинуло к написанию этих рассказиков? Ни за что не угадаешь. Меня подвинула любовь. Ибо только любовь, а не ее суррогаты, управляют этим миром. Любовь между пчелой и цветком, между волной и побережьем, между небом и землей, между особями, ходящими на двух ногах или на четырех, и, наконец, любовь между мной и моими персонажами.
Как-то звонит мне знакомый и говорит: «Саня, это ты написал "Мерлезонский балет"?» А я ему говорю: «Это я». – «Слушай! – говорит он мне. – Там же есть я!» – «Есть», – говорю, а он мне: «Здорово-то как! Я – есть! Ты и сам не понимаешь, как это здорово! Я так хохотал! И все нормальные тоже хохочут. Тебе, наверное, всякое говорят, но ты плюнь. Просто у них мозгов не хватает. Это ж мы, Саня, натуральные мы, понимаешь? У нас теперь есть наше прошлое, а это значит, что у нас есть настоящее и будущее! Молодец, ты, Саня, вот что я тебе скажу!» – и повесил трубку.
А у меня после этих слов, дорогой мой читатель, так хорошо на душе стало, будто живой маленький огонек все-все внутри обошел и отогрел закоулочки, будто потрепал меня кто-то по плечу и сказал: «Не дрейфь, Саня, прорвемся!» – и я, конечно же, в который раз полюбил, прежде всего себя, естественно, и в то же время позвонивший мне персонаж, и потом мы встретились с ним и обнялись, потому что как же не обняться со своим любимым персонажем из своих любимых книг.
Конечно, некоторые говорят: «Он на флот клевещет!»
Что им на это сказать? Идиоты. Бивни придурочные. Флот – это моя жизнь. Так как же я могу клеветать на свою жизнь? Да я ее обожаю, бараны! И вас обожаю, потому что вы входите в мою жизнь. И я тоже готов вас обнять. Вы только рога свои раскрутите, или лучше отпилите их к чертовой матери, чтоб с вами в одном помещении можно было находиться.
И замов я люблю. Я их люблю как явление.
А когда мне говорят, что теперь на флоте нет замов, то я не верю. Не может того быть. Это ж такая саламандра – сунь ее в огонь, ни за что целиком не сгорит.
Все равно где хвостик останется.
А если остался хотя бы от одного зама самый маленький хвостик, то скоро на том самом месте будет уже стоять готовый целый зам, а потом от него – раз! – и отделился замуля, от которого – бум! – отпочковался замулька, а от него уже – шлеп! – отвалился земенок, от которого – бжик! – отделился заменыш – и вот уже дело пошло и поехало…
Эх, читатель, читатель… завидую я тебе.
Ты еще этих моих рассказиков не читал, а я-то их наизусть знаю.
Хотел бы я их сам никогда не читать, а потом вдруг найти, обнаружить, сесть в кресле поудобней, поставить перед собой стакан чая и подумать: «Ну, чего там Санька опять навалял?» – и часа на два погрузиться в свою прошлую жизнь, и чтоб никто меня не звал, не тормошил, не тревожил, и чтоб никто не вздрагивал, если вдруг я начну хохотать как совершеннейший, невозможный дурак, или если я стану плакать, как он же.
СИСТЕМА
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Мы называли училище «системой»
Мы говорили: «Пошли в систему», «Куда ты?» – «В систему».
Наше училище располагалось на Зыхе.
Это зловещее название принадлежало поселку на том конце рога Бакинской бухты.
Баку обступает свою бухту со всех сторон, с холмов сбегая к морю.
Море летом очень теплое, и в черте города пахнет мазутом. Его сюда гонят ветры с Нефтяных Камней.
Поселок русский – тихо, улицы подметены, народу мало, местных совсем не видно.
Тут живут только училищные офицеры и училищные мичмана, прошлые и настоящие.
Снаружи забор, якоря, ворота – из них вываливают в увольнение курсанты. Летом они были во всем белом – форменка, брюки.
Их было много, они казались силой.
Как-то я пригласил однокашников к себе на день рождения. Почти весь класс. Мы шли по улице толпой в бушлатах. Осень, ноябрь, сырой ветер. К нам подбежал испуганный азербайджанец: «Ребята, вы бить кого-то идете? Не надо, ребята!» – почему-то он решил, что мы идем бить.
Может, это из-за бушлатов?
Хорошая одежда – бушлат.
Он сшит из грубой фланели и непродуваем для бакинских ветров.
Под бушлатом форма номер три: фланелевая рубаха с воротником с шерстяными брюками под ремень, тельняшка – это тепло.
Как только мы сдали последний вступительный экзамен, нам запретили выходить за ворота по увольнительным запискам.
Нас подстригли под «ноль» и выдали форму.
До этого все помещались в казарме, там стояли койки с синими одеялами – на них все время кто-то лежал.
На нашем языке это называлась «абитура» и напоминало шабаш бродяг.
Там были свои лидеры.
Там у меня немедленно украли спортивные штаны.
Я увидел их на одном парне.
– Это мои штаны, – сказал я.
Он осклабился, показав нездоровые зубы.
– Снимай, – сказал я.
Он медленно, но снял.
На пятом курсе за воровство его поволокут к окну. Он кричал, как животное. Его хотели выбросить. С пятого этажа.
Его поймали за копающуюся в тумбочке руку, молча подхватили впятером и потащили к открытому окну.
Никто не бросился на защиту. Он кричал среди глухих.
Вор у нас обречен.
Однажды у штурманов на практике, в море, поймали вора. Он украл то ли деньги, то ли что. Его били всем кубриком. Ночью. По-волчьи.
Потом его комиссовали, то есть признали искалеченным, негодным и уволили в запас.
Пойманных на воровстве в училище не оставляли. Их могли убить.
Избивавшим его ничего не было, потому что никто не сознался, да и он ни на кого не показал.
А того, нашего, спас тогда командир роты: он его за ногу поймал.
Через несколько лет после выпуска тот наш ворюга дезертирует из армии, вступит в банду. Говорили, что какое-то время спустя его и вовсе укокошили.
Тот, кто мне все это рассказывал, был одним из тех, кто тащил его тогда к окну.
Подвернись ему случай, он бы его и сейчас в окно потащил.
Курсантский приговор можно привести в исполнение в любое время.
Был бы повод.
Можно забыть, затем встретиться через много-много лет после выпуска, говорить, говорить, но вот случился он, повод, и ты хватаешь человека за руки и тащишь к открытому окну.
А все из-за строя. Наверное, из-за строя. Из-за того, что полжизни я провел в строю.
– Рав-няй-сь!.. Смир-на!.. На первый-второй расчитай-сь!.. В две шеренги. Стройся!.. Отставить!.. Еще раз!..
И так до кругов в глазах.
А на плацу жарко. Лето. Роба под ремень.
На спине она покрывается солью.
Это твоя соль.
Она выступает из твоих пор и пропитывает рубаху насквозь.
– Рыть!
– Чем? Этим?!
Саперная лопатка чуть больше совка и выглядит несерьезно. Надо в бакинской земле, твердой как скала, при жаре плюс пятьдесят вырыть окоп в полный рост.
Мы тренировались недалеко от училища, на горе.
Это было хорошее училище. Огромное. Все засажено соснами, чисто, под ними ни иголочки, ни бумажечки, все убиралось, воздух пропитан смолой, а какой там был плац – на другом конце человек ростом со спичку, и на плацу – памятник Сергею Мироновичу Кирову, метров пять, с вытянутой рукой. Это обязательно. Он же навсегда принимает парад, и училище носит его имя.
– Рыть!
Лопатка от земли отскакивает, как от железа, и о камни звенит. Надо рыть. Учение. Курс молодого бойца.
После выпуска на Кирова всегда надевали огромную тельняшку. Так прощались с училищем выпускники.
Ее шили в глубокой тайне, несмотря на обыски.
В ночь перед выпуском Кирова охраняли, выставляли специальный пост, и дежурный по училищу не смыкал глаз.
Но тельняшку на него все равно надевали, и утром строи шли мимо с ухмылкой понимания.
Рассказывали, что был такой дежурный по училищу, который поклялся, что на его дежурство Кирова не оденут. Он встал под статуей в полночь, как Дон Гуан, и решил простоять так всю ночь. Часа в четыре ему все надоело, вокруг ведь не души, да и писать ему страсть как захотелось.
Он отлучился буквально на десять минут.
Через десять минут Киров уже стоял в тельняшке.
А саперная лопатка, между прочим, отличное оружие.
Заточишь – голову с удара снесет.
Я очень хотел снести ему голову. Моему командиру отделения. Он пришел из армии. С лычками, старшина второй статьи. Он сразу почуял во мне сопротивление.
– Как вы побрились, Покровский?
Он смотрел в мой подбородок так, будто хотел там разглядеть чего-то.
– Вы же небриты на утреннем осмотре! Отделение!.. Равняйсь!.. Смир-на!.. Курсант Покровский!
– Я! – следовало выкрикивать «я», когда называют твою фамилию.
– Выйти из строя!
– Есть! – надо выйти на два шага вперед, потом повернуться кругом и оказаться лицом перед строем.
Наказывают тут перед строем. Если старшине не понравится, как ты вышел, он даст команду «отставить» и ты выйдешь из строя еще и еще раз, до тех пор, пока ему не понравится.
Если ему покажется, что ты выкрикнул «Есть!» недостаточно рьяно, то можно получить еще один наряд на работу.
Эти наряды отрабатывались после отбоя. Штрафники строились в коридоре и потом приступали к приборке. Кто-то драил дучки в гальюне, кто-то палубу. Больше тридцати минут нас не задерживали, и все же я их ненавидел.
Этих ребят, пришедших из армии и поставленных над нами старшинами.
От ненависти раздуваются ноздри, и ты чувствуешь запах стоящего перед тобой человека.
Они были только на тот период «молодого бойца». Дальше должны были прийти старшины с третьего курса.
У них были поблажки при поступлении. Они могли сдать экзамены на все тройки. Многие из них приезжали из армии просто отдохнуть.
Эти не готовились ни секунды, получали на экзаменах свои двойки и уезжали назад в свои части. Отдых в течение целого месяца им был обеспечен.
Они ходили в увольнение и пили водку.
Был такой пограничник Федя. Тот гладил сапоги утюгом, и на них появлялись штрипки, как на брюках. Он был огромен и туп.
И еще был такой Богатырев – мелкий, вертлявый.
Как-то Федя нагладил на ночь, чтоб утром надеть, но Богатыреву ночью от пьянства стало плохо и его стошнило прямо в наглаженные сапоги Феди.
Один из них он здорово наполнил.
Утром Федя сунулся в сапоги, попал в настоявшееся и немедленно понял, кто ему все это удружил, потому что промахнуться было невозможно – рядом спал счастливый после ночных мук, чумазый от рвоты Богатырев.
Дикий, потерявший от подобного речь Федя, убедительно выпучив глаза, тут же, с хяканьем, надел ему тот сапог прямо на спящую голову.
А на экзамене по химии Федя вдруг захотел поступить в училище. О существовании химии как предмета, он до сегодняшнего дня даже не подозревал, но он захотел-захотел.
В этом было что-то от искалеченной птицы, которая волнуется и машет своими культяпками, когда в небе появляются перелетные стаи.
Федя стоял у доски и с мольбой смотрел в зал. Он искал подсказку. Любую. Хоть три слова. Хоть два.
От Богатырева не укрылось его волнение. Он сидел за первым столом в прекраснейшем настроении, расположении духа, и когда Федя начал рыскать взглядом, в сей секунд потянулся к нему весь, вроде с подсказкой, а тот сейчас же качнулся всем телом в его сторону. Так они и тянулись. Этот к нему, а тот к этому.
Лицо Феди исказилось мукой, он не мог так далеко и так долго тянуться. Лицо его страдало, как если бы внутри его тела истово напрягалось все физическое и душевное.
Богатырев, ловко поймав самый пик фединого напряжения, тоненько, и гнусно пропищал ему на всю аудиторию вместо подсказки: «Фе-ее-едя!»
После экзамена тот внес Богатырева в ротное помещение, держа его одной рукой, прошел в гальюн, бешено оглянулся, сказав: «Никому не входить!» – и захлопнул за собой дверь.
Из-за двери тут же послышались истошные крики.
Когда бросились туда, то взорам окружающих предстала следующая картина: Федя из шланга поливал голого Богатырева крутым кипятком.
Федя с Богатыревым уехали потом восвояси.
Но кое-кто из срочной службы остался и поступил. Теперь они над нами были начальниками.
– Встать! Сесть! – так они нас на самоподготовке дрессировали.
Особенно один – очень старался.
Я ему это не забыл.
Столько лет прошло.
Мне говорят: «Брось! Встретишься, и рассмеетесь»
Может и так, только я не уверен.
Я видел кожу у него на горле. И кадык. И то, как у него слюна в уголках рта скапливается.
Белая, плотная.
Почему-то она была белая и плотная.
Я поймал себя на том, что вижу свою руку и как она с прыжка впивается ему в глотку, а потом рвет ее на себя и в сторону.
Вот только кадык такой подвижный, что трудно ухватить.
– Вы меня слышите, Покровский!
– А?.. да… конечно.
– Не «да, конечно», а «есть».
– Есть, конечно.
Мы тогда не приняли еще присягу, и они нас мордовали так просто. Для острастки. «Курс молодого бойца».
Когда к нам пришли командиры отделений с третьего курса, наших командиров сместили и они стали обычными курсантами.
Двое из них сейчас же перешли в другой класс, а потом и в другую роту.
Один остался.
Этот был ничего. Его звали Степочкин Володя. Он частенько обращался к нам «пацаны» и не очень-то выделялся.
Он был у нас старшиной класса, любил петь «Червону руту».
Он был старшиной нашего класса до того, как пришли третьекурсники.
На нашем выпуске Степочкин напился и ругался, потому что надо было какие-то дополнительные деньги сдать на оркестр в ресторане, а все уже стали лейтенантами и припрятали две лейтенантские получки.
Все уже стали другими, а он хотел, чтоб по-прежнему, по-курсантски, до последнего рубля.
А на севере в отделе кадров за ним бежал кадровик и кричал: «Степочкин, вернитесь!»
Вовик вылетел от него с криком: «Не поеду в Гремиху! Во дают? На лодку, в Гремиху! Я ему: я не дозиметрист! Я – радиохимик! А он мне говорит: «Там на пароходе пиво», – как будто я пиво никогда не пил! До этой Гремихи еще двое суток на пароходе! Во дыра! Не поеду!»
Вова поехал в Гремиху.
Радиохимики – это наш класс. Среди химиков мы считались элитой, полагалось, что из нас вырастают будущие ученые – впереди только наука, женщины и белые халаты.
В училище было два факультета. Наш – второй. Первый – штурмана. У нас над учебным корпусом висел лозунг: «Штурман – в морях твои дороги!» – мы не возражали.
У штурманов старый отдельный корпус и в ротах двухярусные койки.
У химиков был новый корпус, и койки в ротах стояли в один ярус. Принято было считать, что мы живем роскошно.
Когда поступал в училище, то в заявлении, а его обязательно надо было предоставить, я написал: «Хочу быть офе-цером!»
– Сколько у вас по русскому? – спросили меня.
– Четыре, – ответил я.
– Похоже, – сказали мне.
Но я все сдал на «пять», а потом была мандатная комиссия. Все документы поступали на ее рассмотрение, там же заявление и всякое, характеристики из школы.
Комиссия все это изучала, потом приглашала кандидата, то есть меня и моих товарищей, потом беседовала и говорила: «Вы зачислены, поздравляю!»
После этого следовало сказать не просто «спасибо», а хорошо бы выкрикнуть какой-нибудь лозунг.
Так меня научил капитан второго ранга Дружеруков, муж судьбоносной тети Ноны, которая и соблазнила меня тем, что я меньше всего знал, военно-морским флотом.
Я выкрикнул лозунг, не без того.
Сейчас уже не помню какой.
Тогда же и решили, что я буду радиохимиком – халаты, берег, женщины.
Это так мы решили с тетей Ноной и ее мужем, но как только я оказался в роте и без своего белья – выяснилось, что меня записали не в тот список, и я теперь дозиметрист – лодки, лодки, изредка берег и мельком женщины.
Я с этим был не согласен. Я нашел мужа тети Ноны, и этот мудрый и очень спокойный человек внимательно выслушал мою сбивчивую речь, в которой сквозила обида на судьбу и на тетю Нону, я не хотел в море, я укачиваюсь, меня тошнит, и потом, как же на лодке я буду ученым, вот?
Заслуженный капитан второго ранга отправился куда-то и переписал меня из дозиметристов в радиохимики, при этом вызвали одного парнишку из деревни, случайно попавшего в тот самый радиохимический класс, и спросили его: ну не все ли ему равно, ну будет он дозиметристом и станет служить на подводных лодках, ну и что?
Парнишка смутился, пожал плечами и сказал, что ничего и что ему все равно.
Нас немедленно поменяли.
Парня звали Витя Тюнин.
Странно, но после выпуска он оказался на берегу, а я – на подводных лодках. Как ни меняй – один хрен.
Покровский Александр Михайлович (род. 27 ноября 1952, Баку) — российский писатель-маринист. Выпускник химического факультета Каспийского ВВМКУ им. С.М. Кирова (1970-1975).
--- Каспийское высшее военно-морское Краснознаменном училище им. С.М. Кирова (история, персоны);
Зых и зыхчане
Напротив нас через бухту находится Баилов, окраина Баку – там размещается Каспийская флотилия.
Недалеко от Баилова старый город, его называют Крепость, рядом с ней Девичья Башня, дворец Ширваншахов и прочие исторические красоты.
Я любил эти места. Все-таки родина.
Крепость, Башня, дворец, узкие петляющие улочки, деревья – тополя, платаны, вязы, бульвар с набережной, запах моря, ветер, порыв которого налетает неизвестно откуда и так же неожиданно пропадает.
Был еще Губернаторский сад – там когда-то стоял дом генерал-губернатора.
А в Крепости помещалась городская комендатура и гауптвахта. На втором курсе мы будем нести там караул.
Училищный забор решетчатый, высокий.
За забором с нашей стороны густая училищная трава, кусты граната.
Там охотились пятикурсники. Они, лежа в траве, из рогатки стреляли маслинами проходящим девушкам в жопу.
Девушки вскрикивали и терли поврежденное место, а пятикурсники, давясь от хохота, уползали как змеи.
В училище есть еще и кадровая рота. Там матросики служат срочную службу. Это рота обеспечения.
А пятикурсников мы всех знали в лицо.
Это были здоровенные дядьки.
Через пять лет мы должны были стать такими же.
Мы им завидовали и восхищались.
Некто, по клике Кайман, мог выпить пятнадцать кружек пива на спор, а кто-то здорово крутил сальто на перекладине, кто-то греб, кто-то бегал.
Паня Рябов и Илюша Горбунов сложением напоминали античных героев. Оба были членами сборной училища по гребле на шлюпках. Эти дрались друг с другом, используя двухметровые весла как двуручные мечи.
А был еще Вишневский из Одессы. Того за длинный язык начальник нашего факультета капитан первого ранга Бойко все время сажал на гауптвахту. «Товарищ начфак, курсанту Вишневскому не хватило койки», – докладывали ему. «Вишневскому? – говорил он, – на гауптвахту его, на гауптвахту», – это после возвращения из летнего отпуска, во время обустройства в казарме.
Через некоторое время Вишневский приходил с гауптвахты, подбегал к начфаку, переходя за пять-шесть шагов на строевой шаг, и докладывал: «Курсант Вишневский с гауптвахты прибыл. Поправился на три килограмма!»
Начфак при этом принимал строевую стойку, – это рефлекс, если к тебе подбегают с докладом и рубят при том строевым, надо принимать строевую стойку, подносить руку к фуражке и в таком состоянии принимать доклад, ничего не попишешь, ты же не знаешь о чем тебе сейчас доложат в столь торжественной обстановке.
Узнав о чем, начфак багровел. Он легко багровел.
У него был нервный тик. Так что он кричал, дергался лицом и всячески багровел, переживал за нас, за факультет, за территорию, за большую приборку, за дисциплину, за успеваемость.
Когда он выступал в клубе на собрании факультета, все видели, что человек старается, что для него это все не просто так.
Если шел мимо него строй и этот строй шел хорошо, он просто сиял. Он так радовался, если под его руководством все расцветало, что за это ему многое прощалось.
Хотя и прощать его было, по большому счету, наверное, не за что.
Вишневский, завидев начфака где попало, за версту всегда переходил на строевой шаг и отдавал ему честь. Начфак на это ничего не мог поделать и тоже отдавал – так они и жили.
А с женщинами на училищных танцах Вишневский знакомился следующим образом: если она сидела в кресле, то он всегда аккуратненько и лениво присаживался на подлокотник этого кресла, растекался по нему и говорил, растягивая слова: «Ну-у-у, рас-сс-казывай!»
Анекдоты о нем доходили в училище уже после его выпуска. Его назначили в авиацию. Только не в морскую, а в обычную. По прибытии в часть он доложил начальству: «Лейтенант Вишневский прибыл для дальнейшего прохождения службы. Где тут у вас меняют флотскую форму на танк?»
Первое наше знакомство с пятым курсом было грустное. Едва став военными школярами, мы вшестером уже рыли могилу для одного из них. Сразу после выпуска его убили в местной драке.
Драки случались, и курсантов на них убивали. Недалеко от училища помещалась Ленинская фабрика, где было полно благосклонных к курсантам женщин.
Пятикурсники там паслись, и местные их подстерегали.
Не так давно случилось еще одно убийство. На той же Ленинской фабрике, в Доме Культуры на танцах курсанта зарезали ножом.
Училище об этом узнало сразу. Кто-то прибежал из увольнения весь окровавленный и заорал: «Нашего зарезали насмерть!!!» – потом его расспросили, потом по ротам побежали гонцы.
Все училище с первого до пятого курса прыгнуло через забор и побежало к злосчастной фабрике.
Бежало почти полторы тысячи человек.
Они избили всех. Они взяли тот Дом Культуры в тройное кольцо и измолотили кого ни попадя.
Потом они обошли в том районе дом за домом. Они вламывались в двери, выволакивали мужчин, брали их в круг и – бляхами, бляхами.
Бляха – неплохое оружие. Края можно заточить, с обратной стороны залить свинцом. Потом сорвал с себя ремень, намотал его вокруг руки одним движением и руби – только свист стоит.
Наматывать ее на руку может любой первокурсник, и она всегда при тебе.
Раньше в увольнения ходили с морскими палашами. Но курсанты очень быстро научились их обнажать перед мирным населением и палаши отменили.
Бляхи никто не мог отменить.
Кровь была всюду – пятна-лужи-ручейки. Избиение не могли остановить ни отряды офицеров, ни милиция – ее тоже побили, ни начальник училища.
Тогда им был адмирал Тимченко.
Мы его еще застали – высокий, красивый, спокойный человек.
Он кричал, командовал – его никто не слышал.
Потом он просто молча ходил среди дерущихся, пока на него не налетел какой-то обезумевший азербайджанец в форме милицейского полковника.
Хотел он ударить адмирала или не хотел – это уже не установить.
На всякий случай Тимченко уложил его с одного удара, он был неплохим боксером.
Потом он все же построил курсантов и увел их восвояси.
Зачинщиков отправили служить на флот матросами, а адмирала Тимченко вскоре сменил другой адмирал.
Мы его назвали Барином. Он был седой, сгорбленный, внимательный и вредный. Пройдешь мимо, обязательно остановит и сделает замечание.
Как-то он столкнулся в коридорах учебного корпуса с двумя курсантами, те от него сразу же пустились наутек, а он бросился за ними – все это молча, ни звука.
Добежали до туалета на втором этаже, курсанты шмыгнули в туалет, а Барин уже не спеша – куда они денутся – вошел и никого не нашел.
Он в каждой дучке проверил – испарились.
Курсанты вылезли тогда через форточку и спустились по водосточной трубе.
И зачем он за ними бежал, от старости задыхаясь, никто не ведает.
Так что Барин был не чета Тимченко – тот благороден, но благородные со временем все куда-то деваются.
Ленинская фабрика еще долго помнила ту бойню. Года два курсанты ходили там в любое время суток. При их появлении люди исчезали с улиц.
Между собой дрались редко. Рассказывали, что когда-то штурмана дрались с химиками, но я застал только парочку потасовок.
В обеих участвовал я. В первой на танцах третьекурсники-химики подрались со штурманами, а я – уже на пятом курсе – стоял дежурным по клубу и бросился их разнимать.
На меня тогда напали сзади. Оттолкнули – я упал, и сказали, когда я поднялся с земли: «Не лезь». Пока я соображал, как бы получше нападающего трахнуть, все пропали. Потом пятикурсники штурмана нашли, напавшего на меня, подвели ко мне, и он извинился, но все это потом, а в драке ничего не видно: со всех сторон летят кулаки.
Второй раз у моих первокурсников пьяные пятикурсники отобрали деньги. Первокурсники прибежали в роту, а я там был один из начальства. Я к тому времени пребывал уже на третьем курсе и сам командовал отделением.
– Товарищ старшина второй статьи! – прокричал мне с порога парень про прозвищу Москва. – Они у наших деньги отбирают и бьют!
Что я мог сделать? Это были пятикурсники, и мой третий курс им не указ.
Но передо мой стояли подчиненные. Они смотрели на меня с надеждой. Этот взгляд нельзя было обмануть.
– Где?
– Там!
– Бежим туда!
Грабеж шел у клуба. Толпа из пьяных пятикурсников потрошила остолбеневших первокурсников, выворачивала им карманы.
Эти орлы явились к нам из Фрунзе. Списанные пятикурсники, присланные в Баку доучиваться из военно-морского училища имени маршала Фрунзе.
У них были белые робы, а наши все одевались в синие. Этих еще не успели даже переодеть.
Зато они успели нажраться и пограбить наших первогодок.
Может, все претензии следовало адресовать маршалу Фрунзе?
Толпа грабителей была большая. Я в нее прыгнул со всего разгона и ухватился сразу за двоих.
– Пошли к дежурному по училищу! – заорал я, потому что надо же было что-то заорать. Мои подчиненные меня мгновенно поняли и испарились. Пока меня будут убивать, они успеют добежать до дежурного.
– А ты? Ну-ка. – и тут удар ногой сзади по спине.
Бил высокий парень.
– Стой! – крикнул ему кто-то из своих, поумнее. Он видел, что побежали за подмогой, и понял, что сейчас надо будет смываться.
Они дали кому-то из наших первогодок в морду и побежали, потому что к нам уже мчался дежурный по училищу.
Потом меня таскали на разбор полетов к замначальнику училища. Там я не стал покрывать этих уродов, рассказал все, как было.
Мне сделали очную ставку, и я прямо сказал на ней, что считаю их полным дерьмом.
Они еще пробовали как-то отмстить и, заступая помощниками дежурного по училищу, писали нам на роту замечания, но меня никто не подкараулил и не отлупил.
А того, кто меня по спине ногой перетянул, я потом на флоте встретил. Я – лейтенант, он – капитан-лейтенант и уже помощник командира.
Первой мыслью было сказать ему, что за ним должок и пора бы рассчитаться, но потом я узнал, что он болен, у него отказывают почки.
Да нет, к пятикурсникам мы хорошо относились. Только однажды, когда я был на первом курсе и пошел на фильм в клуб, толпа пятикурсников выкинула меня с занятого места. Просто подошли, подняли за шиворот и выбросили – не положено первокурснику сидеть и занимать место в кинозале.
Они смеялись, шутили между собой, а я стоял рядом и кусал от обиды губы.
– Ну, что не ясно? – сказали тогда мне.
– Все ясно, – сказал я и вышел из зала. Мне тогда хотелось думать, что это не химики, что это штурмана.
Покровский Александр Михайлович (род. 27 ноября 1952, Баку) — российский писатель-маринист. Выпускник химического факультета Каспийского ВВМКУ им. С.М. Кирова (1970-1975).
--- Каспийское высшее военно-морское Краснознаменном училище им. С.М. Кирова (история, персоны);
Зых и зыхчане
