Цветаевы

Анастасия Цветаева (11 лет) - Писательница, дочь профессора Ивана Цветаева, младшая сестра Марины Цветаевой.

1905-10-30
И вот 17 октября экстренный выпуск известил всех, что царь выпустил манифест — дал конституцию!Многие радовались. По улицам шли толпы. Портреты царя. «Это только оттяжка!» — говорили другие. «Обман! — твердил Прокофий Васильевич. — Словом думает утешить, испугался, я же говорил. Но цари — народ хитрый…»А вечер рвет последние листики с молодых деревьев, лучи солнца все холодней. «В этом прославленном Крыму зима не находка!» — ворчит Прокофий Васильевич. У него снова повысилась температура. Зиновий Грацианович кашляет, приуныл. Только одна их соседка не устает подзадоривать и подшучивать, помогает не сдаваться болезни. Да Елизавета Федоровна, внося своим появлением с индюком на блюде веселье, говорит о болезнях и их излечении таким уверенным тоном, что каждый готов верить, что еще один индюк, такой, как зажаренный,— и не будет от чахотки и следа! Или начнет, мимо чахоток, рассказывать — и как тут устоишь! «Моя дочка такая хорошенькая!..» — говорит она в упоении, то закатывая, то сощуривая карие глаза, и нежданно для всех: «Усё кривляется!..»Над нашим уютом, над размеренным ходом переполненных учением, лечением, дружбами дней прокатился раскат грома: всю ночь над нашим потолком, по полу Никоновых,— стук шагов, возня, глухие, упорные звуки: обыск! Недаром Маруся вчера прибежала особенная с их лестницы. У них было собрание «нелегальное». Мама, не добившись от нее толку о том, где она пропадала, долго не могла уснуть. «Кого-то увели…» — идет утром по дому шепот. «Скрывался?» — «Нашли…»На губах у всех имя Думбадзе. Он над Ялтой — как маленький царь. Пробегая в аптеку, Маруся и я (мама разбила термометр) слышали слово «Думбадзе» в отрывках разговора на улице, приглушенное, называемое с оглядкой.А из Москвы — тревожные вести: на улицах — беспорядки! Манифестации, слухи о готовящемся вооруженном восстании, требования отмены смертной казни, студенческие сходки и опять, как в детстве, слова «нагайки», «казаки»… Газеты, письма — всё прочитывается мгновенно, со страхом и трепетом, но «газеты замалчивают…». «Вчера задержали письмо». Волна арестов катится по Ялте, на соседней даче был обыск. Мама запретила Марусе ходить к верхним (нашла-таки путь туда!). Нина Васильевна Никонова, высокая, дородная, молодая еще женщина, хоть у нее восемнадцатилетний сын, вчера говорила с Марусей и мной так ласково… Как странно подумать, что ее — «схватят, посадят в тюрьму»… Ореол опасности делает еще милее ее широкое, с ясными глазами лицо с большим лбом. Простое серое платье с высоким воротом делает ее еще мужественнее.Собирался дождь. Я с ее дочкой, сероглазой, похожей на мальчика, Марусей, забежала в их комнаты. Узкие кровати, чисто, мало вещей. Как странно иметь бабушку! — думаю я, впивая чужой уют. Красавец Андрей прошел мимо нас — худой, темные кудри. Над ним — тот же ореол, что над матерью.В Москве — вооруженное восстание! Газеты приходят неаккуратно, и в отрывках вестей, в страхе за близких жильцы нескольких комнат Елизаветы Федоровны мечутся, соединенные встречами за столом, в такой тревоге, точно у всех нас 40° температуры. В Москве — папа, Лёра,Андрюша. У хозяйки — Манюсь и Федюсь. И у всех — друзья, родственники… В Москве — битва! Давно ли по улицам Ялты шли демонстрации, приветствовавшие манифест 17 октября, в котором царь давал народу — конституцию… Но она оказалась неправдой? Спор за нашим столом не смолкает. Названия партий кидаются в бой друг с другом, как живые существа. Мама с волнением читает последний выпуск экстренной телеграммы. От папы пришло только одно письмо — и снова нет! В эти дни тревог все с полуулыбкой открывают у меня «дар предсказания». «Сегодня газеты не будет», — говорю я, и газеты нет. «Сегодня не будет, а завтра», — и завтра газета приходит. «Вот не будет, не будет», — твержу я следующие дни, улыбаясь своему «чутью». И газеты нет. «26-го (помнится, так?), — говорю я, — будет экстренная телеграмма». Все, улыбаясь мне, ждут. Но уже настал вечер. «Э…» — дразнит меня Прокофий Васильевич. «Не надо, — говорит кто-то, — она и сама уж…» Но я держусь. «Будет!» — говорю я упрямо. Но уже темнеет. Мама, усталая от тревоги, собирается лечь. Вдруг сквозь ветер, сквозь все звуки дома слух улавливает далекое, будто комар, растущее… Крик! Мы выбегаем кто в чем наружу: «Вечерний выпуск! Экстренная телеграмма…»Зиновий Грацианович, Маруся и я, еще кто-то сзади галопом несемся с горы. Значит, я угадала!В этом ли выпуске, или в следующей газете, до или после, не помню: мама, нагнувшись над планом баррикад, напечатанным в московской газете, по памяти отмечает недообозначенное — переулки и улицы возле Бронных. «Наш дом с двух сторон в опасности, дети! Я только тем успокаиваюсь, что надеюсь, что папа с Андрюшей и Лёрой переберутся к кому-нибудь, может быть ближе к Музею…» Сколько убитых! А раненых…Тревожные дни! Сколько их прошло? Какие споры! Одним казалось ясно, что всякое восстание будет подавлено войсками, что кровь революционеров льется напрасно. Другие твердили, что это — начало конца монархии.Мамин страх о наших домашних кончился письмом папы: все живы, из дома уходили на несколько дней. Хозяйка звала и звала свою дочку. Та — собиралась. «Вот увидите, какая моя Манюсь! — говорила хозяйка. — Как цветок! Да и Федюсь, пишет, не хуже!»

#1905год
#АнастасияЦветаева