Журавлевы

[q]

Василий Петрович Московский родился в 1904 году в деревне Бочейно Череповецкого района. Большая семья жила в нужде. Когда Васе было три года, умер отец. Школа для мальчика была недосягаемой мечтой. Двенадцати лет ему пришлось идти в ученики к сапожнику.

[/q]

[q]

В пятилетнем возрасте оставшись без родителей, была удочерена семьёй матери и получила фамилию Ефрон. Начала писать стихи в 1913 г. Печаталась с 1918 г. В начале 1920-х гг. – ученица Валерия Брюсова

[/q]

[q]

Мы вместе росли, мы всё знали друг о друге, мы сидели за одной партой, все окружающие не разделяли давно Ваню и Катю, везде вместе, всю жизнь: брат и сестра - муж и жена. В раннем детстве на даче в Красново, мне еще и четырех-то не было, была у меня рязлюбимая летняя юбка: по синему полю на белом коне в обнимку Он и Она скачут счастливые! Называлась эта юбка *Ваня-Маня", "Кать, где твоя Ваня-Маня, ищи, на танцы пойдем", - говорила моя нянька-провидица, только вот мое имя спутала с Маней, а так все верно - Ваня, Катя, - веселье, счастье, песни и пляски. Больше в жизни такой любимой одежки не было, чтоб улыбка до ушей при воспоминании о ситцевом лоскуте на резинке, даже от Кардэна не радует так. Ваня - сосед, друг детских игр, Ваня - детская влюбленность, юношеская любовь, родство, Ваня первый мужчина. Ничего романтического, все как-то само собой сделалось... Нежность на всю жизнь. Я любила Ваню больше, чем себя, Ваней любовалась. Любила его руки; когда мы были детьми, часами сидела на диване и смотрела на них, на его руки, игравшие гаммы и пассажи на скрипке, позже перебирающие струны классической гитары. Я знала каждую косточку на его ступне, тонкой, изящной. Завораживающее занятие - глядеть, как он качает шлепанец на большом пальце ноги, отбивая такт. Каждое непроизвольное движение пухлых ярких губ, обрамленных пушком, мимику, все оттенки его чудесного певческого голоса, все ужимки, улыбки, словечки.

[/q]

[q]

Он отпечатан в моей памяти единственный, мне никогда не надо было напрягаться, чтобы увидеть его всего в любой момент моей жизни. Я себя так не знала, как его знаю: где ямочки, где родинки, как завитки на шее под волосами курчавятся. Ванины бархатные глаза, шелковые ресницы. Длинные голени, узкий таз, тонкая талия, широкие плечи... Скромность, застенчивость, тихость; Ванин запах, малейшие оттенки настроений. Ваня - мое совершенство! Посмотрите на его детский портрет с длинными локонами, мальчик в кресле, в непринужденной позе, писанный Александром Ивановичем, когда Ване было пять-шесть лет, вы все поймете. Есть подмалевок картины его папы "Детская": Ваня-подросток со скрипкой стоит у дивана, а я на диване неотрывно гляжу на него... Жаль, что эта картина осталась недописанной...Так мы дышали друг другом, он - с шести, я с семи лет, с тех пор, как въехали в этот дом на Горького, 27/29, кв. 16, кв. 17.

[/q]

[q]

За углом моей художественной школы на Кропоткинской — переулок. Мы свернули в него, сумерки спускались густые, лиловые, морозные. Шли быстро. Воробьев дорогой объяснял, что ведет меня к своему близкому другу, художнику, сыну того самого писателя Паустовского (хочет блеснуть светскими связями, я про себя улыбнулась). Я почему-то была уверена, что Паустовский давно умер, классик же, а сын, наверное, уже пожилой человек. От угла протопали метров двести. Особнячок, деревянный и для Москвы очень старинный, ампир, задавлен грузными оштукатуренными громилами-домами с окнами-амбразурами, тусклые фонари. Вошли со двора, особнячок темен, совершенно необитаем, дверь сорвана с одной петли, качается, — дом на снос; за дверью поднимается лестница полукругом, ступени и справа, и слева, а в середине балюстрада, и все деревянное с выточенными балясинами. Как декорация в Малом театре... Двери дермантиновые, драные, вата торчит. Я — полна ассоциациями — собираюсь шагнуть на ступени, но Воробьев тянет меня куда-то в черный провал, под лестницу. Глаза привыкают к темноте, несколько шагов вниз - металлическая дверь. Воробей стучит, тишина. Стучит. Мне делается не по себе.
"Тут никого нет, уйдем..." - предлагаю. "Нет, должен быть!" Действительно, недовольный низкий голос вдруг спрашивает:
"Кто?".
"Это я, старичок, Воробьев!" - "Воробьев?" — Человек явно недоволен и удивлен, но засов скрежещет, и дверь ползет. В глаза бьет ослепительно белый свет, и красная рубашка в проеме двери, джинсы, очки.
И мы входим в подвал, стены побелены, комнатка чиста и пуста, как и должна быть, - мастерская; в углу на полу гитара, на стенах темными квадратами картины небольших форматов. Подхожу. Завораживает мгновенно - сюр, да какой! А техника! Почти Брейгель-мужицкий, только персонажи — родные алкаши, советские менты у пивного ларька в сумеречном дрожащем свете одинокой лампочки, улица тонет во мраке, горит глаз голодного бездомного кота...Леха был молодым, я думала, лет двадцати пяти (и классик был жив, только болен тяжело). Он выглядел много старше, оказалось, ему лишь на месяц больше, чем мне, всего семнадцать, но обманывал тут возраст, а внешность была правдой, отражав внутреннюю сущность.

[/q]