Краеведение

Торговля детьми в Российской империи.
Среди проданных ни одного дворянского чада нет – интересный момент для тех, кто любит попричитать "какую Россию мы потеряли" в лице Российской империи.
В русских и карельских волостях в конце XIX века была популярна игра «Котя, котя, продай дитя»: «Игроки представляют, что имеют у себя каждый по ребенку, а часто даже приглашают маленьких детей и садят их перед собою. Садятся обыкновенно кружком…»
Водящий обращается к одной из пар со словами: «Котя, котя, продай дитя!» В случае отказа ему отвечают: «Сходи за реку, купи табаку!» Если игрок соглашается и говорит: «Продам», он тут же должен бежать по кругу в одну сторону, а спрашивающий — в другую. Кто раньше прибежит к «проданному» — тот садится, а опоздавший снова начинает «покупать».
Это была не просто детская забава в конце XIX – начале XX века на самом деле покупали и продавали.
Даже во второй половине ХХ столетия от сельских жителей Карелии можно было услышать рассказы о том, как местные купцы помимо дров, сена, дичи поставляли в Петербург и живой товар.
Они собирали малолетних детей у бедняков, обремененных большими семьями и отвозили их в столицу, где детский труд был широко востребован.
Традиционно ребенок считался «готовым» к отправке в город в 10 лет. Но при возможности родители предпочитали отсрочить уход мальчика из семьи до 12-13, а девочки — 13-14 лет.
На первой неделе Великого поста сотни подвод, в каждой из которых размещалось от трех до десяти детей, тянулись по крепкому насту из Олонецкой губернии в столицу.
Петербургский писатель и журналист М. А. Круковский написал на основе своих впечатлений цикл очерков «Маленькие люди». Один из них — «Приключение Сеньки» — рисует историю крестьянского мальчика, отданного отцом за пять рублей в Петербург.
«У крестьян Олонецкого края, — писал Круковский, — во многих прионежских деревушках существует неразумный, бессердечный обычай без особой нужды посылать детей в Петербург и отдавать их мелким торговцам в услужение, «в обучение» как говорит народ».
Публицист был не совсем прав. Именно нужда заставляла крестьянина принять непростое решение. Семья на некоторое время избавлялась от лишнего рта, надеясь в будущем получать от «бурлака» (так крестьяне называли проживающих и зарабатывающих «на стороне») денежную помощь.
Торговля детьми, скупка и доставка в Петербург дешевой рабочей силы становилась специализацией отдельных крестьян-промышленников, которых в быту именовали «извозчиками» или «рядчиками».
«Помню хорошо, в Киндасове жил некто Патроев… Он все время набирал детей и увозил в Питер. Вася Лаурин, мой брат Степан Секон, Гриша Родин, Мария Ивановна… Мари Мярян — все они были в Питере [подручными].
Патроев отвозил их в кибитке, вот как раньше детей продавали. А потом купцы там были, мастера, они заставляли детей работать в пошивочных [и других мастерских] шили да все», — вспоминала Баранцева.
Во второй половине ХIХ века поставкой детей из Олонецкого уезда в Петербург успешно занимался крестьянин Федор Тавлинец, проживавший в деревне Погост Рыпушкальской волости. За 20 лет он отправил в столицу около 300 крестьянских детей.
Там он устраивал их в ремесленные заведения, заключал контракт с ремесленниками на обучение и получал вознаграждение за поставку учеников. О его деятельности властям стало известно, когда «извозчик», нарушая договоренности, попытался уклониться от передачи части вырученных денег родителям.
Мальчиков обычно просили разместить в магазины, а девочек — в модные мастерские. Они снабжали ребенка одеждой и провизией на дорогу, паспорта же вручали промышленнику. С момента увоза судьба детей всецело зависела от случая и, прежде всего, от возницы–промышленника.
«Извозчику» не платили за перевоз, он получал деньги с того человека, которому отдавал в обучение ребенка. «Понятно, что при таких условиях, — писал житель села Кузаранда Н. Матросов, — последний рыскает по столице и разыскивает место, где ему дадут побольше денег, не спрашивая, способен ли ребенок к данному ремеслу, хорошо ли ему будет жить и что выйдет впоследствии».
За каждого ребенка, сданного в учение на 4-5 лет, «извозчик» получал от 5 до 10 рублей. При увеличении срока обучения цена возрастала. Она в 3-4 раза превышала сумму, отданную скупщиком родителям, и в значительной степени зависела от внешних данных, состояния здоровья и расторопности малолетнего работника.
Лавочник или хозяин мастерской оформлял ребенку вид на жительство, обеспечивал его одеждой и питанием, получая взамен право всевластно им распоряжаться. В судебной практике того времени подобное явление фиксируется именно как торговля детьми.
Например, хозяйка одной из ремесленных мастерских на суде объясняла, что в Петербурге принято покупать детей в учение, в результате чего покупатель приобретает право пользоваться рабочей силой ребенка.
Масштабы торговли детьми в конце XIX века, по мнению современников, приобретали громадные размеры. Круковский рисовал удручающую картину, наблюдавшуюся при появлении скупщика ранней весной: «Стоны, крики, плач, иной раз — ругань слышны тогда на улицах безмолвных деревень, матери с бою отдают своих сыновей, дети не хотят ехать на неизвестную чужбину».
Закон признавал необходимость обязательного согласия ребенка, отдаваемого в обучение ремеслу, или «в услужение»: «Не могут быть отданы дети родителями без собственного их согласия…».
На деле же интересы детей в расчет, как правило, не принимались. Чтобы закрепить свою власть над ребенком, покупатели брали от родителей долговую расписку.
Но не только бедность заставляла олонецких крестьян расставаться со своими детьми. Воздействовали и уверения, что в городе ребенок будет определен «на хорошее место». Народная молва хранила память о богатых выходцах из Карелии, сумевших разбогатеть в Петербурге.
Рассказы об их капиталах будоражили мысли и чувства карельского крестьянина. Неслучайна пословица — «Miero hinnan azuw, l’innu neidizen kohendaw» — «Мир цену установит, город девушку сделает лучше»По наблюдениям чиновников, священников, учителей каждый отец, имевший нескольких детей, мечтал отправить одного из них в столицу.
Однако не все дети могли быстро привыкнуть к новым условиям жизни в городе. Карельский сказитель П. Н. Уткин рассказывал: «Увезли меня в Питер и определили на пять лет мальчиком к сапожнику. Ну, мне стало жить очень плохо. В четыре часа утра разбудят и до одиннадцати вечера на побегушках». Герой повествования решился бежать.
Многие по разным причинам уходили от хозяев, вынуждены были скитаться. В рапорте уездного исправника Олонецкому губернатору в конце ХIХ века было зафиксировано, что отданные в учение, а по сути дела проданные в Петербург, дети «подчас почти полунагие в зимнее время, прибывают разными путями на родину».
Охрана детского труда законодательно распространялась лишь на крупное производство, где надзор за исполнением законов осуществляла фабричная инспекция. Ремесленные и торговые заведения оказывались вне этой сферы.
Законодательно возраст вступления в ученичество не оговаривался. На практике обычно не соблюдалось и установленные «Уставом о промышленности» ограничения продолжительности рабочего дня учеников — с 6 утра до 6 вечера, и тем более, назидание мастерам: «…Учеников своих учить усердно, обходиться с ними человеколюбивым и кротким образом, без вины их не наказывать и занимать должное время наукою, не принуждая их к домашнему служению и работам».
Условия жизни, в которых оказывались подростки, толкали их на преступления. Треть всех правонарушений, совершаемых малолетними в начале ХХ века (а это были в основном кражи, вызванные недоеданием), приходилась на учеников ремесленных мастерских.
Материалы олонецкой печати дают представление о том, как складывались судьбы проданных в Петербурге детей. Кому-то, как говорила пословица, Питер становился матерью, а кому-то — мачехой. Многие из оказавшихся в столице детей вскоре оказывались «на дне» петербургской жизни.
О них инспектор народных училищ С.Лосев писал:
«В то же время, когда Великим постом в Петербург направляются из Олонецкой губернии подводы с живым товаром, из Петербурга бредут по деревням и селам пешком, побираясь Христовым именем, оборванные, с испитыми лицами и горящими глазами, нередко пьяные, смиренные при просьбе милостыни и нахальные в случае отказа в ней, молодые парни и зрелые мужчины, изведавшие петербургское «ученье» в мастерских, петербургскую жизнь…».
Среди них было немало тех, кто в наказание за нищенство или другие проступки был лишен вида на жительство в столице. С детства оторванные от крестьянского труда, эти люди разлагающе воздействовали на односельчан.
Пьянство, прежде не свойственное карелам, получало распространение в их среде в конце XIX — начале ХХ века, особенно среди молодежи и 15-16-летних подростков. Тот, кто стыдился своего возвращения неудачником в родную деревню, пополнял ряды «золоторотцев».
Впрочем, немало было молодых людей, которые «удержались на плаву», адаптировались к городской жизни. По мнению современников, из всех «ценностей» городской цивилизации они освоили лишь лакейские манеры и так называемую «пиджачную» культуру, состоявшую в манере одеваться по определенному шаблону.
Подростки стремились вернуться в деревню в «городском» костюме, вызывавшем почет и уважение сверстников. Появление новой вещи не оставалось незамеченным близкими и знакомыми. Принято было, поздравляя с обновкой, говорить: «Аnna jumal uwdistu, tulien vuon villastu» — «дай бог обновку, а в будущем году шерстяную».
Как правило, первым делом подросток покупал галоши, которые по возвращении в деревню независимо от погоды одевал по праздникам и на беседы. Затем, если позволяли средства, приобретались лакированные сапоги, часы, пиджак, яркий шарф… Просвещенные современники смотрели на это с иронией.
Один из них писал: «Сколько спеси и глупого чванства, к сожалению, приносят лакированные сапоги с собой. Человек перестает узнавать своих ближних из-за блеска сапог. Единственно утешает в сих случаях то обстоятельство, что сняв с себя галоши и сапоги, он становится прежним Васькой или Мишкой».
В отличие от отходников на лесозаготовки и другие ближние промыслы, зарабатывавших на новую рубашку к Пасхе, сапоги или пиджак, «питеряки», «питербуры», то есть парни, работавшие долгое время в столице, обладали «щегольским» костюмом и составляли особо уважаемую и авторитетную группу деревенского молодежного сообщества.
Вот детали одного из вариантов «изящного» костюма 13-14-летнего парня, возвратившегося в Олонецкую Карелию из Петербурга в 1908 году: пестрые брюки, котелoк, красные перчатки. Также мог присутствовать зонтик и надушенный розовый носовой платок.
Статусная роль одежды в карельской культуре выражена достаточно ярко. Видимо, поэтому в карельском языке слово «herrastua», наряду со значениями «щеголять», «франтить», имеет и другой смысл — «мнить себя начальником».
Наиболее удачливые и предприимчивые «выученики Петербурга», сумевшие разбогатеть и даже стать хозяевами собственных заведений, были, конечно, не многочисленны. Их визитной карточкой на родине становился большой красивый дом, в котором жили родственники и куда время от времени наезжал хозяин. Слава и капиталы этих людей являлись веским аргументом для крестьянина, отправлявшего своего ребенка в столицу.
Влияние города на жизнь подростка в конце XIX — начале ХХ века было неоднозначным. Современники не могли не отметить позитивное воздействие — интеллектуальное развитие юношей и девушек, расширение их кругозора.
В большей мере это относилось к тем, кто проработал на фабриках или заводах Петербурга. Вернувшись в деревню, эта немногочисленная часть молодежи уже не расставалась с книгой.
И все же принудительная отправка детей в город вызывала озабоченность прогрессивной части общества. Крестьянин-карел В. Андреев из деревни Сямозеро писал:
«Увезенные в город и помещенные в мастерские — они [дети. — О.И.], принужденные жить в помещениях хуже собачьих конур, питаемые отбросами и разной бурдой, постоянно избиваемые хозяевами и мастерами — большинство хиреет, и гостьей всех этих мастерских — скоротечной чахоткой уносится в могилу.
Меньшинство же, перенесшее каким-то чудом все эти мытарства, достигало звания мастера, но, живя в пьяной и развратной компании несколько лет, само заражалось этими пороками и преждевременно сходило в могилу или пополняло ряды преступников.
Дельных и работящих мастеров считалось и считается весьма мало».
Ему вторил крестьянин П. Коренной: «Выходят в люди десятки, сотни гибнут. Их душит городская жизнь, отравляет организм, портит нравственно, возвращая деревне людей болезненных, с испорченной нравственностью».
По материалам Института языка, литературы и истории Карельского НЦ РАН

kstolica.ru/forum/11-67-1

© Ирина Чернякова, Василий Шевцов, Герус Пудышев, 1999
УСПЕНСКАЯ ЦЕРКОВЬ В КОНДОПОГЕ: ДЕНЬ НЫНЕШНИЙ И ВЕК МИНУВШИЙ (К ИСТОРИИ ЦЕРКОВНОГО ПРИХОДА) // Сб. статей КРАЕВЕД. 10 ЛЕТ. – Петрозаводский городской клуб «Краевед», Национальная библиотека РК - Петрозаводск, 1999.

Мы должны осознать свое прошлое, ибо парод, не тающий имен и дел прадедов своих, обречен.

Жизнь по берегам великого озера Онежского не всегда была такой суетливой и неустроен-ной как в нынешние времена. Медленно, раз¬меренно жили некогда люди здесь. Но, листая страницы прошлого, наверно, не найти нам даже полустолетия без того, чтобы то или иное бедствие не обрушилось на них. Много всего видели онежские воды и многое помнят. Доб¬рые и дурные дела людские бесконечны. За¬бываются имена, но остаются и живут долго творения рук человеческих, живут и создают особое вокруг себя мироощущение. Изыскан¬но простые и по-крестьянски надежные смот¬рятся в озеро знаменитые северные церкви и часовенки, выглядывают из-за кладбищен¬ских рощ их постаревшие, потускневшие, покосившиеся главки. И мы, беспечно уверен¬ные в том, что ещё будет время обо всем этом подумать, спешим по своим неотложным делам. Только старые лю¬ди понимают: время не¬умолимо и оно уходит. Но уже нет сил выяснять неузнанное когда-то, а воспоминания не так уж протяженны во времени. Реликвии, как семейные, так и общечеловеческие, нередко оказываются ут¬рачены.
После одного из подоб¬ных разговоров-размы¬шлений вслух — с Бори¬сом Ивановичем Ржановским — стало особен¬но горько ясно: многое утрачено безвозвратно. Нет человека в нашем городе, кто бы не по¬мнил силуэт церкви в Сенной Губе. Она стоя¬ла, десятилетиями в по¬луразрушенном состоя¬нии, встречая взоры всех спешащих на знамени¬тый остров Кижи. Экскурсоводы исправно об¬ращали внимание туристов на этот, с точки зрения современных его появлению архитек¬турных новаций, ничем особенно не примеча¬тельный памятник церковного зодчества. И вот церковь сгорела, исчезла от нашего не¬брежения. Борис Иванович — внук последне¬го священника, служившего в ней до закры¬тия — протоиерея Василия Стефановича Ржановского. Он и похоронен там — на Роксе, в месте, множество раз упомянутом в писцо¬вых книгах — основных налоговых докумен¬тах позднего Русского Средневековья.
Не меньшей древностью веет и от топонима «Кондопога», первое письменно зафиксиро-ванное упоминание которого датируется последними годами XV века и чудом дошло до наших дней в более позднем источнике со ссылкой на несохранившийся документ1. Вглядимся же вглубь столетий. Что может помнить церковь Успения Богородицы, неизменно восхищающая всех видевших ее, какие тайны она хранит?
До перехода под власть Москвы: кондопожские деревни в составе новгородских боярщин
С древнейших времен (насколько это возмож¬но ретроспективно установить по сохранив-шимся до наших дней письменным источни¬кам) здесь были владения новгородских бояр Федоровых, Грузовых, Вангиных и Селифонтьевых. До присоединения Великого Новгоро¬да и подвластных ему территорий к Москве в конце 70-х гг. XV века, в Шуйском и в Кижском погостах2 имели вотчины их потомки, ко¬торые нередко владели совместно одними и теми же деревнями по половинам, или даже по четвертям.
Накануне «боярского вывода» в собственности Кузьмы Вангина, Луки Федорова, Лаврентия Панфильева съша Селифонтьева и Александ¬ра Тимофеева3 находились деревни и угодья, расположенные в разных частях Кижского и Шуйского погостов. Их владельческие волостки как бы «сходились» на побережье Онеж¬ского озера в районе Кондопоги, близ устья реки Суны и в Суйсари, где каждому из них принадлежавшие земли располагались впере¬межку. Впоследствии писцы, следуя традиции использовать предшествующие писцовые кни¬ги в качестве приправочных материалов для каждого нового описания, перечисляли дерев¬ни и починки в раз и навсегда принятой последовательности: ведя речь о волостке «Лаврентьевской Панфилъева» — в ряду поселе¬ний на Великой губе, на Викшозере, на Мелой губе; ведя речь о волостке «Лукинской Федо¬рова» — среди деревень на Видане, на Дере¬вянном; ведя речь о волостке «Кузьминской Вангина» — в соседстве с населенными пунк¬тами на Бесовце, на Логмозере, Мунозере, Пялозерке; а говоря о волостке «Александров¬ской Тимофеева» — перед перечислением деревень в Чеболакше, на Кижском острове, на Яндомозере. И хотя упоминание названий бывших владельческих волосток постепенно ушло из писцового делопроизводства, сама по¬следовательность осталась. Так и получилось, что деревни-предшественницы Кондопоги, на исходе новгородской независимости быв¬шие в собственности четырех родов новгород¬ских бояр, но по существу составлявшие еди¬ное гнездо поселений, оказались приписанны¬ми и к Кижскому, и к Шуйскому погостам.

Любопытно отметить: шуйские и кижские зем¬левладельцы принадлежали к наиболее замет¬ным боярским родам Великого Новгорода. Так, дядя Александра Тимофеевича Грузова — Афанасий Остафьевич Груз, представитель знати Славенского конца — одного из районов средневекового Великого Новгорода, в тече¬ние XV столетия был в центре жизненно важ¬ных для Новгородской республики событий. Как посадник он известен уже с 1448 г., в 1463 г. участвовал в посольстве архиепископа Ионы к московскому государю Ивану III, в числе са¬мых знатных горожан встречал великого князя в Новгороде 17 ноября 1475 г. Он не только уцелел в ходе учиненных здесь Иваном III ве¬ликокняжеских расправ, но известно, что 2 ян¬варя 1476 г. царь со своей свитой и новгород¬ской знатью, искавшей с ним примирения, пировал именно в доме посадника Афанасия Груза. Это был один из двенадцати данных тогда в Новгороде паритетно-представитель¬ских званых обедов. Его брат — отец владель¬ца двух из деревень-предшественниц Кондо-поги, традиционно числившихся в Кижском погосте — Левоновской на ручью4 и Лукьянов-ской на Середке (Севрине, Суверки) — Алек¬сандра Тимофеевича — Тимофей Остафьевич Грузов в 1481 г. участвовал в крестоцеловании на договоре Новгорода с Ливонским рыцар¬ским орденом. Другой брат — Кузьма Остафь¬евич в 1487 г. принимал участие в оформле¬нии договора Новгорода с Ганзой — влиятель¬нейшим в Средневековье союзом немецких го¬родов. По всей видимости, семейство Грузовых оказалось среди части новгородской боярской знати, сохранившей какие-то былые полити¬ческие прерогативы и права землевладения еще и в конце XV столетия, после ликвидации новгородской самостоятельности.
Чуть менее очевидно, но также весьма вероят¬но отождествление другого владельца дере-вень в Кондопоге — Луки Федорова — с сыном новгородского посадника Федора Яковлевича из известного рода Овинов. Сам Лука также был избран посадником незадолго до драмы боярского «вывода», лишившей городскую верхушку земельной собственности в подвла-стных Новгороду землях в пользу великого князя московского.
Отец третьего из владельцев кондопожских деревень — Панфил Селифонтьев — хорошо известен в историографии благодаря значи¬тельному количеству дошедших до нашего времени актов, зафиксировавших некогда осуществленные им многочисленные земель-ные сделки в Заонежъе (купли, обмены, прода¬жи, дарения), либо просто сохранивших его свидетельскую подпись на подобных же документах. Ему приписано широко известное в науке духовное завещание Муромскому монастырю на земли «в УНОСКИХ и на Лухтоострове»5, которое на самом деле может претен¬довать лишь на пополнение знаменитой кол¬лекции подделок — созданных в XVI столетии с целью удревнения землевладельческих прав монастыря документов6. Этот боярин играл заметную роль в Новгороде в 1450 — начале 1470-х гг. Причем он, в отличие от Афанасия Груза, был среди тех, кто наиболее активно от¬стаивал старые новгородские вольности и не¬зависимость от притязаний московского вели¬кокняжеского дома. Так, именно он весной 1471 г. возглавлял неудавшуюся миссию к ко¬ролю польскому и великому князю литовско¬му Казимиру IV с предложением союза против Ивана III. К своему счастью Панфил Селифонтьев не дожил до того момента, когда должен был быть неминуемо казнен (по некоторым известиям он постригся в монахи в Палеостровском монастыре). Попали в опалу и лиши¬лись всех прав землевладения его сыновья — Марк и Лаврентий. О Марке известно, что он был купеческим старостой, которого сразу же после падения Великого Новгорода в 1478 г. велел «поимати» Иван III. Отправляя в начале февраля арестованных новгородцев в Москву, приказал он «животы их отписать на себя». Это означало изъятие всех владений, и в Заонежье тоже. Фамильные земли в Шуйском погосте, в том числе кондопожские деревни — Ларионка Иванова, Петрушки Михайлова, Власка Гаврилова, Остатки Ондреева, Якуша Олексеева и Кирилки Иванова Щегла — по се¬мейному разделу принадлежали младшему сыну — Лаврентию. В какой степени он разде¬лил участь брата неизвестно, но вотчины сво¬ей должен был лишиться безусловно7.
Погост и храм в ретроспективе столетий
Для нас же важно следующее — церковь Успе¬ния Богородицы в Кондопоге, первое пись-менно зафиксированное упоминание которой находим в документе, датируемом 1563 г., бы¬ла поставлена на некогда общей земле четы¬рех новгородских боярщин: рядом с деревней Остатки Ондреева, ранее принадлежавшей Панфилию Селифонтьеву, затем сыну его Лаврентию Панфилъеву; и рядом с деревней, пространно поименованной писцом: «словет у погоста на середке у ручья Лутьяновская» — в составе волостки Александра Тимофеева8. Однако произошло это уже тогда, когда о са¬мих новгородских землевладельцах остались лишь воспоминания в сознании местных крес¬тьян, чуть ли не сто лет спустя после ради¬кально изменившего землевладельческую ситуацию «боярского вывода» все еще деливших доли в рыбных и сенокосных угодьях по преж¬нему принципу владения, да в пометках писцов, для удобства продолжавших пользо¬ваться списками со старых писцовых книг «для приправки».
Возвели церковь в таком месте, администра¬тивная принадлежность которого не была ясна современникам. Во всяком случае, в нача¬ле 1560-х гг. и шуйские, и кижские крестьяне ничтоже сумняшеся числили эту землю с Ус¬пенской церковью на ней по своему погосту. Только через полвека, в ходе отмежевания час¬ти угодий кондопожских деревень в вотчину Вашеосгровскому монастырю, будет проведе¬на четкая межа между погостами и писец Петр Воейков зафиксирует: «священнику Давыду з братьею досталось по отделу к северу до ру¬чья, а за ручьем земля Кижского погоста». Тра¬диция делить земельные угодья по принад¬лежности к обоим погостам сохранится в пис¬цовом делопроизводстве в течение еще как ми¬нимум двух столетий. И только генерал-майор Матюшкин, посланный из Санкт-Петербурга в 1714 г., на исходе Северной войны, описы¬вать прилегавшие к границе со Швецией зем¬ли, впервые обозначит Кондопожскую волость как нечто цельное — единый, состоявший из сорока крестьянских дворов, населенный пункт9.
О дочернем, если можно так выразиться, отно¬шении Успенской церкви именно к централь¬ному храму Шуйского погоста — Святому Ни¬коле — свидетельствует то обстоятельство, что возвели ее на церковной никольской земле. По-видимому, великий князь московский, приобретя значительные земельные массивы бывших новгородских боярщин, был щедр и в ответ на челобитье о скудости и отсутствии «государевой руги» — специально выделяв¬шихся средств на содержание причта — пожа¬ловал Святоникольской церкви какие-то сено¬косные угодья — пожни здесь, близ берега Онежского озера. Возможно также предполо¬жение о какой-то особенной притягательнос¬ти для местного населения этих мест. Может быть, в приустьевой части впадающей в Онего речки Суны или в озере Сандал были особен¬но удачными рыбные ловли, немало значив¬шие для крестьян? Или старинные, из поколе¬ния в поколение передававшиеся, смутные предания придавали им особенную значи¬мость? Кто знает? Только еще и в наши дни продолжает отдавать эта кондопожская земля какие-то доисторические, магикой окрашен¬ные, знаки. Один из жителей современной улицы Советов, чей огород находится близ озера Сандал, на месте некогда расположен¬ной там одной из деревень-предшественниц города, при каждой вспашке подбирает и под¬бирает плоские камни с высеченными на них рисунками, явно связанными с медвежьим культом.
Церковь появилась как выставочный10 храм, удаленный от погоста в Шуе на 50 верст. Рост населения и освоение все новых и новых пахотных и иных земель приводили к тому, что население время от времени осознавало необходимость создания нового церковного прихода, а значит, и строительства нового хра¬ма. Следует помнить, что вся жизнь средневе¬кового человека была пронизана общением с Богом. Без церковного благословения невоз¬можно было ни родиться, ни умереть, ни обза¬вестись семьей, ни окрестить детей, ни похо¬ронить родителей, ни обрести согласие с соб¬ственной совестью. Да и все хозяйствование на земле было теснейшим образом увязано с цер¬ковным календарем. Жизнь вне церкви была немыслима, а ходить к Святому Николе или к Рождеству Иоанна Предтечи в Шую и для привычных к дальним пешим переходам заонежских крестьян было слишком далеко, даже если делалось это только по большим праздникам или в специальных случаях. И вот, как водится, долго судили и рядили жившие в окрестностях Кондопоги11 мужики, но собрались все-таки и порешили храм свой строить
Далее все происходило по освященному обы¬чаем порядку. Прежде всего должны были об¬ратиться крестьяне с челобитной к архиепис¬копу новгородскому. Конечно же, посылали с ней своего выборного человека, собрав ему денег на неблизкую дорогу и неизбежные в та¬ком деле расходы. Следовало объяснить цер¬ковному владыке, что их деревни от центра погоста «удалели» и что хотят они свою цер¬ковь построить и священника в ней поставить. От них же могло исходить пожелание о посвя¬щении нового храма. Только после получения благословенной грамоты с одобрением их на¬мерения и с разрешением «на то церковное строенье лес ронить и всякой церковной при¬пас готовить» могли приступить крестьяне к подготовительным работам. Потом они при¬глашали мастера, по-видимому, хорошо им из¬вестного, которому казалось вполне надежным поручить возведение нового храма. Все это бы¬ло делом поистине общим, так как делалось за мирской счет и в полном соответствии с на¬родным чувством меры и красоты.
И вот храм готов. Тогда были посланы в Вели¬кий Новгород новые челобитчики и привезли оттуда освященный антиминс12 и еще" одну благословенную грамоту с повелением попу с причетниками новую церковь освятить. Ар¬хиепископ новгородский, таким образом, при¬нимал живейшее участие в событиях, важных для затерявшегося среди карельских озер и бо¬лот маленького нового погоста, в котором и населения-то вместе с самыми отдаленными деревнями могло быть не более сотни человек. В тех же случаях, когда церковь возводили на месте обветшавшей предшественницы, заботы церковного владыки могли быть еще более де¬тальными. Он мог предусмотреть, например, что строительный материал, полученный при разборке старого храма, должно было исполь¬зовать при возведении нового, а то, что оста¬нется, следовало «скласть в чисте месте и ого¬родить, чтоб тут никто не ходил и нечистоты бы никакие не прикасалось, или складчи в од¬ном месте огнем спалить»13.
Итак, церковь-основательница нового — Кондопожского — прихода была возведена в пер¬вой половине XVI столетия, между составлени¬ем здесь писцовых книг Юрия Сабурова (1496 г.) и Андрея Лихачева (1563 г.). Это была церковь Успения Пресвятой Богородицы. По¬священие свое кондопожская церковь сохра¬нила до наших дней, но судьбы храма склады¬вались весьма драматично.
Очень скоро она перестала существовать — была сожжена «немецкими людьми»14. О на-личии «места церковного, что была церковь древяная Успенья Пречистые Богородицы» лаконично сообщают Андрей Плещеев и по¬дьячий Семейка Кузьмин в следующей по вре-мени составления писцовой книге, датируе¬мой 1582/83 г.15 Во всех окружавших погост де-ревнях писцы обнаружили пустые дворы, а то и всего лишь «места дворовые». Причины, зву-чавшие в объяснениях, данных им уцелевши¬ми местными жителями, всегда одни и те же — «хоромы пожгли и крестьян побили немецкие люди», либо «крестьяне от войны сошли безве-стно». На последнем этапе Ливонской войны в нее оказалось вовлечено и олонецкое кресть¬янство. Военные действия и передвижения войск всегда несут разорение налаженному хозяйству и быту, особенно пострадало насе¬ление Олонецкого перешейка и прилегавшей части Заонежья.
Однако жизнь продолжалась. Благодаря ли мужеству и трудолюбию, всегда присущему северному крестьянину при встрече с бедами, благодаря ли вечному христианскому его тер¬пению, но он никогда не предавался отчая¬нию. Не успела сорная трава пробиться на пепелищах, как повсюду застучали топоры. Писцы повсеместно отмечают, что крестьяне «хоромы ставят после войны ново», а то и уже «дворы поставили». Сразу же стали возводить они и новую церковь в Кондопоге. И если еще летом 1583 г. на месте бывшего храма доку¬мент отмечает «место церковное ... церковь со¬жгли немецкие люди», то уже в 1585 г. там вновь стояла церковь. Такой ли она была, как прежняя, лучше ли? Трудно сказать, так как ничего конкретного о церкви-основательнице нам неизвестно. Но эта новая была, по-види¬мому, выстроена с особым поспешанием. Источник сообщает о ней так: «древяная, клетцки16, о трех олтарех». Книги, ризы и «все церковное строенье» — по-прежнему приход¬ское. Обращает на себя внимание наличие одновременно трех алтарей в сохранявшем ос¬новное посвящение Успению Богородицы храме. Ни ранее, ни позднее этой особенности кондопожской церкви документы не зафикси¬ровали. Вероятно, она находит объяснение в том, что почти все церкви в окрестностях Кондопоги были сожжены в лихолетье и крес¬тьяне объединились, построив храм с посвя¬щениями и другим святым, издавна особо почитаемым ими. Так, в самой Шуе к 1585 г. восстановлен только Никола Чудотворец. О другой церкви — Иоанна Предтечи — еще долго сохранялись лишь воспоминания. Толь¬ко в конце 1610-х гг. появится она на погосте снова. Кажется вполне возможным предполо¬жить, что один из алтарей мог иметь именно это освящение.
Что случилось в Кондопоге на рубеже XVI и XVII столетий мы можем только предпола¬гать. Никогда еще не сваливалось на заонежских крестьян столько бед разом. Конечно же, ослабившая Российскую государственность Смута междуцарствия отразилась на близком к границе регионе особенно тяжело. Здесь бес¬чинствовали шведские отряды, опрометчиво призванные на Русь Василием Шуйским в ка¬честве союзников в войне с Польшей. Будучи поначалу расквартированы в Новгороде как сила, призванная стабилизировать обстановку хотя бы на севере охваченной Смутой между¬царствия страны, они впоследствии сами дви¬нулись в Поморье с захватническими целями, сметая все на своем пути. Туда же через Заонежские погосты устремились из-под Тихви-на казаки, еще недавно поддерживавшие лже¬претендентов на государев престол. Долго еще впоследствии, разбившись после понесенных поражений на отдельные шайки, бродили они вокруг Онежского озера, грабя и притесняя население. По-видимому, Успенскую церковь местным жителям не удалось оборонить. Во всяком случае, в писцовой книге Петра Во¬ейкова и дьяка Ивана Льговского 1616-1619 гг. находим уже новое описание стоявшего в Кон¬допоге храма: «теплая, с трапезою17, верх шат¬ровой». К тому же он обрел голос, так как по¬мимо самой церкви, и образов, и свечей, и книг, и сосудов, и риз, перечисленных как «церковное строенье мирское», здесь упомяну¬ты еще и «на колокольне колокола».
Таким образом, в начале XVII столетия цер¬ковь становится действительным центром общественной жизни населения в этой части Прионежья. Сообщение писцовой книги о том, что она стала «теплой» и что в ней по¬явилась «трапеза», само по себе уже говорит нам — теперь именно здесь собирается крес¬тьянский волостной мир для решения на¬сущных проблем бытия, как вопросов повсед¬невной общинной жизни, так и отношений с властями.
Дальнейшие сообщения государственных пе¬реписей о Кондопожской выставке-волостке и наличии в ней церкви Успения Пресвятой Богородицы датируются 1628 г., 1646 г., 1678 г. и 1707 г. К сожалению, мы пока не располага¬ем систематическими данными за XVIII век. Посетивший эти места в 1714 г. генерал-майор Михаил Матюшкин даже не упомянул о ней. По всей вероятности, церковь-предшест¬венница ныне существующего в Кондопоге храма, обветшала и ей потребовался ремонт. Впрочем, могла она и сгореть — от молнии, например. Подобных примеров известно мно¬жество.
Итак, у кондопожской Успенской церкви было по крайней мере три предшественницы. Пер¬вая, возведенная в первой половине XVI столе¬тия, просуществовала всего несколько десяти¬летий и документы не донесли до наших дней никаких известий о типе этой постройки. На месте сожженного в начале 1580-х гг. «не¬мецкими людьми» храма тотчас же местные жители поставили новый. Известно, что эта вторая церковь была клетского типа с тремя алтарями. Она тоже простояла недолго и была сожжена «немецкими людьми» или «литвой и русскими ворами казаками» в начале XVII века. Храм возвели вновь, его следующее опи¬сание датируется 1616-1619 гг. Эта новая — третья — церковь, которую мы за отсутствием иных данных считаем предшественницей сто¬ящей ныне на Кондопожском погосте, была теплой с шатровым завершением, при ней имелись трапезная и колокольня.
Сохранилось описание внутреннего убранст¬ва этого храма. Писец Никита Панин и подья-чий Семен Копылов в 1628 г. тщательно его рассмотрели и перечислили в писцовой книге. Согласно их свидетельству: «в церкве Божия милосердия образов в тябле: Деисус стоящей, на красках, двери Царские, на празелени. По правую сторону Царских дверей: образ
месной Успение Пречистые Богородицы, на золоте, у нее пелена бархатульная; образ
месной, на нем писано четыре празника: Рождество Христово, Богоявление Господа нашего
Исуса Христа, Благовещение Пресвятеи Богородицы, успение Пречистые Богородицы,
на золоте. По левую сторону Царских дверей: образ месной Пречистые Богородицы Одегит-
рие, на золоте; у Пречистые Богородицы при кладу: две гривны басмы золочены, да два кре¬-
ста, двои серьги серебрены с камешки и з жем-чюги, у превечнаго младенца венец серебрен
басмы золочен, у образа пелена бархатульная; образ Николы Чюдотворца резной в киоте18;
на притворех писано: образ Василей Кесарейской, Иван Златауст, Георгий Страстотерпец,
на золоте. Да над олтарем образ Воскресения Господа нашего Исуса Христа. Да в олтаре за
престолом: образ Пречистые Богородицы Знамение да кресты выносные, писаны крас¬-
ки, крест благословящей, Евангилие напрестольное письмяное, евангилисты медные,
сосуды церковные древяные. Да в церкве же книг: Апостол, Псалтырь, Часовник, Пролог,
Шестодневец, Златауст, Минея опцая, Трефолой, все письменые. Да на колокольнице коло¬-
кол, а в нем весу четыре пуда, да клепало железное»19
И конечно же, писцы должны были обязатель¬но отметить: «А в церкве Божие милосердье образы, и книги, и сосуды церковные, и на колокольнице колокол, и всякое церковное строенье мирское приходцких людей».
Общеизвестно, что знаменитая ныне во всем мире церковь Успения Богородицы в Кондопоге — (четвертая ?) на этом погосте, была возведена в 1774 г. Именно так датировал ее появление Л. В. Даль, инспектировавший ста¬ринные церкви в Олонецкой губернии в 1876 г. Поскольку послан он был вместе с уче¬никами для обмеров заонежских храмов Ака¬демией Художеств, озабоченной планами воз¬ведения в Москве храма Христа Спасителя и потому интересовавшейся традициями на¬родного церковного зодчества. Олонецкий статистический комитет должен был предста¬вить по заранее присланному особому запросу список наиболее древних церковных построек губернии. Такой документ был составлен пет¬розаводскими чиновниками с использованием всех доступных им источников, в том числе архивных документов и опросов местных свя¬щенников, на 98 листах и включал описание 88 епархиальных церквей ХVI-ХVШ веков и 11 монастырей. Остается только предполагать кто явился автором — инспектор из Санкт-Петербурга или местный чиновник, составив¬ший справку по запросу из центра, следующе¬го описания: «В Кондопожском приходе, на Петровско-Повенецком почтовом тракте деревянная церковь Eспения Богородицы, ша¬тровая, одноглавая, построенная в 1774 году. Над олтарем крыша овальная, над папер¬тью — на два ската. Вход в паперть с двух сто¬рон — северной и южной, по крыльцам 18 сту¬пеней. Длина —12 саженей, ширина — 5 саже¬ней, олтарь 11/2 с[ажени]»20.
Эту же дату появления ныне существующего храма предлагает нам «Главная церковная и ризничная опись» 1875 г.21 Здесь, в помещен¬ном в самом начале «Кратком описании церк¬ви» сказано: «...построена в 1774 году усердием местных прихожан». Существенным дополне¬нием к ранее цитированному документу пред¬ставляется упоминание о том, что храм «в вы¬шину 18 сажен», а также следующее: «коло¬кольня тож деревянная, осьмигранная, стоит отдельно от церкви на расстоянии 6 сажен, в вышину имеет 18 сажен, главы как на церкви, так и [на] колокольне обиты белым железом».
Итак, привычное восприятие Успенской церк¬ви в Кондопоге как одиноко стоящего на озер¬ном мысу храма, оказывается вовсе не испокон вечным. Всего несколько десятилетий тому назад здесь был целый комплекс культовых зданий. Помимо только что упомянутой шат¬ровой колокольни, располагавшейся совсем близко, и несомненно звучавшей мощным дополнением к доминанте шатра самой церк¬ви — ведь она тоже была шатровой и равновысокой (!), во второй половине прошлого столе¬тия здесь стоял еще один храм — во имя Рож¬дества Пресвятой Богородицы. По свидетель¬ству преосвященного Назария, совершившего в 1898 г. поездку для обозрения Олонецкой епархии и опубликовавшего затем свои замет¬ки о впечатлениях в «Олонецких Губернских Ведомостях», вторая церковь была поставлена в 1857 г.
В начале 1930-х гг. колокольня рядом с церква¬ми еще стояла. С зимней церкви кресты были сняты, но купола сохранялись, о чем свиде¬тельствует счастливо сохранившаяся в крае¬ведческом музее Кондопоги крошечная, поту¬скневшая от времени фотография. Неизвест¬ны ни автор снимка, ни время его появления. Несомненно одно: благодаря старой карточке облик погоста минувших времен из гадатель¬ных предположений переходит в реальность, пусть к настоящему времени и утраченную.
Вместе с тем становится очевидной еще одна лакуна в наших познаниях. По воспоминани¬ям родни отца Иоанна, последнего из целой плеяды священников, служившего в храме Ус¬пения вплоть до его закрытия, зимняя (или теплая) церковь была посвящена Троице (на¬помним, что документы прошлого столетия говорят о Рождественской Богородицкой церкви). Троицкая церковь была обшита вагонкой, выкрашена светлой краской, счита¬лась главной — венчали именно в ней. Около нее же в особые дни — в престольный празд¬ник на Троицу, а также в праздничные для Палеосгровского и Вашеостровского монастырей дни, здесь всегда торговали сбитнем22. В1929 г. церковь была закрыта. Уже и до этого священ¬ник был вынужден крестить новорожденных не в храме, а у себя дома — боялся преследова¬ний. В 1936 г. здесь устроят клуб, а перед этим местный колхоз «Культура» использовал зда¬ния обоих церквей для сушки зерна.
Колокольню, согласно воспоминаниям старожилов, разобрали где-то в 1934-1935 гг. Около нее поставили лебедку, трос подняли и зацепили за шатер. Стойки подрубили. Еще раньше сбросили колокола. Самый большой увезли куда-то. Один колокол забрали на скотный двор — в качестве сигнального.
Троицкая церковь отличалась богатым убранством. Утварь сохранялась вплоть до 1932 г. Хранились также облачения церковнослужителей. Помнят бывшие прихожане большую хрустальную люстру, круглые голландские печи, расписной потолок и множество икон. С горечью говорят о вандализме, с которым все это уничтожалось: люстры сбивали палками. Купола снесли уже после войны.
Николай Владиславлевич Куспак сообщил нам, со слов финского архитектора Мартти Яааттинена, что во время войны в Успенской церкви проводились службы по правословному и лютеранскому обрядам — через день.
Сознание, что все же не поднялась рука сограждан на рядом стоявший древний храм Успения Богородицы, и горько — от того, что еще раз понимаешь — все, что случилось с Рос-сией — случилось волею и деяниями самих россиян, и сколько-то обнадеживающе — кажется, еще возможно одуматься. Что защи¬тило его? Несомненно — красота и величие подлинности, одухотворенность, идущая из глубины столетий, то самое, что даруется рукам истинно народного мастерства.
Уместно напомнить о ранее прозвучавшем предположении, что Успенская церковь могла быть только перестроена в начале 1770-х гг.23 Повторила ли она свою предшественницу, будучи возведена вновь, или подверглась ка¬ким-то конструктивным изменениям и потому потребовалось новое освящение — вопрос, ответ на который еще не найден. Так или ина-че, освященная в 1774 г. кондопожская Успен¬ская церковь была преемницей (как писали тогда: «а на том месте исстари была церковь») и потому настойчивое стремление исследова¬телей объяснить ее «возникновение» здесь, в Кондопоге, в начале 1770-х гг. какими-то особыми социально-экономическими и поли¬тическими причинами не кажется убедитель¬ным. Очевидно лишь то, что храм создает пол¬ное впечатление реконструкции из прошлого века, своего рода «ретро» для последней трети XVIII столетия. Как очевидно и другое — стоит только взглянуть на публикуемую нами фото¬графию — церковь и колокольня совершенно разные по несомой каждым памятником ду¬ховной информации, они не могли быть воз¬ведены в одно время (имеется в виду полусто¬летие). Церкви, подобные Успению Богороди¬цы, строились в Заонежских погостах в конце XVI — XVII веке. В их ряду широко известные Петропавловская на Лычном острове (1620 г.), Варваринская в селе Яндомозеро (1650 г.), Богородицкая в селе Гимрека (вторая половина XVII в.) и множество несохранившихся до на¬шего времени храмов, например, Никольская в селе Линдозеро (1634 г.), Троицкая на Климецком острове и Святого пророка Ильи в Палеосгровском монастыре, наконец, Преобра¬женская — одна из сгоревших от молнии в 1693/94 г. церквей-предшественниц знаме¬нитого ансамбля на Кижском погосте. Все их объединяет характерное описание: «с трапе¬зою, верх шатровой высок»24, под которым есть все основания предполагать классический для Севера тип постройки, традиционно име¬ющий шатровое завершение — «восьмерик на четверике».
Причетники, служившие в церкви Успения Богородицы в Кондопоге: имена и судьбы
Мы не будем здесь приводить описание ныне существующей церкви Успения Богородицы в Кондопоге. Ей посвящена обширная специ¬альная и краеведческая литература25. Все, что в ней сохранилось, все особенности ее конст¬рукции описаны детальнейшим образом. Не-возможно ничего прибавить и к многократно звучавшим словам восхищения мастерством безымянного плотника, которого, конечно же, следует именовать зодчим.
Расскажем о том, что всегда оставалось вне по¬ля зрения исследователей — о людях, в кондо-пожской Успенской церкви служивших, и об исторических судьбах ее прихожан.
И начнем с того, что попробуем выстроить ряд известных нам, документально зафиксированных имен церковных причетников, максимально сохраняя терминологию использованных источников:

"КАЛЕВАЛА" ВОКРУГ СВЕТА

20 июня 1858 года корвет «Калевала» был спущен на воду. На рассвете эпохи национального финского самосознания название было как раз в пору: леннротовская «Калевала» уже почти десятилетие покоряла умы ученых, литераторов, деятелей различных искусств и сердца простых людей, влюбленных в красоту народного слова.

Строился корабль почти два года на верфях города-порта Турку в Великом Княжестве Финляндском, входившем в состав Российской Империи, а потому и приписан был к Балтийскому флоту. На Балтике корвет показал свои возможности в полной мере и в 1861 году был отправлен из Кронштадта на Дальний Восток.

Основной миссией корвета, как военного судна, является охранная и конвойная службы, но «Калевалу» прославила скорее исследовательская деятельность и литература. Вот уж действительно «как вы яхту назовёте, так она и поплывёт»!

Судьбу «Калевалы» долгой не назовешь. Всего 14 лет странствий выпало на долю корвета с громким литературным именем. Из этого времени, три года «Калевала» бороздила воды Тихого океана. На борту корабля проходил службу Константин Станюкович, ставший в будущем блестящим писателем-маринистом. Юношеские впечатления из заморских странствий на «Калевале» легли в канву повести «Вокруг света на „Коршуне“». Под названием «Коршун» зашифрована «Калевала». Писатель очень живо описывал какие нравы царили здесь. Благодаря прогрессивным взглядам капитана на корвете были отменены телесные наказания матросов, происходивших из бесправных слоев царской России. Также была порицаема грубая площадная брань, давно прижившаяся в этой среде. Молодые выпускники военно-морских учебных заведений, впервые отправленные в плаванье, должны были учить матросов грамоте. Из документов известно, что на корвете «Калевала» каждому неграмотному матросу была выдана азбука. А какие удивительные приключения пережила команда корвета за годы странствий! Все они очень ярко описаны в повести Константина Станюковича, который после трех лет странствий на «Калевале» избрал для себя литературную стезю и двадцатилетним лейтенантом вышел в отставку, чтобы прославиться как «Айвазовский слова».

В навигационный период 1863 года «Калевала» была задействована в исследованиях залива Петра Великого - самого большого и живописного залива Японского моря. После тщательных исследований экипаж корабля назвал одну из бухт в южной части залива Посьета в честь своего корабля. Так на карте Японского моря появилась своя «Калевала».

Татьяна Бердашева

художник А.П.Алексеев

Воронец широкая четырехгранная брус-полка в русской избе
Воронец широкая четырехгранная брус-полка в русской избе находящаяся на высоте человеческого роста, также имел название брус пирожный, брус полатный или брус чуланный. В крестьянской избе воронцов было два. Они являлись неотъемлемой архитектурной частью курной (топилась по-чёрному) избы. Полки-воронцы являлись границей между дымом, который при топке печи скапливался под потолком и жилым пространством избы. Ниже воронцов дым не опускался. Название полки получили от черной смолистой копоти, которую оставлял печной дым. Воронцы укладывались и находились под прямым углом по отношению друг к другу. Вторые концы полок крепились в стенах ниже полавочника. При этом один воронец упирался в переднюю стенку, а другой — в стену находящейся в противоположной стороне от печи. Оба бруса делили пространство избы на три отдела: красный угол -жилое пространство, задний угол - прихожая и печной угол - кухня. Один из воронцов мог служить опорой для полатей, в таких случаях его ещё называли брусом полатным. На такой воронец часто клались шапки, рукавицы и кушаки для просушки. Воронец, который врезался в переднюю стену, ещё назывался пирожным брусом или чуланным. Такое название он получил от кухонной утвари. Хозяйки использовали его как полку для посуды или для горячего хлеба (пирогов). После того как хлеб остывал, его выносили в сени. Порой этот воронец использовали как основу для деревянной переборки, отделявшей участок избы около печи от жилой части. Таким образом появлялась небольшая «кухня» или кухонный «чулан». Практическое применение воронцов для домашнего быта было возможно в основном при переходе отопления избы по-белому - строительства печи с трубой. При этом традиционный интерьер крестьянской избы ещё долго сохранялся в сельской местности, вплоть до конца 20 века.

На Русском Севере в прежние времена существовали загадки про воронцы: «Два ворона летят, на одну голову едят», «Стоит Яга: во лбу рога» или «Как ни ширься, а через воронец не скочишь».

Myrskynhenki
Подсечно - огневое земледелие,
деревянные избы, соломенные крыши становились причинами час­тых пожаров в вепсских поселениях.
В памяти местных жителей
сохранились воспоминания о деревнях, которые сгорели дотла (Килькиничи, Лареничи). Некоторые из них позже получили названия, отражающие это событие, например, Palatez — д. Пого­релая (Пяжозеро).
Страх перед неуправляемой
огненной стихией, сметающей
все на своем пути, породил целый комплекс поверий, обрядов, табу «противопожарной
безопасности».
Вепсы верили, что пожар можно победить с помощью сооружения вокруг него символической преграды. «Mina ukrevin i tiinisteidan necen pozaran, sadan raudeisen pihan i kivisen seinan maaspei taivhase
sai iimbri neces pozaras, mise toishe perthe ei tarteis» — «Я укрою и успокою этот пожар, я поставлю железную перегородку и камен­ную стену от земли до неба вокруг этого пожара, чтобы к другой избе не пристал бы», — говорится в се­верновепсском заговоре от пожара. Такая преграда воздвигалась в виде троекратного обходного обряда с предметами, способными
остановить огонь.
Вепсы повсеместно, как и русские, эффективным средством от пожара считали молоко, с которым обходили дом, а затем выливали в огонь.
Другими предметами, которые использо­вались в обходе разбушевавшейся огненной стихии, были икона (обычно Неопалимой Купины) и яйцо. Яйцо после обхода бросалось в огонь или в сто­рону от деревни.
В северновепсской традиции исполнителем обходного противопо­жарного обряда была вдова, которая совершала его голой с распу­щенными волосами. Вдова участвовала также в обходах домов, стоящих по соседству от возникшего пожара, чтобы не допустить
распространения огня дальше. Эти данные свидетельствуют о том, что в вепсских традиционных представлениях вдове приписывалась способность погасить огонь — «предать его смерти» и не дать ему разгореться. Огонь являлся символом жизни, любви, в то время как существование вдовы в обществе после потери мужа было анало­гично смерти. Такой взгляд на огонь в виде пожара и на вдову как на две противоположности объясняет участие последней в обряде.
Нагота вдовы как бы усиливала народный взгляд на нее как на су­щество, лишенное любви и обездоленное.
В вепсской обрядовой культуре известны различные магические действия, целью которых была профилактика пожара. Большое значение они имели в ритуале строительства нового дома. Так, на бывшем пожарище вепсы никогда жилище не ставили и полень­ев оттуда не брали, чтобы избежать повторений этой беды в буду­щем.
И. Ю. Винокурова "Огонь в мифологии вепсов"
#veps@myrskyn
#magic@myrskyn