Дмитриевы

Начинаю отдельную тему по Дмитриевым. Выделяю ее из моей предыдущей темы "Даниловы, Дмитриевы, Воробьевы".
https://forum.vgd.ru/index.php?t=1095&o=0&st=0

"Мои" Дмитриевы происходят из села Пестово Юрьев-Польского района Владимирской области.
Одна из веток - Дмитриев Яков Васильевич 1912 гр. + Дмитриева (Герасимова) Надежда Ивановна 1918 гр. Их дети: Александр Яковлевич 1938 гр + (Бакина) Тамара Сергеевна 1938гр. и Дмитриева Людмила Яковлевна 1949 гр
Один из их внуков, Дмитриев Дмитрий Александрович, - отец 4-х детей и детский писатель.
А его отец, Дмитриев Александр Яковлевич, будучи далек от писательского дела, по моей настойчивой просьбе написал воспоминания, которые, как я считаю, достойны опубликования. То есть, писательские таланты в этой семье процветают!
Воспоминания опубликую после небольшого редактирования.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
Село Бектышево Ярославской области, Переславского района.

Чтобы добраться до села, надо было доехать до станции Шушково, а дальше пешком или на подводе. Ещё в вагоне, услышав деревенский окающий голос, казалось, что слышишь родной знакомый голос. Поезд, дав гудок, покатил дальше, и на вас обрушилась тишина, нарушаемая только стрекотом кузнечиков. Аромат цветущего разнотравья окутывал вас. Вещи сложили на телегу, на которой приехал дед Иван. Мама тоже села на телегу, а я шел пешком рядом с телегой. Дорога проходила по опушкам перелесков и через Талинский лес. За Талиным дорога спускалась к мосту через речку Рокша, а потом по полям поднималась к совхозу. Далее дорога резко сворачивала вправо и выходила к началу Комынки.
Зимой хорошо было ехать на санях, лёжа на сене, укрывшись тулупом. Полозья поскрипывают. Сани плавно покачиваются. Снег искрится под солнцем россыпью бриллиантов. Пахнет лошадью, тулупом, душистым сеном. И совсем другое дело, когда идёшь пешком по сугробам. Помню, как зимой мы с мамой шли пешком со станции. Особенно тяжело было на последнем участке пути в Талинском лесу. Мама выбилась из сил, а тут ещё я ныл, что устал. И она, бедненькая, тащила меня на спине - упитанного мальчика, да ещё в зимней шубе. А уже наступали сумерки, и надо было торопиться.
В крайней избе по левой стороне жили Медведевы. За ней после прогала стояла крытая дранкой добротная изба Саранских, а за ней наша, крытая соломой. Затем изба тёти Кати Петровой. Потом изба Маленковых, далее Козловых и так далее. По другую сторону улицы, напротив избы Медведевых, стояла небольшая изба с оштукатуренными стенами, а далее шел крутой спуск к болоту, за которым находилась деревня Чернево. Зимой на этом спуске катались на конных санях. Гурьбой затаскивали сани на гору, с визгом кидались в них и летели с горы вниз.
На задах огородов Медведевых, Саранских да и нашего лежал большой пруд. По нашему берегу пруда и вдоль плотины росли старые вётлы. Они были так стары, что сердцевина вся сгнила, и неизвестно было, на чем они держались. Зимой гнилушки использовались в качестве светящихся углей, когда катались на льду пруда.
За прудом была изба Трегубовых. За ней ещё какая-то, а дальше шла площадка, на которой возвышался закрытый большой храм Петра и Павла. Дед Иван и Петр Антонович Саранский пели на клиросе. За храмом начинались «парки» - тенистые аллеи из старых лип. За «парками» располагался бывший барский дом Самсоновых с облупленными колоннами.
На краю совхоза под прямым углом к дороге на Талино проходила тополиная аллея, на которой стояла школа, построенная барыней. В Талино располагалась одноэтажная деревянная больница тоже барской постройки.
С другой стороны села за верхним концом Комынки находилась черемуховая роща. Когда поспевала черемуха, мы с ребятами ходили лакомиться спелыми ягодами. От ягод всё завязывалось во рту. Уже трудно было повернуть языком, а всё равно хотелось найти ещё более крупные и сочные.
В низине на противоположной стороне улицы, уходящей вверх в совхоз, стояла изба Ежловых. Слева от неё находилась конюшня, а ещё выше - кладбище, заросшее высокими березами. Справа от Ежловых была изба Гуровых, а потом широкий проулок и заросшая дорога на луг и речку Рокша, состоящую из цепи небольших омутов. Однажды на этом проулке видел, как два конных милиционера вели арестованного, привязанного веревкой к каждому всаднику.
Во время войны в нашей избе жили дедушка Иван (Иван Андреевич Герасимов), бабушка Ольга (Ольга Федоровна) с сыновьями Иваном, Сергеем, дочерьми Валентиной, Надеждой, Ниной и с внучкой Надеждой. Муж тети Вали Сергей Акимов был военный и погиб в первые дни войны. Жили дружно, слушались родителей.
Передняя была светлая, олицетворяя собой название «светёлка». Беленькие занавесочки на окнах. Цветы на подоконниках. Особенно запомнился большой куст душистой герани.
В избе у передней стенки рядом с входом в переднюю стояли большие старинные часы с медным циферблатом и медными гирями. Часы были с боем и напоминали те времена, когда до революции дедушка Иван работал железнодорожным мастером в Москве. Дедушка стал железнодорожным мастером не без участия в его судьбе барыни Самсоновой. Прадед Андрей играл в барском оркестре на цимбале. Умер в раннем возрасте. Дед Иван рос без отца. Барыня послала Ванюшу на свои деньги учиться кузнечному ремеслу. Получив профессию кузнеца, дед вернулся на село. Как-то барыня заглянула в кузницу и увидела, как тяжела эта работа для маленького Ванюши, и отправила его учиться на железнодорожного мастера. Закончив учиться, Иван Андреевич работал в Москве. На работу ездил на извозчике. Ходил в шляпе, при галстуке. Потом случилась революция, а вместе с ней голод, и дед вместе с семьёй переехал в Бектышево. Дед рассказывал, что видел царя Николая II и Ленина. «Ленин ни в какое сравнение не идёт с царем: маленький, рыженький - как наш Митряшка-пьяница!». После долгих хлопот деду выделили земельный надел. Только наладил хозяйство, как началась коллективизация. Всю скотину увели в колхоз. Бабушка так расстроилась, что хотела повеситься, но ей не дали. В колхозе дед сначала работал кузнецом, потом председателем колхоза. У деда было три сына и три дочери. Сыновья: Андрей, Иван, Сергей; дочери: Валентина, Надежда и Нина.
Андрей Иванович работал в колхозе трактористом. Потом уехал в Москву, где работал шофёром. Всю войну провёл на фронте за рулём. Одним из первых прокладывал дорогу жизни в осажденный Ленинград. После войны работал испытателем на Московском заводе малолитражных автомобилей. Участвовал в гонках. Неоднократно был победителем. Работал в Бирме.
Иван Андреевич работал в колхозе. Обладал богатырской силой, жонглировал двумя мешками пшеницы, поднимал за передок трактор. Обладал музыкальным слухом. В детстве смастерил балалайку и играл на ней. Воевал в сапёрных частях под Ленинградом. Брёвна таскал в одиночку. Приходилось подолгу стоять по грудь в ледяной воде. Заработал туберкулез, был комиссован из армии. Вернулся домой в Бектышево. Был первым гармонистом на селе. Его звали на все гулянья и даже в соседние деревни. (Меня влекло к нему, а у него была открытая форма туберкулеза. Поэтому мама, опасаясь за мое здоровье, отправила меня в Пестово.)
Пока старшие дети работали вместе с родителями в поле, все домашние дела лежали на Надежде. Ей приходилось крутиться как белке в колесе. Надо было сварить обед, постирать белье, нарвать скотине травы, да ещё следить за младшими братьями Иваном и Сергеем и сестрой Ниной. Однажды Нина сидела на подоконнике открытого окна, а Иван с Сергеем баловались рядом. В результате они столкнули Нину в окно, и она упала носом в кирпичи, которые лежали под окном, и повредила себе нос. Надежда с криком «Убью!», схватив ухват, бросилась на озорников. Те убежали и спрятались. Надежда за своими хлопотами забыла про них. Вечером вернулись с поля взрослые и стали спрашивать, где Иван и Сергей. Надежде пришлось их разыскивать и умолять вернуться домой, обещая не убивать их.
После окончания седьмого класса нужда заставила Надежду идти работать, а ей так хотелось учиться. Директор школы просил родителей дать ей возможность учиться дальше. Но ничего сделать было нельзя, и ей пришлось идти работать на почту.
В это время в Бектышеве жили Дмитриевы. Им очень нравилась скромная и трудолюбивая Надежда. И они хотели, чтобы Яков женился на ней, что впоследствии и совершилось. Константин тоже нашел себе симпатию, некую Калерию, и так ей увлекся, что просил у бабушки Александры подушку для Калерии, чтобы у неё не болела голова, но все его ухаживания успеха не имели.
Сергей Иванович окончил в Александрове железнодорожное училище и работал сначала помощником машиниста, а потом машинистом паровоза, затем электровоза. У него было много друзей: Николай Петров, Геннадий Козлов, Александр Трегубов и другие. Он был сухощавый, жилистый, сильный, пользовался уважением у молодежи. Одетый в рубашку с большим отложным воротником, с развевающимся светлорусым чубом, он брал гармошку и в окружении друзей шёл по Комынке. Там, где он останавливался, собиралась молодежь, и начиналось гулянье. Я тоже старался примкнуть к ним. Молодёжь плясала «елецкого». Ходили по кругу и пели озорные частушки - каждый раз новые и на злобу дня. После собрания колхозников:
На горе собака лает-
Это лает бригадир.
Выходите на работу,
А то хлеба не дадим!
После исполнения частушки танцоры отбивали ногами дробь, а хоровод продолжал кружиться в танце.
Эх, товарищ, дроби бей,
Чтобы дрыгал потолок.
После этого гулянья
Кто в милицию, кто в острог!
Всегда гостеприимный, он встречал нас и провожал, когда мы приезжали к нему в гости.
Женат он был на Лидии Васильевне Чиркуновой, которая всю жизнь проработала акушеркой. Это была маленькая, мужественная женщина. Она нравилась мне своей прямотой. Жизнь у неё была несладкой. Сначала снимали квартиру в Косом переулке, потом жили в бараке на берегу озера. Сергей Иванович часто бывал в поездках.
Сергей Иванович жизнь прожил, как песню спел. Умер от сердечной недостаточности, в кабине электровоза. Хоронили всем Александровом. Гроб несли на руках через весь город. Все тепловозы, электровозы, мотовозы города Александрова протяжными гудками провожали похоронную процессию.
Сын Александр окончил Ярославский медицинский институт. Был направлен по распределению в Тулу, где последнее время работал главным врачом поликлиники. Пользовался любовью у пациентов. Забота о содержании поликлиники, об обеспеченности медикаментами, медицинском оборудовании, при отсутствии финансирования, убила его.
Нина Ивановна закончила Александровское педучилище, и была направлена в школу в Долгополье - Спорново преподавателем начальных классов. Вышла замуж за старшеклассника Валентина Гавриловича Лапшина. Родила сына Сашу и дочерей Валентину и Ольгу. Но, несмотря ни на что, Валентин Гаврилович остался на всю жизнь старшеклассником. С ним всегда что-нибудь приключалось. Иногда он пытался тайком пробраться к магазину. Но Нина Ивановна неусыпным оком, используя большой медный наполеоновский бинокль, следила за всеми его передвижениями. Валентин Гаврилович работал в совхозе заведующим красным уголком. Однажды, возвращаясь из районного центра, «притомился» в дороге и уснул в стогу сена. Проснувшись рано утром, он со страхом отметил отсутствие портфеля с документами и деньгами, выданными в районе, а также велосипеда, на котором он возвращался домой. Утром была обильная роса, и можно было четко заметить следы вчерашнего движения. Идя по следам, он нашел портфель со всем содержимым. Пройдя еще немного, он нашел велосипед. Так что в этот раз все обошлось без потерь. В дальнейшем, в связи с развитием сельского транспорта, поездки в район упростились. Теперь самолет АН-24 садился рядом с избой Лапшиных. Любимой поговоркой Валентина Гавриловича была: «Сказал, понял, по-честному!». Какое-то родство у него было с кинорежиссером Ярополком Лапшиным. Вся жизнь Лапшиных вращалась вокруг Нины Ивановны. Все шли к ней с жалобами друг на друга. Света - на деда, что он дерется, дед на Свету, что она повыдергала на огороде всю рассаду, Света -на Галю, что она кусается, Галя –на Свету, что она сует ей пальцы в рот.
Когда Валентин Гаврилович шел отвязывать молоденького бычка, вся детвора собиралась смотреть на этот «смертельный» трюк. Как только бычок был отвязан, он старался боднуть сзади деда своими маленькими рожками. Валентин Гаврилович старался убежать и сильно ругался на него.
В связи с тем, что одно время я находился в Бектышеве, а в другое время в Пестове, приходилось преодолевать двадцать километров пешком. Из одного такого «похода» мы с мамой привели в Бектышево козу. Вскоре она принесла двух козлят. Козлята были забавные. Они прыгали по всей избе. Запрыгивали даже на русскую печь. Однажды, когда дед спал после обеда на лежанке напротив печи, один козленок запрыгнул на печь, а оттуда прямо на большой дедушкин живот. Дед подпрыгнул от неожиданности. Открыл глаза и ещё больше удивился, когда увидел козлиную морду. Некоторое время он обалдело оглядывался по сторонам, а потом разразился руганью.
На селе жили тревогой за ушедших на фронт. Женщины гадали и пели грустные песни. Однажды в совхоз приехали два офицера с фронта на поправку. Их направили к нам. Они молча сидели за столом, разбирали и чистили пистолеты, только золотом блестели новенькие погоны. Бабушка накормила их обедом. Они ушли и больше не появлялись. Как потом оказалось - это были бандиты, переодетые в офицерскую форму.
В деревнях не имели понятия, чтобы запирать избу на замок. Двери подпирали какой-нибудь палкой, чтобы не зашли куры или другие домашние животные. На селе знали друг друга. И если появлялся новый человек, то прямо при нем задавался вопрос: «А это чей?» и тут же слышался ответ: «Нади Герасимовой сын».
После войны мы вместе с мамой ездили в Бектышево на летние каникулы. Рано утром мама меня будила, и я вместе с Надюшкой и её подругами шел в Талинский лес за малиной. Малины было много, но она росла в высокой крапиве. Крапива обжигала все тело. Сатиновые шаровары тоже не спасали. Набирал трёхлитровый жестяной бидон сладкой пахучей малины. От крапивы чесалось всё тело, даже казалось, что чешется внутри позвоночника. Возвращались усталые, к обеду. Мама ставила на стол огромное блюдо окрошки. После обеда шли спать на сеновал. Вставали к вечеру. Солнце уже было низко, и стадо возвращалось домой. Шли на пруд, мыли ноги, надевали туфли и уходили гулять в совхоз. Молодёжь собиралась возле бывшего барского дома. Гармонист сидел под старой раскидистой липой и играл танцевальные мелодии, и мы танцевали в полной темноте. Под утро, взявшись под руки, широкой шеренгой мы возвращались домой на Комынку. Шли с песнями. Девичьи голоса красиво звучали в ночной тишине. Входя в избу, я снимал ботинки, чтобы не услышала мама. Но она всегда слышала и ругалась, что так долго гуляю.
К Козловым на лето приезжал парнишка моего возраста Юрка. Когда сам Козлов возвращался с поля, он распрягал лошадей и передавал их нам, чтобы мы отогнали их в конюшню. Мы забирались на них верхом и ехали на пруд их поить. Юрка ловко сидел на лошади, я же боялся упасть и сидел, расставив ноги циркулем. Юрка пускал лошадь галопом, я же ехал рысью и елозил по спине лошади. А в связи с тем, что ездили без седла, к осени, когда возвращались домой, я не мог сидеть - всё было стёрто и покрыто болячками. Лошадь плохо слушалась меня. Когда я въезжал в конюшню, она, почуяв свой денник, быстро входила в него, а я повисал на перекладине входной двери.
Когда поспевали орехи, ходили собирать их в Талинский лес. Потом лущили их на крыльце. Более спелые от нажатия пальца выскакивали из своих гнёзд. Менее спелые приходилось освобождать зубами. Кислый вкус этих гнёзд вспоминается до сих пор.
Петров день с прежних времён остался престольным праздником села. На праздник собирались все, когда-либо покинувшие село. Праздник продолжался несколько дней. Целыми семьями ходили друг к другу в гости. Приходили гости из других деревень. Гостей было много. У Трегубовых стол (по)ставили на улице, в палисаднике. На праздник заготавливали ведро самогону, варили холодец, пекли пироги. А ещё бабушка Ольга пекла «пекишки»-лепешки из ржаной муки. Она пекла их на поду, и поэтому на нижней корочке всегда было немного золы.
Валентина Ивановна вышла замуж за Саранского Илью Петровича и перешла в избу Саранских. Теперь к ней родственники стали свозить своих детей на лето. Утром она их умывала, кормила завтраком, и они уходили гулять. Появлялись только в обед за общим столом и опять исчезали до ужина. Перед ужином мыли ноги и жаловались на ушибы, ссадины и занозы. Тетя Валя как санитарка перевязывала их «боевые» раны и кормила их ужином. Ужиная, дети засыпали за столом. Тетя Валя растаскивала их по постелям. И так каждый день. Весной привозили болезненных детей, а осенью забирали здоровеньких и окрепших. У Ильи Петровича были пчелы, и чай из самовара, да ещё с сотовым мёдом, был особенно вкусен. Моей сестре Людмиле очень нравился чай из самовара, и она просила ещё чаю из «машины». И ещё тётя Валя очень вкусно жарила карасиков, заливая их яйцом. Карасиков ловил Илья Петрович, ставя верши на пруду на ночь. Вся еда, приготовленная в русской печи, была очень вкусной.

Лукин Павел
Посмотрите, пожалуйста, в теме, посвященной именно Ребиндерам.
https://forum.vgd.ru/index.php?t=1226&o=0&st=0

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Институт
(Моcква)
Ездить на лекции в институт надо было на электричке до Ярославского вокзала, перейти на Ленинградский и ехать на электричке до станции «Петровская – Разумовская». Далее пешком по Лиственничной аллее, мимо Тимирязевской академии, до старого кирпичного здания на берегу Академического пруда. В институте учились студенты из разных стран: поляки, китайцы, вьетнамцы. Столовая располагалась в подвале здания. Кормили хорошо и недорого. Меню было разнообразным. Было даже пиво. По другую сторону пруда находилось общежитие по адресу: ул. Михалковская 12, куда меня определили в виду моего костыльного положения. В комнате нас было восемь человек: Виктор Чернецов с Украины без обеих ног, парень из Монино, рыженький сын одного из преподавателей Юра Чувиков, черноволосый, похожий на цыгана, Вовка Рогачёв из Павлова Посада, великолепный Стас (стройный, высокий брюнет с красивой шевелюрой), радиолюбитель, а ещё блондин с пепельными вьющимися волосами и голубыми глазами - Разин. В комнате напротив жили девочки. Взаимоотношения между комнатами были самые уважительные. Теперь, наверное, такое не встретишь. Жили дружно, помогали друг другу. Однажды у меня поднялась высокая температура. Ребята достали какие-то таблетки, купили четвертинку водки. Напоили меня и укутали так, что надо мной возникла целая гора одежды и одеял. Утром температуры уже не было, но от слабости меня шатало, и я поехал домой. Время шло, и я стал ходить с палочкой. В это время как-то получалось, что со мной в трамвае стал постоянно ездить еврейский паренек Гольдман. Он ходил в черной гимнастерке, в тонких очёчках. Он всё время рассказывал мне анекдоты про евреев, а я смеялся. Вскоре меня из общежития попросили, и я стал ездить домой.
В институт я ездил вместе с Володей З.. Он жил на следующей за станцией Болшево - Валентиновке. Он был высокого роста, мощный парень, немного похожий на Маяковского. От отца он унаследовал любовь к творчеству Ф.И. Шаляпина и часто напевал что-нибудь из его репертуара. Перед институтом он плавал матросом на Черном море. К учёбе он относился пренебрежительно и осуждал наши старания как муравьиную возню, и за неуспеваемость был отчислен из института.
Читал лекции по высшей математике и принимал экзамен Гуревич. Читал быстро, не обращая внимания на аудиторию - так, что не успевали конспектировать. Экзамен по математике вселял ужас и являлся ночным кошмаром в течение многих лет после окончания института. Практические занятия вел преподаватель по фамилии Трахтенгерц. Вёл занятия с издёвкой: вызывая к доске, он неоднократно менял ударение в фамилии: «Селезнёв, Селезнев, Селезнев или как Вас там, идите к доске!». Селезнёв, парень борцовского телосложения, покраснев до корней волос, выходил к доске и, конечно же, от смущения не мог решить пример. Тогда Трахтенгерц начинал диктовать: «Пищите…».
Хороши были лекции по сопротивлению материалов. Преподаватель Французов читал и писал конспект лекции на доске. Вычисления делал на логарифмической линейке. Когда ставил последнюю точку, раздавался звонок на перемену. Таким же методом мы сдавали ему экзамен, готовясь у доски.
По физике надо было запомнить много формул. Поэтому большую помощь при сдаче экзамена могла оказать шпаргалка. Но преподаватель Сахарова была настроена на пресечение пользования шпаргалками. Оценки были низкими. И только Витя Розанов сдавал на «отлично». Ставя оценку, Сахарова ворчала: «Знаю, что списывает, но поймать не могу!». А шпаргалка у Вити была пришита к внутренней стороне полы пиджака. Когда Сахарова подходила к нему с просьбой: «Розанов, встаньте!», он вставал, и шпаргалка становилась незаметной.
На кафедре черчения удивлял студентов Юлий Юльевич Ревякин. Посмотрев сквозь трубу свернутого чертежа, мог объявить, что проекции расположены неправильно. Если студент сделал ошибку, а образец висел на стенде коридора на кафедре, Юлий Юльевич молча брал студента за шиворот и подводил к стенду.
Заведующим кафедрой иностранных языков был бывший граф, интеллигент высшей пробы. Жил он где-то рядом. Иногда мы видели, как он выгуливал беленькую болонку.
В нашей группе учились двое ребят из Архангельска, после мореходки - Дима Д. и Веня Дерягин. На следующий день после хорошо отмеченного дня рождения, на занятиях по английскому языку, Дима, ещё не протрезвев до конца, запинаясь, обратился к преподавателю: «Маргарита Львовна научите меня английскому языку?!». Она ему ответила с угрозой в голосе: «Хорошо, Д.! Я Вас научу английскому языку». После этого мы уже давно сдали все зачёты и были допущены к экзаменам, а бедный Дима всё сдавал зачёт по английскому. И неизвестно, чем бы всё это кончилось, если бы Маргарита Львовна не заболела, и Дима смог сдать зачёт заведующему кафедрой.
При институте были спортивные секции. Главной была секция бокса. Тренером был заведующий кафедрой, бывший боксёр Яков Браун. Зачёт по физкультуре по своей значимости ничем не отличался от зачётов по другим предметам.
Я записался в секцию по стрельбе из малокалиберной винтовке. Мне нравилась спокойная обстановка на тренировках. Хорошо было лежать на матах, особенно после обеда, и постреливать из малокалиберной винтовки. И только наступившая зачетная сессия прервала мои занятия в тире. Достигнутый спортивный результат равнялся 93 из 100. Тренер звал на квалификационные соревнования, но учёба была важнее, и пришлось стрельбу оставить.
Семинары по диалектическому материализму вел старый большевик Петр Федорович. Мы приставали к нему с расспросами о революционных временах. Он с удовольствием рассказывал, а когда спохватывался, что время урока уже вышло, начинал ворчать на нас. Он рассказывал, как во время войны из студентов последнего курса был сформирован коммунистический батальон. Организаторами был он и завуч, маленький лысый человечек. Среди студентов его называли «пи пополам». Петр Федорович собирал материалы, чтобы написать историю коммунистического батальона в память о погибших ребятах. Но уже готовые материалы загадочным образом исчезли из сейфа. Вину Петр Федорович возлагал на тех, которые во время войны «защищали» хлебный город Ташкент.
Вечера устраивали в столовой. Джаз играл забойную музыку. Свет был приглушен. Оркестранты подкреплялись на «рабочих местах». С течением времени музыка становилась веселее. Тромбонист, казалось, вдувал музыку прямо в уши танцующих. И как всегда внимание всех привлекал Олег Кудрин. Беленькая партнерша как бабочка порхала вокруг Олега. Все вставали в круг и хлопали в такт бешеного ритма рока. Олег мог танцевать рок со стеной вместо партнерши, упершись в нее пальцем. Однажды, исполняя таким образом рок, он разбил нос.
В 1957 году приступ аппендицита привёл меня в Костинскую больницу. Операцию делал хирург, только начавший практику, под местным наркозом. Во время операции мне стало плохо, и мне вкололи камфару. После операции меня отнесли на руках на койку. В палате было жарко. Выручал клюквенный морс, который мама приносила каждый день. За мной ухаживал и делился фруктами худощавый мужчина с желтым лицом Сугробов. При мне пришел на своих двоих только что прооперированный рабочий с завода. Перевязал живот салфеткой и пошёл играть в домино, наказав жене принести бутылку. Вечером вся палата угощалась вином. Через семь дней меня выписали из больницы. Ещё семь дней я пробыл дома, и снова надо было ехать на занятия в институт. Потом папа сказал, что угощавший меня Сугробов умер от рака.
Летом ребята уехали на «целину» в Алтайский край, а меня после операции оставили в Москве для подготовки к международному фестивалю молодёжи. Со старшекурсниками из оргкомитета мы на шлюпке с мотором возили дрова на остров на академическом пруду - для костра, Из пустых консервных банок и палок делали факелы. Потом, когда начался фестиваль, дежурили в бригадах содействия милиции. Гости фестиваля вели себя экономно. Пара из ФРГ пила простую газировку без сиропа, и она им не нравилась. Две болгарки, Хуанита и Валентина из издательства «София», все расхваливали наше мороженое. Пришлось угостить их мороженым. Молодого паренька из ФРГ сердобольные тетки в электричке угощали мороженым и приговаривали: «Ешь, ешь, сынок. Оно не отравлено!»
Осенью нас отправили на уборку картошки в деревню Комягино Малинского района. Основная масса студентов уехала раньше, а мы с Эдиком Ивановым добирались туда самостоятельно. Сначала на электричке, потом на автобусе. Добрались на место уже вечером. Поселили нас вместе с рабочими какого-то завода в красном уголке. Спали на соломе, разостланной на деревянном помосте. Остальные ребята с экономического факультета нашего института жили в двух сарайчиках. Погода стояла дождливая и холодная. Ноги разъезжались в раскисшей земле. С непривычки, целый день внаклонку, сильно болела спина. Возчиками были рабочие с завода. Колхозников на поле не было, только одна учётчица. Норма была огромная - 22 большие двуручные корзины. За каждую корзину возчик давал талончик. Мы никак не могли выполнить норму, как ни старались, а потом и стараться перестали. Только один татарин выполнил норму, и в качестве поощрения ему дали отпуск на несколько дней. Потом мы узнали, что он как-то договорился с возчиком. Вечера были длинные. Развлечений никаких. Время коротали в разговорах. Одним из возчиков работал крепкий мужик с орлиным носом - Павел. Павел служил в армии на торпедном катере на Чёрном море. Катер напоролся на плавающую мину. Из экипажа в живых осталось двое: Павел и ещё один матрос, который сошел с ума. По вечерам Павел подолгу сидел у печки и задумчиво смотрел на пламя в печи. Другой возчик, маленький морщинистый мужичок (его почему-то называли «пистолет»), был отправлен на картошку вместо сына директора завода. Он рассказывал, как его арестовали за воровство. Пьяный, он истерично кричал: «Всех зарежу!». Приходилось на руках относить его в постель. Однажды он в лесу набрал грибов. Сварил целое ведро грибов и всё меня угощал. А мух в красном уголке было видимо -невидимо. Кончилось это тем, что я всю ночь до рассвета висел на перилах крыльца вниз головой, меня всего выворачивало наизнанку.
Молодёжь в сарайчиках развлекала себя самодеятельными песнями под гитару. Я даже пытался их записывать. Один раз ходили в кино в другую деревню – Хонятино, впотьмах через раскисшее поле. В кино ходили и мал, и стар. Кто-то из местных сказал: «Скукотища тут у нас! Даже бабки все живы, здоровы и бегают в кино».
Еду готовили женщины с завода и студентки по очереди. Утром - подгорелая молочная лапша. В обед -картофельный суп с небритой свининой. И много-много молока. Сначала все с удовольствием пили большими кружками молоко, а потом оно стало действовать как слабительное.
Однажды наш руководитель от института организовал баню. Ребята поехали в лес за дровами. Когда возвращались, телега зацепилась колесом за пенёк. Пришлось разгрузить телегу и передвигать её на дорогу. Наконец, баню натопили, нагрели воду, а холодная вода осталась в бочке на телеге на улице. И сельчане с удивлением наблюдали, как голые парни выскакивали на улицу, чтобы разбавить горячую воду холодной. Сентябрь кончился. Выпал снег. Картофельным полям не было ни конца, ни края. Наконец руководитель установил конкретный срок окончания уборки, и мы на самосвалах с картошкой поехали на станцию.
Новый 1958 год встречали в общежитии медицинского училища в Мазутном переулке. Там жила знакомая девушка моего однокашника Валеры Скогарева. Он нас и сорганизовал. Общежитие было чистенькое. Обогревалось печкой. На столе была водка, в том числе горькая настойка крепостью 56 градусов, которая и сгубила меня. Закуска была скудная: в основном капуста «провансаль» (квашеная капуста с клюквой, заправленная растительным маслом). Такую продавали в магазинах. Это была моя первая студенческая вечеринка, и я очень стеснялся. «Горькую» никто не стал пить, ну а мне пришлось выручать компанию. В результате мне стало плохо, и девочки хлопотали около меня, чтобы облегчить мое состояние. Так неудачно для меня закончилась встреча Нового года.
Весной 1958 года на экзамене по сопротивлению материалов ответил на все вопросы, кроме одного - «Момент инерции относительно параллельных осей», за что и получил неуд. На следующий день в деканате взял разрешение на пересдачу. При пересдаче Французов поставил мне 4, сказав, что после «неуд» он не может поставить «отл». Когда пришел к завучу с новой оценкой, он мне сказал, чтобы я взял комсомольскую путёвку на целину - иначе стипендии мне не видать. Пришлось согласиться. Эшелон, который нам предоставили, состоял из товарных вагонов с нарами внутри. Эшелон шел без расписания. Иногда он долго не останавливался, и нужду приходилось справлять на ходу, высунувшись в открытую дверь и держась за перекладину. Иногда долго стоял, и мы могли позагорать или погонять мячик. Все станционные палатки были предусмотрительно закрыты, и приходилось бегать в городские магазины. Отстать было не страшно: все поезда шли в одном направлении. Несколько человек отстали, и догоняли они нас на пассажирском поезде, на котором ехала консерватория. Главной задачей эшелонного начальства было воспрепятствовать беготне студентов по крышам вагонов.
В Уфе нас водили на пункт питания. Длинный барак, длинный стол, алюминиевые миски и ложки. Кормили гречневой кашей с тушенкой. Есть не хотелось. Был теплый вечер. Отдыхали, сидя на рельсах. Сказывалось утомление от дороги. Я взглянул на Витю Брука и был потрясен: глаза у него, обычно карие, были оловянные.
Дорога была длинная. Проезжали длинный мост через разлившуюся Волгу, Уральские горы, серые деревянные города в тайге. Чем дальше продвигались на юг, тем реже попадались деревья, а потом они и совсем исчезли. Спрятаться было негде. Наконец, после более трех дней пути, наш эшелон прибыл на станцию Кушмурун Кустанайской области. Мы пересели на грузовик, и нас отвезли в совхоз «Ключевой». Там была ложбина, в которой росли березки и били ключи. Поселили нас в Красном Уголке. Матрасы и подушки набили сеном. Кормили в столовой. От перемены воды все страдали расстройством желудка. Меня спасали сухари, которыми мама снабдила меня в дорогу. Хлеб ещё не созрел, и нас послали убирать сено. Было жарко, сухо и ветрено. Безоблачное небо, солнце и земля - ровная как стол. Спасала фляжка с водой. Пока потеешь - ещё терпимо. Когда же в организме кончалась влага, становилось невыносимо. Приходилось снова прикладываться к фляжке. Во время уборки сена научились без шофера переставлять грузовик от копны к копне, стоило только замкнуть провода зажигания. По окончании уборки сена нас возили в баню в Кушмурун. Потом нас разбросали по бригадам. В бригаде жили в полубараке - полуземлянке вместе с ребятами из школы механизаторов.
Поднимали нас с рассветом. Мы завтракали. Пили, обжигаясь, горячий компот из алюминиевых кружек и шли по своим комбайнам. Меня поставили на копнитель. Моя задача заключалась в том, чтобы разравнивать солому по копнителю и выгружать, когда он наполнится. Обед привозили в поле.
Пшеница была низкорослая и редкая. Некоторые поля скосили на силос. Убирали, как было предписано, раздельным способом. Сначала пшеницу скосили, и валок лёг точно в колею от колеса косилки. Подборщик комбайна мог взять только верхушку валка, а основная часть так и оставалась лежать в колее. Когда бункер наполнялся, комбайн останавливался, и мы ждали, когда подъедет самосвал и можно будет разгрузить зерно. Поздно ночью тракторист и комбайнер затаривали мешки пшеницей и грузили их в трактор ДТ-56. Нам приходилось забираться на крышу трактора. Мы сидели, цепляясь ногтями за уплотнения стекол, боясь свалиться под гусеницы. Трактор отчаянно качался на рытвинах. В нос бил дым из выхлопной трубы. И так повторялось каждый день. Изредка ездили за 20 километров в кино на центральную усадьбу. Ездили в копнителе, прицепленном к трактору. Ночью было холодно, иней на почве. Одевали ватники и, зарывшись в солому, ехали. Возвращались поздно. Хотелось есть. Ножом открывали окно раздачи на кухне и в полной темноте черпали кружками какао из фляги. Однажды напоролись в темноте на помои с картофельными очистками.
Ближе к осени нас переселили во вновь выстроенный барак. Двери не было. Дверной проем завесили брезентом. Погода испортилась. Выпал первый снег. Какое-то время мы не работали. Пытались топить печку кизяком, но он не хотел гореть. Тогда брали гаечный ключ, шли к трактору и наливали банку солярки. Плескали солярку в печку, а потом боролись со вспыхнувшим пламенем. Чумазые от копоти, мы опять забирались под одеяла. Потом погода наладилась, и мы опять выехали в поле подбирать пшеницу. Из-под валков уже начали пробиваться зеленые ростки нового урожая. Наконец наша «страда» завершилась. Нас собрали на центральной усадьбе. Произвели расчет нашего заработка. Вычли за питание. За два с половиной месяца я получил тридцать рублей и талон на пшеницу - что-то около тонны. Что делать с зерном, мы не знали и нам «помог» местный комсомольский вожак, забрав эти талоны себе. На дорогу нам выдали по буханке белого хлеба на брата и целую вареную тушу свиньи. Мы сели на грузовик и отправились на станцию. Траектория движения грузовика была странной. Он ехал то вперед, то назад, виляя из стороны в сторону. Шофер был сильно пьян. Когда приехали на станцию Кушмурун, поезд на Москву уже ушел, следующий должен был быть на следующий день. Наш комиссар эшелона, беспартийный Абрам Моисеевич, велел нам достать заработанные честным трудом деньги, поднять их над головой и поклясться не пропить их. Ночевали на вокзале. Абрам Моисеевич, сидя на свиной туше с целью ее сохранности, вручил нам от имени Верховного Совета СССР медали «За освоение целинных и залежных земель». На следующий день мы погрузились в пассажирский поезд и отправились в Москву. По дороге поменяли свиную тушу на жареных кур, и пир продолжался почти до самой Москвы. Перед Москвой уже было трудно забраться на вторую полку – так наелись.
У нас в группе училась единственная девочка - Таня. Жила она на Басманной улице. На втором курсе она стала уделять мне внимание. Водила меня в театры, угощала меня грушами. Груши «Дюшес» были сладкие, спелые, растекались по рукам. Я не имел понятия, как ухаживать за девушками. Однако наши свидания затягивались допоздна. Иногда приходилось ждать на Ярославском вокзале первой электрички. Как-то в парке «Эрмитаж» нас застал Пасхальный звон колоколов. Казалось, вся Москва гудела от колокольного звона. Через какое-то время в разговоре Татьяны стали проскакивать слова о проклятом Богом народе. Для меня это было неожиданной новостью. Я считал, что у нас один народ, а название национальности - имя собственное. Рядом с нашим домом была палатка. Там еврей продавал пуговицы, резинки, иголки, булавки и другую мелочь. Дети к нему так и обращались: «Дядя Еврей мамка велела купить…». Он отзывался на это обращение и никогда не обижался. А тут оказался какой-то особый народ, которому необходима компенсация за его страдания. Потом Татьяна сказала, что нам пора жениться, и надо поговорить с моими родителями. Родители решили, что мне жениться рано, надо сначала окончить институт. Я объявил это решение Татьяне, и после этого наши чувства остыли.
Вот и закончился третий курс (1959 год). Весенняя экзаменационная сессия позади. Часть нашей группы едет в Мурманск на плавательную практику. Поезд мерно стучит колесами на стыках рельсов. За окном лес сменяется чахлым осинником на болотах. Всё чаще сверкают на солнце воды Карельских озер. Потом деревья становятся ниже ростом, а камни вырастают в светлые скалы. Проносятся снежные вершины Хибин. Возбуждение от совместной поездки сменяется усталостью. Ждем захода солнца, чтобы лечь спать. Но солнце, кажется, не торопится заходить. Не дойдя до горизонта, оно вновь начинает подниматься всё выше и выше. Так что нам не пришлось спать этой ночью. В Мурманск приехали ночью. Город спал. Ярко светило солнце. На улицах ни души. Город располагался среди сопок на берегу бухты. Одна половина города была белой от апатитной муки, другая половина была черной от копоти рыбоперерабатывающего комбината. В зале ожидания вокзала сели перекусить. Вдруг с балкона упала записочка: «Приятного аппетита, мальчики!». Руководитель практики отвел нас в Дом междурейсового отдыха. В камере хранения девушка рассказала нам, по каким дням бывают танцы, и в какой комнате она живет. Спать уже не хотелось, и мы пошли в спортзал играть в волейбол. После обеда пришел руководитель и объявил, что визу для «Мурмансксельди» нам не оформили, и поэтому практику будем проходить на траулерах «Тралфлота». Ещё он сказал, что заявки от траулеров он будет доводить до нас. Дошла очередь и до нас с Витей Журавлевым. Нас определили на траулер шведской постройки РТ-169 «Котельнич». На траулере мы нашли старшего механика или, как его называют на флоте, «деда». Познакомившись с нами, он внимательно посмотрел на меня и предложил мне роль судового машиниста. Я отказался, так как ни разу не видел живую паровую машину. Витька был посмелее и, не раздумывая, согласился. А меня «дед» определил в угольщики. После распределения ролей «дед» отправил нас погулять по причалу, предупредив, что траулер отойдет в 20.00. Не успели уйти, как начал нас искать «кэп» (капитан). Найдя нас, он повел нас в город к ресторану «Арктика». Там он купил бутылку коньяка и просил нас отнести коньяк сменившему его капитану, так как уходил в отпуск. Потом «дед» послал за водкой. Вносить спиртное на территорию порта было запрещено, поэтому бутылки приходилось прятать под одеждой. Вот уже наступило 20 часов, но было такое впечатление, что никто в рейс не собирался. «Дед» отвел меня в кочегарку. Показал, как забрасывать уголь в топку и попросил поддерживать огонь в котле и ушел. Огня в топках не было видно. Не было видно и воды в водомерном стекле. Напуганный страшными рассказами преподавателей о взрывах огнетрубных котлов, я побежал к «деду» и сообщил ему эту страшную новость. Ему опять пришлось спуститься в кочегарку и подкачать воды в котел. Наступило время спать. «Дед» сказал, чтобы я располагался в кубрике на носу на свободной койке. Дверь в кубрик была заперта, и я стоял перед дверью в замешательстве. В это время появился матрос, повернулся спиной к двери и, вышибив каблуком филенку, пролез внутрь кубрика. Я последовал за ним. В койке лежал матрас из плотной серой ткани, набитый «капкой», и такая же подушка. А койка представляла из себя деревянный ящик. Понятие «пойти спать» здесь формулировалось как «бросить кости в ящик».
Наш рыболовный траулер был оборудован бортовыми тралами для ловли трески, окуня, палтуса и других донных рыб. Трал представлял из себя конический мешок, сплетенный из веревок, боковые стороны которого растаскивают на скорости траловые доски за счет гидродинамики. Нижняя сторона трала, отягощенная бобинцами, движется по дну, верхняя сторона поддерживается стеклянными поплавками (кухтылями).
А траулер всё стоял у стенки. Отошли только в 20.00 следующего дня. По коридору надстройки медленно передвигался штурман. Одной рукой он опирался о переборку, другой обнимая большой компас. Увидев меня, он обрадовался и попросил установить компас на ходовом мостике. Винты были тонкие М 6, а ключ с длинным рычагом, и у некоторых винтов срезались головки. Штурман стоял, прислонившись к переборке, и наблюдал за мной. На обратном пути он прошептал мне в ухо: «Я видел, как ты рвешь винты!» и погрозил мне пальцем. Наконец мы отвалили от стенки. Траулер медленно пробирался к выходу из бухты. Кочегары, низко согнувшись, почти ползая, разводили пары. Рулевой висел на штурвале, таращась в иллюминатор рубки. Прошли корабельное кладбище, Абрам-мыс. Траулер медленно, как бы просыпаясь, набирал скорость. Вот уже прошли и Североморск. Серое небо, серые берега и шарового цвета боевые корабли и подводные лодки на рейде Североморска. С левого борта виднелись такие же серые скалы, изрезанные фьордами, норвежского берега.
На выходе из Тювы-губы с мостика высунулась голова кэпа и прогремела команда: «Орлы! Похмелимся!». Загремела якорная цепь. Заскрипели блоки кран-балок. Около борта траулера заплясала на волнах шлюпка. Зашлепали по воде весла, и шлюпка пошла к последнему ларьку в погранзоне. По возвращении матросы были похожи на морские рогатые мины - из всех карманов торчали горлышки бутылок. Наконец, шлюпку подняли на борт. Выбрали якорь, и траулер двинулся по направлению к району промысла. До района промысла надо было идти двое суток. Кок Машка ничего не варила. На столе кают-компании стоял обливной таз квашеной капусты. Команда похмелялась. Третий механик обратился ко мне: «Я видел у тебя одеколон. Дай взаймы? Потом отдам!» Содержимое флакона он вытряхнул в кружку. В другой руке он держал наготове брезентовую рукавицу на случай, если не пойдет. Раскрутил кружку и выпил содержимое. К счастью рукавица не потребовалась.
Моя роль угольщика заключалась в том, чтобы обеспечить кочегара углем, вычистить два поддувала и убирать шлак из кочегарки после того, как кочегар почистит топки. Протиснуться в кочегарку можно было только через узкий проход между обшивкой котла и обшивкой борта. Огнетрубный котел Джонсона занимал всё пространство от борта и до борта высотой в два этажа. На первом этаже были три топки и три поддувала. Остальные стороны были заняты бункерами с углем. По центру стены, противоположной котлу, был небольшой тоннель, по которому проходила рельсовая дорога к главному угольному трюму. Когда куски угля попадали на эту дорогу, вагонетку невозможно было сдвинуть с места. Рядом с рельсовой дорогой в тоннеле находилась утилизационная установка. Она высушивала все отходы от разделки рыбы и перемалывала их в муку. От нее весь траулер вонял рыбным запахом. Вся кочегарка создавала впечатление огромной темной ямы, освещаемой несколькими пыльными лампочками. А в углу под вентиляционной шахтой висел знакомый по книге Новикова-Прибоя «Соленая купель» большой жестяной чайник с питьевой водой. Когда кочегар открывал топку, вся кочегарка освещалась адским пламенем, и в воздухе разносился запах серы. Кочегар длинным ломом подламывал верхнюю корку спекшегося угля, и пламя вспыхивало яркими языками. Затем длинным скребком он сдергивал верхнюю корку на металлическую палубу кочегарки, говорил: «Вирай!» и уходил из кочегарки. В воздухе ещё резче пахло серой. Я хватал шланг и заливал раскаленный шлак забортной водой. Кочегарка наполнялась паром. Залив шлак, я совковой лопатой загружал его в металлическую кадку. Наполнив кадку, я вращал штурвальчик паровой машинки. Кадка уползала вверх и вываливала шлак за борт. После уборки шлака кочегар забрасывал в топку новую порцию угля, заготовленного мною. После этого он командовал: «Чисть поддувало!» и опять уходил. Длинным металлическим скребком я чистил поддувало. Ноги утопали в горячей золе. Остальное всё было так же, как и со шлаком. То же самое повторялось и со второй топкой и вторым поддувалом. Кроме того, всю вахту я должен был обеспечивать кочегара углем и заготовить угля на следующую вахту. Вахта была 4 часа через 8. После вахты надо было помыться, поесть и только после этого можно было «бросить кости в ящик». Всё это сопровождалось определенными трудностями. Чтобы помыться, надо было накачать ручной помпой воды в таз. Согреть её паром из шланга. Но вода в тазу из-за качки держалась недолго, и надо было начинать всё сначала. Во время обеда надо было держать тарелку рукой, иначе всё содержимое могло выплеснуться на стол. Спать в койке можно было, только упершись коленями и локтями в деревянные борта койки. Только ляжешь, как уже пора вставать на вахту.
Уголь был со Шпицбергена. В основном пустая порода, скрипел под скребком. За 20 дней рейса надо было перекидать в кочегарку 100 тонн угля.
Особенно было тяжело во время шторма, когда были задраены все вентиляционные люки. Жара и духота усиливались. Стоя в угольной яме, начинаешь всем сердцем понимать слова песни «Раскинулось море широко…», а также классическую музыку. Шторм был силой не менее четырех баллов. Высокие зеленоватые горы воды обрушивались на палубу. Волны гуляли по палубе. Когда траулер медленно-медленно взбирался на вершину волны, было видно, как мотаются на волнах другие корабли, ставшие такими маленькими. Витя Журавлев от качки лежал пластом. Я отнес ему банку консервов «Килька в томатном соусе», но он отказался. Самое опасное в моем путешествии по траулеру было перебежать от полубака до надстройки в промежутках между волнами и успеть заскочить в рубку, пока тяжелая металлическая дверь, захлопываясь под напором волны, не перебила ноги.
Вахты были разные. Всё зависело от опыта кочегара. Легче всего было с кочегаром Колей. Небольшого роста, лысеющий. Угля ему надо было немного. Пар всегда на марке. Шлаку и золы было немного. Оставалось даже время поболтать «за жисть» и выпить по чашке какао. Всего тяжелей было с молодым парнем с развитой мускулатурой. Он без конца забрасывал уголь в топку, но пара было мало. К концу вахты он был весь в мыле, а я валился с ног.
Наш траулер был поисковым. Нашей задачей было нахождение рыбных косяков. Найдя косяк, мы ставили буй и сообщали его координаты всем промысловым траулерам. В Баренцевом море ловили рыбу все близлежащие страны: финны, шведы, норвежцы. Страстью кэпа было срезать иностранный оранжевый пластиковый буй. Наш буй представлял собой деревянную чурку с красным флагом.
Траулер казался большим теплым животным, бегущим по волнам. Черный дымный шлейф стлался над водой за кормой. Мы держали курс на север в район промысла около острова Медвежий. Через некоторое время навстречу стали попадаться отдельные льдины. Потом впереди на горизонте показалась кромка вечных льдов и такая же кромка свинцовых облаков на небе. Казалось, что там, за кромкой льдов, начиналась непроглядная свинцовая мгла. Рейс был коротким - 20 дней без захода за продуктами на Шпицберген. Кок Маша сэкономила продукты, так что в конце рейса мы ели мясные котлеты, правда, уже с душком. Хлеб хранился на палубе в деревянном ларе. К концу рейса он становился горько-соленым и зеленым.
На обратном пути в Мурманск вся команда занималась уборкой. Мне поручили вымыть кубрик. Ведро горячей воды, тряпка и большой кусок каустической соды (антидепона), которую добавляли в воду котла, чтобы нейтрализовать смазочное масло. Среди матросов шли разговоры о том, чтобы купить родне подарки, а, может быть, совсем завязать с морем. Один только Саша Рыбкин говорил: «Не слушай их, никуда они не денутся!». Рыбкинами на Тралфлоте называли тралмейстеров. Ходили легенды, как один кочегар несколько лет собирался в отпуск домой, но так и не съездил. Денег хватало только до Кандалакши.
И вот мы уже идем к причалу. Я пришел в машинное отделение навестить Витю. Он стоял вахту. Траулер шел средним ходом к пирсу. «Кэп» Василий Павлович любил лихую швартовку. Просвистела переговорная труба. Витя прослушал и вместо «полного назад» врубил «полный вперед». Раздался грохот. Траулер врезался в причал. Переговорная труба визгливо взвыла, но Витя не решился подойти к ней. Я вернулся в кочегарку. Прибежал «дед» и спрятался в угольном бункере, предупредив меня, что я не видел его. Через некоторое время с берега прибежала его жена, разыскивая «деда». Но на этот раз её поиски не увенчались успехом.
На берегу пошли в контору получать деньги за рейс. По дороге встретился «бич» с распростертыми объятиями: «Здравствуй Коля!» - «Да я не Коля, я Саша». - «Извини! Забыл. Давно пришел?» - «Да только что». - «Пойдем, получим денежки?!» - «Да я сам справлюсь». - «Ну, ладно, извини!» - и «бич» пошел встречать следующего «Колю».
Угольщику, как и матросу третьего класса поискового траулера, полагалось 500 рублей за рейс, матросу второго класса - 700 рублей, матросу первого класса - 900 рублей. Кроме того, за вредность моей работы мне выдали спецпаек: кусок серой оберточной бумаги с намазанным на неё сливочным маслом и кулек сахарного песку. Получив деньги, мы небольшой компанией направились в ресторан «Железнодорожный». Ресторан находился на высоком берегу залива. Из него был виден док и стоящий в нем знаменитый в то время дизель-электроход «Обь». Потом погуляли на площади Пять Углов. Посидели в скверике с чахлыми деревцами перед кинотеатром «Родина». Бросали монеты в фонтан, чтобы когда-нибудь вернуться в этот, как нам тогда казалось, веселый город.
Стоянка в порту обычно длилась три дня. В море траулер находился 20 суток или 30 суток, если пополняли запасы на Шпицбергене. На три дня на вахту заступала береговая команда. За это время надо было выгрузить улов. Загрузить уголь. Заправить траулер пресной водой. Запастись провизией. И все это за три дня. Команда, не успев протрезветь, опять оказывалась в море. В порту на траулере, кроме береговой команды, оставалась кок Маша. На берегу ей некуда было идти. На ночь те, которые были в силах, возвращались на траулер. Маша как бы ревновала ребят к берегу и устраивала скандалы. Приходила милиция спрашивала: «Кто скандалит?» - «Я», - отвечал Вовка Чуркин, оторвав голову от палубы, и милиция уходила. Пришёл с берега Коля З., покачался-покачался над трапом и рухнул вниз головой на палубу кают третьего механика, моториста и кока, потерял сознание. Маша намочила свою рубашку и стала хлестать его по лицу. Наконец он открыл глаза и шутя вцепился в Машу. На следующий день мы встретили Колю недалеко от порта. Он гонялся за легковыми машинами, решив ехать в порт на такси. Кончилась эта погоня тем, что Колю забрали в милицию. В те времена было удивительно видеть милицию, вооруженную автоматами Калашникова. Наше заступничество не помогло. Колю отвели за стойку, а нас с Витей просто выгнали. В рейс ушли без Коли, и не только без него. Наверное, половина команды осталась на берегу. Даже в местной газете была карикатура на наш траулер. Плачущий на мостике «кэп» при помощи бинокля пытается найти свою команду. В этой же газете была заметка о том, что одна из палат городской больницы вместе с медсестрами была пьяная. Это наш слесарь-токарь Валентин пошел в отпуск. Лез, пьяный, через забор порта, упал и сломал ногу. После этого, «дед» отослал телеграфом отпускные Валентина его семье, а самого Валентина погрузили в самолет и отправили в Москву к его семье.
Второй рейс я уже исполнял роль слесаря-токаря. Началась моя работа в этой роли с того, что в день отхода в море в машинное отделение явился второй механик Гена в хорошем светлом костюме, совершенно пьяный, и скомандовал, чтобы я разбирал помпу. Мне ничего не оставалось, как взяться за дело. Я впервые разбирал помпу и не знал, как это делается. Береговая команда помогала мне советами. Наконец я справился. От помпы остался один фундамент. В это время явился «дед» и объявил, что отходим. Но, когда увидел разобранную помпу и узнал, что так скомандовал Гена, он влепил Гене пощечину. На что Гена ему сказал: «Иосифыч! Я ведь тоже могу ответить!». «Дед» ему: «Ты сначала отпусти штурвал!». Гена сохранял вертикальное положение, держась руками за штурвал главного пара над головой. Как только он отпустил штурвал, он улегся на слани и уснул. Мы с «дедом» быстро собрали помпу, и можно было отваливать от причала. Поскольку ремонтных работ было мало, «дед» меня поставил стоять вахту с третьим механиком Геной. Проблема была в том, чтобы вытащить Гену из койки. Маша его выталкивала, а я тянул на себя и уводил его в машинное отделение. Там он закуривал и засыпал, сидя на гребном валу. Потом возникала новая проблема, чтобы его разбудить и отправить в койку. Вообще-то он должен был быть вторым механиком, но спросонья не продул перед пуском конденсат, и вышибло крышки цилиндров.
На первых порах было психологически трудно сунуть руку в работающую машину и поймать подшипник шатуна, чтобы ощутить, не греется ли он. Даже пытался локтем опереться на ограждение. Если бы в таком положении шатун попал бы на руку, я остался бы без руки. Ещё одним постоянным занятием на вахте была стирка махровых чулок с угольных фильтров теплого ящика, которых Гена накопил штук сорок. Чулок клал на доску и капроновой щеткой с каустической содой стирал его.
Только раз за весь рейс пришлось повозиться, распутывая стальной трос, намотанный на барабан паровой лебедки для выгрузки шлака. Когда нападали на рыбный косяк, никто не уходил с палубы, пока рыба была на борту. Палубные матросы шкерили рыбу. Машинная команда после вахты тоже участвовала в обработке рыбы в качестве подавальщиков. Одним движением матрос отрезал рыбе голову, очищал её от внутренностей и сбрасывал её в трюм. Там засольщики пересыпали её солью. Последние слои перекладывали льдом. Рыбные отходы сваливали в трубу, ведущую в утилизационную установку. Боцманом был литовец Антанас. Не пил и не курил. Ни на какие соблазны не поддавался. Мы с Витькой ему понравились, и он нам подарил по паре шкерочных ножей с широкими овальными лезвиями, из хорошей стали и деревянными ручками. Вторым трезвенником был хохол Яков, заведующий утилизационной установкой. Ещё одним из специалистов был консервщик. Он делал консервы «Печень трески в собственном соку». На банке ставился номер траулера-изготовителя. Ещё он делал филе трески.
Любимым лакомством был балык из ерша, окуня и палтуса. И вот Гена предложил: «Давай завялим балычок!». Я согласился. Вместе с Геной мы нанизали целую связку крупных соленых ершей, опустили за борт для прополаскивания и пошли в салон смотреть фильм с Чарли Чаплиным. Нетерпенье владело мной. Я не мог дождаться конца фильма. Гена дремал во время фильма и после него. А мне не терпелось поскорее развесить ершей на провяливание. Наконец, Гена изрек: «Иди и привяжи ершей под световыми люками!». Я поднялся к световым люкам. Траулер качало. День был солнечным. Световые люки были открыты. Световые люки представляли собой тяжелые металлические рамы с толстыми стеклами, выдерживающими удары волн во время шторма. Просунуться под них было можно, но очень страшно. Если люк сорвется с распорки, то перерубит туловище пополам. Приходилось одной рукой держаться, чтобы не упасть, а второй привязывать веревку. Поэтому, боязливо просунув руку, привязал один конец веревки к одной из распорок. Со вторым концом веревки дело обстояло ещё сложнее. Надо было привязывать, удерживая вес всей гирлянды ершей. Наконец, удалось кое-как закрепить и этот конец. От этого труда стало даже жарко. Я вышел на палубу и стал возле дверного проема, вдыхая свежий морской воздух. Вдруг за спиной я услышал какой-то шум. Заглянул в дверь и увидел бешеные глаза «деда». Он рычал: «Какой дурак повесил здесь рыбу?!». Со страху я скатился по трапу в каюту третьего механика. За спиной грохотали по трапу сапоги «деда». Он влетел в каюту, тяжело дыша, и проревел, обращаясь ко мне: «Возьми нож и срежь все веревки с рыбой!». Я схватил шкерочный нож и срезал все веревки с рыбой, начиная с капитанской. Реакцию «деда» можно было понять. «Дед» зашел в машинное отделение, и ему на лысину капнуло что-то горячее. Страшная мысль мелькнула в его голове: «Неужели потек главный трубопровод?!». Главный трубопровод подводит пар из котла на главную паровую машину при температуре 375 градусов и давлении 12 атмосфер. Он поднял лицо, чтобы посмотреть, откуда капает, и в это время горячий кусок рыбы упал ему на лицо. Как тут было не взбеситься?!
На капитанском мостике «кэп» поучал нас, что от мужчины должно пахнуть винцом, табачком и немного козлом. Бравируя своей дикцией, он объявлял в радиоэфире: «Говорит капитан рыболовного траулера «Котельнич». Послушайте мою дикцию. Начинаем совет капитанов…». До Мурманска я не любил рыбу. А здесь пришлось полюбить. Тем более, что продукты рано закончились, и пришлось питаться одной рыбой. Я понял, что рыба может быть свежей, солёной, вяленой, копченой, но только не мороженной. Маша жарила «жучка»: крупные куски окуня в кипящем растительном масле. Целый таз «жучка» стоял на столе в салоне. Однажды Витя «Черноморец» стянул где-то сливочное масло, лук и нажарил целый противень рыбы. Как раз в это время на вахте был «кэп». Он унюхал запах жарящейся рыбы и лука и несколько раз заглядывал на камбуз. Когда рыба была готова, Витя притащил противень в кубрик, и мы в мгновение ока уплели его содержимое. В это время на трапе раздался топот капитана. Витя метнулся в дверь и куда-то исчез. «Кэп» влетел в кубрик, заглянул в противень и разразился руганью, обозвав нас свиньями, которые мало того, что гадят в порту, но ещё умудряются делать это и в море. Что он знает, кто повар, и тот своё получит. Ребята умудрялись коптить рыбу в пустом угольном трюме, используя в качестве дров березовые поплавки буёв. Черный дым валил столбом так, что другие траулеры запрашивали по радио о причинах дыма.
Дни стояли солнечные, и было интересно наблюдать, как из глубины поднимается трал и как всё богатство моря вываливается на палубу. Тут были и красные морские окуни, серебристые сельди, треска, палтус, зеленые морские ежи, морские губки, мелкие креветки, морские звезды, мелкие спруты с красивыми фиолетовыми глазами и всевозможные раковины. Иногда попадались сельдяные и тресковые акулы. Всё это радовало глаз своим разноцветьем. Так хотелось показать все это родителям. Набрал морских звезд и положил в рундук. Через некоторое время в кубрике появился отвратительный запах. Пришлось их выбросить. Только потом я узнал, что их надо было выпотрошить и сварить в кипятке. В другой раз я набрал полный карман красивых, как мне казалось, пустых раковин. Через некоторое время я почувствовал, как меня кто-то ущипнул. Оказалось, что это рак-отшельник, прятавшийся в одной из раковин. Пришлось расстаться со своим «богатством».
В этом рейсе нашли косяк рыбы и поэтому получили прибавку к зарплате по сто рублей. Как только пришвартовались, на борт запрыгнул исхудавший Коля З. и всё время стоянки не выходил на берег. Потом пришел «дед» и приказал вымыть машинное отделение. Горячей водой с паром окатили всё машинное отделение. Затем куском сети от трала надо было всё вытереть досуха. После этого, «дед» вздумал вскрыть крышку цилиндров. Крышка не поддавалась, я всем телом повис на цепи тельфера и потерял сознание. Очнулся, уже лежа на палубе. Остальные работы «дед» заканчивал с Витей. Витя уехал к родственникам в Ленинград, а я остался дожидаться Павла Надеждина, чтобы ехать с ним домой. Наш «Котельнич» ушел в море, и я перешел жить на другой траулер. Перед отъездом из Мурманска мы с Павлом встретили в городе Машу. «Кэп» списал её на берег за строптивый характер.
Дома мама целых две недели не могла отстирать мою одежду от рыбного запаха. Пришло время писать отчет о плавательной практике. Отчет мы писали у Павла дома. Потом Павел вместе со своей девушкой приезжал к нам в гости. Мама нажарила котлет, и мы ходили гулять в лес. Наконец отчет мы сдали, и надо было собираться к переезду в город Калининград (бывший Кёнигсберг), в который по Решению Партии и Правительства перевели наш институт.

Здравствуйте! Мой прадед Дмитриев Борис Александрович, родом из Владимирской области, Юрьев-Польского р-на, д. Вески. Отец его Дмитриев Александр Никонорович. Может Вы что-то о них слышали.