XII Камоцкий Эдуард Телесфорович (1927)

Камоцкий Эдуард Телесфорович (1927)

XII Эдуард Камоцкий, 1.1.1.2.2.1.2.1.1.1.6.1 Родился:26 июл 1927 г. Умер.
Отец. XI Телесфор Камоцкий, 1.1.1.2.2.1.2.1.1.1.6 Родился:1895 Умер: 1959 (в возрасте ‎~64‏ )
https://forum.vgd.ru/post/7944/150590/p4774329.htm#pp4774329
https://www.myheritage.com/sit...0?lang=RU#!profile-1500001-info

Родился в Минске, отец зажиточный землевладелец, в 30 году его забрали. Мать со мной на руках, чтобы не выслали, как жену арестованного, удрала из дома на родину в Ленинград. В 42 по Ладоге эвакуировались в Сибирь. Работал зимой на конюшне, а летом пас колхозное стадо коров. В 44 перебрались на Кавказ. Экстерном сдал на аттестат и поступил в Харьковский Политехнический, по окончанию работал до пенсии в Куйбышеве ( Самаре) на авиа моторном заводе. Работа была очень интересная. Отпуска проводил в походах. Постоянно вел записи, в бумаге издал "Революция 1917 года - Великий эксперимент в истории человечества" (тираж 200 экз) можно читать в Ленинке, в библиотеке МГУ, в Салтыковке, в Самарской областной. В электронном виде издал ""Совок". Жизнь в преддверии коммунизма" эту можно купить в интернет магазинах. Жил, жил. Занятно жил. Вволю нажился, и вам того же.
желаю. Умер 08.10.2019г.

---

Окончил Харьковский политехнический институт, и . Московский государственный университет имени М.В. Ломоносова.
Начиная с 1953 года он совершил 36 спортивных походов, в том числе от Москвы до Ростова-на Дону на самодельных вельботах, по рекам Урала, Кавказа и Сибири на байдарках, в числе первых Куйбышевцев осваивал Приполярье, Кара-Кумы, Камчатку, участвовал в экспедициях на Лабынкыр в Якутии и в поисках снежного человека на Кавказе. Любознательный и общительный, активный общественник, воспитавший плеяду спортивных туристов, имеет грамоты завкома профсоюза НПО «Труд», облсовета по туризму и экскурсиям, Федерации спортивного туризма Самарской области, Федерации туристско-спортивного союза России.
Работал в Компании Жёлтые Воды, Украина. Пенсионер.

---

Писатель прозаик.
https://proza.ru/avtor/edkamotsky

---

https://www.flip.kz/catalog?prod=356258

Совок. Родители
Эдуард Камоцкий
Родители.

Папа.

Телесфор Францевич Камоцкий.
Ему хотелось высказаться, оставить у меня память о своем славном и трагичном для него прошлом. Он мне старался передать эстафету своей памяти.
Я был плохим слушателем, эстафетная палочка упала и вот только сейчас я стараюсь её поднять из пыли забвения. Теперь это характеризует эпоху Великого Эксперимента.
Разговор не мог не коснуться происхождения его имени. Папа сказал, что это имя из католических святок.

Белорусы, считая себя белорусами, тем не менее, православные по вере отождествляют себя с русскими, а католики с поляками. И, соответственно, в Логойске, где был папин дом, есть польское и русское кладбища, а белорусского, как такового, нет. Кладбища рядом. Церкви разные, а народ один.

Недавно (в январе 2002 года) мой двоюродный брат Павел прислал мне из Минска вырезку из газеты с заметкой, взывающей к патриотам на день «Дзяды» – день поминовения предков, прийти на кладбище "Кальварийское" с инструментом и поработать на благоустройстве. В присланной заметке есть такие строчки (в моем переводе): "Кальварийское кладбище основалось не позднее 1800 года, как аристократическое католическое кладбище. Здесь нашли вечный покой люди, которые принадлежали к некоторым дворянским белорусским родам, – это элита белорусского народа: Вайниловичи, Валицкие, Ваньковичи, Витковичи, Даруйские-Вариги, Кабылинские, Камоцкие, Луцкевичи, Неслухойские, Патоцкие, Пишчалы, Храптовичи, Чачоты, Эйсманты, Янушкевичи."

Как я узнал из интернета, Камоцкие — известный дворянский род. Первая запись о роде Камоцких находится в конце XVII в., а именно – 11.04.1685 г. Именно этим числом датирована Привилегия короля польского Яна III Собесского, выданная предку Камоцких на деревню Молявки в Минском воеводстве. В XIX в. Род Камоцких утвержден в дворянстве Указом Герольдии Правительствующего Сената № 980 от 27.01.1843 г. и внесен в VI часть Дворянской Родословной Книги Минской губернии.

В 2010 году моя двоюродная племянница Оля, разбирая бумаги матери, нашла документы, которые Олина бабушка – жена папиного брата Кароля Францевича – Адель Адольфовна привезла из иммиграции.
Во время революции Кароль Францевич с женой перебрался в Варшаву, в 1939 году он умер, а жена с дочерью после войны вернулась из иммиграции в Беларусь, в Малявки и остановилась в деревне Гребельки, где жила её сестра. Одна бумага, которую привезла Адель Адольфовна, это «Вводный лист» о введении в собственность Францу Камоцкому по наследству от дворянина Николая Степановича Камоцкого земельного участка, из которого следует, что мой прадед был дворянином и его звали Николай Степанович, а деда Франц Николаевич.
Другая бумага, это план владений мужа Адель Адольфовны, т.е. моего дяди – Карла Францевича Камоцкого у деревень Молявки и Гребельки.
Хранил Кароль Францевич бумаги, может быть, как память, ни на что не надеясь, а может, и надеясь – кто знает… Документы на русском языке, поэтому Кароль это Карл, а Камоцкий через «о». У многих это О сохранилось, и в Интернете полно Комоцких И в интернете Молявки через «о», а на плане через «а».

Сын Николая Степановича – Франц Николаевич женился на француженке Жанне Олимпии Шарпё – потомке крестьян, которых захватила с собой с родины жена Павла I. Из-за женитьбы на крестьянке, дети Франца лишились потомственного дворянства, и мой отец – Телесфор Францевич записан был как сын дворянина.

Редкое для Белой Руси и, тем более, для Московской Руси имя Телесфор, взятое из святок, для меня – русского, как я себя считаю, человека, было как некоторое клеймо.
Как-то, в начале третьего тысячелетия разговорился я по дороге с очередных поминок по скончавшемуся сослуживцу с таким же, как я, соболезнующим. По 150 уже выпито, сытным обедом уже усопшего помянули, и пошел разговор «за жизнь», и при разговоре он спросил, как меня зовут. Услышав «Эдуард Телесфорович» он сочувственно вздохнул: «И у меня тоже, дед из татар».
Клеймо это по каким-то соображениям нанес на потомков мой прапрадед. Николай Степанович Камоцкий, который дал своему сыну имя Франц, Франц Николаевич назвал своего сына, возможно под влиянием жены – француженки, латинским именем Телесфор. Телесфору для своего сына надо было выбрать что-либо не диссонирующее, и он дал мне имя Эдуард. Я стал выбираться на свою колею и назвал своего сына Егор, а Егор назвал своего сына Захар – выбрались.


Папин отец Франц Николаевич умер рано, и отец еще до революции стал хозяйствовать самостоятельно.

Хозяйствовал он умело, и владение постепенно приумножал, еще и еще прикупая землицу.
Как он говорил в ответ на мои рассказы о работе: "Эдик, вот мы работали! Целый день вот этими руками ворочаешь вилами навоз - ни грамма навоза не пропадало, а вечером запряжешь в дрожки рысака, а у меня красивые были лошади, и к соседям на фольварк" (хутор).

Из дворян только 1% владели большими поместьями (более 1000 душ) и ещё 2%приличными (более 500 душ), а 60% дворян должны были зарабатывать на жизнь только своим трудом, то ли крестьянским, то ли ремесленным, то ли чиновничьим, то ли военным (В. В. Познанский, 1973).

Гарин Михайловский описывает, как он, занимаясь сельским хозяйством в Поволжье, заставлял соседних крестьян, ссылаясь на опыт немцев, вывозить навоз с крестьянского двора на своё же крестьянское поле. «Так, то немцы», «А зачем?» "Бог даст – будет урожай, а супротив бога не попрёшь". Когда он пригрозил, что не даст им пользоваться принадлежащим ему пастбищем, так вывезут навоз за околицу и ссыпят в овраг. Лень возиться. А вот Г. И. Успенский описывает, с каким вниманием относились знакомые ему крестьяне к навозу (зёму), оценивая сравнительные достоинства конского, коровьего, куриного.

Соседних землевладельцев папа на красивой лошади навещал не в опорках. Была у нас фотография, где отец верхом и сам одет щеголевато - хромовые сапоги, галифе, отороченная каракулем тужурка, каракулевая папаха. Фотография была в тюке, который украли, когда мы во время войны ехали из Сибири на Кавказ.

Юность папы пришлась на переломную эпоху в истории человечества. Научные и технические достижения породили представление о могуществе и самодостаточности человека, и в развитие религиозной мечты о небесном Рае, пришло материалистическое учение о коммунистической организации самоуправления, где, как в Раю, каждому по потребности будет на земле.
На смену религиозным фанатикам, каждый из которых по-своему представлял божественный рай, и был готов положить свою и чужую жизнь ради именно своего представления о правилах почитания божественного, пришли яростные враги религии – фанатики революции, объявившие почитание бестелесного мракобесием, и готовые положить свои и чужие жизни ради воплощения своей идеи материалистического рая свободы равенства и братства, но не на небесах, а на земле.

Папа был бесконечно далек от этих фанатиков. Он растил хлеб, который ели фанатики и солдаты, которых фанатики поставили под ружьё. Папа кормил царя, а его немецкий товарищ кормил кайзера, который с царем ни как не могли поделить между собой земли и воды планеты, на которой должно размещаться всё человечество. А вопрос кто, где должен размещаться в то время решался только силой. Никаких голосований, референдумов и самоопределения тогда еще не было.

С тех пор, как турки превратили Константинополь в будущий Стамбул, у Русских Православных правителей появилась идея «фикс» о Москве, как о Третьем Риме, и о естественном предначертании Москве быть освободителем и восстановителем поруганного Святого Православного града. И если вначале это носило чисто амбициозный религиозный смысл, то с превращением России в полноценную империю, после того, как она к середине XIX века захватила Среднюю Азию, Северный Кавказ и все северное побережье Черного Моря, включая и покорение Крыма, появилось реальное желание прихватить еще и черноморские проливы. Царское правительство, стремясь использовать религию, как приводной ремень механизма принуждения к повиновению присоединяемых мусульманских народов, построило в Петербурге красивейшую, небесного лазоревого цвета мечеть, по праву являющейся украшением невского берега Петербурга, утверждая этим, что Петербург столица не только российских православных, но и российских мусульман.

Опьяненное успехом царское правительство с вожделением посматривало на Персию и особенно активизировало свои колониальные поползновения на Дальнем Востоке в отношении Кореи, Японии и Китая.
В середине XIX века в Японский порт с дружеским визитом зашли паровое судно и новейший, недавно построенный деревянный парусный военный фрегат «Паллада», а японцы на лодочках сновали около него, чтобы посмотреть его устройство. Гончаров пишет, что наши галантные морские офицеры поразились обычаю, приглашенных в гости на корабль японских чиновников, есть руками.
Но прошло 50 лет после визита «Паллады», и японцы, построив современный бронированный морской флот и модернизировав армию, в 1905 году разгромили нас на суше и на море, а от пленных российских офицеров, чтобы они не перенимали передовой японский опыт, скрывалось, что нижние чины в японской армии по утрам чистят зубы.

Николай, мне кажется, это воспринимал, как личный позор, и когда начала завариваться каша «окончательного» раздела колониального мира между колониальными хищниками в начинающейся мировой войне, он решил броситься в этот кипящий котел, как Иванушка в «Коньке Горбунке», надеясь выпрыгнуть из него отмытым от позора и помолодевшим за счет новых приобретений.
Колюшка так размечтался, что даже торжество победы над Германской коалицией собирался отметить маршем не где-нибудь, а в Константинополе, это можно было бы принять, как шутку, если бы он не нашил торжественных шлемов, ставших «Буденовками» и шинели для парада, в которые мы одели Красную Армию.

Англии и Франция были, вне всякого сомнения, рады участию в войне России на их стороне, но о каких-либо территориальных приобретениях России не могло быть и речи. Россия всё, что граничило с ней, уже захватила, а при дальнейшем продвижении уже вступала в соприкосновение с не менее, а еще более алчными хищниками. В предыдущей Русско-Турецкой войне, когда Русская армия подошла к Константинополю на расстояние видимости, Англия и Франция погрозили ей кулаком. И теперь, Англия и Франция, чтобы предотвратить захват проливов русскими (своими союзниками), сами направили туда эскадру, но затея провалилась. (Эхо Москвы, октябрь 2013 года). Между тем война затягивалась, Русская армия несла большие потери, и тогда Антанта, только чтобы удержать Россию в войне, сказала в отношении проливов: «Ладно, ладно, возражать не будем». Николай, приняв участие в этой войне, совершил сразу несколько стратегических ошибок.
Во-первых, продемонстрировал свою дремучесть, пытаясь реанимировать давно отвергнутые христианским миром религиозные войны (как атавизм древности еще тлеет Северная Ирландия).
Во-вторых, сделал врагом традиционно дружественный нам народ Болгарии. Болгары были рады нашей помощи в освобождении их из-под власти Турции, но менять «шило, на мыло» становясь подданными России, желания не имели. В результате православная Болгария выступила в войне вместе с Турцией против России на стороне Германии.
Ну, и, в-третьих, Николай II, ввязавшись в войну, вверг Россию в преступную по своей сути империалистическую бойню, которая явилась одной из главных причин революции, уничтожившей и его, и наследственное самодержавие. Этой войной Николай сам вложил власть в руки большевиков, и они не растерялись, и руки сомкнули.

От армии во время этой преступной Первой Мировой, папа откупился: «Едешь на комиссию – кабанчика везешь». С патриотическим восторгом войну против германца приняли только купечество, приказчики, студенты и часть интеллигенции. Это, похоже, была такая же публика, как отмеченная Репиным на картине «18 октября 1905 года». Только, на картине она ликует по случаю освобождения от гнета Царя, а в 1914 году ликовала при объявлении им войны с балкона Зимнего дворца. Эта публика верноподданнически приветствует его, полагая, что война приведет к «очищению» России, считая, очевидно, допустимым «очищение» за счет гибели на войне миллионов рабочих и крестьян, для которых война была страшным, ненавистным бедствием.

Революционные вихри папу миновали, сумел не примыкать ни к белым, ни к красным и после революции стал зажиточным "культурным хозяином". Для работы покупал машины с конным приводом (полный набор - молотилка, веялка, универсальная косилка - жатка самосброска) и нанимал работников (батраков). Миновали военные лихолетья. Объявили НЭП, у людей появилась надежда. Казалось после разрухи, страна вернулась к нормальной жизни. Успех захватывал, было сладостно богатеть. Не знал папа, что волю дали временно, только чтобы отдышаться. Не подозревал папа, что он классовый враг новой власти.

Женился.
Женился на Валентине Ксаверьевне Фастович. Отец мамы Ксаверий Иосифович был одним из сыновей помещика Иосифа Фастовича. Поместье было в Загорье рядом с Логойском. Пока были живы старожилы, это место до недавнего времени звалось "Фастовщина". Иосиф Фастович арендовал землю у графа Тышкевича.
Скончался он в 1901-году на 64-м году жизни и похоронен на католическом кладбище в Логойске.
Сохранился металлический крест на могиле прапрапрадедушки моих внуков - Захара, Жени и Вали. В той же ограде похоронен и Петр Иосифович с женой, которые скончались в 1920 году. Опеку над их детьми взял на себя Казимир.

Лет через 10 – 15 после написания этих строк, в 2006 году мне с внуком Захаром довелось побывать в Минске. Мы посетили могилу Иосифа Фастовича, а потом старший сын моего двоюродного брата Павла – Саша, пользуясь картой и расспросами, довез нас до Загорья.
Ну, что тут скажешь – прямо промысел Божий, мы остановились спросить о дороге рядом с женщиной, которая, опираясь на палку, везла на тележке воду от колонки к дому. Именно в это время ей надо было выйти из дома, именно к ней мы обратились, а она как будто жила и ждала, кому передать эстафетную палочку памяти о Фастовичах. «Вот это место, за тем крайним домом, – Фастовщина. Там стоял дом, сад, еще недавно было дерево, теперь уж все пропало. Очень добрая была пани. Вот здесь жил, который за свиньями ухаживал, вот здесь, который за лошадьми смотрел». Очевидно, в детстве ей рассказывали, а она до нас донесла эти свидетельства жизни наших предков. «Когда дочь работника выходила замуж, ей хозяин в приданное дал лошадь и горшок для варки. А ее в дом мужа не приняли, потому как они по любви, а не по сговору родителей, и сын пошел служить к хозяину. Очень добрая была пани. Вы не знаете, как ее звали? Помянуть бы ее, да и я не знаю».
Далеко осталось то время и только чуть слышен затухающий в десятилетиях звон прощания с уходящим временем
. Саша сказал, что я ему (и самому себе) подарок сделал, наведя его на Фастовщину, где жили перед замужеством наши с Павлом мамы. Где они гуляли по саду, ходили в гости.

Когда началась коллективизация, молодежь с хуторов извлекали, обвиняя во вредительстве, и ссылали, а моего двоюродного дядю, – Юзефа Петровича расстреляли.
Другой сын Петра Иосифовича – Мечислава, который в Минске учился в строительном техникуме, и работал, как и многих других отправили в Сибирь.
Отбыв заключение, Мечислав поселился в Новосибирске, где завершил образование в строительном институте. Этот же институт окончила и работала проектировщиком его дочь – Стэлия, моя троюродная сестра. Узнать и рассказать о типичной судьбе хуторской молодежи позволил мне мой троюродный брат Валентин Иванович Фастович, который узнал обо мне, наткнувшись в Москве на первое издание этой книги. Рассказал он и о себе. Его отец – Иван Петрович вместе с опекуном – Казимиром был выслан в Котлас, а с 36 года после освобождения, в качестве спецпереселенца работал плотником в поселке Конвейер на одном из островов Архангельска.

В 42 г. его взяли в армию и в том же году он погиб. Его имя высечено на Пискаревском кладбище Ленинграда. После его гибели с него и с семьи сняли кровью смытое клеймо спецпереселенцев. Валентину тогда было всего 2 года, его мама (Софья Яковлевна, в девичестве – Дятлова) работала на станке в швейном цехе. Во время разгрома хуторских хозяйств ее родителей вместе с семьей вывезли из Белоруссии в снега Вологодчины и поместили в холодные бараки на лесоповале. Отец с матерью и атлетического сложения её брат - Алексей со своей женой от холода, голода и изнурительного труда все четверо погибли, ей удалось перебраться в Архангельск, а сына брата – дошкольника Гену забрали в детский дом. С детского дома он ушел на войну. Валентин Иванович вспоминает, как был горд подаренной ему Геннадием Алексеевичем после войны кожаной командирской сумкой, с которой Валентин летом на лодке, зимой по льду ходил в город в школу. Выучился, стал инженером и живет в Москве.

Жена Ксаверия (моя бабушка) – Жозефина Иосифовна, урожденная Ходасевич, тоже из Загорья. Как я сейчас пытаюсь восстановить по памяти и по записям, ее отец Иосиф Ходасевич был участником сражения на Шипке. Осталась легенда, что в какой-то из ситуаций под Плевной он спас провалившегося под лед генерала. Генерал обратился к императору с просьбой отметить своего спасителя. Царь благоволил распорядиться принять дочь Иосифа Петровича Ходасевича в Смольный Институт Благородных девиц.
Но Плевна была за десять лет до рождения бабушки. Что скрывается за этой легендой, я не знаю. Возможно, шаткая человеческая память связала с известной Плевной какую-либо другую, малоизвестную, ситуацию. Бабушка вспоминала, как в 16 лет в Смольном институте она попала на свой первый бал и от волнения покрылась краской, что выдавало её, как девицу, которой не было с детства привито чувство принадлежности к избранным, быть хозяевами жизни, – она оказалась "не в своей тарелке". Я не знаю, окончила ли бабушка Смольный, но лет пятьдесят спустя (уже после Великой Отечественной), в ответ на бабушкину реплику зятю (директору совхоза):
- Что уж Вы так расшаркиваетесь перед заезжим трестовским начальством.
Макар Семенович отшутился:
- И Вы в Смольном ноги царице мыли, – Бабушка уточнила:
- Мы не мыли, мы только присутствовали.
Так ли, иначе ли, но Жозефина получила приличное образование и знала не только белорусский, русский и польский. После учебы она до замужества работала домашним учителем, для чего требовалось не только образование, но и воспитание.
В институте она увлеклась социалистическими идеями Плеханова, и какое-то время ходила на сходки, где они пели революционные песни, а дворники (со слов бабушки) по голосам пытались определить: кто поет и где поют. На этом её революционное прошлое и кончилось.

Позже Иосиф Ходасевич служил на казенной службе инкассатором и был, судя по рассказам, отменной силы. Однажды на него напали грабители, так он их обратил в бегство, орудуя мешком с монетами, как дубиной. Ещё из загорских рассказов запомнился рассказ о том, как кто-то из предков, то ли Фастовичей, то ли Ходасевичей ехал зимой на розвальнях откуда-то куда-то, лошадь дорогу знает и он, развалившись, думая о чем-то своём, рассеянно смотрел вслед уходящей дороге, как вдруг, из-за лесочка появилась стая волков и погналась за санями. Конечно, стая догнала сани. Впереди бежала волчица. Волчица запрыгнула на сани, помочилась на нашего предка и спрыгнула. За ней все волки из стаи по очереди запрыгивали на розвальни, брызгали на возницу и спрыгивали. После чего вся стая побежала за волчицей. Это была не волчья охота. В это время волки справляли свадьбы и стая "гуляла" - резвилась, шалила, а предок от страха чуть богу душу не отдал.
Как дедушка нашел бабушку, я не знаю, но моя мама родилась в мае 1905 года в Петербурге, где дедушка в это время служил на Варшавской железной дороге старшим счетоводом. В январе 1905 года в кровавое воскресение любопытная бабушка, которая была на четвертом месяце беременности, пошла, посмотреть: что это там происходит на Невском, и получила по шляпке казацкой нагайкой.

Из рассказов о детстве мамы один случай запомнился. Члены семьи служащего железной дороги имели право бесплатного проезда пригородными поездами. Однажды моя мама (его старшая дочь) и тетя Люся (вторая дочь) ехали поздно с дачи, где-то в районе Павловска, а свои удостоверения на бесплатный проезд забыли взять с собой. Кондуктор их высадил ночью на глухом лесном полустанке. Дедушка пожаловался, и кондуктора уволили за то, что ночью с поезда ссадил детей. Это было до революции, т.е. маме было меньше двенадцати, а тете Люсе меньше десяти.
Семья чиновника жила на казённой квартире в Митрофановских Флигелях д.143, кв.6, в двухкомнатной квартире. Когда их стало 8 человек: моя мама – Валентина (1905), Людмила (1907), Чеслава (1909), Вячеслав (1911), Евгения (1913), Янина (1916), то, по воспоминаниям тёти Гени, они спали и на стульях, и на столе – меняясь по очереди местами.
После революции дедушка сориентировался и стал работать слесарем на Варшавской железной дороге. Слесарь из него получился хороший, и ему присвоили седьмой разряд – это разряд высшей квалификации. Видно, помещик Иосиф Фастович из своих детей не растил белоручек. Как хорошему работнику, дедушке дали талон на покупку пианино. Вероятно, по дешевке распродавали реквизированное имущество. Деньги на покупку пианино бабушка прятала под скатертью на большом столе т.к. дедушка чрезмерно увлекся бильярдом и проигрывал ощутимо. Так, или иначе, но пианино купили.
В какое время мама получила навыки игры на фортепьяно, я не знаю, но это позволило ей впоследствии подрабатывать по вечерам игрой сопровождения немых фильмов.

В детстве мама неплохо рисовала. Сохранились два рисунка мамы: на одном роза, а на втором рисунок по ботанике. На обратной стороне этого рисунка написано: Валентины Фастович 1 кл. II ступени. Я думаю, школами второй ступени, чтобы стереть некоторый налет сословности, в годы революции назвали бывшие гимназии и реальные училища, в первый класс которых принимают после четырехгодичного обучения в начальной школе первой ступени. Рисунок, в таком случае был сделан в революционную зиму 1917 – 1918 года(!!!), т.е. занятия не прерывались.

Когда в Питере стало голодно, а тут, вроде, в деревне послабление, военный коммунизм кончился, безземельным дают землю, появились “культурные хозяйства”, дедушка с семьей, а к этому времени у него уже было шестеро детей, бросил казенную квартиру и уехал в Белоруссию. Немаловажную роль при этом сыграло и его чрезмерное увлечение бильярдом. Так сказать от соблазна подальше.
С двери снял дедушка толстую медную табличку (примерно 15х20 см), на которой было выгравировано:

Фастович
Ксаверий Иосифович.
Дедушка хранил эту медную дощечку всю жизнь. Ему так было приятно вспоминать, что у него была «своя» квартира, и на двери была медная пластина с его именем, хоть и спали в ней дети на стульях и на столе. После Отечественной войны мамин брат нашел могилу дедушки, поставил новый крестик из крошки и прикрутил к нему эту пластинку проволочкой. Когда сам состарился, уход за могилкой был недостаточным, и могилка пропала. Кладбище на Лахте, где мы жили после возвращения из Белоруссии, старое и еще до войны, я помню, новые могилы оказывались на месте старых, заброшенных после революции могил. А может быть, и более ранних – Лахта, пожалуй, не моложе Петербурга, а кладбище все одно и то же – в небольшой березовой рощице.

Переезжал дедушка из Питера основательно – с мебелью. Предполагал, вероятно, навсегда. Приехал он в родное поместье к брату (Казимиру). Дом был большой – большой зал, хозяйская столовая, в большой кухне стол и двух ярусные нары для работников. Четыре комнаты, но и народа стало несчетно. Выделили дедушкиной семье комнатку и что-то вроде кладовки, приспособленной под спальню дедушке и сыну – Вячеславу. Дочери опять спали по очереди на двух кроватях и на стульях, и на том же питерском столе.

О том, что Иосиф Фастович был помещиком, и где было его поместье, рассказала племянница дедушки – Юлия Петровна (в замужестве Васильева), а наши ни дедушка, ни бабушка, ни их дети о прошлом не говорят, таков был страх. Ведь, им удалось уехать из этой Белоруссии и спастись, а некоторые погибли в ссылках.
Только сейчас тетя Геня (ей в 2003 году будет 90 лет) стала делиться воспоминаниями.
Когда мы вернулись из Белоруссии в Питер, и поселились на Лахте, от соседей скрывалась наша связь с Белоруссией. По документам все было ясно: ну мало ли кто, откуда приехал. Вся страна переехала, в основном из деревни в город. Но если какой-нибудь мерзавец, или просто “бдительный гражданин” обратил бы внимание соответствующих органов, то тогда те должны были бы “принять меры”, чтобы их самих не обвинили в “пособничестве” – термины в кавычках тогда были очень распространены. Бабушка следила, чтобы в общий туалет не попал, в качестве использованной туалетной бумаги, конверт с белорусским адресом – а вдруг! Ведь кто-то мог поднять и прочесть….
Тетя Геня пишет, что на Лахте бабушка следила, чтобы в семье не говорили по-польски. Все дети бабушки родились в Петербурге, где разговорным языком был, естественно, русский, в семье Фастовичей в Загорье говорили по-польски, а в поселке говорили по-белорусски, так что и русский, и польский, и белорусский были для них родными языками, но предков и родословную надо было забыть.

А предки-то были трудягами. И среди помещиков, таких тунеядцев, как Ноздрев или Манилов, было мало. Процветали Собакевичи, Кирсановы, Левины. Беззаботно и достойно жить могли только отставные чиновники достаточно высокого ранга и отставные военные в высоком чине.

Примерно через год после отъезда дедушки из Питера, благодаря НЭПу голод в Питере прекратился, а вернуться уже было некуда. Квартира была потеряна, служба на железной дороге потеряна. Старшие дочери очень переживали – их, родившихся в городе, совсем не прельщала судьба стать деревенскими, да еще крестьянскими. Но до начала коллективизации и сопутствующих ей репрессий девушки из усадьбы Фастовичей еще котировались, как дочери из знатной семьи и женитьба на них была еще по тем представлениям почетной, к тому же еще, как видно из фото, бог красотой их не обидел.
На фото в темных платьях стоит Людмила, а сидит Чеслава, на другом фото стоит Валентина.

Трех дочек дедушка в Белоруссии выдал замуж: тетю Чесю за инженера Робуша, тетю Люсю за землеустроителя Бича, а маму за зажиточного землевладельца.

Маме – городской девушке, пришлось нелегко. Отец, который целый день “вот этими руками” ворочал навоз, полагал, что и остальные, чтобы ездить в дрожках, запряженных красивыми рысаками, должны и попотеть.
Сохранилась мамина открытка родителям:
“Мама и папа! Если вы не приедете за мной, то я окончу иначе, Приезжайте до воскресения или после.1926 год зима”.
Не знаю, где мама всё же освоила крестьянский труд – в Загорье или в Логойске, но в войну, в эвакуации в Сибири, на вязке снопов за жаткой самосброской она от колхозниц не отставала.

Бегство из родительских поместий
Эдуард Камоцкий
Бегство из родительских поместий.

Пожалел начальник милиции меня и маму, и предупредил о высылке, а ведь дознайся об этом его начальство – быть бы и ему у края могилы. И милиционер на него не донес – тоже рисковал. Люди, в большинстве своем, по возможности остаются людьми.
Мама взяла меня на руки и той же ночью ушла из дома в Логойск к добрым людям, на которых не могло пасть подозрение, что она у них прячется, а затем добрые люди переправили ее инкогнито в Минск. Из Минска она уехала на родину в Ленинград, где было, у кого остановиться.
Я не помню, как мы ехали, я не знаю, у кого мы остановились (а ведь мог спросить у мамы), в глазах стоит только серый, очень высокий и очень неширокий – очень небольшой ленинградский двор, откуда был вход в дом. Сколько мы в нем жили, я не знаю. Из всего написанного я помню только: яичницу, лошадь, которая идет по кругу и приводит какой-то механизм за стеной, как папа передает в больницу через окошко яблоко для меня, тюремный двор и вот кусок ленинградского двора. Все остальное написано, как воспоминания рассказов взрослых.
В Ленинграде мама устроилась на работу, и жить мы стали на Лахте. Себя я начал помнить только в Ленинграде на Лахте. Лахта в то время была пригородным поселком.
Дальше начинаются мои личные воспоминания, разумеется, с добавлениями рассказов взрослых.
Двор на Лахте, где мы с мамой поселились, был общим для трех или четырех домов. Не исключено, что принадлежали они одному хозяину, потому что двухэтажный деревянный и один или два одноэтажных состояли из отдельных комнат, т.е. предназначались, вероятно, для работников и на сдачу небогатым дачникам, а один одноэтажный был большой квартирой, в которой, в моем представлении, жил хозяин.
Вначале мы жили в двухэтажном на втором этаже, и я спал в сундуке. Потом в одноэтажном, и я спал на сундуке. А двухэтажный вскоре сгорел. Испуга у меня от пожара не было – я ещё не понимал такой опасности – ну горит и горит.
Уже при нас, вероятно, дораскулачивали хозяина. Я помню, как выводили корову. Наверно дома барачного типа были ещё до нас национализированы. Во всяком случае сцена с коровой на нашей жизни, по крайней мере в моём восприятии, не отразилась; мы как жили на этом дворе, так и остались там жить, пока не получили новое жильё; т.е. жильё уже не снималось, а распределялось бесплатно с мизерной квартплатой. Остался ли хозяин в доме, или его выслали – я не знаю, я его не помню, сейчас вижу только, как выводят корову, да и был ли хозяин, я не знаю, возможно, сейчас домысливаю. Во всяком случае, через улицу от этого двора был крепкий финский двор с собакой и коровой, который сохранился до войны. Скорее всего, хозяин того двора стал членом рыболовецкой артели. На Лахте образовали рыболовецкую артель и совхоз.
В совхозе были кирпичные скотные дворы, каменная силосная башня, сад, теплицы и поля. Правление занимало несколько домов, где сидели клерки, и один на Лахтинском шоссе – белый чуть ли не с колонами и балконом, где размещалась дирекция, т.е. это было бывшее крупное пригородное хозяйство.
Будучи постарше, занимаясь во вторую смену, я, развивая в себе смелость, из школы в темноте ходил через совхозный сад, а чтобы не было страшно во всю глотку орал песни.
Большинство лахтинских жителей работало в городе.
Мама пошла на фабрику “Красный Треугольник” рабочей – из тончайших лепестков резины изготавливали цветы роз, а вечерами она ещё подрабатывала тем, что играла на рояле в лахтинском кинотеатре. Фильмы тогда были немые. Не далеко от экрана стоял рояль; ноты подсвечивались закрытой от зрителей и пианиста лампочкой. Играла ли мама на свой вкус, или тема была как-то оговорена, я не знаю и, уже будучи взрослым, не поинтересовался. Мне запомнились кадры, где герой бежит по шпалам, а за ним гонится поезд. Мне было очень смешно – больше ничего не помню.
Потом появились звуковые фильмы – сначала только с музыкой. Мама была, вероятно, ещё вхожа в зал, и из далекого детства врезалась в память картина: домик в лесу, зима, метель, вроде бы даже где-то медведь и музыка. Мне кажется, что с этих кадров я полюбил симфоническую музыку, эта музыка звучала мне. Да не полюбил я её, не звучала она мне – она была во мне, она звучала изнутри меня, только тогда, на этом фильме, я это обнаружил – и именно такая музыка: зима метель, Бетховен, Чайковский, но никак не Шостакович. И это осталось во мне навсегда.
Я не помню, кто за мной присматривал, когда мы жили с мамой одни, – ведь мне 3 – 4 года, мама на работе. Я помню только, что нас пугали “Черным Вороном”, чтобы мы – детвора не задерживались на улице допоздна и к сумеркам приходили домой. Нам говорили, что ловят беспризорников, и если мы задержимся до темноты, то нас заберут. Нам это было очень интересно, и мы выглядывали из-за угла дома на шоссе – это был небольшой милицейский фургончик.
В этом возрасте я совершил поступок никогда более мною не повторенный – я ударом кулака сбил с ног человека! Я бежал по дорожке к маме в кино, а мне, расставив руки, преградил дорогу такой же, как я, шпингалет. Я выставил руку и удар моего кулака пришелся ему в грудь, а так как я бежал, то удар оказался настолько сильным, что мальчик опрокинулся.
Через год или два уехал из Загорья и дедушка. В Питере он устроился слесарем на кондитерской фабрике.
Обстановка в Белоруссии для дедушки сложилась такая, что надо было удирать немедленно.
После смерти Иосифа Фастовича, как мне помнится по рассказам Юлии Петровны, поместье наследовал Казимир. Ксаверий из Питера приезжал к брату, в деревне он не разжился, собственником не стал, а был как бы работником у брата. Когда поместье разгромили и хозяев выслали, дедушку не тронули – он же был “питерским пролетарием” и дедушка продолжал работать, но не на “помещика”, а в совхозе.
Дедушка понял, что из Загорья надо уезжать как можно скорее – раньше или позже, но вспомнят что он “сын помещика”.

Через некоторое время, после приезда дедушки, под приезд бабушки с детьми нам дали комнату около 20-ти метров в бывшем доме богатого колбасника. Разместили в этом доме 13 семей. Одно окно в нашей комнате было большое нормальное, а другое длинное, как щель под потолком. Это была бывшая кухня в загородном доме колбасника. Похоже, та часть кухни, где делались заготовки – полуфабрикаты для хозяйского стола, а громадная плита метра полтора на метр с шестью большими конфорками находилась через стену в довольно большой собственно кухне, у которой было три двери: одна в нашу комнату, другая на “черное” крыльцо и третья в парадный холл дома. Мы ходили через черное крыльцо этой кухни, т.е. у нас был отдельный вход. Общей плитой другие жильцы пользовались мало, так что эта кухня была, как бы, наша, варили мы или на большой плите, или на керосинке, или на примусе. Ночью в кухне стояло ведро для туалета, чтобы не бегать в темноте в дворовый туалет. Когда мы въехали, то электричества в доме еще не было, не было и уличного, и дворового освещения. У других жильцов были свои кухни с небольшими плитами на две конфорки и свои туалетные вёдра, но и большой плитой, как мне помнится, некоторые жильцы изредка пользовались. Кухня была холодная, зимой у нас там стоял бочонок с квашеной капустой, были еще кое-какие вещички, в том числе не только наши.
Бабушка, дядя Вячик, тётя Яня и тётя Геня приехали не сразу все, тётя Геня попозже – она в Минске, кончила курсы старших кормилиц свинооткормочного производства и работала в совхозе по специальности не прерывая по вечерам учебу в школе. В Ленинграде она тоже стала работать и учиться на рабфаке.
Вернулась с ними и мебель: небольшой платяной шкаф, большой буфет, большой стол, большой двуспальный матрас, стулья резные дубовые и пианино – то самое.
До меня только сейчас дошло, что всё это путешествовало из Ленинграда в Загорье, где был дом Фастовичей, а потом обратно из Белоруссии в Ленинград на Лахту. В Беларусь где-то между 20-м и 24-м годами и обратно около 32-го года. И никаких контейнеров. На задней стенке пианино пишут номер, и пианино бережно грузят и перевозят, на стульях снизу пишут номера и всё – больше ничего; на задней стенке буфета, с резными застеклёнными дверками пишут номер, и буфет бережно доставляют из Ленинграда в Загорье и из Загорья на Лахту без всякой упаковки. А только в 22-м кончилась гражданская война. Пересылка вещей багажом была дешёвой - общедоступной.
Когда нас стало семь человек, нам ещё выделили, переделанный в комнату бывший барский туалет, где ночевал дядя Вячик. Канализация в доме была сразу ликвидирована, и все пользовались общей уборной, которая была во дворе вдали от дома. В бывшей ванной комнате поселили другую семью.
Мы – мальчишки, разбивали под домом стыки чугунных труб канализации и добывали для биток свинец, которым были уплотнены стыки.
Ну, раз была канализация, туалет и ванная, то, очевидно, был и какой-то централизованный подвод воды. Мне даже помнится, что на чердаке был большой бак для воды, но, как и откуда туда подавалась вода, я уже не мог знать и разговоров на эту тему не помню.
Наш дом и соседние дома, в том числе и близлежащие дома на Лахтинском шоссе, пользовались колодцем, до которого от нас было метров 100. Колодец был глубокий с воротом. Зимой он так обмерзал, что ведро еле-еле проходило.
Я доносил сначала не полное, а потом и полное ведро с двумя – тремя остановками.
Рядом, в сторону города, еще три двухэтажных дома, а дальше одноэтажные. В одном из двухэтажных барачного типа жили совхозные рабочие, в двух других квартирной планировки жили, как говорили, эстонцы и евреи. От домов до взморья метров 150 – это было небольшое совхозное поле.
Справа от нашего дома поле простиралось до самого ольгинского леса, который был метрах в пятистах от нас. Через поле, метрах в пятидесяти от нас, от Лахтинского шоссе к роскошному лахтинскому пляжу проходит берёзовая аллея, изображенная на дореволюционных открытках. В начале аллеи у шоссе стоит высокая красивая деревянная церковь с двумя зелёными шатрами.
Наш высокий белый двухэтажный дом с мансардой на третьем этаже под высокой крышей, стоял на сплошном фундаменте из гранитных параллелепипедов, наподобие теперешних бетонных. Над крышей была еще смотровая башня – площадка. Смотровая площадка была окружена перилами, и на неё вела лестница с чердака – т.е. чердак был вполне благоустроенным, чтобы по нему к лестнице на крышу могли пройти господа с дамами в длинных платьях.
Я еще успел побывать на этой башенке. С неё открывался вид на пляж, на Финский залив, на леса вокруг и на Питер, который виден был, как на ладони с его Петропавловским и Исаакиевским соборами, впрочем, соборы и с земли были видны. Со смотровой башни была видна и дорога из города, так что, посланный на башню, человек мог предупредить хозяина или повара, если ждали хозяина, что из Старой Деревни показались пролётки с гостями или хозяином и пора жаркое готовить к подаче на стол. За этой смотровой башней нужен был уход, чтобы дожди не заливали чердак. В наше время башня была уже никому не нужна, и её убрали, а крышу заделали.
Кроме гранитного фундамента, дом был весь деревянный оштукатуренный. С широкого парадного крыльца гости и хозяева попадали в большой холл, из холла на второй этаж вела широкая лестница с широкими полированными перилами. Дорогу к дому не успели замостить, и весной и осенью хозяева могли добраться до дома только в экипаже, ну а остальные, как придется. Двор дома со стороны взморья и со стороны берёзовой аллеи ограничивался канавами и деревьями. Сеть канав, проложенная по всему посёлку, собирала и отводила в залив дождевые и талые воды. Канавы были глубиной от полуметра до двух метров там, где они пересекали какой-нибудь бугор.

На берегу, кроме нашего единственного в своем роде на Лахте дома, в километре от нас напротив Ольгино, был ещё двух или трех этажный дом – дворец. Он стоял в вековой дубраве, которая от пляжа отделяется гранитным парапетом. На доме были отметки с датами наводнений, которые были гораздо выше парапета. Прямо напротив этого дворца на берегу одним краем в воде лежит громадный валун диаметром метра три, который предназначался для пьедестала какого-то памятника, но, вероятно, баржу во время наводнения ветром выбросило на берег. При нас из-под валуна торчали остатки брёвен этой баржи.
Когда мы учились в школе, был предмет и учебник по знакомству с родным краем. Еще не отказались от коммунистической фантазии о самоуправлении, армия еще была территориальной, чтобы в своих не стреляла, и изучению родного края уделяли внимание. Так, в том учебнике была фотография валуна, уже расколотого надвое. Валун грузили на баржу в XVIII или в ХIХ веке, а потом, видно пытаясь ещё как-то использовать этот дар природы, его раскололи, засверлив углубления и заложив в них динамит. В школьном возрасте, когда взморье летом было для нас постоянным местом обитания, мы по этому валуну карабкались как “альпинисты”.
Можно вообразить и такую версию. Между дворцом и валуном есть насыпной холм. На этот холм владельцы дворца собирались затащить половину валуна и на нем установить композицию с Петром, который в штормовой волне наводнения спасает своих подданных. Именно в этой ситуации, в холодной воде здесь на Лахте Петр смертельно и простудился.

Наш дом заселили бывшими служащими, ставшими рабочими, бежавшими из деревни крестьянами, ставшими рабочими, какое-то время в доме жил, как говорили, инженер, по крайней мере, он ходил в шляпе – он был в этой среде чужеродным телом.
Я не знаю происхождения всех 13 семей (мы-то своё скрывали), но вот такие, какие я перечислил, были. Возможно, были и изначально рабочие, переселившиеся из бывших трущоб в барские покои, ставшие трущобами по мере взросления детей.

Мужчины, в свободное время забивали козла, развлекались подкидным и играли в рюхи (городки), но играть в рюхи мешали остатки бывшей коновязи, это были два столба диаметром примерно по тридцать сантиметров, которые были почти заподлицо с землей. Эта проблема считалась не разрешимой, т.к. столбы были врыты в землю почти на полтора метра, но дедушка взялся их вытащить, мужики скинулись на трешницу, дедушка проявил изобретательность и вытащил столбы с помощью двух ломов.
Взрослые во время игры разговаривали. Мы не слушали, но слышали, о чем они говорят. О том, почем до революции был фунт ситного (такой сорт хлеба). О том, как дела на работе, как обмануть мастера, как они – кто-то из них или видел, или участвовал в этом, разыграли инженера: “шутник” при каком-то технологическом процессе незаметно вылил в ванну, где должен идти процесс, кружку солёной воды и инженер никак не может понять, почему нарушилась технология.
По нашим теперешним представлениям за это могли расстрелять, как за вредительство. Не знаю, но я это слышал! А такие объяснения мне малышу не могли прийти тогда в голову.
Между прочим, болтали, что в буфете Финляндского вокзала кто-то что-то сравнил с селедкой, и его забрали. Подробности, разумеется, у меня в памяти не отложились, но что в рассказе фигурировали буфет Финляндского вокзала и селедка, это я помню, и что человека забрали, тоже помню – для такого финала это все и рассказывалось.
Не исключено, что это все была выдумка, но на близкую в те времена к действительности тему. Еще один сюжет: в трамвае красный командир хочет купить билет – значит шпион, раз "гад" не знает, что у нас военные ездят в трамваях бесплатно.
Разговоры взрослых о работе, о вредителях, о дореволюционных ценах я, конечно, слышал в старшем возрасте – уже, вероятно, школьником не первого и не второго класса.
Забивали ли старшие козла, играли ли кто помоложе в рюхи, взрослые во всеуслышание не матерились. Мат мы, конечно, слыхивали и мат знали, но если кто-либо при нас или при женщине матюгнется, то другие на него цыкали: ”Ты, осторожней: рядом дети”, или “тише, женщина”.

Власти со своей стороны не забывали о нашем быте и способом прямым, как луч света в темном царстве, внедряли в народ культуру.
За домом, повесив простыню, изображающую сцену, и поставив для взрослых зрителей несколько стульев, девушка с детьми постарше ставила пьесу о неряхе. В финале пьесы у неряхи со стола сдергивали скатерть с грязной посудой.
По домам ходила комиссия и проверяла жильцов – домохозяек (кто был дома) на вшивость. Помню, как плакала бабушка, униженная этим осмотром. Дома мы были одни с бабушкой.
Двери театров раскрылись для фабричных. Чтобы приобщить их к культуре, для них устраивали культпоходы. Билеты были дешевые. Артистов приравняли к трудящимся. Те артисты, которые не хотели довольствоваться зарплатой трудящихся, как Шаляпин, который до этого в шикарных ресторанах перед господами пел, стоя на столе среди раздвинутых тарелок с изысканными закусками: «Эх, дубинушка, ухнем…на царя, на господ…”, убежали из страны.
Сохранилась мамина записная книжка, где она записывала свои посещения театров, филармонии, консерватории. В Ленинграде до войны (за 10 лет) были сделаны 63 записи посещений театров, концертных залов, филармонии, кроме кино.
Дядя Вечик сначала был безработным, а потом на трамвайной остановке он кому-то из Ленфильма приглянулся, и его пригласили на массовку. Дядя Вечик и там приглянулся, и его оставили осветителем, очень скоро он стал оператором. Все фотографии у нашего дома делал дядя Вечик. Какое-то время у него на студии была должность осветитель-фотограф (правильно: “Вячик”, родители и сестры так и звали, а я звал Вечик, и меня не поправляли). А кинофильмы тогда были тоже высокохудожественные: «Веселые ребята», «Огни большого города», «Чапаев», «Большой вальс» и т.п. Ни в одном фильме молодых людей не учили бить ногами упавшего.

Тетя Яня и тетя Геня стали студентками института, В нашем доме студентами были только они.
Мама окончила курсы и стала счетоводом, а потом и бухгалтером в жилищной конторе (в Жакте).
Из самого раннего детства осталось в памяти, как меня на руках держит мама (на Старой улице в общей кухне), думая, что я сплю, а мне так приятно и не хочется просыпаться. Когда разговор заходил об отце, я говорил: “ Мой папа кулак” и показывал кулачок.
Для родителей мамы я был помехой маминого “счастья”: одно дело красивая молодая женщина, и другое дело – “женщина с ребёнком”. Я помню вырвавшиеся при тихом разговоре с дедушкой слова бабушки: “Камоцкое отродье”, но ни разу в жизни ни бабушка, ни дедушка меня не наказывали и не кричали на меня. И вообще, в нашей большой семье, жившей в одной комнате, я ни разу не слышал громкого или обидного слова по отношению друг к другу, только постоянная забота у всех обо всех. Всё же, из этого возраста я помню, что часто, ложась спать, мне хотелось заснуть и не просыпаться.
Чего мне не хватало? Меня не наказывали, я был сыт и одет.
Возможно, я был излишне впечатлительным, переживал незначительные нюансы отношений. Был безответным (ни разу в жизни сам не затевал драки) и в засыпании видел выход из какого-то положения, вполне вероятно пустяшного. Правда, осталось впечатление мелких обид от бабушки, которые она наносила непреднамеренно, а так уж в силу сложившихся семейных обстоятельств.
Как-то к нам приехали Бичи, вероятно, оставить на лето у бабушки с дедушкой кого-то из детей. За обеденным столом сидели только приехавшие, и мне, по мнению бабушки, там делать было нечего, но мне показалось это обидным, и я на бабушкиной лежанке затаился за шкафом. Старший сын, капризничая за столом, выковыривал из твердой сырокопчёной колбасы “противный” жир, а у меня, от обиды на невнимание ко мне, капали из глаз слёзы. Макар Семенович заметил мое отсутствие, и я был посажен за стол. Это единственная обида, которую я запомнил, т.е. обиды были мелочные, и о них я, кроме этой одной, и не помню. Да и случай-то был исключительный – Макар Семенович приехал к родителям жены, отсюда и “Московская”. У них дома в Любани, где я как-то проводил часть каникул, обеды были обычные, и никаких капризов не было.
Дядя Марк на протяжении всей жизни не допускал по отношению ко мне никакой дискриминации. Меня любили и тети и дядя и дедушка. Все они старались сделать мне приятное.
Кому-то из детей нашего двора отец сделал из дощечек модель водного трамвайчика сантиметров 20 длиной. Мне запомнилось дверь в каюту – боковая дощечка была распилена у одной стороны двери и почти распилена с другой, но так, что выпиленный кусочек, изображающий из себя дверь, висел на нескольких волокнах дерева, и эту дверь можно было открыть и закрыть. Наверное, несколько раз всего, но для нас и этого эффекта было достаточно (чтобы я запомнил на всю жизнь). Дедушка тоже стал делать мне какой-то корабль из фанеры с уплотнением стыков суриком (запомнил я и сурик!).
Сейчас я наблюдаю Захара и он, когда ему было лет девять, как-то, после какой-то обиды, со слезами на глазах сказал, что он хочет или заснуть и не проснуться или натворить что-либо такое, чтобы его посадили – т.е. от всех отгородиться хотя бы тюремной решеткой. Тогда же он мне сказал, что и Юля из их класса, у которой отец с матерью разошлись, тоже хочет заснуть "насовсем". Я понял, что это для детей простейший способ избавиться от каких-либо проблем хоть в учебе, хоть во взаимоотношениях с родителями, во взаимоотношениях со сверстниками. Простейший для тех детей, у которых есть проблемы, и они их остро воспринимают. Поэтому так важно дать почувствовать ребенку, что его любят, приласкать его, пока он маленький и приемлет ласку.
Ведь дети и в самом деле иногда совершают поступки, последствия которых непоправимы. Потом об этом напишут в газетах, но это в назидание другим, а сделанного порой не исправишь. Недавно писали, что отличница, из-за неудачи на экзаменах бросилась со скалы над берегом Волги.
В дошкольном возрасте какое-то время я ходил в детский сад. Однажды упал с кровати, няни всполошились, стали за мной ухаживать. Мне это понравилось, и я ещё раза два упал, пока не понял, что няням это не нравится.
У живших в нашем доме Майоровых, родители жили в деревне под Лугой; в один из приездов на Лахту они привезли мешок яблок и, видно, видели, как я был поражен этим мешком. Гости предложили вместе со своим внуком – Витей взять и меня на время в деревню. Не знаю, где работали хозяева – в колхозе или в совхозе.
Я не помню, чтобы в детстве я ел яблоки (Логойск не в счет – я его не помнил), а в саду у Майоровых под деревьями все было устлано уже спелой падалицей. Когда меня в день приезда сразу привели в сад, я упал на землю, и стал подгребать эту падалицу под себя – это было что-то потрясшее меня. Взрослые по-доброму смеялись. Поразил меня вид веток со спелыми сливами, свешивающихся через заборы на деревенской улице. Мы с Витькой влились в деревенскую ватагу сверстников и вели вольную деревенскую жизнь в деревне и её окрестностях. Остался в памяти забеленный молоком картофельный суп с брюквой, это был каждодневный обед – до сих пор люблю, но брюквы сейчас нет, и я иногда делаю для себя молочный суп с морковкой.
Примерно в эти же годы, до школы, мама на лето поехала работать кладовщицей или продавщицей на полевое отделение Тосненского совхоза, в котором дядя Марк был главным агрономом. В совхозе меня поили молоком – вероятно, меня поправляли после очередного воспаления легких. На отделении были дети, с которыми я мог играть. Осталось в памяти, как местные мальчишки промышляли ловлей кротов. Они на лугах в кротовые ходы, отыскиваемые по кучкам земли, ставили капканы. Считается, что шубы из кротовых шкурок очень прочные. Это сколько же надо кротов поймать, чтобы шубу сшить – шкурка-то величиной с ладошку.
Так как я был городским, взрослые, желая доставить мне удовольствие, подвели меня к лошади, чтобы посадить на нее верхом, а лошадь, переступая ногами, наступила мне на босую ногу. Но, или ножка вмялась в сырую землю, или лошадь отдернула ногу, когда я, вероятно, вскрикнул, или просто сама почувствовала мою ногу, но ножка осталась целой и невредимой - совершенно без последствий.

Освобождение отца из заключения
Эдуард Камоцкий

Когда отца освободили из заключения, мама отнесла в Торгсин (торговый синдикат, созданный чтобы выкупить у населения золото для покупки за рубежом заводов, станков, пароходов) чьё-то обручальное кольцо (мамино до сих пор сохранилось), может быть, бабушкино, или дедушкино, и мы с мамой отправились в Архангельск, где жил освобожденный отец. Работал он в морге санитаром.

Морг был патологоанатомическим отделением при институтской кафедре; размещался он в одноэтажном доме, одна сторона которого выходила в сад, а другая во двор. Весь двор морга до забора был покрыт деревянным полом из хорошо пригнанных друг к другу досок, лежащих на поднятых над землей лагах. Ни бумажки, ни соринки – безупречная чистота. Во дворе холодильник – ледник, дровяной склад, туалет и мастерская гробовщика. В холодильник зимой набивался лед, чтобы летом при необходимости можно было сохранить тело. Такие холодильники – ледники в городах использовались еще в начале второй половины ХХ века для хранения на складах большого количества продуктов – электрические холодильники в России были тогда еще большой редкостью. Лед для холодильников, в виде больших параллелепипедов (0.5 х 0.5 х 1м.) заготавливали на реках.
При морге кабинет профессора – заведующего кафедрой, ординаторская и лаборатория, где несколько лаборанток готовили микросрезы для занятий со студентами, для диагностики в сложных случаях и для диссертантов. Там же две аудитории, с классными досками и демонстрационными фонарями; на окнах были плотные черные шторы. На учебных столах, микроскопы и настольные лампы, чтобы можно было писать конспект в затемненной аудитории при демонстрации слайдов. При морге был патологоанатомический музей и собственно сама анатомичка – достаточно просторная, чтобы при вскрытии могли присутствовать студенты. В общем, кафедра института.
Вскрытие было обязательным независимо от того, где и почему умирал человек, – если дома, то по процедуре судебной экспертизы. Дома покойники не лежали. Сразу после смерти в морг, а из морга только на кладбище – за этим очень строго следили. Возможно, это было вызвано гигиеническими и антирелигиозными представлениями того времени.
Санитар был обязан выдать на катафалк тело, надлежащим образом убранное, уже в гробу. Никакой платы санитару, никаких вымогательств со стороны санитара в принципе быть не могло. Врач патологоанатом вообще к процедуре подготовки тела к захоронению не имел никакого отношения. Но, естественно, родственники умершего хотели как-то выразить благодарность санитару за одевание и прочие действия с телом близкого человека. Обычно благодарили, скромно положив в карман или в руку санитара трешницу, – а иногда и десятку за какие-либо особые услуги, например, за обработку формалином, если погребение задерживалось до приезда родственников.
Ставка (зарплата) санитара мизерная (рублей 130), но папа работал одновременно от больницы, от института, и ещё какие-то сверхурочные, так что набиралось прилично. До нашего приезда папа и ночевал в комнатке при морге, и жил очень сытно, не зная меры и не соблюдая диеты, – на первых порах это можно было отнести как к высвобождению желаний после тюрьмы.
Теперь пришлось снять комнату.
К началу занятий в школе я опоздал. В те времена классы формировались в соответствии с развитием учеников. Самые подготовленных зачислялись в 1А. Меня привели к директору, проэкзаменовали по букварю и арифметике и зачислили в «А».
С началом морозов мы пошли в магазин “Меха”, где отец для меня купил “пимы” – это комплект из прочных мягких сапожек с коротким жестким мехом наружу, на которые идет шкура оленьих ног, и пушистых меховых чулок из меха олененка мехом внутрь.
В Архангельске я впервые увидел папиного брата – дядю Петю, он был с дочкой. Лена примерно моего возраста. Где была ее мама, я не знаю, возможно, умерла в ссылке. Дядю Петю к этому времени или освободили и велели ехать куда-то в определенное место на поселение, или велели ехать из одного места заключения в другое – этого я не знаю, знаю только, что он был условно свободен, т.е. ехал без охраны, но маршрут был ему указан. Он или не знал, что его ждет на новом месте в отношении сытости, или, скорее всего, – знал. Карточек в это время уже не было, но хлеб в одни руки продавали с ограничением. В общем, мы все пошли в магазин и, подойдя к прилавку несколько раз, накупили дяде Пете целый мешок круглого черного подового хлеба.
Во дворе школы была большая снежная горка, залитая водой. На этой горке на переменках всегда катались на чем попало, а однажды, когда прибыли ненцы на оленях и забили одного оленя на питание детям, то катались на нартах, которые они оставили у школы. На этих нартах, пока их не сломали, мы катались “куча мала”. К сожалению, на одном из обедов мне с мясом попал олений волос, и меня вырвало.
От школьной самодеятельности на районном смотре в большом зале я читал стихотворение. В зале, кроме таких артистов, как я, никого не было, т.е. зрителей – артистов было человек тридцать. Среди рабочих и крестьян искали таланты и находили: Лемешев, например. Конкурсы проводились ежегодно, и школа должна была ежегодно показывать, что в школе есть самодеятельность. Учитель взглядом окидывал класс и назначал участника конкурса. Сами конкурсанты относились к этому серьёзно и старались не забыть слова, хорошо спеть, хорошо станцевать, правильно сыграть.
На уроке труда, и продолжая дома, я делал лагерь Челюскинцев – из бумаги сугробы и палатки, из воска человечков и, разумеется, поставил мачту с красным флажком. Из самоделок на уроках труда и дома помню модель однокрылого тупоносого истребителя величиной с детскую ладошку. Остроносые мне казались менее совершенными.
После окончания учебного года, мы с мамой вернулись в Ленинград. Семейная жизнь у родителей не получилась.

На Лахте дедушка и дядя Вячик работали, тетя Яня и тетя Геня учились, мама стала работать в конторе на Лахте. Дядя Вячик работал на Ленфильме.