Воспоминания помещиков

Воспоминания о сельце Астахово Екатерины Григорьевны Бартеневой (урождённой Броневской).

[q]

Справка.
Бартенева (ур. Броневская) Екатерина Григорьевна (6.6.1843-1.9.1914) (по н.ст.) Российская революционерка, публицист. Член-учредитель Русской секции 1-го Интернационала, в 1871 участница Парижской Коммуны. В 1889 один из секретарей 1-го конгресса 2-го Интернационала. Статьи по рабочему вопросу. После четырех лет жизни в деревне Бартеневы поняли, что для их дела полезнее будет перейти к революционной работе. И они решили ликвидировать свои помещичьи усадьбы. Всю землю, не только полагающуюся крестьянам по закону — надел, — но всю вообще они отдали крестьянам без всякого выкупа, отказавшись от выкупных платежей. Тульскую усадьбу Астахово они отдали крестьянам со всеми постройками, скотом и инвентарем. Этим они возбудили негодование соседей-помещиков, которые указывали, что «Бартеневы развращают крестьян».
По отцу внучка Семёна Богдановича Броневского (1787-1858), генерал-губернатора Восточной Сибири, начальника Омской области.

Литература о ней:
Книжник, Иван Сергеевич. Русские деятельницы Первого Интернационала и Парижской Коммуны [Текст] : Е. Л. Дмитриева, А. В. Жаклар, Е. Г. Бартенева / И. С. Книжник-Ветров ; Акад. наук СССР. Ленингр. отд-ние Ин-та истории. - Москва ; Ленинград : Наука. [Ленингр. отд-ние], 1964. - 258 с.

[/q]

Рукопись из Отдела рукописей Государственной публичной библиотеки, СПб
Ф. 1000, оп. 2, д. 94

<л.69>
Летом 1850г. мы поехали не на дачу, а в деревню, в Тульскую губернию, к бабушке. Что это была за радость! В деревне я была в первый раз. Особенно поразил меня простор полей. Я в первый раз увидела зелёные моря ржи, овса, ячменя, смотришь и кажется конца им нет, но там где-то далеко, далеко синеет лес и так-бы и полетела туда, там-то и есть, должно быть, самое лучшее, самое интересное, новое, особенное! Сердце замирало и переполнялось радостью. И все были рады этому простору после петербургской тесноты.
Бабушка встретила нас очень ласково, любовалась на нас, но была несколько удивлена строгостью нашего воспитания и нашла, что я слишком худа. Не раз замечала она гувернантке, что хотя бы летом-то не следовало бы детям учиться. Пусть бегают! Но бабушкины воззрения не восхищали меня, я уже привыкла высоко ценить книгу и ученье и находила, что бабушка придаёт им слишком мало значения. Напротив, за обучение музыке, с самого раннего детства, она очень стояла, а я именно от гамм и этюдов очень-бы не прочь была освободиться.
Учиться меня засаживали летом совершенно так же, как и зимою, и никакого сокращения часов ученья летом у нас не бывало.
Но этим я не особенно тяготилась, а порою находила и интерес к урокам.
<л.70>
Как сейчас помню Священную Историю, на которой стояло "Издание Салаева, Москва" /вероятно написана Анной Петровной Зонтаг в 1837г., уроженкой села Мишенского Белёвского у., племянницей В.А. Жуковского - А.Базовкин/. Она была в небесно-голубой обложке с белым всевидящим оком, вставленным в треугольник и испускающим белые же лучи. Мне казалось, иногда, что там, в небе, высоко- высоко над нами тоже смотрит большой- пребольшой глаз и видит всё, что я делаю, знает всё, что я думаю и мне нравилось, что есть на свете кто-то умнее всех и понимающий всё, а иногда бывало и немного страшно от этих мыслей. Священная История была иллюстрированная. Из картинок помню жертвоприношение Авраама (так славно были нарисованы дрова). Авраам, вытянув руку, держал нож. У Исаака было такое хорошее, доброе лицо. Но Авраам тоже был хороший, хотя и хотел зарезать сына большим ножом. Но потом Бог не велел ему этого делать, и Исаак остался жив - вот это особенно хорошо! Когда я читала о Руфи, то мне казалось, что она ходила собирать колосья на то поле, по меже которого я рвала васильки. Ещё очень нравился мне пророк Даниил, который не боялся львов, нравился Иосиф, проданный братьями (вот негодяи то были), приводил в восторг и возбуждал глубокое
<л.71>
сожаление Самсон. А как жаль было отроков в пещи огненной! Вообще, Ветхий Завет и его яркие краски сильно действовали на моё воображение. Всего меньше нравился Моисей, как-то непонятно было: зачем он так долго водил израильтян по пустыне. Вот только интересно было, когда его маленького такого положили в корзину и пустили на воду, а он не утонул и добрая женщина взяла его к себе. Так славно нарисована была на картинке вода, камыши, корзинка: камыши - точно на Невке у Крестового моста!
Что касается Нового Завета, то должна сознаться, что почти до шестнадцителетнего возраста я оставалась почти совершенно равнодушной к самому учению Христа. Более всего интересовали меня чудеса: превращение воды в вино, исцеления больных, воскресение Лазаря, хождение по водам. Ах, как хорошо бы, если бы и теперь это случилось. Нравственное учение Христа оставалось для меня мёртвой буквой, может быть, потому что никто вокруг меня не придерживался этого учения, хотя все называли себя христианами. Вот только Христос в терновом венце и люди, его оскорблявшие, и то, что он простил разбойников, производило сильное впечатление и заставляло притихнуть и
<л.72>
и призадуматься. Я плохо понимала, но делалась серьёзной и не пускалась в рассуждения. Одно было только ясно: люди, распявшие разбойников, не были лучше их, а только "важничали!".
У бабушки было множество книг и всё больше французские. Мне было разрешено взять "Les veille'es du chateau" гжи Жанлис, несколько томов переплетённых в свиную кожу, которыми я зачитывалась, но почти никаких впечатлений не оставили эти тома.
Дядя подарил мне книгу, полученную им когда-то за "успехи в науках и благонравие в Московском Благородном пансионе". Из всей книги в памяти моей сохранилась поэма, в которой говорилось о Лидийском царе Крезе. Была и картинка, изображавшая его стоящим на костре. Крез вспоминал о словах, сказанных ему мудрецом и восклицал: "О Солон, Солон!"
Дом бабушки казался мне дворцом. По стенам, в громадной гостиной висели картины в золотых рамах, прикрытые от мух марлей, прикрепленной воском с задней стороны рам. В т.н. диванной, тоже большой комнате, стояла картина во всю стену, изображавшая Ревекку у колодца. Бабушка пожалела марли
<л.73>
на эту слишком уж большую картину и потому она стояла открытой всё лето. Вообще бабушка недолюбливала картины: они напоминали ей, что покойный супруг её разорился благодаря покупке картин. Многие особенно нелюбимые произведения искусства давно уже были отправлены бабушкою на чердак и в амбар. В амбаре же были сложены в беспорядочные кучи сочинения Вольтера, Руссо и многие другие. Их грызли мыши. Там же нашла я и Les Veille'es du chateau, когда позволили мне отправиться в амбар в сопровождении слуги с фонарём. Другой детской книги не оказалось, да и произведение Mme Жанлис не совсем-то могло быть названо детской книгой. О Ревекке бабушка говорила, что она неприлично одета и просто бесстыдница какая-то, и что её тоже надо бы отправить на чердак, но места там уже нет. Мне было очень жаль, что бабушка держит книги в амбаре, где их грызут мыши и где такая ужасная пыль, но она и слышать не хотела о водворении книг в дом, да и шкафов таких не было. Зато фарфор и хрусталь сохранялись за стеклом на массивных этажерках красного дерева. Рассматривать всё это было для меня наслаждением. Не менее интересна была огромная шифонерка и громадный туалет бабушки из карельской берёзы со
<л.74>
множеством таинственных ящичков. Чего там не было! Но всего больше понравилась мне круглая коробка со стеклянной крышкой: в ней была коллекция птичьих яиц, расселённых на множество отделений по сортам, начиная от лазоревых и кончая почти чёрными.
При доме был громадный сад с липовыми аллеями, цветниками, лужайкой. Часть сада занята была фруктовыми деревьями, ягодными кустами с грядами клубники. Не мало удивляло меня, что бабушка отдавала в найм почти весь фруктовый сад, выговаривая себе известное количество (на) сбор яблок. Мне думалось, что если бы у меня был такой сад, я ничего не отдавала бы в найм, а всё оставляла себе и своим.
Каждое после-обеда позволялось нам детям собирать для себя ягоды. Собирание доставляло почти такое же удовольствие, как и поглощение всего этого крыжовника, малины и проч. Весело было также ловить карасей в пруду, ходить в лес за грибами и за орехами. А какой чудный это был лес! Бабушка говорила, что лес был ещё лучше прежде, когда не было вырублено на продажу такое множество дубов,
<л.75>
но неужели могло быть что-нибудь лучше? Дубы и теперь ведь есть, да и разве осины, березы и другие деревья хуже дубов? А орешник, уж, наверное, никогда не был лучше, чем теперь!
Каждый вечер, при заходе солнца, вместе с садовником, горничными девушками и казачком Сашей поливала я цветы в казавшимися мне роскошными цветниках. Душистый горошек, дневная и ночная красавицы, люпины, настурций жольни в огне, шток-розы - всё это были мне как бы близкие родственники, а часы, проведённые в их обществе - счастливейшими часами моего детства, а теперь в старости они напоминают мне об этих счастливых часах, что придаёт им в моих глазах двойную прелесть.
В конце лета я с увлечением собирала семена цветов и под руководством бабушки раскладывала их на листах бумаги по окнам, где они вызревали, а потом насыпала в маленькие пакетики, на которых надписывались названия. А сбор яблок, овощей, а поездки на долгуте или в тарантасе за грибами в дальний лес, а поездки за 10, 15 и 25 верст к родным и знакомым? Это был целый ряд удовольствий, волнений и если бы не прелести
<л.76>
путешествия, всегда имевшего для меня неотразимую привлекательность, кажется и не захотела бы возвращаться в Петербург! Поездки к родным сопровождались иногда и некоторыми опасностями по причине дурных дорог, оврагов и плохих мостов. Но для детей и это было весёлым развлечением. Интересны были дома и сады этих родственников, которых приходилось видеть в первый раз, интересна старинная мёбель и необыкновенные почти всегда старинные вещи, огромные балконы, иногда и оранжереи с персиками и большими жёлтыми сливами и редкими цветами. Хорошо было видеть всё это и хорошо было также возвращаться домой, любуясь на поля, речки, леса и тульские овраги или вершки, обросшие кустарником. А какие славные бывали грозы, как легко дышалось после них чудным, посвежевшим, но всё-таки тёплым воздухом, как весело было копить дождевую воду в вырытых для этой цели ямках, бегать без шляпки по дождю и трясти мокрые деревья!
Иногда ученье казалось скучным, особенно урок музыки вечером. Но вот бьёт семь часов и из дверей выглядывает белокурая
<л.77>
коротко-обстриженная голова Саши, сына старшего слуги Абрама-портного. Блестят большие серые глаза, и Саша прерывающимся от волнения голосом шепчет: "барышня, я пташку поймал!"
- Какую, Саша?
И, не дожидаясь ответа, я лечу с ним в девичью, где по середине комнаты, со злостью постукивая клювом о доску крашенного пола, переваливается пушистая, большеглазая сова.
"Не троньте, укусит!" - предостерегает меня Саша и я застываю в немом восторге перед никогда невиданной живой, настоящей совой. Я сажусь перед ней на корточках, стараясь рассмотреть её всю, и робко притрагиваюсь, наконец, к "бархатным" перьям. Саша, видимо, гордится своей добычей и придумывает, куда бы посадить птицу, а целая толпа горничных девушек что-то рассказывает о совах и удивляется, что петербургская барышня так радуется "эдакой невидали".
- Уж и нашёл Сашка что поймать! - замечает одна.
- Да я бы такую птичку изловила, что с голубым пером - говорила другая.
Но мне никакой другой птицы и не хочется.
Сову сажают, по приказанию бабушки, в клетку и ставят
<л.78>
её в светлый чулан, который становится одним из любимых моих местопребываний. Но сове оно не понравилось. Она жила не долго. Смерть её заставила меня погоревать и скоро утешаться великолепными похоронами, устроенными ей мною при содействии Саши. Саша выказал много изобретательности и заставил меня благоговеть перед искусством (его работы) с топором. Он выдолбил гробик для совы из сука какого-то дерева. Вырыли мы с ним могилку, закопали нашу покойницу, украсили могилку цветами и только что собрались поставить крестик, который тоже смастерил Саша, как появилась бабушкина ключница и пообещала Саше, что "сейчас скажет старой барыне". Саша вспыхнул, потом побледнел и стал ломать своё произведение. "Почему ты так боишься бабушки?" - удивлённо спросила я. Может быть она позволила бы...
- Как же, позволи-ит - мрачно и вместе с тем насмешливо ответил он мне и ушёл, уверяя, что ему пора обедать.
Но я знала, что это неправда, до людского обеда оставался ещё добрый час. Почему же он ушёл?
<л.79>
Саша боится бабушки, но она такая милая, весёлая, добрая. Надо спросить его, почему он её боится. И вот на другой день, когда Саша пришёл играть со мною, я спросила. "Это с вами она добрая, да и при молодой барыне..." Он замолчал и стал оглядываться. "Ну да она всё не так, а вот барин..."
"Что же барин?" - спросила я, а сердце моё стало биться сильнее.
- А то, что бьют страсть как. Кулак то у них здоровый, что твоё же лицо". И Саша развернул передо мною оборотную сторону этой, казавшейся мне такою светлою, привольную жизни. Конечно, впечатление не было так сильно, как если бы я своими глазами видела всё то, о чём он мне рассказывал, но достаточно сильно для того, чтобы охладить мои чувства и к бабушке и к дяде. Так оно и осталось...
Скоро пришлось собираться в обратный путь. Перемена места и сама дорога всегда имели для меня необыкновенную прелесть, я с радостью уезжала из Петербурга и с радостью возвращалась. Все поднялись чем свет и солнце ещё не вставало, когда экипаж уже стоял у крыльца и в него укладывали подушки, узлы, коробки, чемоданы. У
<л.80>
крыльца выстроились слуги и дворовые, тут же стоял и Саша, не успевший причесаться, с заспанными глазами и в бараньем тулупчике, накинутом на плечи.
- Прощай, Саша!
- Прощайте, барышня!
Мы подали друг другу руки, и мне жаль было расставаться с товарищем моих игр, несравнимо более жаль, чем прощаться с бабушкой и дядей, но я не отдавала себе ещё в этом отчёта. Несколько лет спустя я встретилась с Сашей. Из него вышел такой же слуга и домашний портной, как и его отец, но держал он себя иначе: не так приниженно и смиренно. Я была рада увидеть старого товарища, но он уже находил неприличным вести со мною, взрослою барышнею, прежние задушевные беседы. Саша был ещё в детстве грамотным (учила его бабушка), и, сколько помню, отличался хорошими способностями, умом и чувством собственного достоинства. Помню, что бабушка рассказывала следующее: как-то раз послали за покупками в Белёв Сашиного отца Абрама. Абрам взял с собою Сашу. По возвращении из города бабушка спро-
<л.81>
сила Сашу: "А сколько отец твой барских денег утаил?"
- "Не люблю я, когда вы меня об этом спрашиваете" - отвечал семилетний крепостной мальчик. Правда, у него незадолго перед этим умерла мать, и господа жалели сиротку.
Мы вернулись в Петербург, и жизнь вошла в свою обычную городскую колею.

Воспоминания о деревенском детстве Дмитрия Богдановича Броневского.

[q]

Справка. Броневский Дмитрий Богданович (9.2.1794, сельцо Астахово -1867, Санкт-Петербург) (по н.ст.) Ген.-лейтен., директор царскосельского лицея.
Ему посвящены стихотворения Крест, Драгун А.С.Афанасьева(Чужбинского) https://dlib.rsl.ru/viewer/01003924140#?page=67

[/q]

Воспоминания опубликованы в журнале: Русская старина, №6, 1908, с.575-614
Здесь приводится выдержка из них.

Воспоминания Броневского
Давно задумал я описать для детей моих важнейшия события моей жизни; но недосуги, иногда лень, препятствовали мне исполнить моё сердечное желание. Начинаю разсказ мой о былом, и да поможет мне Господь быть полезным моим милым детям.
Прежде, нежели приступлю к повести моей жизни, нужным нахожу познакомить их с предками моими.
Фамилия Броневских происхождения польскаго. Она принадлежит к гербу Торнава. Многие из дворян этой фамилии служили в войсках королей польских как воины и употреблялись как дипломаты. Та отрасль Броневских, которая поселилась в Смоленской области, перешла из Галиции; это были военные люди, и им пожалованы были земли на тогдашней границе Польши в Бельском уезде, вероятно с условием охранять границы. По возвращении Смоленска царем Алексеем Михайловичем, предки мои остались на своих землях и, приняв подданство русскому царю, вместе с тем приняли православное вероисповедание. У меня хранится из дворянского депутатского собрания Смоленской губернии документ, из котораго видно, что один из предков моих за присоединение к православной церкви, награжден землями и поместьями. Предки мои были очень богатые люди, но от размножения их рода имения делились так, что отцу моему досталось едва-ли 60 душ в с. Головеньке, родовом имении нашем, где отец мой и дед родились. Теперь в Головеньке живут дети покойнаго дяди Михаила Михайловича Броневского, старшего брата моего отца. Это потомство дяди моего есть единственное ближайшее к нам по родству; но я их совершенно не знаю, потому что родился, воспитывался и теперь стареюсь в отдалении от них. Частичка принадлежавшая отцу в Головеньке, продана с публичнаго торга за долги, и с тем вместе прекратилась наша родовая связь с Смоленском, осталось только воспоминание происхождения.
Дед мой Михаил Васильевич Броневский имел детей: Ивана, Михаила, Петра и Семёна и дочь Екатерину. Семен Михайлович служил до подполковничьяго чина в военной службе и был дежур-майором при графе Зубове, главнокомандующем на Кавказе. Он был прежде всего покровительствуем Зоричем, на счёт которого путешествовал по Европе. В учено-литературном мире Сем. Мих. известен сочинением своим: "Известие о Кавказе", верным изображением Кавказа того времени; это сочинение и теперь уважается. Оставив военную службу, Сем. Мих. служил в министерстве иностранных дел по азиатскому департаменту. Он был при Константинопольской миссии, а потом директором азиатского департамента и кончил свое служебное поприще градоначальником Феодосии в чине действительного статского советника. Дяди мои, Михаил и Пётр Михайловичи, по обычаю того времени, были записаны в гвардию, дослужились до сержанского чина и вышли в отставку прапорщиками. Отец мой, Богдан Михайлович, также служил в лю-гв. Преображенском полку в бамбардирской роте и также оставил военную службу с чином прапорщика, но потом служил в гражданской службе и был ассесором в Тверском губернском правлении; Екатерина Михайловна была замужем сперва за Елагиным, а потом за эмигрантом из корпуса Конде, графом де-Папорне. От перваго брака у нея были дети и четырех из пяти я знал; они все умерли бездетны. Впрочем быть может и есть потомство от дочери ея, бывшей замужем за Вукотичем, но утвердительно не могу сказать.
Отец мой был женат на Серафиме Алексеевне из дому Лёвшиных. От брака этого имел семь сыновей, а затем от них много внуков и внучек. Я был седьмым сыном, женат на Анне Яковлевне Гардениной, имею двух сыновей Дмитрия, Якова и дочь Марию.
Вот благодатное семейство, которым Господь наградил благочестивую старицу мать нашу! Она по словам священнаго писания узрела сыны сынов своих, и Господь продлил ея век до до последних дней (ей теперь более 90 лет), чтобы видеть счастие своего потомства. Здесь ясно виден промысел Божий, ясно видно награждение за благочестивую жизнь, 94 лет Господь призвал её к себе.
В семействе Колечицких, родственном фамилии нашей, есть древнее предание, что один из предков наших Броневских, был непослушный сын, делавший много огорчений своему отцу, который в негодовании произнес проклятье на него и потомство его. С тех пор несчастия обрушились на фамилию нашу (эту легенду разсказал мне племянник Валерий Владимирович, а сам слышал от одного из товарищей своих, Колечицкаго). Назову некоторых из них: Бригадир Броневский, в царствование Императрицы Анны Иоановны, был преследуем временщиком Бироном, подвергнут был пытке и хотя впоследствии по миновании этого терроризма Бироновскаго, он найден был невинным, но не возвратил ни утраченнаго здоровья, ни потеряннаго имения. Из дядей моих Иван Михайлович был убит мужиками своими [предположительно речь идёт о крепостных имения Любень Белёвского у., находившегося от Астахово по другую сторону леса Красный Клин - AVBaz]; дядя Семён Михайлович котораго служба была так блистательна, кончил её судом продолжительным, который хотя и оправдал его, но убил физическия его силы, так что он преждевременно умер. Отец мой умер в молодых ещё летах - он утонул в небольшой реке, переезжая в лодке.
Отец мой был истинным сыном своего века, славного, веселаго века Екатерины II. Служа в гвардии, наполненной тогда молодежью, мало занятою службой и преданною разгульной жизни, - вынес из кратковременной военной службы расположение к весёлой жизни. В обществе приятелей с бокалом в руках, с остроумною шуткою в устах, он любил проводить время. Отец мой был человек благородный, справедливый, честный и пользовался этою репутациею и от знакомых своих и от родных. Так дядя мой, родной брат матушки моей, Никита Алексеевич Лёвшин (служил в Бугском егерском корпусе майором), отправляясь в Турецкий поход, дал полную доверенность отцу моему на имение своё, с правом заложить и продать его. На штурме Измаильском, дядя мой был убит, и разумеется имение его было передано отцом моим наследникам, родным братьям его.
В то время, о котором я говорю, полицейское устройство во внутренних губерниях было очень слабо; так что грабежи и разбои производились безнаказанно. В нашей Белёвской стороне, изобилующей лесами, поселилась шайка разбойников, истребить которых земская полиция не имела возможности. Видя это безсилие полиции, окружные помещики согласились ополчиться на разбойников. Отец мой, тогда молодой ещё человек, с дворнею своею, вооружённую, кто ружьём, кто рогатиной, а кто и просто дубиною, явился на сборное место. Сделана была облава, которая мало-по-малу сближалась и сжимала притон разбойничий. - Это была землянка в глухом, непроходимом лесу. Разбойники с отчаянием защищались: несколько человек было ранено, двое разбойников убито, а остальные перевязаны. У отца моего был проткнут насквозь рогатиной картуз. Видно, тогда голову прикрывали высокой покрышкой. К соединённому ополчению присоединился отставной бригадир Сергей Онисимович Князев [помещик села Комарёво Белёвского у. - AVBaz], тогда молодой человек, с большим состоянием. Сергей Онисимович, в самое короткое время, сделался другом моего отца; дружба эта продолжалась до смерти отца моего и потом перешла на нас, детей его. В скором времени, сестра Сер. Онис. вышла замуж за дядю Ардалиона Алексеевича [Лёвшина - AVBaz], сын котораго Сергей есть истинно мною любимый брат, сколько за просвещённый ум его, столько же за благородный его характер. Умре!
Ещё привожу один из многих примеров неурядицы земской; Пётр Алексеевич Лёвшин, дальний родственник матушки [на самом деле близкий родственник, а именно единокровный брат, годы жизни его 1737-1772 - AVBaz], был разгульный и буйный человек. Имея достаточное состояние, он пристрастился к псовой охоте. По словам достойных ценителей в этом деле, это была охота, о которой теперь и понятия не имеют. Лихие наездники (в числе их были цыгане, крепостные, приписанные к помещичьим имениям. Их неохотно брали к себе помещики, потому что они не имели никакого расположения к земледелию. Петру Алексеевичу они годились как псовые охотники, песельники, плясуны. После смерти Петра Алексеевича, большая часть из них выписалась в тульские мещане - вот происхождение Ильюшки знаменитаго, Машек, Любашек и пр., которыми восхищалась Москва, а теперь Петербург. [в бывшем имении Лёвшиных - с. Савенкове Белёвского у. - зафиксирована фамилия Цыганкин, двор№11 в с/х переписи 1911 https://forum.vgd.ru/post/5104/120551/p3758679.htm - возможно, это потомки тех цыган]), сорванцы, головорезы, повинующиеся мановению своего властелина, под опасением умереть под нагайками, сидели на превосходных горских скакунах, выведенных с Кавказа за большия деньги. Пётр Алексеевич был человек вспыльчивый, решительный и не терпел никакого противоречия. В случае несогласия или ссоры с своим соседом, у него расправа была короткая: на конь своих удальцов, и нагрянет бывало на дом своего противника и там по своему усмотрению или напугает его или высечет плетьми. Само собою разумеется, что такое поведение накликало на его голову несколько уголовных дел. Его потребовали к суду в уездный город [имеется в виду г.Белёв - AVBaz]. Тут-то выказался вполне характер этого человека: он не только что не явился в суд, но явно насмехался над безсилием суда. Так, например он приедет бывало в уездный город, разумеется, верхом и в сопровождении своих головорезов, -прогуливается по городу, подъезжает к самому суду, насмехается в лицо над судьёю, и когда тот вооружит на него полицейскую команду, - тогда Пётр Алексеевич ускакивает на лихом коне своём из города, переплывает Оку вплавь и - поминай как звали. Иногда посылались команды для взятия его из дома, но Пётр Алексеевич всегда знал об этом наезде от своих приятелей и вероятно людей, содержимых им на жалованьи, именно для этой цели, и потому неудивительным покажется, что его никогда не заставляли врасплох. Он всегда умел укрыться от превосходной силы, а иногда он шутил над этими командами презабавно. Так однажды он встретил этот воинственный поезд в санях на лихой тройке. Когда узнали его и погнались за ним, то он приостановился и выпустил воспитанника своего - медведя, который навёл не только на лошадей, но и на самих преследователей, такой ужас, что они сломя голову умчались от него.
Эти шалости продолжались несколько лет; по временам его прощали милостливыми манифестами, наконец он явился в уголовный суд в Туле, где и умер в тюрьме.
У нас на Руси не перевелись ещё неистовые защитники старины. Пускай отыщут они что-нибудь подобное теперь! Прекрасные патриархальные нравы были редки тогда, также как и теперь; но за то нагло так обижать своего ближняго теперь никто не посмеет.
Продолжаю разсказ об отце моём. Сер. Онис. Князев, человек пылкий, увлёк отца моего видимыми выгодами винокурения. Первые годы шли удачно, а потом сгорел завод, прорвало плотину, и кончилось неустойкою, которая повлекла за собою казённое взыскание, кончившееся продажею Шатского имения матушки, а по кончине батюшки родового его имения Головеньки.
Незадолго до смерти своей отец мой видел не сон, а чудное видение. Представлялось ему, что он в церкви, где совершает святыя святых святой угодник Божий Николай Чудотворец. Поражённый святостью места и обстоятельств, отец мой пал ниц, и в это время услышал глас, сходящий сверху: "Готовься, ты скоро умрёшь, но над детьми твоими будет Божие благословение". На другой же день, посоветовавшись с матушкой, приказал своему иконописцу Степану написать образ, представляющий видение его. Этот образ теперь находится у брата Николая Богдановича.
Теперь, когда протекло 50 лет после этого пророческого видения, сделаем вопрос: сбылось ли оно? Чтоб отвечать на этот вопрос, надобно сделать другой: в каком положении оставил отец своё семейство?
Матушка осталась после смерти отца с 8-ю сыновьями (меньшой брат Василий вскоре умер) и дочерью. Дочь была уже взрослая девица. Старшему сыну Михаилу было только 17 лет; остальные сыновья в кадетских корпусах и дома. Состояние было разстроено до того, что и думать не можно было, чтобы пособлять своим детям. Связей с сильными людьми не было никаких. И потому одно оставалось матери моей предоставить сыновей своих на волю Божию, она это и сделала: молилась слёзно Господу Богу о ниспослании благ беззащитным детям ея, и Господь услышал молитву ея, и вот все мы кончили благополучно учение своё, поступили на службу, где без исключения все семь братьев замечены были как способные и дельные офицеры. На войне вели себя как храбрые люди, и некоторых Господь сподобил принять раны. Старший брат оставил военную службу, быв ещё молодым человеком, и жил с матушкою для успокоения ея; он остался холост, а остальные все были женаты и имеют многих детей, некоторыя из них уже в зрелых летах и сами отцы семейств, другия подростают и воспитываются. Благодарение Господу, все они сделались положительно полезными и честными людьми, а другие подают надежду ими быть. Один только совратился с праваго пути, но надеюсь на милосердие Господне, что Он его исправит и направит.
Разсудок наш противится всему чудесному, всему выходящему из обыкновеннаго порядка, и всё, что не подлежит его объёму, - с гордостю отвергает. Христиани истинный суемудрие разсудка не признает, иначе он не был бы христианином. Его Вера основана на безусловном веровании. Всё это приводит к заключению, что изречение одного их боговдохновенных людей: "пути Господни неисповедимы" - сбылось в нашем семействе.
-
Я родился 1794 года, генваря 29, в имении матери моей, сельце Остахове, Тульской губернии, Белёвского уезда.
Первое событие, которое поразило моё детское воображение, и потому и сохранилось в памяти, - это была присяга Императору Александру. Помню, как народ толпился в деревенской церкви; помню как мне сказали, чтобы я поднял кверху руку... Вот всё, что удержалось в памяти моей от этого важнаго события.
Я в то время жил у почтеннейшей тётки моей Авдотьи Алексеевны Воейковой, старшей сестры матушки [помещица с. Троицкое Одоевского у. - AVBaz]. Это была добрая, набожная старушка, преданная исключительно молитве. Старушка тётушка имела обыкновение поздно ложиться спать, но никогда без ужина. Какое страдание выносил я, ребёнок, борясь со сном!.. У меня няня была Ульяна, простые песни которой я до сих пор помню.
О батюшке у меня сохранились неясныя понятия. Боялся я его сильно, помню, как я трепетал от мужественного его голоса. Вероятно он меня считал избалованным мальчиком, что и весьма вероподобно, потому что тётушка была добрая, снисходительная женщина, а где одна только доброта, там и слабость. Более других сыновей батюшка жаловал брата Семёна (всё, что разсказываю здесь о брате Семёне, знаю по преданию, а не по своей памяти), который имел счастливый дар быть всегда весёлым. Бывало, поднимут его с постели, и принесут или приведут к батюшке. "Пой, Сеня!" скажет батюшка, и Сеня зальётся чистым серебрянным своим голоском:
"Мне комарики
Мешали младой спать
На разсвете чуть заснула молода"
Это была любимая песенка покойнаго батюшки.
Старший брат Михаил Богданович, юноша с небольшим 13-ти лет порадовал батюшку своим офицерством. Не помню однако же его пребывания в Остахове, также не помню дома и остальных братьев, кроме Александра, одним годом меня старшаго. Старших братьев отвезли в кадетский корпус прежде, нежели я пришёл в сознание. Братья Михаил, Владимир и Алексей были отданы в морской корпус, куда и я с братом Александром впоследствии поступил. В морской корпус нас отдавал батюшка, потому что там был вице-директором родственник его Пётр Андреевич Баратынский, которому мне довелось уплатить за ласки мне, юноше, попечением о его делах по смерти его. Он сделал меня своим душеприказчиком. Браться Семён и Николай были отданы в Шкловской Зорича корпус, где был некоторое время инспектором дядя Семён Михайлович.
Я жил у матушки, когда получено было роковое известие о кончине отца.
Помню очень, когда брат Семён Богданович, выпущенный из корпуса офицером, приезжал домой. Это было в 1803 году. С ним заезжали и гостили у нас два товарища его: Лисаневич и Коперсталь. У последняго был чудесный пудель, с которым я искренно подркжился и, кажется, плакал о нём, когда его увезли. Долго спустя с Коперсталем я сошёлся на службе в Дерптском конно-егерском полку; он был старый штаьс-капитан, а я юный поручик. Лисаневич дослужился до генеральского чина на Кавказе, где они все начали службу. Брат Семён был выпущен в Нижегородский драгунский полк.
В этом же (1804) году, брат Михаил Богданович приезжал в отпуск и взял меня с собою в Петербург, для определения в морской корпус, куда за год передо мною поступил брат Александр и находился уже брат Алексей. Средств денежных у брата Михаила Богдановича было очень немного; дома также не нашлось, и потому переезд наш был самый скромный: мы отправились на долгих. Нанят был ямщик с тройкою лошадей из села Куракова (под Белёвым), и мы отправились в холодную зиму, где шажком, а где трусцой, делая по 50 и по 60-ти верст в сутки. Помню, что на дороге около Твери, я был близок к замерзанию; но Бог послал мне спасение: семейство какого-то богатого купца, ехавшее в тёплом возке, взяло меня к себе и отогрело и накормило досыта.

<Далее автор рассказывает об учёбе в С-Петрбурге, и об военных морских действиях на Балтике в 1808-1811гг. В 1811г. автор получил чин мичмана>

С производством в офицеры пришли заботы об одежде. Денег было мало, а всё, без исключения, было дорого. Война с Англией прекратила привоз не одних колониальных произведений. Фабрики наши возникали только, и первые образцы были недобротны, и очень дороги. Мне купили сукна на мундир и заплатили за аршин 21 рубль; это сукно было такого свойства, что, поносив его недолго, оно побурело и при том показались на нём беловатыя полосы. Словом, это сукно было такого дурного свойства, что теперь подобного и в продаже нет. Колониальные товары были непомерно дороги: фунт сахару стоил 2р. 50к. В 1811 году серебро возвышалось, и рубль серебренный ходил в 4 руб. ассигнациями.
Из родных в это время были в Петербурге: тётушка Катерина Михайловна, дядя Иван Фёдорович Касперский, командовавший в это время гвардейскою артилерию. Как мы все были обласканы им, его сёстрами и его почтеннейшею матерью, которая была родною сестрою моею бабушки. От этих родных кроме ласки нечего было ожидать, оставался один только деятельный попечитель о мне и брате Александре, вышедшем со мной вместе, - это брат Алексей Богданович. Матушка прислала нам 50 руб., брат Семён Богданович помог нам по-братски и выслал 200 руб. и этим поставил нас в возможность прилично прикрыть своё тело.
Мне, как младшему брату в семействе, не раз довелось пользоваться пособием старших братьев. Все они в разныя времена были мне полезны, и я теперь как и всегда с признательностью вспоминал об их братской ко мне любви. Благодарю Бога, что Он дал мне возможность доказать им, что я брат признательный, и теперь, когда мы все состарились, я с услаждением вспоминаю о той дружбе, которая нас связывает до сей минуты. Дай Бог, чтобы эта братская любовь перешла и к детям нашим.
Долго не позволили нам зажиться в Петербурге. Меня назначили в 75-й корабельный экипаж, а брата не помню в который, но только оба эти экипажи находились в Чёрном море. Помолясь Богу и получив напутственное благословение от тётушки Катерины Михайловны и облитые слезами дочерей ея добрых сестёр Елизаветы и Катерины Тихоновны, мы 19-го марта в мороз 20 градусов с братом Александром вдвоём отправились через Москву на свидание с матушкою.
Плуты ямщики воспользовались нашей неопытностью. Так на одной станции нас уверили, что гораздо покойнее ехать на своих санях; мы купили и едва проехали две станции, как должны были их бросить. В другой раз нас уверили, что выгоднее нанять на несколько станций, нежели на всякой станции расплачиваться прогонными деньгами, и плут ямщик предложил некоторую уступку. Мы согласились; проехавши две станции, ямщик, привёзший нас, преневинно приходит просить прогонныя деньги. Чтобы вывести наружу плутню, надобно было возвратиться назад за две станции, следовательно заплатить ещё за четыре станции и потом, отыскавши даже плута, едва-ли могли возвратить свои деньги.
В Москве мы погостили день или два и поехали через Тулу в Остахово. Подъезжая к деревне, мы понукали своего ямщика, и как он ни гнал своих коней, нам казалось, что он тихо едет. Слёзы у меня текли по щекам, когда въезжали во двор. Не буду описывать радости матушки: она и плакала, и разспрашивала нас, и усердно Богу молилась. С какою радостию встретили нас дворовые люди; даже свирепый, неумолимый "Поваляй", состаревшийся наш дворовой пёс, и тот приветствовал нас ласками своими. Брат Владимир был в это время дома, он уволен был для излечения раны. Брат приехал сухим путём из Триеста, где сданы были наши корабли, тогдашним друзьям нашим французам. Брат Владимир служил с отличием кампанию в Средиземном море. Он командовал небольшим судном, вооружённым четырьмя пушками. Находясь в Тенедосе в то время, когда турецкий флот, пользуясь удалением нашего, явился перед ним, брат своё судёнышко сжёг, а пушки свёз в крепость, поставил их на валу и стрелял из них до тех пор, пока турецкая пуля не врезалась в левое его плечо. Рана была и тяжёлая и опасная; но благодаря молодости и венгерским минеральным водам, он исцелился совершенно. в то время как я его видел, он был здоров и преусердно играл на гитаре.
Погостив до просухи, мы отправились в Севастополь, куда благополучно доехали.

<Далее автор описывает свою службу на Чёрном море, а также сухопутные военные действия 1812-1814гг. против Наполеона. Есть такой отрывок, относящийся ко времени, когда автор жил в Севастополе:>

Матушка пожаловала нам слугу Павла, человека уже пожилого; он был необычайно ленив. Я его спросил однажды: Павел, что ты не вычистил мои сапоги? "Всё равно замараете, как пойдёте", хладнокровно отвечал Павел. Как нам и самим нечего было есть [по причине малого довольствия - AVbaz], то мы отпустили Павла в работники в огромный сад близ Севатополя, на речке Каче. Это скорее лес, но лес Крымский, где дико растёт то, что в средней России с трудом воспитывается в оранжерее. Павла мы скоро отпустили совсем домой, как человека нам ненужного.

***
Слуга Павел - крепостной дворовой человек Павел Григорьев (1775-1844) сц. Астахово Серафимы Алексеевны Броневской [по материалам РС-1811, ГАТО, ф.394, оп.1, д3, л.194об.], впоследствии дворовой человек (РС-1834) и крестьянин (РС-1850) Алексея Богдановича Броневского. Потомки носили фамилию Соколов.