Село Бóево

Когда освобождали Воронеж, мне уже было тринадцать лет, поэтому все события хорошо помню. Жил я с матерью до войны в селе Боево, но практически все время пропадал у деда в городе, на Чернышевском бугре, дом 44. Перед тем как немцы вошли в город, население стали эвакуировать. Деда отправили в Красный Лог, а нас с матерью в Каширу. В одной хате поселили несколько семей, теснотища, спать негде. Продремал я кое-как, сидя на корточках, ночь, да и вернулся назад в Боево. В селе людей нет, страшно, а что делать? Перемогался как умел.
Где-то в декабре, числа пятнадцатого, началась подготовка наших войск к наступлению. В нашу деревню пришел батальон автоматчиков. В одной половине дома был штаб, в другой - офицеры жили. Командира батальона не помню, как звать. А замполита - Вишневский. Я все время с ними был. Куда они, туда и я. Привыкли друг к другу, они меня на довольствие поставили...
В один из дней, как сейчас помню, приказ пришел: двигаться на Воронеж. В 12 часов дня покормили солдат, построили. У меня слезы на глазах, а Вишневский говорит: «Пойдешь с нами воевать?» - «Пойду». А чего мне в деревне-то оставаться? Есть нечего. Да и одному страшно.
На мне были шапка солдатская, телогрейка, ботинки большие, да еще на одну и ту же ногу. Снега тогда глубокие случились. Кухня на санях впереди пошла, чтоб хоть след сделать. А идти все равно тяжело. Ноги вязнут. Отошли мы километра два от деревни. Вдруг бомбардировщик немецкий. «Ложись!» - кричит командир. Мы где стояли, там и плюхнулись в снег. Маскхалатов ни у кого не было. Сверху все видно - на белом снегу черная полоса. Бомбить, по-видимому, ему уже нечем было. Так он раза три на нас с пулеметом заходил. Последний раз чесанул и улетел. Слава Богу, никого не задело.
Подходит ко мне мужик, украинец и говорит: «Ну, ужо жди, сейчас «рама» прилетит. Шел бы ты, хлопец, отсюда. Ну, куда ты? Мы-то идем поневоле, а ты? Беги домой». Подошел я к Вишневскому и говорю: «Пошел я, дядь, домой!»
Пришел, есть нечего. Набрал в погребе у соседа мелкой картошки, нашел махотку глиняную, пополам разбитую, надергал соломы с крыши растопить печь и сварил себе еду. На душе повеселело - жить можно. Дня через три приблудился ко мне товарищ, такой же пацан, как и я, эвакуированный с Коломны. Легли мы с ним на печку и вдруг ночью слышим крики, гам. Мы подумали, что это заградительный отряд, они уже тогда появились. Таких, как мы, отлавливали и отправляли в Каширу. Что делать? Куда прятаться? А у нас в хате стоял китайский сундук, обитый железом, большой такой. Ну, мы туда. Крышкой накрылись и сидим.
Солдаты заходят: «У, да тут еще тепло». Повалились они, где кто смог, и на сундук кто-то лег. Мы только и слышим храп. Сколько мы в том сундуке просидели - не знаю. Нам уже и дышать нечем, мокрые, как мыши. К утру закричали: «Выходи, стройся!» Все опрометью выскочили, как будто никого и не было. Когда я сундук открыл, то мы оба потеряли сознание. Сколько мы в сундуке с открытой крышкой лежали, не помню. Нас никто не поднимал, пока сами в сознание не пришли. Вот такой нам гроб уготован был.
Позже дед вернулся, и третьего февраля мы пошли в город. Города-то и не было. На правом берегу одни развалины. А на левом дома еще оставались. Мы решили потихоньку напрямую от Дворца Кирова к дому добираться. Все заминировано, как дошли - не пойму. Пришли, а дома нет - одно пепелище. На деревьях и кустах наши тряпки висят. А дед перед уходом из города под печкой спрятал деньги, девять граммов серебра. Он, конечно, помнил, где печка-то стояла. Покопался и нашел. Под яблоней у него тоже схоронка была - бутылка водки. Ну, мы и ее откопали. Кое-какие вещички у нас в подполе под домом были спрятаны. Все сгорело, остались часы настенные обгоревшие и икона Николая Угодника. Она только закоптилась и по сей день у моей матери висит.
Дом-то у деда сгорел, а времянка фанерная осталась. Там и печь у нас была. Дед кусочками стекла начал окна стеклить, а мне что делать? Решил окрестности посмотреть. А кругом все заминировано, вся Гусиновка, люди след в след ходили. Мин еще никто не снимал. Смотрю — там, где раньше Ворошиловский райсовет был, танк немецкий стоит. Башня сбита и немец мертвый на ней. А перед ним, на дамбе, восемь танков наших подбиты. Видно, наши только поднимутся - он их в упор расстреливал. Потом эту огневую точку заметили и уничтожили. Весь низ телами усыпан. Когда первая волна наступавших шла на бугор - никто не поднялся. Позже, уже в марте, я туда сходил, ни одного убитого не видел, все разорваны. На минах подорвались.
На улице Клубной дедов брат Кузюха снимал до войны квартиру. Дай, думаю, туда схожу. Неподалеку от дома лежал убитый немецкий офицер с пистолетом в руке. Я его взял. Пришел домой, потихоньку нажал на курок, а он не стреляет. Тогда я взял молоток - и по курку: бах! Он возьми и выстрели в печку. Дед вскочил, и ну меня лупить! Я - бежать. Потом пришел Кузюха и они отобрали у меня пистолет. Обиделся я на них и опять пошел бродить по улицам. На Клубной много противотанковых мин было, и их собирали. Я тоже припер одну домой и уже собрался ее разбирать. Ну, думаю, сейчас разберу, будет матери сковородка, чугунок накрывать. Спасибо, дед увидел, успел забрать.
После этого дед и говорит: «Стройматериалов нет, средств нет сейчас дом строить, пошли назад в Боево». Собрали мы кой-какие вещички, погрузили на саночки и спускаемся под горку. Тут я чего-то обернулся назад, глянул – «мина-толкушка» и по ней провода во все стороны. Как мы ее салазками не зацепили, до сих пор не пойму. В общем, три раза я мог погибнуть и все три раза Бог отводил. Потом мы еще несколько раз возвращались в город. Солдат наших собирать и хоронить начали где-то в марте. В жизни все забывается, но вот эти мертвые, разорванные тела я никогда не забуду. И до сих пор, когда я иду по нашим улицам, у меня такое чувство, будто я по ним или по минам хожу.