Немцы в России

Автобиография

Алексей Колмогоров

Дому, в котором я родился, больше ста лет. Наша семья живет в нем лет семьдесят. Стоит он в кубанской станице на участке земли в семьдесят пять соток с садом и огородом. Имена прежних владельцев неизвестны. Конечно, это были зажиточные казаки, потому что по крестьянским меркам начала двадцатого века дом был большой, добротный. В тридцатые годы, во время коллективизации, их раскулачили. Скорее всего, они погибли где-то в Сибири.

В то же время за пять тысяч километров от этого дома, на Алтае, раскулачили семью моего деда и бабушки по отцу – Николая Егоровича и Миланьи Васильевны. Точнее, их не успели раскулачить – добрые люди предупредили, что утром за ними придут. Ночью дед Николай Егорович с женой и детьми (шестеро), бросив дом, хозяйство, бежал. Через всю Россию они поехали на Кубань к брату бабушки Федору Васильевичу, который был коммунистом, занимал какую-то руководящую должность в нашей станице и как раз раскулачивал кубанских казаков. Брат посодействовал родственникам – поселил их в доме, конфискованном у врагов народа. Так дом одних изгоев перешел к другим изгоям и стал домом нашей семьи. Мой отец – Алексей Николаевич - был самым младшим ребенком. Во время великого переселения ему было всего несколько месяцев. Дед Николай Егорович и бабушка Миланья Васильевна были очень простыми людьми, не умели ни писать, ни читать. Когда получали пенсию, в ведомости ставили крест. Дед родился в тысяча восемьсот девяносто шестом году. Бабушка - в первые годы двадцатого века.

В сорок третьем году, во время оккупации, в нашем доме жил немецкий офицер. Бабушка Миланья Васильевна с детьми была выселена в сарай. Дед Николай Егорович в это время был в Советской армии, на фронте. Бабушка пекла хлеб для немцев, благодаря чему все шестеро детей выжили. Офицер гладил детей по головкам и иногда давал шоколад. Немцы не зверствовали в станице, вели себя тихо. Да и мало их было. В основном стояли румыны – раздолбаи и пьяницы. В то время как немцы воевали, румыны и итальянцы стояли гарнизонами в станицах. По рассказам бабушки Миланьи Васильевны знаю только об одном трагическом эпизоде. Перед самым отступлением немцы расстреляли у нас на огороде румынского солдата. Дезертир. Прятался у какой-то казачки по соседству. Наверно, у них была любовь. Может, он и дезертировал-то из-за нее. Кто-то донес. Почему его расстреляли на нашем огороде, неизвестно. Наверно, привели на допрос к немецкому офицеру, а потом, чтобы далеко не ходить... Несколько дней он лежал, пока немцы не ушли. Ночью женщины похоронили его где-то на огороде, но ни креста, ни холма. Когда я ребенком выполнял ежевечернюю повинность - поливал помидоры, думал, что вода из моего ведра достигает истлевших костей неизвестного румынского солдата.

В то же время на другом конце войны в Херсонской области другой мой дед, по материнской линии, был назначен бургомистром в оккупированной фашистами деревне. Деда звали Йозеф, а бабушку – Тереза. У них было пятеро детей. Моя мама – Агнесс - самая младшая. Они были немцами и жили в немецком селе Клостердорф. До начала войны на юге Украины были целые деревни, населенные исключительно этническими немцами. Екатерина Великая в свое время кинула клич, пригласила немцев – культурный, трудолюбивый народ - осваивать целинные земли. И они приехали, построили свои деревни и жили двести лет замкнуто, сохраняя язык и обычаи. Дед Йозеф и бабушка Тереза, родившись и всю жизнь прожив в СССР, знали по-русски от силы слов пятьдесят, коверкали их страшно, и складывали в чудовищные предложения, не соблюдая никаких правил грамматики. «Бабка, яйко, млеко» - это про них. Читать и писать по-русски они не умели. Бабушка Тереза говорила: «А зачем мне надо было учить русский язык? Я жила в немецкой деревне, училась в немецкой школе, у меня был немецкий муж...»

Мой немецкий пра-пра-прадед приехал в Россию летом 1805 года. Его звали Йозеф, так же как и моего деда. Ему было сорок лет. Приехал во главе большого семейства на повозках, запряженных волами и лошадьми. Всем известно о первых поселенцах, двигавшихся на Запад и осваивавших новые земли в Америке, но мало кто знает, что такое же движение было и на Восток. Немецкие колонисты из разных областей Германии ехали в Россию большими отрядами на повозках через пол Европы. Сначала добирались до Дуная. По Дунаю на арендованных судах плыли через Австрию, Венгрию, Румынию. Потом снова на телегах ехали через Бесарабию и Украину. При Александре Первом была третья и последняя волна такого переселения. Две предыдущие были при Екатерине Второй. Русские цари приглашали трудолюбивых немецких крестьян осваивать южные дикие степи. Мой пра-пра-прадед Йозеф с одиннадцатью другими прибывшими семьями основал село Клостердорф на голом месте в степи между Херсоном и Николаевом. Теперь это село Костырка. Там давно уже нет ни одного немца.



А в 1941 году село со стопроцентным немецким населением было занято немецкими войсками и мой дед Йозеф был назначен бургомистром. Как это у него там получилось с оккупантами: заставили, выбрали, или сам вызвался – неизвестно. Он не любил об этом вспоминать по понятным причинам. Я вообще узнал, что мой дед был предателем родины, только после перестройки в 1991 году, когда его уже не было в живых, а мне было за тридцать. До этого я честно писал во всех анкетах, что в моей семье не было ни судимых, ни перемещенных лиц. Уверен, дед не был замешан в карательных акциях. Какие там репрессии, если немецкая армия заняла немецкое село? Партизан в тех местах тоже не было – трудно партизанить в открытой степи. Скорее всего, самое большое предательство, которое дед совершил против родины – сбор теплых вещей для немецких солдат. Моя уверенность подтверждена документально: в 1991 году дед Йозеф, осужденный после войны, был реабилитирован посмертно «за отсутствием состава преступления».

Но в 43 году, когда Советская Армия наступала, у деда не было сомнений, как его руководящая должность на малой родине будет расценена Большой Родиной. Поставят к стенке – и весь разговор. И он решил вести семью в Германию. Как и сто пятьдесят лет назад, ехали на телегах, только теперь - в обратном направлении, вместе с колоннами отступающих немецких войск. Можно представить бедствия бездомной семьи на военных дорогах. Моей маме Агнесс, тоже ехавшей в этой телеге, было два с половиной года. У нее были сестры – Мария (18 лет) и Клавдия (20), и братья - Иоганн (13) и Йозеф (16). Страшнее голода и холода были самолеты с красными звездами, бомбившие и расстреливавшие из пулеметов все, что двигалось по дорогам на Запад. Неприятных приключений было достаточно. Шестнадцатилетний Йозеф выглядел на восемнадцать, поэтому был арестован немецкой полевой жандармерией. Решили, что он дезертировал с фронта. Чуть не расстреляли. Обошлось.

Благодаря везению и непреклонной воле деда Йозефа, все живыми добрались до Германии. Война отстала от них далеко на востоке. Пока далеко...

Об их жизни в Германии известно немного. Сначала остановились на востоке, в Силезии, получили жилье и пособие, как пострадавшие от большевизма. Шестнадцатилетнего Йозефа сразу забрали в Гитлерюгенд. Маршировал, песни орал и занимался уборкой овощей. Но война быстро догоняла и снова пришлось двигаться на запад. В последние дни Третьего рейха они оказались на восточном берегу Эльбы, а на западном уже были американцы. Русские приближались. Знаменитая встреча на Эльбе! Дед Йозеф, конечно же, всей душой стремился в американскую зону оккупации. Семья уже была готова перейти на тот берег. Йозеф младший тоже почему-то был вместе с семьей, а не сидел в окопе с фаустпатроном в ожидании русского танка, как полагалось бы парню из Гитлерюгенда. Вообще, учитывая все обстоятельства, до сих пор семье везло. Если бы они перешли на американский берег Эльбы, им повезло бы окончательно, вот только меня, при таком раскладе, не было бы на свете. У моей мамы родился бы другой мальчик, или девочка, в Канаде, или в Австралии, или в Западной Германии. Счастьем родиться в России я косвенно обязан двум моим немецким теткам - Марии и Клавдии.

Перед самой войной тетя Мария вышла замуж за парня из своей деревни. Во время оккупации всех молодых людей мобилизовали в немецкую армию, и мужа тети Марии тоже. Логично. Почему бы немецким парням не повоевать за Великую Германию? Через несколько месяцев пришла похоронка – погиб под Сталинградом за фюрера и отечество. Тетя Мария сошла с ума. Тихое помешательство. Она была беременна и вскоре родила сына. Назвали Алоиз. Он проехал вместе со всеми через пол Европы – от Украины до Эльбы - и серьезно заболел в тот самый решительный момент, когда нужно было бежать к американцам. Дед с семьей потерял время, пытаясь спасти Алоиза, а потом еще потерял время, пытаясь его похоронить по-христиански. Думаю, и то и другое было не просто в хаосе последних дней войны. Они не успели на тот берег. Советские самолеты разбомбили мосты через Эльбу, чтобы прервать поток беженцев и военных частей, идущих сдаваться американцам. Где-то Эльбе лежит мой двоюродный брат Алоиз, умерший за пятнадцать лет до моего рождения. После его смерти тетя Мария окончательно помешалась. Я помню ее в конце шестидесятых, когда был еще совсем маленьким и жил у дедушки с бабушкой. Тихая, толстая, с одышкой и водянистыми добрыми глазами, она тоже жила с ними, когда не была в психушке. У нее никогда больше не было своей семьи.

Летом 1945 года семья оказалась в советской зоне оккупации. Неизвестно, на что и как они жили, но русские их не трогали. Никто не знал, что они перемещенные лица, бывшие советские граждане. Они говорили по-немецки, у них были немецкие документы. Так бы и остались они в Германии, и тогда вместо меня у моей мамы родился бы маленький гражданин Германской Демократической Республики, но тут отличилась тетя Клавдия. Влюбилась в советского офицера. Старшего лейтенанта звали Петр, у него была украинская фамилия, и он говорил по-немецки. Роман продолжался несколько месяцев, но война кончилась, советские войска отправлялись домой и Петр тоже должен был уехать. На прощанье он сказал Клавдии: «Возвращайся на Родину и мы будем вместе». Тетя Клавдия стала уговаривать родителей вернуться. Невероятно, но ей это удалось. Дед Йозеф согласился вернуться в СССР, где ему, как предателю, грозил расстрел. Думаю, дело было не только в заботе о судьбе влюбленной дочери, которая к тому же была беременна. Они просто хотели домой. Историческая родина их не интересовала. Они бы и не увидели ее, если бы не война. Им нужен был их дом на родной Украине, в родной деревне Клостердорф.

Дед Йозеф явился с повинной в советскую комендатуру. Это было чистой воды безумие! Какое-то помутнение разума! Его приняли с распростертыми объятиями – конечно, конечно, мы вернем вас вместе с семьей на родную Украину, в деревню Клостердорф. Через Германию и Польшу их везли в обычном пассажирском поезде, а на советской границе пересадили в теплушки для скота и под конвоем отправили на север, в Вологодскую область. Деда судили, как предателя родины. Приговорили к расстрелу, но заменили на двадцать пять лет каторжных работ, а всю семью - на поселение с ограничением в гражданских правах. Это тоже почти лагерь. Моей маме Агнесс было пять лет. Что же должна была чувствовать тетя Клавдия? Страшно представить себе.



Тем временем моей отец подрастал на Кубани, в доме, где потом родился и я. Когда кончилась война, ему было девять лет. Дед Николай Егорович вернулся с фронта. К стыду своему, я не знаю, где он воевал. Вернулся и брат бабушки Миланьи Васильевны – Федор Васильевич, приютивший их когда-то в этом доме. Он побывал в плену, в концлагере, потерял здоровье, бежал, вернулся инвалидом. Через несколько лет он повесился. Почему - неизвестно. Семье деда Николая Егоровича и бабушки Миланьи Васильевны пришлось поголодать после войны, как и всем. Варили суп из крапивы, пекли лепешки из лебеды.

Голодала и семья моей мамы на поселении под вологодским городком Красавино. Им-то, врагам, как говориться, сам бог велел поголодать. А Дед Йозеф сидел. У тети Клавдии родился сын Вильгельм. Вильгельм Петрович. Старшего лейтенанта Петра тетя Клавдия искала восемь лет. Писала письма во все инстанции, учреждения, архивы, и нашла, наконец. А он ответил, что никакой Клавдии не знает; что он женат, примерный семьянин и просит оградить его от домогательств дочери изменника родины.

В 1954 году, после смерти Сталина, деда Йозефа амнистировали. К этому времени он уже успел отсидеть девять лет. Как ему удалось выжить в ГУЛАГе – изменнику родины, немцу, не знающему русского языка?! Но он не только выжил, но и сохранил здоровье. До семидесяти лет он еще работал грузчиком на ткацкой фабрике. Семью тоже освободили от поселения, выдали паспорта. Разрешили не отмечаться в комендатуре НКВД; разрешили жить. А в 1958 году в город Красавино, где мама заканчивала школу, приехал мой отец. Он отправился за две тысячи километров от дома учиться играть на трубе, как будто ближе научиться этому было негде. Там он познакомился с мамой и увез ее с собой на Кубань.

Когда мне исполнился год, в нашей станице построили новый Дом культуры с колоннами. Отец работал в нем руководителем духового оркестра, а мама – библиотекарем. Мамины родители никогда не встречались с папиными, никогда не переписывались, и не разговаривали по телефону. Они были настолько далекими, чуждыми друг другу вселенными, что мне трудно даже представить себе их встречу.

Дед Йозеф, которого я впервые увидел, когда мне было семь лет, высокий, сутулый, с горбатым длинным носом, был больше похож на старого грузина, чем на старого немца. Бабушка Тереза - маленькая, седенькая, румяненькая – фарфоровая старушка. Мы с моей младшей сестрой относились к этим бабушке с дедушкой с некоторой настороженностью. Мы не знали их языка, а они не знали нашего. Свою любовь к нам они выражали поглаживанием по голове, прижиманием к груди, а так же приветливыми жестами, приглашающими что-нибудь съесть. Наверно, было еще что-то, но я запомнил это. Они жили в маленьком глинобитном домишке в городе Фрунзе, ныне Бишкек, столица Киргизии. Вместе с ними жила тетя Мария. Она прекрасно говорила по-русски, как и моя мама Агнесс, и служила переводчиком в нашем общении с дедушкой и бабушкой, когда мамы не было рядом.

Дед Николай Егорович последние десять лет жизни провел на лавочке перед домом. В защитной сталинского образца фуражке, гимнастерке и штанах галифе он часами сидел и безучастно наблюдал за проходящими мимо людьми и проезжающими машинами. Он почти не разговаривал. Не хотел. Ему уже не о чем было говорить с этим миром. Бабушка Миля, Миланья Васильевна, пережившая в двадцатом веке вместе с дедом три войны, три голода, коллективизацию и культ личности, была удивительно кротким, добрым человеком. Она, как и дед, была из последних природных русских крестьян, переместившихся из девятнадцатого века в двадцатый и остававшихся здесь последними из Могикан до конца своей жизни. Никогда она не появлялась на людях без платка, носила мешковатые темные юбки до пят и работала, работала, работала в огороде от рассвета до заката. Вероятно, мир за пределами нашего двора, казался ей призрачным, а за пределами нашей станицы - вообще нереальным. Несмотря на большой и тяжелый жизненный опыт, она была очень наивна. Простодушно удивлялась чудесам двадцатого века, появившимся неизвестно откуда на протяжении ее жизни: электричеству, радио, телевизору, стиральной машине. До сотовых телефонов не дотянула всего десять лет. Иногда мы с сестрой обижали ее, и она беззвучно плакала, вытирая слезы концами повязанного платка.

В первую же ночь в нашем доме к маме пришел домовой. Знакомиться. Он наклонился над кроватью и заглянул ей в лицо. Она закричала и бросилась в комнату свекра и свекрови. Спала у них на полу несколько ночей. Я родился в этом доме в 1960 году и прожил в нем первые восемнадцать лет, но с домовым встретиться мне так и не удалось.

Моя собственная биография незатейлива: учился, женился... В молодости своя жизнь видится чем-то несомненно отличающимся от окружающих обыкновенных, заурядных жизней. Твои родные - они же так обыденны, так просты. В двадцать лет хочется всячески подчеркнуть свою обособленность, отдельность от них. Ведь собственная судьба, еще только маячащая впереди, в сиреневом тумане, обещает быть столь блистательной, необыкновенной. Но вот туман рассеялся. Что же видно? Родился, учился, женился, женился, женился... К этому теперь хочется добавить предисловие подлиннее, предисловие, из которого я родом, и которое с детской самонадеянностью отбрасывал когда-то.