Мой дневник.Фольклор

Четвертый том двадцатитомного
«Словаря говоров русских старожилов
Байкальской Сибири»
https://docviewer.yandex.ru/vi...mp;lang=ru

У мамы было шестеро детей живых ,
да умерши были.
Тятя у нас
умер в тридцать пятом году.
А в тридцать четвёртом году было боль-
шеводье здесь, весь Качуг снесло,
Лена поднялась на четыре метры
сорок сантиметрох.

А вода была от горы до горы. Верхоленск, всё
было затоплено. А мой тятя был лоцман, лоцманил, он из Качуга
груз возил по Лене на карбазах.
Он хороший был лоцман, был знат-
ный такой, он даже по Лене четвёрку,
четыре карбаза, сплавлял до
Киренска и дальше.

Но и когда большеводье пришло, порог сорвало в горах, и Лена-
то эта и пошла валом. И вот в Качуге три прыстани было, и их все
сорвало. Дома несло, всё. Ой! Ети бочки со спиртом несло, здесь му-
жики имали и всё лето гуляли. Это было четвёртого августа. А мой
тятя уплыл как раз на карбазах, в Жигалову приплыли, оне сразу в
баню, и токо, говорит, в бане вымолись, и вал пришёл в Жигалово.
И их сразу на пароход, и они давай людей снимать с крыш. Но и он
остыл и до марта дожил и умер.

И вот мы остались сироты. С матерью нас шесть человек. И мы
по миру ходили. А до этого-то нас раскулачили. У нас всё отобрали:
коров отобрали, коней — всё-всё, всё отобрали. Но ходили колос-
ки собирали, ходили кому картошки копать, кому полоть, кому чё,
кому мыть, кому белить — ходили зарабатывали кусочки. Но а по-
том тятю-то приняли обратно на работу-то, как хороший работник
он, а то сначала кулаков не прымали. А я четыре класса кончила, я
училась хорошо, учитель Александра Алексеич, он гогонский был,
он маму увидит и уговариват её:
— Ты дочь как-нибудь во всяки возможности учи, она у тебя хо-
рошая.

Я в третьем всего три дня проучилась — меня в четвёртый пе-
ревели. Четыре кончила, в пято пошла. В пято-то пришла в Верхо-
ленска учиться — всех прыняли в школу, все ученики в школу за-
шли, а меня домой отправили: кулацка дочь — не пустили меня. Я не
помнила, как с Верхоленска домой шла! Всю дорогу плакала-ревела.
Домой пришла, двери отворила, аж упала на пол перед мамой и за-
плакала-заревела. Мама заплакала.

Но вот я всего кончила вот эти классы, три зимы проучилась, и
всё. Но и чё?! И пошли по миру ходили. Я с братом ходила, здесь в
деревне не ходили, ни у кого кусочка не просили, кому токо сходишь
чё-набыдь пособишь. А мы туда дальше идём, в Большедворову. Там,
в Большедворовой, тётка моя была, мы к ей дойдём, она нас покор-
мит, попоит, дальше идём кусочки собирам <…>. Туды, на Гогон
ходили.

А потом, кода тятя-то в большеводье-то умер, совсем бедно
стали жить. Меня потом в колхоз приняли, отправили дояркой на
Ильду, в зимовье жили, я пять лет не выезжая там жила. Пять лет
прожила, оттуль приехала, год дома прожила да и взамуж вышла.
Ой! Худо жили. Худо! Чё?! Мать моя больше взамуж не ходила, всё
нас ростила и с нам жила. Я взамуж вышла — война. Войну ету я
тама-ка одиноко жила, но со свёкром, со свекровкам, а так-то у меня
и никого не было… Куда надо, меня совали в кажну дыру. Чё я токо
там не делала! И пахала, и боронила, и сеяла, ой-ой-ой! и молотила.
на Гогоне тут, как мост переедешь, тут молотилка была. До снопа
измолотила всё.

Но и чё?! Меня и совали везде.
Председатель придет
под окошко:
— Лагерева, запрягай коня и езжай!

Или:
— Осёдлывай и ехай!
на Катерининска ездила одна. Потом меня поставили фуражиром.

Первы-то года на Гогоне бригадиром работала, а потом, кода
Михайла-то Ильич пришёл, я стала в Курочкиной. А бригадир при-
шёл с войны раненый... Михаила Ильича вы знали? Должны знать.

Он пришёл с войны, у него рука была права вся изломана…У него
жена, ребятишки:
— Мама! Мама! — все плачат.

А исти нечего. Она приташшит картошек чугуночку, суда карто-
шку, суда, суда — имям разделит картошечки эти, до вечера и оста-
вит их. Она уйдёт, а я за ней иду плачу. Жалела всё время ребятишек
маленьких. Всяко было. Тихонько-то бабам совала. Где зёрны, рань-
ше судили за зёрны, а я уже знала, где имям…

Жали оне, сшили по
мешечку все, я говорю:
— Все ровно делайте. И на пашню придёте, берите, чтоб я не
видела и чтоб никто не видел.

Оне жнут и потом намнут зёрна, баночки были жалезны, они по
этой баночке… Оне намнут, напарят, костёр раскладут, напарят эти
баночки, пообедают. Исти хлеба же не было ничё. Картошки и то
не у всех были.

Я другой раз приеду к имям, поднимусь на гору (на
Богоязской там горы, пашни), поднимусь, вижу, что оне парят зёр-
нышки, едят, я за куст заеду где-набудь, чтоб меня не видели, и стою
на коне, жду, кода оне поедят, а потом к имям подъезжаю.

Али сядут
исти, я к имям подъезжаю, я всё знала, а всё скрывала потихонь-
ку, чтоб никто, ни второй бригадир не знал и председатель не знал.

И намнут мешечки с собой и приедут, попарят да ребят покормят.

Вот как было. Не было хлеба.

*********

БольШекОсый, -ая, -ое. с длинными косами.

Раньше в дорогу ходили. Холодно. Морозы хуже были, но в про-
шлом году у нас тут тоже суровая зима была, нынче тёпла. И идём,
руки замёрзнут. Которые-то толкают в штаны, толкают, греют руки.

У меня этого не было. У меня-то руки замёрзли — рукавицы на сани,
руки в снег. Натёрла, протёрла чем-нибудь об себя — и в рукавицы.
Оне загорели, и руки тёплые.

Вот три лошади запрягаю голорукам,
запрыгну, выведу. А кони играли!
Из ограды с постоялого их вывес-
ти вот туда вот — токо выдёрговат!

Ой! Всё было красиво, красиво было!
Даже жить было красиво,
несмотря, что были трудные годы, пошли военные.
Но не унывал
народ, нет. Вечер. Выйдешь.
Вот зной. Вот тут хребёт Чан, он колол-
ся от песен! Там поют — на нём отдаёт,
там поют — на нём отдаёт!
Везде были песни.
Народ песельник здесь!

Мы раньше в гулянке
запоём, говорят:
— Ну, сёстры Пётровы, давайте спойте!

Нас здесь три сестры. И вот пели все.
И мама песенница была. И
косы у нас у всех большие были, мы все большекосые были. Мама
шьёт (мама у нас мастерица), шьёт, и всё время песни пела. Дак ра-
нешние, старинные. Раньше народ весёлый, а сейчас суровой.

БольШесемЕйНик, -а, м. человек, имеющий большую
семью.

Нас раскулачили, из дому выгнали. Нас же много было. Раньше
же большесемейники были, токо ребятишек однех — десять-один-
надцать. Нас всех выгнали из своего дома. Мы в чужом дому, нас
приютили люди добрые.

Я ешшо маленькая была, первый-то раз ку-
лачили. Было скоко-то лошадей, запрягалось, молодняк был и ко-
ровы. Коров было коло десятка.

Два брата, вот папа и дядя держали.
Ну и вот это, в первую очередь забрали этого скота всего, коров и
лошадей. Оставили одну нам корову, одну лошадь старенькую. И
всё, и вот и жили так.

В колхоз не принимали, тогда ешшо колхоза
не было.
А потом, вот я помню хорошо, когда я... Скоко мне было? Года
три иль сколь? Я стояла в ограде, когда поросят грузили, маленьких
поросят, — в короб. На санях короб стоял, грузили этих поросят и
увозили.

Коммуну сделали там. Второй раз приехали, начали ягнят
грузить. А я с ягнятами играла бегала. Их выпускала мама в огра-
ду, я с имя играла. Как этих ягнят-то стали, как я плакала, как мне
их жалко-то было, Боже мой!

Бабка пришла, меня взяла за руку и
увела.
— Не смотри! — говорит. — Всё! Теперь это не наше.

И увезли.
Вот тут скоко прошло, я не помню, скоко прошло, но
я уже тогда-то, мне лет семь было, наверно, второй-то раз кулачили.

Приказ пришёл от Сталина, мол, кулачить.
А кого в колхозе, в де-
ревне там никого не было таких зажиточных-то, наши-то трудились
днём и ночью.

Я помню, спим на полу, нас поднимают с полу на
печь, мы залазим. Тятя приезжат, позавтрикают. Ешшо не светает,
оне поехали за сеном или за снопами. Уедут, ешшо не светает, не-
сколько раз съездят.

Вот они так день и ночь трудились, а потом хлеб,
масло продавали, в Канск возили.
Немножко так обживались. И вот
это всё пошло насмарку.
Второй раз-то кулачили, забрали последнюю корову, лошадь и
(ну, нечего было), постель: перину мамину, всё там, перину, подуш-
ки — всё.

Тятю уже угнали на Ангару как арестованного. На Ангару.
Они на лесу работали, их туда угнали.

А тут у нас всё, там самовар был,
сепаратор, всё, что было, всё,
машинка швейная, это всё-всё забрали.
Всё.

Я говорю, постель
даже. Ну, вот, там столы получше,
столы забрали.

Из дому выгнали...

Совсем выгнали. И мы, вот я помню, мама так плакала стояла, я хо-
рошо помню, а мы сидели в ограде. Дом наш замкнули и ушли.

А мы
сидим, не знаем, куда деваться нам.
Тогда уже колхоз был, и до этого
приняли наших-то родителей, приняли в колхоз.

Оне год проработали
в колхозе. Потом второй раз кулачить стали.

Выгнали нас, и мы
пошли, пошла мама искать…

Колхозникам наказали не пускать: вам
это же будет. Хоть на улице живи.

А там дядька один жил на конце, он не колхозник был, не пошёл
в колхоз. И вот он нас пустил жить (...).
У него две половины, се-
реднюха была: и там изба, и тут изба <…>.

В одну пустил нас.
МЫ жили тут.

А дядя, тоже дедушки Модена на краю избушку дед этот отдал
им, потому что дядя Захар уехал. Когда тётка Наталья, папина же
сестра была за ним, она умерла, он на второй женился, уехал на Ан-
гару. Фаина ешшо небольшая была, дочь ихна.

А дед этот перешёл
в дяди Захара, а имям, деду Василию,
отдал эту избушку, оне там
жили.
Вот мы жили у Василия Ильича Рукосуева, он большесемейный
был, у него двенадцать детей было.

Он в колхоз не пошёл. И ешшо
был Мирон Захарович Безруких, этот тоже большесемейный,
тоже-
не вступал в колхоз.

Их выселили из деревни. Выселили и на Ангару
гнали. Из Богучан их на катерах или на самоходке ли увезли в Уде-
рейский район на золотые прииски.

Оне говорят: нам ешшо лучше
сделали. Мы, говорит, там всё же оделись, приехали в колхоз. Пе-
ред войной они уже приехали.

Оне одеты да с часами. А мы-то кто
были?
[— А тот, к кому мама пошла жить, как его звали? — Собир.].
Рукосуев Василий Ильич.

Пошла, он сразу пригласил, дал сере-
днюху, а потом та освободилась половина — в ту половину мы. В
той и жили. А поначала в сенях жили.

Нас было тогда десять у мамы.

А потом уже родился вот этот Коля в тридцать пятом году. И кода
эта дизентерея-то была, он восемь месяцев.
Мама... Приходили, этот
бригадир колхозный придёт, говорит, маму попросит:

— Пойдём, Дарья, помоги, вязать надо, хлеб убирать.
А с ребёнком я оставалась. Мне девять лет было уже. Мама уйдёт
на целый день. Я его тут кормлю. Как он уснёт, я дверь эту закрываю,
а эти уже уехали, их угнали, Василия Ильича-то, мы занимали весь
дом. И я, вот в этой-то середнюхе-то красна стояли, я ткала.

БольШесемЕйНо, нареч. Большой семьёй.

Вот у нас у деда тридцать три человека было. Раньше же боль-
шесемейно жили. У дедушка была плеть, у Зверькова, мне Гоша-то
рассказывал, это дедушко его, Гошин, был, моёго мужа. Он расска-
зывал. Столик у нас маленькой, дак мы никто ни гу-гу.

Как выйдет,
плётка недолга была, как шшалкнёт плёткой — не дерёмся, едим. Он
был руководитель. Еслиф невестка чаго провинилася, сынова жена,
и плеть походит тоже. Вот такой был. У них жа там двухэтажный
дом был, они жили в Малеевой-то.

Все в одном дому жили. Двухэтажный и рядом пятистенный дом
был, дедушков-то, Иванов-то, рядом. Он счас стоит, двухэтажного
нету, его убрали, а тот стоит.
Одна если невестка хорошо стряпат, значит, она стряпат, одна
коров доит там, одна за телятами, одна моет полы. Сыновья, если
один рыбачит, он на рыбалке, второй на охоту.
Если мастер, туда идет.

А уборка уже подошла или посевная — все!
А старик командует...

Оне вот этих кряжов навозят, сосняку, навозят на дрова, полным-
полно, и все выйдут, четыре-пять пил, продольных.
Всё! Они напилят,
поленницу накладут дров.

Оне гурьбой выходили, свои же дети,
все он ребята один к одному, такие дети были.

Они жа прославлены
Зверьковы были, да-да, прославлены были.
Ты что! Зверята, о-о-о!
Граммофон был, двухэтажный дом был с балконом, на балкон ставит
граммофон, по реке плывёшь если с поля,
играт, дак токо слышно-

Вот я хорошо помню, вот эту пел сильно песню.
Разлука ты разлука,
Чужая сторона,
Никто нас не разлучит,
Ни мать сыра земля…
Ни солнце, ни луна,
А только нас разлучит мать-сыра земля.

Закулачили, а потом сослали.
Всё отобрали, всё хозяйство,...
всю лопотину.

БольШесемЕйНый, -ая, -ое. имеющий большую семью,
многодетный.

Тятя-то чё?! Работал. Весь день на пашне. Пашет, и пашет, и
пашет. Там всё сохи сначала были, а потом он перед колхозом-то ку-
пил плуг на четверых, на четыре хозяйства, и отёрку. Отёрка была.
А это вы знаете, что отёрка? Это вот так молотили, двум — трём
коням гоняет его. И привод мотор, а туда пихают снопы, там летит
солома с хлебом. Потом эту солому вот так убирают, колос убирают,
потом мякину убирают, потом этот хлеб веят или отбрасывают.

Тятя у нас хорошо отбрасывал хлеб.

Совок такой был, он через
себя кидал. Зерно туда летит, мякина здесь остаётся. И вот это вот
теперь, когда кулачение началося всё это, его признали средняком,
что он будто бы возле богатого близко.

А большесемейные же были:
нас девять детей, баушка, мама и он.

И жили-то чё?! На полу все
спали. Избёнка была такаенька маленькая.

За чё было бы будто бы
кулачить-то?

А забрали сразу четырёх коней, четыре упряжа. Четыре упряжа
забрали, и были ходки, и были дроги, у его сбруя вся — всё как есть
было. А ешшо жеребёнок был Урос.

Я вот этого Уроса помню,
рыжий был.

А он выпить-то тоже любил, тятя-то.
Поедет, родня-то
вся в Белоусовой была.
Он поедет и поёт, я это помню хорошо.
Меня
возьмут с собой.

А он тоже рыжий был,
красная борода у него была.

Рыжий сам, рыжу взял,
Рыжий поп меня венчал.
Рыжка до дому домчал.

Фолькло́р (англ. folk-lore — «народная мудрость») — устное словесное и музыкальное народное творчество.

Фолькло́р (англ. folk-lore — «народная мудрость») —
устное словесное и музыкальное народное творчество.